Первый поворот судьбы – война, а точнее – борьба за то, чтобы воевать.

«Почему воевать?» – спросит меня читатель нашего времени. Прежде всего он должен помнить о том, что в XVIII веке война не считалась чем-то чудовищным или даже особо нежелательным. Если есть причина или хотя бы убедительный предлог, отчего же не повоевать?

Правда, министерство – стоявшие тогда у власти фейяны – воевать не хотело. Фейяны предпочитали мир, с тем чтобы спокойно управлять страной вместе с королем согласно новой конституции. Позиция довольно здравая, но… непопулярная. Общее настроение было в пользу войны.

Так, дворяне («бывшие» дворяне, ибо титулы и сословия были отменены еще два года назад) были не прочь повоевать. Для них это было профессией, возможностью прославиться или хотя бы отличиться.

В пользу войны выступали и придворные советники короля. Они полагали, что престиж королевской власти сильно упал (так оно и было) и что небольшая победоносная война позволит поправить дело.

Совсем иначе смотрели на войну в кружке королевы. Там настроения были самые мрачные: Франция поражена тяжелой болезнью, положение почти непоправимо. Остается надеяться лишь на иностранные войска, пусть будет война. Франция ее, разумеется, проиграет, потому что армия дезорганизована – ну что ж, придется расплатиться одной-двумя провинциями, не впервой. Это скромная плата за ту катастрофу, что произошла в стране в последние пять лет. Пусть иностранные войска войдут в Париж и восстановят порядок.

Если еще учесть, что войны хотели также и жирондисты (почему – скажем чуть ниже), то получается, что в стране было почти полное единодушие: давайте повоюем! Правда, против войны были министры, но в годы революции быть министрами невыгодно: вы за все отвечаете, а власти у вас почти что и нет, если вы не готовы во всем потакать сегодняшним настроениям. И министерству без союзников было не устоять.

Впрочем, не совсем уж без союзников. Был один довольно влиятельный и проницательный человек, решительно выступавший против войны. Читателя, вероятно, удивит имя этого человека: то был Максимилиан Робеспьер.

Поражение, говорил Робеспьер, может привести страну к катастрофе, а победа… победа грозит тем, что какой-нибудь удачливый и честолюбивый генерал станет диктатором – «Кромвелем», как любили говорить тогда, вспоминая опыт английской революции.

Робеспьер был даже более прав, чем он сам думал. Он полагал, что война приведет к одному из двух зол; на самом же деле результат был такой: сначала поражения и военно-революционная истерия, а потом все-таки победы и, как их результат, – приход к власти «Кромвеля», то бишь Бонапарта.

Однако Робеспьер остался практически в одиночестве и в конце концов сам снял свои возражения, боясь слишком резко идти против популярного общественного течения. 20 апреля 1792 года король предложил начать войну, эта война продлится 20 лет с лишком, сметет с лица земли и французское королевство, и его наследницу – Республику, и Империю, разрушит все учреждения Европы и построит новые.

«Безумная политика!» – скажем мы, и она действительно была безумной. Но… она пользовалась большой популярностью.

Но какую же причину выдвигали, чтобы объявить войну? Зачем к ней стремились жирондисты, и как они мотивировали свою позицию?

Через три недели после начала работы Законодательного собрания на трибуну поднимается Жак Бриссо. Прежде чем следить за его речью, познакомимся с этим человеком. Оценки, которые ему давали, несколько противоречивы.

Родился Бриссо в Шартре в 1754 году, то есть был ровесником Барера и Талейрана (Верньо, о котором пойдет речь ниже, был на год старше). Происходил он из весьма религиозной семьи (его любимая сестра была набожна до экзальтации, а брат пошел в монахи). Жак, прихватив к фамилии название родной деревни, стал подписываться «Бриссо де Варвилль».

Бриссо писал книги, занимался, в том числе, социальными проблемами. Он посещал Англию (эту Мекку конституционалистов), Голландию, Америку – страны, где можно было учиться, как строить конституционную монархию или республику. Из учтивости можно было бы сказать, что он был энциклопедичен, но правильнее определить это словом «разбрасывался». К примеру, он, среди прочего, занимался проблемой негров и был, вместе с Мирабо и Клавьером, основателем «Общества друзей черных».

Жена его была гувернанткой в доме Орлеанов (опять и опять мы возвращаемся к этому дому!). Это как-то раз выручило Бриссо, когда он попал в Бастилию, видимо, безвинно, но думается, что он легко отделался (просидел всего 2 месяца) не столько благодаря своей невиновности, сколько благодаря связям. Он и сам несколько позже служил у Дюкре, герцогского канцлера. С начала революции, как и прочие ведущие политики, стал издавать свою газету, которая называлась «Патриот».

Общее мнение о Бриссо сводилось к тому, что он был большой интриган; различие лишь в том, что недоброжелатели утверждали, что он был интриган в свою пользу, а доброжелатели – что он был интриган бескорыстный и вел интриги в пользу общества (по крайней мере – в его понимании). Второе больше похоже на правду, потому что, в общем, все согласны, что он был человек бескорыстный, неподкупный (но он, в отличие от Робеспьера, не умел щеголять своей неподкупностью) и даже простодушный, которого скорее дурачили другие, чем он сам дурачил их. Несомненно, во всяком случае, что он всегда жил небогато и постоянно был в долгах. И тем не менее был даже создан глагол «бриссотировать», обозначавший – красть.

А политические комбинации Бриссо действительно были сложными, макиавеллистичными. Это можно заметить и в его агитации в пользу войны.

Еще в декабре 1791 года Бриссо заявлял в якобинском клубе: «…Народу, достигшему свободы после 10-векового рабства, необходима война. Нам нужна война, чтобы прочно утвердить свободу, чтобы исцелить ее от пороков деспотизма, чтобы удалить людей, которые могли бы погубить ее…»

Все же осенью Бриссо еще не требовал войны. Речь шла только об эмигрантах. Хотя в стране пока что сохранялось относительное спокойствие, но эмиграция уже приняла массовый характер. Кстати сказать, именно поэтому жертвами революции в основном стали как раз не яростные ее противники (те, в большинстве своем, эмигрировали вскоре после 14 июля), а как раз те, кто начинал революцию (о них говорит знаменитая фраза Верньо, которую мы еще услышим).

Эмигранты ведут себя по-разному. Одни примирились с тем, что им пришлось уехать – навсегда или на время, и сидят тихо, занимаются своими делами. Но немало тех, кто группируется в Кобленце или других местах близ границы (для простоты обычно говорили попросту «собрались в Кобленце»), кто считает происходящее во Франции национальной катастрофой и рвется к реваншу.

Возможно, в чем-то эти эмигранты были правы, но этот вопрос мы обсуждать не будем и посмотрим на вещи с позиций сторонников происшедшего. Для них, разумеется, реваншистские стремления эмигрантов преступны, и вопрос лишь в том, как именно на них отвечать.

Войной – полагает Бриссо. По крайней мере угрозой войны. Надо потребовать от иностранных держав, прежде всего от Австрии, чтобы она перестала потакать эмигрантам, выслала их из страны или хотя бы из городов близ границы, а в противном случае начать войну с державами.

Бриссо был прав, по крайней мере, в одном: эмигранты в Кобленце действительно рвались к реваншу, короля за недостаточную решительность в борьбе с революцией презрительно именовали «гражданин Капет», а неэмигрировавшим дворянам девушки иронически посылали прялку и веретено.

Разумно ли это? Действительно ли эмигранты настолько опасны? И если даже опасность так велика – то следует ли грозить войной?

Тут немалую роль играла самоуверенность. Вот, к примеру, что говорил о войне в те же дни Верньо:

«Скоро увидят, как эти высокомерные нищие, которые не могли перенести климат страны равенства, заплатят позором и нищетой за свое высокомерие и обратят свои полные слез взоры на покинутое ими отечество. А если жажда мести, преодолев раскаяние, толкнет их с оружием в руках на землю Франции и иностранные державы оставят их без помощи, то что такое будут они, как не жалкие пигмеи, дерзающие корчить из себя титанов в борьбе с небом?»

Европейское равновесие, как и европейское (и тем самым международное) право, на протяжении нескольких столетий основывалось на определенном равновесии сил. Ни одна из великих держав не была настолько сильна, чтобы ее не могла одолеть коалиция других держав, потому-то ни одна держава не могла себе позволить уж слишком нагло пренебрегать международным правом.

Ситуация меняется в «острый период» революций. Революционная страна – будь то Франция в конце XVIII – начале XIX века или Россия сто лет спустя – полагает, что она в силах бросить вызов всем сразу.

Но суть была в другом, и эмигранты были скорее предлогом. Истинные планы жирондистов шли много дальше. Они мечтали о революционной войне народов против королей, иными словами – войне против всего мира (мира тирании) за свободу всех народов. Франция – полагали жирондисты – способна одна противостоять коалиции врагов, буде такая составится, победить – и принести свободу.

«Мир хижинам, война дворцам!» – провозглашает в конце 1791 года близкая жирондистам газета «Космополит», издаваемая, к слову сказать, банкиром Проли, жившим отнюдь не в хижине. «Война народов против королей!» – восклицают жирондисты. («Коммуне не быть под Антантой!» – скажет сто с лишним лет спустя Маяковский).

«Наша честь, – писал в эти месяцы Бриссо, – наш общественный кредит [то есть – доверие общества], необходимость упрочить революцию – все требует этого».

«И чего опасаться? – рассуждал он. – Какие солдаты деспотизма могут долго устоять против солдат свободы? Солдаты тиранов более дисциплинированны, чем мужественны, проникнуты более страхом, чем преданностью; они хотят денег, не отличаются верностью, дезертируют при первой возможности. Солдат же свободы не боится ни усталости, ни опасности, ни голода, ни безденежья; те деньги, которые он имеет, он с радостью отдает на защиту своей страны; он бежит, он летит на призыв свободы, между тем, как деспотизм заставил бы его сделать лишь несколько вялых шагов. Пусть будет уничтожена одна патриотическая армия, тотчас же из праха ее вырастет другая, ибо при свободе всякий является солдатом: мужчины, женщины, дети, священники, судьи. Два поражения уничтожают в Европе самую многочисленную армию тиранов. Солдат же свободы поражения просвещают, возбуждают, не уменьшая их числа».

Тут для сравнения уместно привести слова, с которыми генерал Бонапарт обратился к своим войскам перед походом в Италию четыре года спустя. Он уже не говорил ни о патриотизме, ни о свободе; он обращался совсем к иным чувствам и интересам. «Солдаты! – сказал он. – Вы раздеты, вы плохо накормлены – я поведу вас в плодороднейшие равнины мира! Вы найдете там почет, наслаждение и богатство!»

За прошедшие годы энтузиазм выветрился. Зато появилась солдатская выучка… и солдатский интерес – богатство и почет.

Но вернемся в 1791 год. Итак, непосредственная цель жирондистов – это либо унизить иностранные державы, заставив их отречься от эмигрантов, либо вызвать войну, которая понесет по Европе знамя новых идей, будет способствовать распространению света Просвещения. Собственно, это можно назвать одной из главных идей жирондистов – революционная война во имя Прогресса.

Я процитировал Наполеона, теперь процитирую Энгельса. Когда вся Франция чуть ли не поклонялась генералу Буланже, он писал Лауре Лафарг: «Причина опьянения буланжизмом лежит глубже. Это шовинизм… Такое заблуждение повторяется третий раз с 1789 года: в первый раз эта волна вознесла Наполеона № 1, во второй раз – Наполеона № 3, а теперь субъекта, худшего, чем любой из них, – но, к счастью, сила волны тоже сломлена. Как бы то ни было, мы, по-видимому, должны прийти к заключению, что отрицательная сторона парижского революционного характера – шовинистический бонапартизм – столь же неотъемлемая его часть, сколь и сторона положительная, и что после каждого крупного революционного усилия мы можем иметь рецидив бонапартизма, взывания к спасителю, который должен уничтожить подлых буржуа… я буду приветствовать каждый революционный порыв, которым парижане соблаговолят облагодетельствовать нас, но готов ожидать, что после этого они снова окажутся обманутыми и опять бросятся к какому-нибудь спасителю-чудотворцу. Я надеюсь и верю, что на действие парижане способны не меньше, чем когда-либо, но если они претендуют на руководство в области идей – благодарю покорно!»

Энгельс писал все это, уже умудренный опытом последующих событий. Он, как и мы, знал, что жирондисты даже были отчасти правы: идеи и учреждения революционной Франции действительно были распространены по миру с помощью победоносных армий Наполеона. Но он знал и другое: насколько все идеи Просвещения оказались скомпрометированы тем, что их навязывали насильно.

Робеспьер более или менее понимал это еще в 1791 году. «Самая сумасбродная мысль, какая могла бы прийти в голову политику, – пишет он в начале 1792 года, – это думать, что достаточно одному народу прийти с оружием в руках к другому народу, чтобы заставить последний принять его законы и его конституцию. Никто не любит вооруженных миссионеров».

Именно вопрос о войне или мире рассорил Робеспьера с жирондистами и, в конечном счете, привел к катастрофе сначала их, потом его.

Впрочем, может быть, все было наоборот: не потому Робеспьер рассорился с Бриссо, что у них были разные взгляды на этот (пусть и весьма принципиальный) вопрос, а Робеспьер не любил Бриссо, завидовал ему и потому пошел по пути «раз Бриссо за войну – я буду против»? Точно сказать трудно. Определенно лишь можно сказать, что в данном вопросе Робеспьер занял гораздо более ответственную позицию, позицию политика, а не политикана.

А вот поведение Бриссо можно назвать макиавеллизмом, хотя, пожалуй, правильнее считать его безответственностью. Чувство ответственности – вот чего жирондистам, при всех их талантах, катастрофически недоставало.

Но они добились своего. Весной министры-фейяны получили отставку и в новое правительство вошли, как тогда говорили, «министры-патриоты», то есть друзья жирондистов. Следует трагический эпизод 20 апреля. Но прежде чем рассказать о нем – один комический эпизод.

Ролан, новый министр внутренних дел, явился к королю… не так одетый. То есть он конечно же был одет вполне прилично (пора санкюлотов, щеголяющих рваными штанами, еще не пришла), но он был в башмаках! Церемониймейстер не мог не пустить министра к королю; но он все-таки указал ему: «Ах! Башмаки без пряжек!» – «О! Значит, все погибло!» – в тон ему ответил Ролан.

Он думал, что он шутит; но если подумать… может быть, он был не так далек от истины.

А через несколько недель наступило 20 апреля.

В Законодательном собрании выступал Кондорсе со своим проектом системы народного образования. Но дебаты были прерваны: вошел король, сильно взволнованный, и сообщил Собранию, что он принял решение: объявить войну Австрии.

По новой конституции, это решение должно было быть одобрено парламентом. Но трудностей тут не возникло: энтузиазм был всеобщим, при голосовании против войны было подано только 7 голосов из 745.

Народное просвещение было отложено на неопределенный срок. Вместо этого занялись войной.