Недавно мне на глаза попались мои заметки, датированные январем 1946 года; вот, что я тогда писал:

«…Итак, какова же ситуация во Франции? Эта страна, как и почти вся остальная Европа, развивается в антикапиталистическом направлении. Конечно, нет уверенности, что меры, направленные против крупных предприятий (запрет на создание акционерных обществ) и антикапиталистический террор удержатся, но тенденция налицо; развитие в этом направлении может идти быстро или медленно, но ход его очевиден.

К тому же, французская валюта – самая слабая из всех валют великих держав, управляют ей так же неудачно, как валютами балканских или южноамериканских стран. Франк 1946 года официально в сорок раз дешевле, чем франк 1940 года; ситуация совершенно не сопоставимая с Англией, Бельгией, Голландией, а тем более, с США и Швейцарией…

То есть налицо эндемично французская неспособность. Легко себе представить, что, более или менее скоро, уготовано крупному состоянию в антикапиталистической стране с жалкой валютой. Недалек тот день, когда этот же антикапитализм уничтожит и частные банки…

Надо выбирать: или мы живем здесь, где наши корни, и соглашаемся на уменьшение капитала, которое нас ждет, а наши дети выучатся какому-нибудь ремеслу, станут химиками или фермерами…

Или же мы не позволим себе потерять те огромные активы, которые заключены в самом имени Ротшильдов. Пусть тот, кто хочет, остается во Франции, чтобы не отрекаться, пусть другие уезжают в Америку, чтобы там заниматься бизнесом, создавая новый Дом Ротшильдов. Таким образом, мы восстановим стоимость в мировых ценах, мы избежим краха…

Жить во Франции как почтенные пенсионеры – перспектива бесславная. Создать в Америке Банк Ротшильдов – предприятие, достойное пяти франкфуртских Ротшильдов…»

Прочитанные сегодня, эти слова потрясают. Конечно, я ошибался, когда, воображая политическое будущее Европы, опасался советской экспансии. Но в том, что касается социализации Франции и изменений в ремесле банкира, мой анализ оказался верным. Теперь, констатируя, как мало я руководствовался этими собственными размышлениями, я спрашиваю себя, что же в действительности движет делами человека. Пожалуй, люди всегда надеются, что самые мрачные из их пророчеств никогда не исполнятся, ибо худшее никогда не бывает неизбежным. К тому же, предел свободы наших действий оказывается гораздо ближе, чем нам хочется думать. Но ясно, что мы не можем ускользнуть от некой предопределенности, заданной окружением, как и не можем радикально повернуть течение нашей жизни в зависимости от абстракций, по определению не поддающихся проверке.

То ли это малодушие, то ли мы недостаточно доверяем собственным идеям, не знаю…

Силы притяжения действуют мгновенно, будущее же всегда – только гипотеза. У меня был семейный очаг, была работа, коллеги, друзья, родственники, ясно намеченный жизненный путь и явная склонность к предназначенной мне судьбой жизни. Мне повезло, и я вышел невредимым из военных передряг; я с радостью снова стал одним из Ротшильдов, французским банкиром, и был полон решимости сделать все, чтобы оживить Дом Ротшильдов и поднять престиж семьи.

Именно я сразу после освобождения Парижа приступил к восстановлению деятельности нашего Дома. Несмотря на недостаток опыта – а я начал работать в банке всего лишь за восемь лет до начала войны, несмотря на отсутствие рядом со мной опытного коллеги, который мог бы стать мне наставником или вдохновителем, потому что у меня не было никакого плана развития на будущее, я не мучился вопросами. Я впрягся в работу, исполненный решимости. Прежде всего, следовало научиться противостоять повседневным проблемам, а им не было числа.

В период между Первой и Второй мировыми войнами банковская и финансовая деятельность Дома Ротшильдов развивалась слабо (помощь нашим венским кузенам, понесшим большой ущерб, стала наиболее заметным делом этого периода). К этим, почти застойным годам, следует прибавить наступивший после поражения Франции четырехлетний ликвидационный период, и тогда легко представить, в каком состоянии находился наш добрый старый банк. Когда я в 1944 году вернулся в Париж, осталось человек пять-шесть служащих, вместе с которыми я нередко обедал в полуподвале, оставленном в нашем распоряжении, поскольку всю остальную часть здания занимала «Национальная помощь». У банка осталась лишь горстка клиентов, вклады на жалкую сумму, немного акций, а в кассе почти ничего – с такими активами мы и думать не могли о том, чтобы наладить деятельность!

Еще одна, не прибавлявшая оптимизма проблема, с которой банк раньше никогда не сталкивался: наличие в Бурбуле сотни служащих в возрасте семидесяти-восьмидесяти лет, которых не увольняли и которым платили во время войны по вполне понятным, человеческим мотивам. Наконец, в дирекции рядом со мной работали Рене Фийон и Робер Ланглуа, которые, хоть и показали себя достойно во время оккупации, тем не менее, не имели навыков работы в банке. Пришлось мне обратиться к Андре Легро, служившему в 1940 году под моим командованием, а затем поступившему на службу в «Креди Лионне». Но его опыт работы ограничивался руководством филиала банка.

Напомню, кроме того, особенно для моих молодых читателей, что война и оккупация разорили страну до такой степени, что простой возврат к экономическим показателям 1939 года, какими бы скромными они ни были, казался неосуществимой мечтой. Никто в то время среди руководителей французской экономики, с которыми мне довелось встречаться, и представить себе не мог, какой великолепный рывок совершит Франция в последующие три десятилетия, рывок, который вернет ей одно из первых мест в европейской экономике.

Поскольку будущее представлялось непредсказуемым, я не позволял себе увлекаться революционными преобразованиями, и уж совсем не хотелось мне тревожить отца, в те немногие годы, что ему оставалось жить.

Несмотря на конъюнктуру, которую, прибегнув к эвфемизму, следовало бы назвать малопривлекательной, я был полон решимости вернуть банку былую славу и вернуть имя Ротшильдов в мир живых. Мне казалось, что в этой обстановке неуверенности следовало более, чем когда-либо, вспомнить об истории нашей семьи, о ее традициях и принципах, в которых я черпал вдохновение и силы, чтобы действовать. Я, во что бы то ни стало, хотел сберечь безупречную репутацию, которая нам досталась в наследство, и занять подобающее Ротшильдам место в обществе грядущей второй половины века, а потому я выработал план, который если и не гарантировал возрождение Дома Ротшильдов, то хотя бы подготавливал его.

Первоочередная задача заключалась в том, чтобы получить обратно пакеты акций семьи, рассеянные по дружественным банкам в результате продажи по секвестру. Поскольку закон о возвращении нам средств, утраченных после 1940 года в процессе ликвидации, вступил в силу, эта операция стала необходимой. В то же время, мне пришлось решать самые разнообразные проблемы финансового и налогового плана, возникшие после возвращения из-за границы моего отца и дяди Робера.

Решая первую задачу, я убедился в том, что, хотя в период между двумя войнами объем делового оборота банка из-за ограниченных инвестиций был весьма невелик, семья, тем не менее, располагала значительными активами во многих обществах, где Ротшильды часто были главными акционерами. Итак, с одной стороны, едва живой банк, а с другой – компании, процветающие благодаря инвестициям Ротшильдов! «Элементарно, дорогой Ватсон!» – подумал я. И сосредоточился на проблеме, затрагивавшей, в первую очередь, компанию «Компани дю Нор», которую по традиции контролировал банк. Сеть железных дорог, созданная моим прапрадедом Джеймсом, была национализирована (уже!..) в 1937 году. Но компания сохранила активы и создала из них резервы. Этот капитал, котировавшийся на бирже и рассеянный среди многих держателей акций, представлял собой мощное орудие, к которому можно было бы в будущем прибегнуть (мой отец еще оставался административным директором). Однако я быстро понял, что ситуация не созрела для того, чтобы использовать этот потенциал, и обратился к другим акционерным обществам, где мы были основными акционерами… и акционерами безгласными! Так когда-то решил мой отец, наследник философии особого рода, согласно которой имя Ротшильдов, даже если они были главными акционерами, ни в коем случае не должно было связываться с компанией, акции которой распространялись среди широкой публики. Отец утверждал, что, если в такой компании что-нибудь пойдет плохо, Ротшильды почувствуют свою финансовую ответственность и будут вынуждены действовать, чтобы спасти репутацию. В своих рассуждениях он шел еще дальше: он даже не хотел, чтобы банк управлял вложениями своих клиентов. Отец говорил так: «Если клиент в выигрыше, он считает, что все идет нормально, если он потеряет деньги, то скажет: меня разорили Ротшильды». (На самом деле, доля истины в его сетованиях была велика. Но неблагодарность отдельных клиентов или возможная критика с их стороны не оправдывают отказа от своего ремесла.) Будучи последовательным в своих убеждениях, мой отец держался на расстоянии от акционерных обществ, в которых семья имела значительные вложения. Он назначал туда главами высокопоставленных персон и лишь раз в год выслушивал то, что эти господа благоволили рассказать ему. Конечно, никто из этих руководителей не отказывался от свободы, которая им столь щедро предоставлялась и, более того, навязывалась. Все вели собственную политику и в своем послушании доходили до того, что устанавливали банковские связи даже за пределами улицы Лаффит!

Мне следовало развернуть машину в обратную сторону, операция тем более сложная, что обращаться приходилось к лицам старше меня, с безупречной репутацией и которые, не будем забывать, никаких преступлений не совершали. Мне пришлось лично обойти буквально всех и выказать немалое терпение. Но постепенно мне удалось добиться понимания, и я получил, что хотел: акционерные общества перевели свою наличность в наш банк и, одновременно, все члены семьи вернули на улицу Лаффит свои акции и деньги. Суммы оставались очень скромными. Но Дом больше не был отягощен крупными расходами и выжил. К концу 1947 года общий объем вкладов во франках 1979 года достигал 150 миллионов (мне удобней приводить суммы во франках 1979 года, чтобы рассчитывать денежные эквиваленты на весь послевоенный период).

Однако именно этот первый период оказался предвестником будущего значительного роста нашего семейного предприятия на основе более чем тридцатилетних трудов. Это стало результатом ряда инициатив, среди которых не было ни одной слишком эффектной или слишком оригинальной, но, воплощенные в жизнь, эти инициативы обеспечили нам продвижение вперед.

Так, например, мы создали департамент документальных кредитов, который быстро стал рентабельным, поскольку вследствие войны международные компенсационные операции оказались рискованными из-за утраты устойчивой системы эквивалентов. Мы вновь обеспечили безопасность, необходимую для операций такого типа. Мы также создали все необходимое для того, чтобы обеспечивать управление портфелями ценных бумаг, передавать распоряжения на биржу и, следовательно, получать скидку по комиссионным.

Поскольку мы старались не пропустить ни одной возможности для развития, нам удалось принять участие в некоторых необычных операциях: вскоре после войны правительство, желая дать толчок возвращению капиталов, переведенных в Швейцарию, выработало особую процедуру, гарантировавшую анонимность. Все трансферты проходили в обстановке строжайшей секретности, под контролем кого-нибудь из магистратов и наших служащих. В 1947 году «Ройял Датч» и «Шелл», две родственные компании, приступили к увеличению акционерного капитала. Правительство не сочло возможным предоставить многочисленным французским акционерам, которые хотели «двигаться в том же русле», необходимую валюту. Нам, вместе с «Банком Лазар», удалось убедить чиновников, что вывоза валюты не произойдет, если французские держатели акций получат разрешение продавать на международном рынке такое количество акций, которого было бы достаточно, чтобы подписаться на увеличение капитала пропорционально числу акций, которые у них сохранялись. Эта «белая» (бесприбыльная) операция, как ее называют на финансовом жаргоне, в конце концов, была разрешена.

Несколько лет спустя, немецкая компания «Флик» продала угольные шахты в Сааре и получила в качестве оплаты заблокированные франки, которые вложила в наш банк. Наша финансовая служба добилась для «Флик» разрешения приобрести на эти заблокированные франки 5 % капитала компании «Пешине». Это сотрудничество длилось не долго, но оно облегчило финансовое положение «Пешине» и позволило «Флик» избежать обесценивания своей наличности.

Наконец, английская компания «Рио Тинто» также приступила к увеличению капитала в тот момент, когда нам удалось получить от министерства финансов фунты стерлингов, необходимые для подписки на французскую долю, которая в ту эпоху представляла половину капитала компании.

Конъюнктурные операции позволили маленькому банку скромно существовать с помощью некоторых мер налогового стимулирования, предпринятых еще в Первую мировую войну, которые затем были отменены. Так, акционерам банка разрешалось коллективно получать определенные доходы с части средств, инвестированных в боны казначейства. Эти доходы, не облагаемые налогом, были хоть и невелики, но ценны для нас.

Году в 1949-м я попросил одного эксперта изучить нашу бухгалтерскую систему. Это было ископаемое, порожденное еще в начале XIX века, где использовалось такое количество рабочих рук, что более рентабельным было бы прекратить всякую работу!

Мы приняли мудрое, но для того времени, смелое решение перейти сразу же к современным средствам информатики, которая тогда только зарождалась и которую Андре Легро изучал в компании IBM. Тут мы стали первопроходцами, но эта мера оказалась абсолютно необходимой и позволила нам заниматься банковским делом совершенно в иных масштабах. Нам повезло, и благодаря посредничеству моего друга Пьера Шеврие, одного из руководителей Парижского Национального Банка, Жерар Фроман-Мёрис согласился перейти к нам, чтобы руководить банковской деятельностью. Таким образом, мы сформировали команду руководителей, которой нам так недоставало, и теперь мы могли приступить к систематическому развитию торговой части нашего банка. Так и было сделано.

Одной из наших первых инициатив стало создание импортно-экспортной компании «Трансокеан», способной организовывать взаиморасчеты без оплаты. Она просуществовала всего лишь несколько лет и скорее затруднила, чем облегчила нам жизнь. Лишь одно связанное с этой компанией деяние можно причислить к славным: в 1954 году ее последним директором стал Жорж Помпиду.

Более важной для будущего – как я уже писал – была «Компани дю Нор», акции которой котировались на бирже, что открывало перед нами большие возможности. Я стал президентом этой компании в 1950 году, после смерти отца. Как оказалось, вовремя, чтобы противостоять неожиданному кризису: представитель биржевой конторы Перро Соссин, с которым я был не знаком, сообщил мне, незадолго до годового собрания акционеров, что его фирма скупила много акций и хочет начать с нами борьбу за перераспределение полномочий. Несомненно, наше положение было прочным, но у меня не было полной уверенности, что мы контролируем компанию, акции которой продавались очень широко. Руководствуясь здравым смыслом, я предпочел начать переговоры. Меня приятно удивила скромность выдвигаемых требований: контора хотела фигурировать в списке плательщиков купонов и назначать своего ревизора. Это показалось мне приемлемым, и позднее я мог лишь хвалить себя за сделанный выбор. Случай, однако, заставил меня насторожиться. Он доказывал, что биржевики сомневаются в нашей надежности и сомневаются во мне, лишь недавно появившемся на финансовой сцене. Я должен был доказывать свой авторитет и свою решимость.

Через два или три года мелкая финансовая газетка выдумала, будто бы «Компани дю Нор» располагает значительными резервами, которые держатся втайне. На годовом собрании мне пришлось отвечать на вопросы, поставленные так, чтобы сбить меня с толку. В течение нескольких минут я отвечал с заминками, притворяясь смущенным. Потом я назвал подлинные суммы. Провокация завершилась бесславно, и мои противники покинули зал, не дожидаясь конца собрания.

С этого дня моя репутация стала устойчивой, и мне уже никто не досаждал. Через несколько лет, когда мне пришлось занять пост президента компании «Пенарройя», один биржевой маклер, которому доставляло злорадное удовольствие травить моего предшественника, начав работу со мной, прекратил подобные выпады и стал для меня настоящей поддержкой.

Таким образом, мои позиции как полноправного банкира укрепились, и, после нескольких лет, которые можно было назвать годами «консолидации», пришел час серьезных дел.

В 1953 году инвестиционные компании получили особый статус, который сделал их более выгодными и более легкими в управлении, чем холдинги. Это позволило нам создать инвестиционное общество «Сосьете д’Инвестиссман дю Нор», куда частично вошли активы «Компани дю Нор». Эта компания смогла распределить между собственными акционерами на условиях освобождения от налога акции, которые она приобрела у нашего инвестиционного общества и которые, таким образом, получили очень широкое распространение.

«Сосьете д’Инвестиссман дю Нор» также получило от членов нашей семьи пакеты акций «Шелл», «Ройял Дач», «Ле Никель», «Пенарройя». Наша доля в этом инвестиционном обществе намного превосходила долю остальных акционеров, и потому мы могли контролировать использование активов и так же, как и раньше, получать банковскую прибыль, обеспечиваемую нашими акциями.

В 1955 году, благодаря процветанию финансового рынка, у нас появилась возможность получить средства рефинансирования путем увеличения капитала «Компани дю Нор». И пока для собранных таким образом сумм подыскивали подходящие вложения, с помощью этих денег возрастал объем банковского депозита.

Для банка «Братья Ротшильды» первый этап был завершен, старый Дом вновь занял достойное место на финансовом рынке Парижа.

Наряду с банком, который всегда был нашим основным полем деятельности, важнейшим активом был семейный винодельческий дом Шато-Лафит, управление которым было возложено на нас. Мы знали, что до войны дела этого предприятия шли неважно, и никто из нас не мог себе представить, какое будущее его ждет. Эли выразил желание заняться виноделием, а мы – Ален и я – были очень обрадованы тем, что он согласился взять ответственность на себя. Скажу сразу, что он прекрасно справился, и его трудами в течение долгих лет эта знаменитая марка процветала и становилась все престижней. Затем Шато-Лафит перешел в руки Эрика, сына Алена, который, к общему удовлетворению, перенял факел из рук дяди. Так что в этом деле я лишь один из собственников, не приложивший своих рук, но всегда живо интересовавшийся виноделием, и, конечно, я горячий поклонник нашего вина. Шато-Лафит заслуживает того, чтобы о нем еще многое рассказали… но мы ведем разговор о финансах.