Глава 4

Как только дверь за мной захлопывается, я чувствую себя слабым, как котенок в мешке. Праведный адреналин уходит в пятки, и мне приходится упереться лбом в стену, чтобы меня не стошнило. Ощущение тазера так печет грудь, будто она дымится, а мысли вдруг бурным водоворотом сливаются в канализационную трубу коры моего запутавшегося мозга.

Во всяком случае, ощущение именно такое.

На сугубо практическом уровне это хороший аргумент. Просто порешить Кригера с Фортцем – и дело с концом, но убийство «фараонов» – практически верная гарантия, что до суда мое дело не дойдет, даже несмотря на приятельские отношения кое с кем в департаменте.

Пару месяцев назад я провел ночь в городе в компании Дикон и ее капитана, и кончилась наша эпопея в задней комнате «Слотца» с бутылкой «Джека Дэниелса» и дурацкими ухмылками на лицах. Разговор крутился вокруг идиотских отговорок, которые «фараоны» предают бумаге, чтобы оправдать применение оружия.

«А еще один парень утверждал, что ему пришлось пристрелить подозреваемого, потому что у него на майке была надпись, – поведал капитан, положа руку на сердце в прямом смысле. – И надпись была, цитирую, «не по-американски», а этот новобранец, жертва пьяной акушерки, думал, будто видел где-то словечко «джихад». – Кэп умолк, чтобы отхлебнуть виски, и мы поняли, что приближается кульминация. – И рекрут вообразил, что не может позволить этому типу жить, потому что до аэропорта было не больше пяти миль. А оказалось, что надпись из «Властелина» долбаных «колец». Говно какое-то, эльфы, что ли…»

А Ронел подсказала: «Эльф был, да весь вышел».

Как же мы надрывали тогда животики в пьяном угаре! Сейчас эта байка вовсе не кажется мне смешной. Если Кригер и Фортц когда-нибудь меня настигнут, то уж свои отговорки продумают загодя.

Ронел Дикон – блюститель блюстителей. Настоящий больной зуб для ее дедушки, одного из редкостных афроамериканских служащих техасской полиции, да еще и входившего в знаменитую группу, в семьдесят седьмом штурмовавшую башню университета, чтобы захватить «Техасского стрелка». Ронни приняла жезл из рук отца, совершавшего пешие патрули по Рандберг-лейн, где черному человеку в синем требуется немало пороху, чтобы сделать хоть шаг. Ронни воспитали суровой, но честной. В возрасте двенадцати лет она увидела, как папочка делает в гараже жим лежа. К четырнадцати она уже и сама жала сотню фунтов, а к двадцати двум стала новобранцем в Нью-Йоркском полицейском управлении, усердно трудясь над своим процентом арестов и еще усерднее – над учебниками, чтобы к тридцати выйти в детективы. И ухитрилась перевыполнить программу на пару лет.

Как раз моей дружбой с Ронел Кригер и Фортц в первую голову и воспользовались, чтобы заманить меня в машину. Им следовало бы сообразить, что она будет первым человеком, которому я позвоню, когда руки у меня перестанут трястись. На то, что они «фараоны», Ронни насрать – она ненавидит скурвившихся «фараонов» хуже преступников. Так что она теперь тоже в расстрельном списке. Фортц как-то не показался мне добрячком, оставляющим болтающиеся концы. Они непременно ринутся за мной и подстроят Ронел смерть, смахивающую на несчастный случай.

Надо это уладить.

Я звоню Ронел, но меня сразу переключают на автоответчик, так что я оставляю лаконичное послание, пытаясь сделать так, чтобы от слов исходило ощущение безотлагательности, но не отчаяния.

«Ронни. Это Дэн. Надо встретиться. Я в überжопе».

Надеюсь, по моему тону ясно, что дело действительно серьезное. До меня вдруг доходит, что Ронни насчет über ничего не известно, и в таком случае сообщение может смахивать на легкий розыгрыш. Остается уповать, что она догадается по интонации. Но более чем вероятно, что ни фига Ронни не догадается. Выслушает слова и вложит в них обычный смысл. У меня есть ужасное обыкновение вычитывать подтексты, которые больше никто не видит или их попросту нет. В моем сознании все будто высказываются метафорами или транслируют свои намерения микроскопическими движениями, а я пытаюсь докопаться, что же они имеют в виду на самом деле. Вот что бывает, когда тебя воспитывает жестокий родитель: всегда пытаешься высмотреть знаки, предсказать настроение, чтобы убраться подальше до того, как разразится гроза.

Но рано или поздно вдруг сознаешь, что когда люди моргают, они чаще всего просто моргают, а не передают сообщения каким-то шифром, или когда отодвигаются от тебя в кровати, то не потому, что больше тебя не любят, а потому что у тебя острые локти.

Порою тигр, о тигр, светло горящий, – просто тигр.

Я это знаю, но годы взбучек сделали для меня этот обычай рефлекторным.

Высматривай знаки. Все что-нибудь да означает.

В каком-то смысле иметь жестокого родителя на руку. Вину практически за любой мой дурной поступок можно перевести на папулю большой жирной стрелкой.

По какой-то причине мне казалось, что я нахожусь в особняке, где-то далеко на отшибе. Может, в саду. Где-нибудь, где соседи ужаснутся, если обнаружат, что там порностудия.

Но как только я оправляюсь достаточно, чтобы принять шок, то осознаю, что мое восприятие пространства, вероятно, было сбито с толку звукоизоляцией порнопавильона. Я в коридоре нью-йоркской высотки, тут уж никаких сомнений. Сужу об этом по уличным шумам, яростно толкущимся в шахте лестницы. Уличное движение и плотные толпы прохожих. Нью-йоркцы выкрикивают в свои мобилы краткие сообщения, туристы восторженно воркуют, впервые узрев золотую башню Дональда или «Эппл стор», – помесь ближневосточных диалектов, какой и в Гуантанамо не сыщешь. Да и запахи знакомые – уличной еды, горячего асфальта и резины миллиона покрышек.

Слева от меня тесная кабинка лифта, который может спустить меня к черному выходу, но я решаю не устраивать себе из него мышеловку. Вопреки тому, в чем нас пытаются убедить кинофильмы, зачастую там нет никаких удобных люков в крыше, да еще не запертых на случай бедствия, требующего героических свершений. Застряв в лифте, ты в нем, как говорят геймеры, капитально попал.

За подростковым жаргоном не угонишься. Я недавно сказал в клубе «амба» юному качку, а он на меня вылупился, будто я в черно-белом изображении.

Так что в лифт я не сажусь именно по этой причине. Но еще и потому, что одержим фантомным воспоминанием, как меня заталкивают в эту шахту под ехидный смешок Фортца, брызжущий мне в ухо слюной, и один лишь вид этих стальных дверей бросает меня в дрожь.

Нет. За жизнь я наделал массу отчаянных вещей, но ни разу не убил человека, если был другой выход. Хоть один. Какой бы то ни было.

Сделав несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, я направляюсь на лестницу. Три пролета вниз мимо маникюрного спа и мясного рефрижератора – и я на улице. Поворачиваю направо и иду, пригнув голову на случай, если тут есть какое-нибудь видеонаблюдение. Главное сейчас – отойти от этого здания подальше. Когда сердце перестанет так отчаянно колотиться, попытаюсь сориентироваться. Это не так уж трудно. Всего-то надо поинтересоваться у собственного телефона.

Как выясняется, я нахожусь на Манхэттене, на углу Сорок второй и Восьмой авеню, а этот район я недурно знаю с той поры, как работал вышибалой в клубах Большого Яблока. Можно запрыгнуть в мотор до Сохо и забросить этот проклятый конверт, но мне нужно немного воздуха, чтобы избавиться от понемногу накатывающего тремора посттравматического боевого невроза, да и поесть было бы недурно. Уже третий час, а у меня и крошки во рту не было.

Должно быть, в машине Кригер мне что-то впрыснул, чтобы я наверняка не очнулся. Еще один повод прикончить этих типов. Я решаю попросить Зеба тщательно меня осмотреть, если доберусь до дома, дабы убедиться, что в крови у меня нет никакой чуждой химии. Уйма седативных препаратов дают побочные эффекты, если их не выгнать из организма. Даже дни спустя после укола может проклюнуться что угодно – от амнезии до паранойи. Последнее, что мне нужно, – это тыкаться куда попало в уверенности, что меня пытаются убить, но не иметь возможности припомнить, кто именно.

Я пешком отмахиваю с дюжину кварталов до «Паркер Меридиен», радуясь плотному людскому камуфляжу на улицах, и занимаю маленький столик в знаменитом ресторане завтраков «Норма».

Этот тип достал меня до нутра так, как никто другой прежде. Он хотел не просто меня убить, а пойти куда дальше.

Руки у меня трясутся, и когда приходит официантка, я прячу их под столик. Пардон, не официантка. Менеджер по обслуживанию. Менеджер лет на десять моложе меня, так что вполне может претендовать на роль предмета вожделений, с открытым лицом и глазами, сияющими от здоровой скорости или проворства.

– Меню не требуется, – говорю я. – Я здесь уже бывал. Принесите кофейник и французский тост со всем причитающимся.

Улыбка менеджера настолько широка, что заставляет поверить в ее искренность. Если американцы и умеют что делать хорошо, так это заставить человека поверить, что ему рады.

Мля, я чувствую тут себя завсегдатаем, а ведь не наведывался уже много лет.

– Французский тост, – повторяет она, записывая заказ в блокнот. – Чуток утешительной пищи, а?

– Угу, – подтверждаю я. – Сейчас мне чуток утешения не помешает.

Я тут частенько тешил себя завтраком после трудных ночных вахт у дверей. Таблички «Лучший завтрак в Нью-Йорке» выставляют в своих окнах многие заведения, но «Норма» свою вполне заслужила.

Я читаю имя на бейджике менеджера.

– Ничто так не утешает мужика, как французский тост. Мэри, вы ирландка?

Вопрос Мэри польстил.

– О боже мой! Я вроде как полная ирландка. Мой прадед приехал из графства Уэльс.

Я рад, что появился повод улыбнуться.

– Это замечательно. У меня в графстве Уэльс кузены.

Мэри не без решительности выпячивает грудь.

– Ну, кузен, надеюсь, вы голодны. Потому как этот тост будет достаточно велик, чтобы накормить целую армию.

Мэри мне уже нравится, и если б меня совсем недавно не звезданули током и не похитили, я бы даже мог тут чуток расстараться. Но в кармане у меня лежат облигации на предъявителя, да и Мэри, правду говоря, наверное, просто отрабатывает чаевые, а даже если и нет, я безумно верен Софии, как и двухполюсный ангел, сидящий у меня на плече.

Мэри направляется в кухню, и я кладу руки на стол, позволив им трястись.

«Разберитесь с этим, задницы, – лучезарно ухмыляюсь я им. – Вам предстоит работка».

«Норма» куда шикарнее, чем моя обычная закусочная, но порой ради тоста приходится смириться с толикой роскоши. Даже в без малого три часа дня зал с высокими потолками наполовину заполнен бизнесменами, ослабляющими узлы галстуков и расстегивающими пуговки, и горожан, явившихся сюда ради знаменитых блинчиков. Держу пари, девушка вроде Мэри может тут наскрести чаевыми лишних пару сотен в день.

Пока я представляю совершенно непомерные восторги моей менеджера по поводу воображаемого приглашения на работу, в реальном мире у Мэри времени более чем достаточно, чтобы захватить кофейник и вернуться к моему столику.

– Эй, кузен, – начинает она и тут же цепенеет, уставившись на мои руки. Нет, не на мои руки, а на нечто у меня между руками. Опустив глаза, я вижу, что выложил один из «глоков» на стол. Вот уж не помню, как сделал это. И с какой радости мне пришло это в голову в ресторане? Я чувствую, как поры на шее выдавливают холодный пот.

Но потрясение Мэри скоропреходяще. Эта девушка работает в Нью-Йорке.

– А, ухватила! Ирландец, правда? Значит, ты «фараон»?

Как мило, когда люди изобретают оправдания за тебя. Вот было бы так почаще.

– Это полицейский пистолет, – честно признаюсь я, убирая «глок» со стола. – Я просто хотел проверить, поставлен ли он на предохранитель. Не хотел подстрелить кого-нибудь из ваших посетителей.

Склонившись поближе, Мэри наливает мне яванского, и по аромату я понимаю, что кофе высшего класса.

– Видите вон тех двух типов в углу, выпячивающих перископы всякий раз, когда моя задница сверкнет поблизости? – шепчет она.

– Ага, вижу, – отвечаю.

Конечно же, теперь, когда она сказала «задница» и «сверкнет», у меня глаза тоже будут как перископы.

– Если хотите, можете пристрелить обоих, офицер, – говорит Мэри, и ощущение ее дыхания у меня в ухе почти изглаживает воспоминание о том же в исполнении Фортца.

Тост ничуть не хуже, чем помнится, да еще и вдвое больше, погребенный под фруктами, сливками и сиропом, да еще и подслащенный деликатным толчком бедер Мэри, которым она меня одаривает по пути мимо. Все равно что бросить косточку утопающему псу. Я благодарен ей за этот жест, но вообще-то он моего положения не улучшает.

Я берусь за тост, и тот настолько хорош, что я поневоле им наслаждаюсь, хотя любая передышка лишь временна.

«Это топливо, – твержу я себе. – До заката предстоит уйма дел. Тебе еще надо наведаться в Сохо».

Отложив столовые приборы, я подумываю, не пренебречь ли этой сделкой. После столкновения с не той ветвью закона я не могу удержаться от мысли о том, чтобы вытащить оружие из тайника на автостанции и уладить эту ситуацию с Майком Мэдденом самостоятельно. Ирландское правительство потратило уйму денег, натаскивая меня на мокрые дела и тихие дела, и было бы жаль дать этим инвестициям пропасть втуне.

Я снова берусь за тост и наливаю себе еще чашку кофе, чувствуя, как кофеин раскрывает дроссель моего сердца на полную.

В зоне боевых действий – быть может. Но речь-то идет о Нью-Джерси! Уйма камер и сознательных граждан.

Тогда Майк заблокирует выходы из клуба и подожжет его. Джейсону, Марко и девочкам конец.

Ага. Софию можно считать покойницей.

А как насчет просто прикончить Майка? Отрубить змее голову?

Я решаю эсэмэснуть Софии без какой-либо практической цели, кроме как почувствовать себя лучше.

И посылаю:?

И все, только вопросительный знак. Раньше это было: «Эй, как оно? Как ты там?» Но теперь мы выработали сокращение, и, пожалуй, это прогресс.

Минуту спустя я получаю в ответ:?

Что означает: Я в порядке. А ты?

Так что я шлю: Потом?

И получаю в ответ большой смайл.

Что хорошо. Это означает, что София приняла свои лекарства или по меньшей мере не впала в один из почти суицидальных пароксизмов и хочет увидеться со мной позже.

Я чувствую легкие угрызения совести, назначая свидание, на которое могу и не явиться или явиться неузнаваемым, – но порой, чтобы снести передряги дня и не скиснуть, одного французского тоста бывает маловато.

И раз уж телефон и так у меня в руках, я проверяю пропущенные звонки и вижу шесть от Майка и три от Зеба.

А пошли они оба!

Моя злобная половина уповает, что Майк возьмет Зеба в заложники, чтобы поторопить меня. Легонькая пыточка пришлась бы этому пареньку очень кстати. Никакой угрозы для жизни, но насколько я знаю Зеба, на цыпочках он ходит редко.

Иконка моего «Твиттера» чирикает, сообщая, что поступил твит от моего психиатра, теперь раздающего мудрость в онлайне, уверяя меня, что это было неизбежно, так что он вполне может выступить в авангарде. Вообще-то я никогда не твитил, но отслеживаю доктора Саймона и Крейга Фергюсона, одного забавного кельтского свистобола.

В твитах есть нечто принудительное, так что я читаю последний из выданных Саймоном:

Интересно, кого это призвано утешить?

Я прокручиваю экран обратно к лаконичному последнему сообщению Софии, и один лишь вид этого простого эмотикона согревает меня на пару градусов.

Блям. Эдак скоро я стихи буду писать.

Мое чувство пространства дребезжит, и я понимаю, что передо мною кто-то стоит. Не глядя, знаю, что это женщина. Подсознание подбрасывает подсказки: духи́, шаги, предшествовавшие этому мгновению, звук дыхания. Женщина, но не Мэри.

Так что я поднимаю глаза и не далее трех футов от себя вижу богатую даму, пялящуюся на меня так, будто узрела собственную служанку в «Тиффани». Этой девице лет сорок минус десять, стертые начисто с помощью спа и спорта. Блестящие светло-русые волосы обрамляют изумительное лицо – малость лошадиное, но по-хорошему, а спортивную фигуру прекрасно облегает красный велюровый спортивный костюм – держу пари, с какой-нибудь провокационной надписью большими буквами на заднице. О ее богатстве мне говорит большущий брюлик на пальце и факт, что стайка официантов маячит в шести футах позади, тревожась, что с ней может что-нибудь стрястись.

Вхожу в упреждающее отрицание.

– Леди, – произношу я. – Что бы вы там ни думали…

– Мистер Макэвой? – обрывает она меня. – Дэниел Макэвой?

Вот так сюрприз! Обычно богатая публика меня не узнает, поскольку я как-то не возобновлял членство в элитных клубах с тех самых пор, как рухнул «Энрон».

– А кто спрашивает? – спрашиваю я. Вид такой, будто мы в кинонуар.

Дама без приглашения отодвигает стул и усаживается напротив.

– Дэниел, – сообщает она. – По-моему, я могу оказаться твоей бабушкой.

Должно быть, мы смотрим разные фильмы.

Мэри наливает мне еще кофе, подкрепляя прежний толчок бедрами глубоким аналитическим обзором своего декольте, потому что как профессионал знает, что, по статистике, даже простое присутствие другой женщины уменьшит чаевые от меня на 5 процентов.

Ничего не могу поделать. Я считываю глубинные подтексты в действиях каждого, кто меня окружает. Пожалуй, это потому, что порой кажется, будто все, кто меня окружает, питают дурные намерения по отношению к моей особе. А как однажды сказал мне мозгоправ Саймон: «Быть параноиком – не смертельно, а вот не быть им…»

Гламурная бабуля соскальзывает на стул напротив меня и решительно отключает звук телефона, чтобы нам не помешали. Заказывает у Мэри грейпфрутовый сок, даже не взглянув на мою очаровательную менеджера, а затем пускается в рассказ.

– Я тут хожу в спортзал. Вправду хороший. А еще тренер приходит ко мне на дом. Пабло просто фантастичен. Я сейчас более гибкая, чем была в двадцать.

Я воздерживаюсь от комментариев; как бы ни были эффективны приемы Пабло, это только преамбула.

– Ты тоже хорошо выглядишь, Дэниел. Солидно. Ты женат? У тебя есть дети?

Я однократно трясу головой, покрывая оба вопроса разом.

– У меня тоже, – сообщает она. – Вообще-то. Больше нет.

Три коротких предложения. Все три перегружены смыслами.

– Я искренне сожалею… э… бабуля, но у меня сегодня малость напряженка.

Она дает себе легкую пощечину, подняв облачко пудры, хотя я был готов поклясться, что макияжа на ней минимум.

– О боже мой! Я напрочь забыла о манерах! – Протягивает руку для пожатия под странным боковым углом, будто особа королевских кровей. – Я Эдит Викандер Костелло.

Она произносит «Эдит» на ритм «Beat It» Майкла Джексона.

Я пожимаю руку. Честно говоря, не столько пожимаю, сколько легонько встряхиваю, но чувствую под мягкой сухой кожей силу.

– Костелло? – переспрашиваю я. – Значит, вы вышли за старину Пэдди?

– Жена номер четыре, – сообщает она. – Первая, кто его пережил.

Свершение немалое. Пэдди Костелло всегда казался высеченным из гранита.

– Значит, вы мне не кровная бабушка?

– Нет. Я более поздняя модель. Версия четыре точка ноль.

– А откуда ты знаешь обо мне, Эдит? Да и как ты вообще меня опознала?

– Я искала тебя, Дэниел. Полгода я пускала по твоему следу ирландских детективов. И вдруг ты объявляешься тут, в двух кварталах от моих апартаментов на Сентрал-Парк-Саут.

– А зачем ты меня искала? Неужто старина Пэдди оставил мне толику?

Эдит смущенно складывает свою салфетку.

– Нет. Ты лишен наследства вкупе со своей матерью. Я искала тебя, потому что Эвелин пропала, а она – единственный член семьи, оставшийся у меня.

Эвелин Костелло. Один лишь звук этого имени забрасывает меня обратно в Дублин тысяча девятьсот семидесятых. Младшая сестренка моей матери, девочка, которая вопреки воле собственного отца пересекла Атлантику, чтобы погостить у нас. Девочка, сказавшая моему отцу, что «насадит его сосиску на вертел, если он еще хоть раз случайно забредет не в ту комнату».

Круто. У нас даже не было вертела. И ни у кого из моих знакомых.

Эвелин Костелло. Моя первая героиня. Я не одну неделю экономил каждое пенни, просто чтобы на случай ее нового визита вертел имелся в доме наверняка.

Моя тетушка Эвелин, неизменно водившая меня в плавательный бассейн за исключением случаев, когда не могла этого сделать по каким-то таинственным женским причинам, которых я не понимал тогда напрочь, да и теперь постигаю не в полном объеме.

– Эвелин пропала?!

Эдит начала складывать мою салфетку.

– Да. У нее возникли проблемы с зависимостями, как и у ее матери. После последнего рецидива мы поместили ее к Бетти Форд, но ты же знаешь Эвелин – мол, не загоняйте меня в угол, правда? Она выписалась, и мы не видели ее уже больше двух лет. Она пропустила даже похороны родного отца.

Если Эдит ожидает, что мое лицо изобразит «ох ты», то просчиталась. Я вовсе не питаю к «отцам» такого же благоговения, как ситкомы 1960-х. Сто процентов моих образов отца являют надравшиеся озверевшие дьяволы, разгуливающие по земле.

Эдит осознает, что не задела меня за живое.

– Разумеется, у них были разногласия, но Эв любила отца, и Патрик ее любил. Просто трагедия, что она может даже не ведать о его смерти.

Она знает, если только не забилась под какой-нибудь камень, но даже в подобном случае – большинство камней в наши дни подключены к Сети. Когда сердце Пэдди Костелло наконец разорвалось в его груди от сокрушительного взрыва обширного инфаркта, видеонекрологи в эфир пустили все ведущие студии. Великий Пэдди Костелло – последний магнат. Человек, построивший Америку или еще какое дерьмо в том же духе.

Мой дед.

В Ирландии мы знаем об империях всё. В армии я даже видел парочку. Я так смекаю, если человек хочет сколотить порядочное королевство, то должен поддерживать лазерную фокусировку на этой вершине всех стремлений, испепелив все, что может от нее отвлечь. К примеру, своих конкурентов. К примеру, собственную семью.

– Я думала, она могла связаться с тобой, Дэниел. Вы ведь были близки, правда? Она толковала о тебе.

Это правда. Мы были близки, хоть она и навещала нас, наверное, раз с дюжину. Дух Эвелин всегда был на высоте. Когда мне было четырнадцать, а ей – шестнадцать, вернувшись однажды вечером домой со свидания с юнцом, распустившим руки, Эвелин задала мне строгую лекцию о том, как надлежит обращаться с сиськами девушки. Мальчику такого не забыть нипочем. Ни за что и никогда.

– Ага, мы были близки. Эв была для меня как старшая сестра.

Эдит кивает:

– Именно. Она так и говорила. Старшая сестра Дэнни. Она за тобой приглядывала. Вот я и подумала, что, может быть, ты слыхал что-нибудь…

Глаза Эдит Костелло потуплены. У нее в жизни столько огорчений, что она ограждает себя от очередного. Ненавижу быть гонцом, несущим никакие вести, но…

– Нет, Эдит, извини. Я не говорил с Эвелин уже лет двадцать. Она прислала мне пару писем, когда я служил в армии, но это был просто невинный треп. Пару лет назад услыхал, что она в «Бетти Форд», и отправил ей открытку с пожеланием выздоровления. Но не имею ни малейшего понятия, где она.

Эдит приходится взять себя в руки, чтобы не согнуться в три погибели.

– Конечно. Да и с чего бы? Ну, хотя бы можно отозвать этих сыщиков, правда?

– Ага. Они не смогли даже сузить зону поисков до одного материка.

Мы улыбаемся, но я в стрессе, а она огорчена, так что светлей в помещении от наших улыбок не становится.

Эдит проводит пальцем вниз по стакану.

– Мистер Макэвой. Дэниел. Может, позвонишь мне, если Эвелин выйдет на связь? Ей не обязательно видеться со мной, если ей не хочется, я просто хочу знать, что с ней ничего не стряслось. Если ей нужны деньги, их для нее уйма. – Эдит прикрывает веки до половины, будто окидывает мысленным взором груды золота. – В буквальном смысле уйма.

Я отчасти уповаю, что в этом предложении найдется оговорка и для меня – то есть «уйма и для тебя», но моя сводная бабуля свое отговорила.

Я беру карточку, которую она добыла бог весть откуда, а потом замечаю кармашек на молнии в ее повязке для пота. Я и не знал, что такие делают. Удобненько.

– Разумеется. Позвоню. Но столько воды утекло…

Эдит так подтянута, что встает, даже не отодвинув стул.

– Знаю. Это выстрел наудачу. Но порой выстрелы наудачу приносят удачу.

Я гляжу ей в глаза. В них застыло выражение отчаяния, как у заядлого игрока на бегах.

– Слушай, Эдит, – говорю я, еще не веря, что сам прыгаю в очередную волчью яму. – На этой неделе на мне висит пара дел. Важных, а то я не стал бы откладывать твое в долгий ящик, но на следующей неделе я смогу сделать пару-тройку звонков. Может, Эв отправилась в Ирландию. Это тебе в голову не приходило?

– Да, конечно. Она любила Дублин. Я велела своим сыщикам высматривать и ее. Тщетно.

Я отодвигаю свое блюдо в сторону. Лучше бы вместо этой детской еды были картофельные оладьи с беконом.

– Похоже, эти твои детективы не очень-то землю роют. Не смогли даже продетектировать, что я покинул старушку родину много лет назад. Я знаю парочку ребят, держащих руку на пульсе. Я с тобой свяжусь.

– Спасибо, Дэниел, – говорит Эдит, рефлекторно втягивая свой почти несуществующий живот, чтобы я разглядел сквозь велюр ее грудную клетку. – Ты не пожалеешь о потраченном времени.

Мне надо сделать что-нибудь благородное, чтобы по окончании встречи я не выглядел трескающей блины деревенщиной.

– Это не потребуется, – заявляю я, надеясь, что подбородок мой не измазан завтраком. – За любезность членам семьи счет предъявлять не принято.

Мой широкий жест производит впечатление на Эдит, и она, подавшись вперед, целует меня в щеку и удаляется с сиропом на губах.

Мы оба игнорируем это обстоятельство, а она по пути к дверям утирает лицо влажной салфеткой.

Я просто клизма.

Моя «твиттер»-пташка чирикает. Прокрутив экран телефона, я читаю:

Я не могу не заметить, что на жопе спортивного костюма моей бабули ничего не написано.

Стильно.

Я даю Мэри троекратные чаевые, и она вознаграждает меня улыбкой, почти способной заставить человека забыть, что его пытаются прикончить. В послесвечении этой улыбки я решаю, что если София когда-нибудь отфутболит меня на обочину, то я непременно выберусь на Манхэттен, чтобы проверить, не удастся ли соблазнить эту даму составить мне компанию в другом ресторане, где она и сама сможет посидеть.

Эта мысль вызывает у меня легкий укол совести, но в моем возрасте уже пора малек наследить, правда? В море теперь не так уж много одиноких рыбешек.

Перед выходом я наведываюсь на очко, и правильно делаю, потому что меня вдруг пробирает такой мандраж, что все это блинное месиво выметывает наверх, прежде чем оно успевает толком проскочить вниз.

Что за больные индивидуи прихватывают людей на обочине для потокового ширялова? Я добрую минуту раскаиваюсь, что позволил этим даунам остаться в живых, пока корчусь над раковиной. Просто удивительно, как один короткий, резкий шок может переменить воззрения человека на смертоубийство.

Плюс же этой гигиенической паузы в том, что позыв к рвоте совершенно чистый. Я извергаю все за один заход и тотчас же чувствую себя лучше.

Старательно умывшись, я взбегаю по ступенькам в фойе уверенно и энергично, будто никакой рвоты в роскошных «удобствах» даже в проекте не было. Впрочем, чувствую я себя малость уязвимым и подверженным паранойе и убежден, что каждый турист, таращащийся пустым взором на экран своего мобильника, на самом деле фоткает здоровенного головореза, только что проблевавшегося в клозете.

Вполне возможно, что я уже в розыске и мой портрет анфас и в профиль уже запостили на веб-сайте лягашей. Может, каждый обладатель значка в этом громадном городе уже располагает на своем смартфоне моим фото и досье.

Пожалуй, я бы поставил на то, что Фортц попытается сам подчистить болтающиеся концы, упрятав этого Макэвоя в воду, прежде чем довериться товарищам по оружию.

На хвосте у меня самый минимум двое «оборотней с бляхами».

Но как только облигации будут доставлены, придется заняться этой ситуацией Кригер-Фортц вплотную.

Подхватив из миски в вестибюле горсть леденцов, я проталкиваюсь через вертящуюся дверь в манхэттенский день. По моим ощущениям, в самую пору быть полночи, но все родовые муки этого дня умудряются уложиться в продолжительность бейсбольного матча – да простит Бог мои слова, более скучного занятия на спортивных полях не придумаешь, кроме разве что их уборки. Когда я пошел на игру впервые, половина толпы ушла, прежде чем я сообразил, что игра окончена. На игру притащил меня Зеб и бо́льшую часть времени показывал мне игроков команды гостей, болеющих сифилисом. Очевидно, у половины скамейки запасных был триппер.

Я слишком вымотан, чтобы добираться общественным транспортом, и потому голосую такси на углу Бродвея и велю водиле ехать прямиком в Сохо. Можно подумать, что этот мужик должен писать кипятком от такого лакомого куска, а он лупит кулаками по рулю, будто я только что признался, что освежевал его матушку.

Обычно я очень щепетилен по части чужих настроений, даже когда человек полный мудак, но сегодня день необычный, так что я стучу по пластиковой перегородке.

– Две вещи, приятель, – говорю я ему. – Во-первых, выруби свой мини-телик. Мне накласть на чувство стиля Леди Гаги с прибором. – Это не совсем правда; Гага занимательна, да и горло драть умеет. – А во-вторых, если не перестанешь стучать по рулю, я выстрелю тебе в башку одной из четырех имеющихся у меня пушек.

После этого субъект малость приходит в чувство, но если дойдет до опознания, укажет на меня как миленький.

Благодаря уличному движению в центре мне перепадает время позвонить Томми Флетчеру в Ирландию. Я просматриваю список контактов на телефоне, и вид миниатюрной стриженой головы рядом со сведениями напоминает мне о днях совместной службы. Я помню, когда была сделана эта фотка. В день, когда капрал Томми Флетчер лишился ноги во время разминирования ни свет ни заря. Томми матерился из-за жары и мух, летевших в лицо, будто пули. А мне пот заливал глаза, и я слышал шум собственной крови в каске и не мог поверить, что люди смотрят на меня как на командира. Детишки наблюдали, как мы движемся мимо, будто мы им уже наскучили, а старики в найковских трениках попивали свои крохотные стаканчики сладкого чаю, играя в свою версию нард и беседуя с надрывными интонациями, которые я раньше считал бранными, но теперь понимал, что это самый заурядный разговор и до нас им и дела нет.

Помню, думал: «Этот край должен быть раем. Отличная погода, океан, красивые девушки… Холера чертова, да у них тут лучший серфинг во всем Средиземноморье!»

А потом ракета из «Катюши» чиркнула из-за недостроенного верхнего этажа многоквартирного дома, со змеиным шипением оставляя за собой хвост водяных паров. По нам с Томми она не попала, но швырнула Флетчеру на ногу грузовик. Поднялась перестрелка, и мы вдруг оказались посреди свинцовой метели. Чтобы не сбрендить к дьяволу, я решил спасать Томми. Одна простая инструкция моим мозгам, позволившая вырваться из замешательства. Бросив оружие и ранец, я взвалил капрала Флетчера на плечо. А что там было после с этим героическим спасением, толком не помню, пока не очутился в госпитале. Когда санитар вспорол штаны Томми, нога у него отвалилась, а накачанный морфином по самые уши Томми принял это очень хорошо, сказав: «Боже правый, паренек, ты уж поосторожнее с ножницами». А позже заставил меня сесть на кровать рядом с ним, положив нам на колени оторванную ногу в мешке, чтобы сфотографироваться. Как раз это фото я и поставил в его контакт.

Я нажимаю кнопку вызова, и Томми отвечает после первого же гудка, будто бдел над телефоном.

– Чего хочешь? – говорит он с белфастским акцентом. Томми из Керри, но тамошним акцентом не испугаешь, если не видеть психопатическое лицо, его порождающее. Зато белфастский акцент как раз и следовало бы транслировать через спутники, чтобы отпугнуть инопланетян.

– Томми. Это я. Дэнни.

– Иисусе, сержант! – говорит он, возвращаясь к нормальному голосу. – Ничего себе! Я как раз набирал номер, чтоб позвонить тебе.

Цифровая связь чище некуда, старый товарищ будто сидит в такси рядом со мной.

– Ага? С чего бы это, Том? У тебя есть новости?

– Ты не поверишь, что стряслось с той вездеходной старушкой, что ты мне поручил.

– Я слыхал. Молния. Один шанс на миллион.

Томми тяжко вздыхает:

– Долбаная длань господня! А я-то уже искренне проникся к этой старушенции, срака у нее была шикарная.

Нипочем не поймешь, когда Томми врет. Вообще-то нет, сейчас это я соврал. А Томми врет всегда. Это его настройка по умолчанию. А вот чего не поймешь, как выудить из откровенной бредятины крупицы белой лжи.

– Лады, значит, тебе не прискучило возиться и ты не брал дело в свои руки?

Томми охает:

– Что за возмутительное предположение, сержант! Разумеется, в свое время я отморозил пару штуковин, но убивать Мардж током?!

В голове у меня звучит сигнал тревоги.

– Мардж? Теперь она уже Мардж?!

Возникает небольшая пауза, пока Томми прикидывает, насколько сильно он прокололся.

– Э… милая старушка углядела меня, сержант. Глаза, как у долбаного сокола после лазерной хирургии. Начала оставлять для меня сэндвичи в саду. Отличные сэндвичи. Отличные.

И тут до меня доходит. Томми трахал ирландскую мамулю Майка.

– Боже правый, Том!

– Что?

– Боже правый, в бога душу мать! Ты хоть в какой-нибудь ситуации можешь застегивать молнию?

Томми славился тем, что все задания буквально на колу вертел. У рейнджеров ходит легенда, что благодаря тщательной инфильтрации капрала Флетчера в ячейку ИРА дело кончилось тем, что Томми – настоящий отец нынешнего члена парламента от «Шин фейн».

– Молнию?! Как ты мог такое сказать?!

– А что?

– У меня в трусах монстр, сержант. Это всякий знает. С таким прибором, как у меня, пользоваться молнией – все одно, что напрашиваться на несчастный случай. Ширинка только на пуговицах.

Отличный пас в сторону. И, пожалуй, сколько бы я ни допрашивал Томми, к жизни этим миссис Мэдден не вернешь.

– Она определенно мертва, Томми? Ты видел труп?

Том вздыхает:

– У бедняжки был металл в бедре, и она изжарилась на хрен, как на вертеле. Я видел достаточно, чтобы понять, что с этим заданием покончено. А еще снял на свою мобилу небольшое видео, которое может тебе пригодиться.

Я закрываю телефон. Металл в бедре? Поджарилась на вертеле? Такое видео мне не требуется.

Неудивительно, что Майк ссыт кипятком.

Пять минут спустя видео прибывает. Не могу его смотреть. Бедная старушка была чьей-то матерью, даже если этот кто-то – Ирландец Майк.

Остаток поездки в такси я провожу в раздумьях. Пытаюсь сосредоточиться на логове льва, куда я вскоре прогуляюсь по доброй воле, но мысли разбредаются и вскоре обращаются к Ирландии и моей матери.

Так говорили мне потом.

Маргарет Костелло была мятежницей. Она восстала из огня да в полымя. Мама вошла в возраст на хвосте поколения свободной любви, когда главное было держаться мужика. А кто был воплощением мужика в Нью-Йорке? Пэдди Костелло. Ее строящий империю, ломающий профсоюзы, сговаривающийся за кулисами бесподобный сукин сын папаша. Пэдди прогнул столько добрых мужчин, угрожая их детям, что собственные отпрыски казались ему потенциальными брешами в броне Костелло. Он ожесточил свое сердце против них, запроторив Маргарет и Эвелин в монастырские школы с высокими стенами, суровыми монахинями и длинными панталонами.

Но тревожиться Пэдди было не о чем. Никто не угрожал его детям, он ухитрился сделать это собственноручно. Эвелин вслед за матерью подсела на алкоголь и таблетки, а Маргарет вышла замуж, возомнив, будто любит парня, потому что папочка его ненавидел.

Может, я чересчур упрощаю. Может, моя мать и любила Артура Макэвоя в первые пару лет или около того, пока он не стал лупить ее всякий раз, стоило ей только переступить порог кухни.

Мистер и миссис Макэвой переехали обратно в Дублин, где папа сидел сложа руки, ожидая, пока на него посыплются деньги из траста. Он верил, будто «оседлал свинью», как говорят в Ирландии.

Пэдди, как говорят в США, в это говно не играл. Раз его дочь сама связалась с атавистическим алкашом как раз из тех, которые и испортили репутацию ирландцев на новой родине, то пусть сама и выкручивается. Перед замужеством Маргарет предупреждали: «Выбирай. Семья или этот человек».

Бунтарка Маргарет выпятила челюсть и заявила: «Я нашла свою семью».

Вот так она стала отрезанным ломтем.

Артура Макэвоя такой оборот не смутил. Внуки переломят решимость любого человека, рассуждал он и быстренько настрогал пару сыновей, дабы вовеки сплотить Макэвоев и Костелло. Даже настоял, чтобы второго мальчика назвали Патриком.

Куда уж пресмыкаться откровеннее?

А Пэдди все не снисходил, и брак скатился до пьяного насилия – не мало-помалу, как обычно, а просто за день.

Однажды утром Маргарет пробудилась с обаятельным негодяем, а легла с пьяным дьяволом. Маргарет Макэвой чувствовала себя так, будто рухнула с утеса. Обаятельный негодяй так больше и не показался. Мне трудно поверить, что он вообще когда-либо существовал. Я решительно не помню, чтобы встречался с ним хоть раз. Когда мы втроем лежали, прижавшись, в одной кровати, мама нашептывала нам с Пэтом всякие истории. Как наш папочка пел ей в барах прямо на глазах у всех. Как наш отец однажды взобрался на высокий дуб на поле Карти, чтобы снять ее шарф, унесенный ветром, с самой высокой ветки. Я любил маму, но никогда не верил ни слову из этих рассказов.

Моя мать сделала выбор в пользу жизни с детьми, и это вкупе с визитами младшей сестренки поддерживало ее, пока в дымину налакавшийся Артур не наехал в семейном «Моррис Майноре» на осла под Далки, убив всех, кроме меня и осла. Осел отлетел в кювет, машина врезалась в стену, а меня вышвырнуло прямиком в армию.

Потому что это самое разумное, когда вся твоя семья погибла в травмирующем инциденте из-за алкоголика-социопата, – присоединяйся к кучке гомофобов в тесной палатке и учись убивать людей.

И все же должен признаться. Я был пустым сосудом, и армия наполнила меня через край понтами, стволами и клинками.

Чертов осел!

Именно подобная мура вкупе с последней лажей про лыжи и гром небесный придает всей стране вид некой утонченной трагикомической сказочности. И не думайте заводить мне про «Проделки старины Неда». Благодарение Христу, у нас есть пара-тройка серьезных фанфаронов вроде двух Джимми – Хини и Шеридана, – чтобы придать стране чуток солидности. Долбаные лепреконы, риверданс, домики под соломенными крышами, шиш с маслом и маком, «Тихий человек» и прочая туфта.

В общем, конверт для этого типа у меня, и я знаю, какой напрашивается очевидный вопрос:

С чего бы, ради Святой Девы, мне не рвануть в Мексику, прихватив двести штук?

Потому что Майк дал мне обещание.

«Это важная транзакция, паренек, – сказал он мне в «Медном кольце». – Усмотришь пресс-перктиву удрать, лучше подумай дважды, потому что это непременное условие сделки, и я займусь твоими ближайшими и дражайшими. Первой визита удостоится миссис Делано».

Это был мой младший брат. Мы делили одну комнату всю его жизнь.

Даже спустя столько лет при мысли о малыше Пэте я испытываю укол боли. Я помню, как он улыбался, показывая кривые зубы, будто старый морской волк, но глаз его никак не вижу.

Шмыгнув, я думаю: «Эдит. Настроила меня на слезливый лад, когда мне нужно быть как сталь».

Водитель такси подает голос:

– Эй, кореш! Ты чё там, плачешь?

Я беру себя в руки.

– Для тебя я мистер Четыре Ствола, малый. Еще не приехали?

Водила стучит по окну:

– Мы уж десять минут как там. Тебя чё, на воспоминания пробило или как? Ты, часом, не из тех мудил, которых вышибает в Нам?

«Нам» звучит как-то уж слишком чудно́. В наши дни ретроспективные вспышки относятся к «Буре в пустыне». Эти ветераны «Бури в пустыне» самодовольны и актуальны, но иракские ребятишки скоро сотрут ухмылки с их физиономий, как только сработает посттравматика.

– Не волнуйся. Если я стреляю, то вполне сознательно.

– Приятно слышать, – отзывается водила, яйца у которого совсем опустились. – С тебя двадцать два пятьдесят, приятель.

Я уже испытываю к этому парню некоторую приязнь, так что даю ему полтинник на случай, если не выйду из этого отеля. Не хочется мне, чтобы подонки обчистили мой бумажник.

– Спасибочки, мужик, – говорит тот. – Хочешь подожду?

Я подвигаюсь по сиденью в сторону тротуара.

– Можешь, если хочешь, но больше чаевых не получишь.

Машина рвет с места, прежде чем я успеваю отпустить ручку дверцы.

Нью-Йорк, Нью-Йорк, где быть задницей в порядке вещей, если только ты местный.

Дэн Макэвой, придверная гипотеза номер три: ньюйоркцы безоглядно верят, что любое место, если это не Нью-Йорк, по определению уступает великой нации пяти административных округов. Морепродукты в Бронксе лучше, чем на Лазурном Берегу. Пляжи Статен-Айленда превосходят все, что может предложить Рио-де-Жанейро, не говоря уж о том, что ни одна торговая аллея на планете не смеет даже свечку держать рядом с манхэттенской Пятой авеню. Посему большинство ньюйоркцев не путешествуют – на черта оно им? А те, кто рискует наведываться в бескрайнюю заурядность, – либо бизнесмены, либо интеллектуалы и вряд ли затеют неприятности. Не считая типов из Ист-Виллидж. Эти художественные натуры пребывают в благопристойном режиме über-ПК настолько долго, что ежатся при виде декольте. Мы с Джейсоном всегда приглядываем за субъектами с конскими хвостиками. Эти ублюдки могут ухватить менеджера по обслуживанию за сиськи и твердить, что лишь пытались добиться ее социального освобождения.

По-моему, довольно очевидно, что мы с Джейсоном располагали уймой свободного времени, когда были вышибалами в «Слотце», а заняться, кроме бесчисленных приседаний в вестибюле клуба, было совершенно нечем.