4. Новаки
В начале улицы Вассерторштрассе возвышалась большая каменная арка — кусочек старого Берлина — с наляпанными серпами и молотами, нацистскими свастиками и изодранными в клочья объявлениями, которые рекламировали аукционы и преступления. Это была огромная улица, мощенная выщербленным булыжником, с беспорядочным скоплением ползущих и ревущих детей. Юноши в шерстяных свитерах кружили по ней на гоночных велосипедах и улюлюкали вслед девушкам, проходящим с бидонами молока. Тротуар был расчерчен мелом для игры в «классики». В конце тротуара высилась церковь, напоминая огромный, угрожающе острый красный напильник.
Фрау Новак сама открыла мне дверь. Вид у нее был еще более болезненный, чем в нашу предыдущую встречу, и под глазами большие синяки. На ней были та же шляпка и потрепанное старое черное пальто. Сначала она не узнала меня.
— Добрый вечер, фрау Новак.
Ее лицо медленно меняло выражение: от мелкой подозрительности к сияющей, робкой, почти девчоночьей, гостеприимной улыбке:
— Ах, это вы, герр Кристоф! Входите же, герр Кристоф! Входите и садитесь!
— Боюсь, вы как раз собрались уходить, не правда ли?
— Нет, нет, герр Кристоф, я как раз вошла сию минуту.
Прежде чем пожать мне руку, она торопливо вытерла свои о пальто.
— Сегодня у меня поденка. Я не могу управиться раньше половины третьего, поэтому и обед так задерживается.
Она посторонилась, пропуская меня. Я распахнул дверь и задел за ручку сковородки, стоявшей на плите прямо у двери. В крошечной кухне едва хватало места для нас двоих.
Удушающий запах картофеля, поджаренного на дешевом маргарине, заполнял квартиру.
— Да вы входите, садитесь, пожалуйста, герр Кристоф, — суетилась фрау Новак. Здесь ужасный беспорядок. Вы уж извините меня. Я убегаю очень рано, а моя Грета — такая лентяйка, просто чурбан, хотя ей уже исполнилось двенадцать. Ее невозможно заставить что-то сделать, если не стоять над ней все время с палкой.
В столовой был покатый потолок с бурыми подтеками. Большой стол, шесть стульев, буфет и две огромные двуспальные кровати. Места оставалось так мало, что перемещаться приходилось бочком.
— Грета! — крикнула фрау Новак. — Где ты? Немедленно иди сюда.
— Ее нету, — донесся голос Отто из другой комнаты.
— Отто! Иди погляди, кто пришел.
— Не мешайте. Я занят, чиню граммофон.
— Ты занят? Ты? Ты — бездельник. Хорошо же ты разговариваешь с матерью! Иди сейчас же, слышишь меня?
Она мгновенно пришла в ярость. От лица остался один нос. Тонкий, острый и ярко-пунцовый. Она вся дрожала.
— Не беспокойтесь, фрау Новак, — сказал я. — Пусть выйдет, когда захочет. Тем больший для него будет сюрприз.
— Славный у меня сынок! Так разговаривать с матерью.
Она стащила с головы шляпу и принялась суетливо разворачивать засаленные свертки, доставая их из авоськи.
— Боже мой, — не унималась она. — Куда же подевался этот ребенок? Вечно шляется по улицам. И если б я сказала ей только раз, а то ведь тысячу раз твердишь одно и то же. Такие неслухи, эти дети.
— Как ваши легкие, фрау Новак?
Она вздохнула:
— Порой мне кажется, что хуже. У меня так жжет вот здесь. И когда я кончаю работу, у меня такая усталость, даже поесть нет сил. И такая я стала раздражительная. Думаю, врач тоже моими легкими недоволен. Он говорит, что попозже, зимой, отправит меня в санаторий. Я бывала там раньше, вы знаете. Но приходится столько ждать… А в квартире ужасная сырость в это время года. Видите пятна на потолке? Бывает, нам приходится тазы подставлять. Конечно, они не имеют права сдавать эти мансарды под жилье. Инспектор то и дело указывает им на это.
Но что поделаешь? Нужно же где-то жить. Мы уже год назад подавали просьбу о переселении, а нам все обещают заняться этим вопросом. Но надо сказать, многим еще хуже… Мой муж на днях читал в газете про англичан и про курс фунта стерлингов. Говорят, он все падает. Сама-то я в этом не понимаю. Надеюсь, вы ничего не потеряли, герр Кристоф?
— Конечно, потерял, фрау Новак, отчасти поэтому я и пришел к вам. Я решил переехать в более дешевую комнату и хочу спросить, не порекомендуете ли вы мне чего-нибудь поблизости?
— О Боже мой, герр Кристоф, какая жалость.
Она была совершенно ошарашена.
— Но вы не можете жить в этой части города — такой господин, как вы! О нет! Вам это вовсе не подходит.
— Я не так разборчив, как вы думаете. Мне нужна тихая чистая комната примерно за двадцать марок в месяц. Большая или маленькая — все равно. Я и дома-то почти не бываю.
Она с сомнением покачала головой.
— Что ж, герр Кристоф, посмотрим, может, что-нибудь придумаем…
— А что, обед еще не готов, мама? — спросил Отто, появившись в дверях. — Я умираю от голода.
— А как он может быть готов, если я все утро как проклятая ишачила на тебя, ленивый чурбан! — закричала фрау Новак на самой высокой ноте. Затем без малейшей паузы, перейдя на чарующий тон, добавила:
— Ты видишь, кто здесь?
— Да это же Кристоф! — Отто, как всегда, сразу же начал представление. По его лицу разлилось сияние исключительной радости, и на щеках заиграли ямочки. Потом он прыгнул вперед, одной рукой обхватил меня за шею, а другой стал выкручивать мне кисть.
— Кристоф, старина, где ты все это время пропадал? — Голос у него стал томным, в нем слышался упрек. — Мы так скучали без тебя! Почему ты не приходил к нам?
— Герр Кристоф очень занятой господин, — укоризненно ввернула фрау Новак. — У него нет времени на таких, как ты.
Отто ухмыльнулся и подмигнул мне; затем, повернувшись, с упреком обратился к фрау Новак:
— Мама, в чем дело? Ты что, хочешь, чтобы Кристоф сидел тут за чашкой кофе? Он, небось, умирает от жажды, после того как вскарабкался по всем нашим лестницам!
— То есть, Отто, ты жаждешь выпить, так что ли?
— Нет, благодарю вас, фрау Новак, я не буду пить. И больше не буду отрывать вас от стряпни… Послушай, Отто, ты не мог бы пойти со мной и помочь мне подыскать комнату? Я только что говорил твоей матери, что хочу поселиться с вами по соседству… А кофе выпьем с тобой где-нибудь по дороге.
— Что-что, Кристоф?! — Ты собираешься жить здесь, в Халлешкес Тор? — Отто даже заплясал от возбуждения.
— О, мама, это потрясающе! О, как я рад!
— Ты можешь пойти вместе с герром Кристофом и поискать ему комнату, — сказала фрау Новак. — Обед будет готов не раньше чем через час. Здесь ты все равно путаешься под ногами. Конечно, не вы, герр Кристоф. Вы вернетесь и покушаете вместе с нами, хорошо?
— Фрау Новак, вы очень добры, но боюсь, что сегодня я не смогу. Мне нужно быть дома.
— Дай мне корку хлеба перед тем, как я уйду, мама, — жалобно попросил Отто. — У меня в животе так пусто, что голова волчком кружится.
— Ладно, — сказала фрау Новак. Она отрезала кусок хлеба и в раздражении чуть не бросила им в него. — Только попробуй что-нибудь сказать, если сегодня вечером в буфете будет пусто, когда ты захочешь сделать себе бутерброд. До свидания, герр Кристоф. Очень мило с вашей стороны, что вы зашли к нам. Если вы действительно решили поселиться поблизости, надеюсь, вы будете часто заглядывать к нам, хотя сомневаюсь, что вам попадется что-то приличное. Вы к таким условиям не привыкли.
Отто уже оделся проводить меня; но она окликнула его. Я слышал, как они спорили; потом дверь захлопнулась. Я медленно спускался по пяти пролетам лестницы вниз во двор. Там было холодно и сумрачно, хотя солнце пробивалось сквозь облака. Сломанные ведра, колеса от повозок и куски велосипедных шин валялись тут, словно упавшие в колодец.
Прошла минута-другая, и Отто с грохотом скатился по лестнице и присоединился ко мне.
— Мама не решилась предложить тебе, — выпалил он, задыхаясь. — Боялась, что ты рассердишься… Но я уверен, что ты скорее согласишься жить у нас, где ты можешь делать все что захочешь и где, по крайней мере, чисто, чем в чужом доме, где кишат клопы… Пожалуйста, соглашайся, Кристоф! Это будет такой кайф! Мы с тобой можем спать в той комнате. Ты возьмешь кровать Лотара — он возражать не станет. Он может спать вместе с Гретой… А по утрам ты можешь валяться в постели сколько душе угодно. Если хочешь, я буду подавать тебе завтрак… Переедешь, ладно?
Так вопрос был решен.
Мой первый вечер, проведенный у Новаков, проходил очень торжественно. В начале шестого я приехал с двумя чемоданами и обнаружил, что фрау Новак уже готовит ужин. Отто шепнул мне, что нам достанется лакомое блюдо — рагу из легких.
— Боюсь, наша еда не очень-то придется вам по вкусу после той, к которой вы привыкли, — сказала фрау Новак.
— Но мы постараемся сделать все, что в наших силах.
Она беспрерывно улыбалась, ее прямо распирало от возбуждения. Я тоже то и дело улыбался, мне казалось, что я громоздкий и неуклюжий для этого помещения и потому всем мешаю. Наконец, задевая по дороге мебель, я добрался до предназначенной мне кровати и сел на нее. Для моих вещей здесь места не было — одежду положить было некуда. За обеденным столом Грета играла с коробками из-под сигарет и переводными картинками. Это был неуклюжий двенадцатилетний подросток с миловидной кукольной мордочкой, но широкоплечий и слишком толстый. Мое присутствие очень смущало ее. Она хихикала, глупо улыбалась и все время выкрикивала притворным, «взрослым» голосом, как на импровизированном концерте:
— Мама! Иди взгляни на эти милые цветочки!
— У меня нет времени на твои милые цветочки, — воскликнула наконец фрау Новак с ужасным раздражением в голосе. — Вот, дочка размером со слона, а я одна пашу на вас, готовлю ужин!
— Правильно, мама! — ликуя, закричал Отто.
Он повернулся к Грете в припадке праведного гнева.
— Почему ты не поможешь матери, хотелось бы знать? Такая толстуха. Целый день торчишь без дела. Сию же секунду слезай со стула, слышишь меня! И убери отсюда эти мерзкие карты, или я спалю их!
Внезапно он одной рукой схватил карты, а другой шлепнул сестру по щеке. Вряд ли было больно, но, играя на публику, она подняла громкий рев.
— Отто дерется! — Она закрыла лицо обеими руками и сквозь пальцы поглядела на меня.
— Ты оставишь ребенка в покое? — завопила фрау Новак из кухни. — Кто бы говорил о лени! А ты, Грета, немедленно прекрати этот вой — или я велю Отто как следует наподдать тебе. Тогда хоть будет из-за чего плакать. У меня от вас голова кругом идет.
— Но мама! — Отто влетел в кухню, обнял ее за талию и начал целовать. — Бедная маленькая девочка, маленькая мамуля, маленькая мамуленька, — мурлыкал он слащавым, воркующим голоском. — Ты так тяжко трудишься, а Отто так отвратительно себя ведет с тобой. Но он этого не хотел, он просто тупой… Хочешь, я принесу тебе завтра уголь, мамочка? Хочешь?
— Убирайся вон, мошенник! — закричала фрау Новак, — и не подлизывайся. Очень ты заботишься о своей бедной старой матери. Дай мне спокойно заняться делом.
— Отто неплохой мальчик, — обратилась она ко мне, когда он, наконец, ушел, — но такой легкомысленный. Полная противоположность моему Лотару — тот совершенно образцовый сын! Не гнушается никакой работой, за все берется, а когда наскребет несколько грошей, вместо того чтобы потратить их на себя, прямо подходит ко мне и говорит: «Вот, возьми, мама. Купи себе теплые домашние туфли на зиму».
Фрау Новак протянула мне руку жестом дарителя. Как и Отто, она любила представлять в лицах.
— Ах, Лотар такой, Лотар эдакий, — грубо перебил Отто, — вечно Лотар. Но скажи мне, мама, кто из нас двоих дал тебе на днях двадцать марок? Лотар столько бы не мог заработать за месяц. А раз ты так ко мне относишься, не жди больше ничего — даже если приползешь ко мне на коленях.
— Ты мерзкий мальчишка. — Она уже вновь взяла себя в руки. — Постыдился бы разглагольствовать о таких вещах в присутствии герра Кристофа! Если бы он знал, откуда взялись эти двадцать марок — и остальные деньги тоже, — он бы счел ниже своего достоинства поселиться в одном доме с тобой и был бы абсолютно прав. И какая наглость — утверждать, что ты дал мне эти деньги! Ты прекрасно знаешь, что если бы твой отец не увидел конверт…
— Точно! — заорал Отто, скривив обезьянью рожу и пустившись от возбуждения в пляс. — Именно этого я и хотел! Признайся Кристофу, что ты украла их у меня! Ты воровка! Воровка.
— Отто, как ты смеешь! — Фрау Новак с яростью схватила крышку от сковородки.
Я отпрыгнул назад, чтобы быть вне досягаемости, споткнулся о стул и тяжело шлепнулся на него задом. Тут вскрикнула Грета, радостно и тревожно. Дверь открылась. С работы вернулся герр Новак.
Это был представительный мужчина, невысокий, но кряжистый, с острыми усами, коротко остриженными волосами и кустистыми бровями. Отношение к происходящему выразилось у него в продолжительном ворчании, перемежающемся с отрыжкой. Он то ли не понял, что тут происходит, а может быть, ему было наплевать. Фрау Новак не стала объяснять. Только повесила крышку от сковородки на крючок. Грета вскочила со стула и бросилась к отцу с протянутыми руками: — Папуля! Папуля!
Герр Новак улыбнулся ей, обнажив несколько огромных зубов, желтых от никотина. Наклонившись, он осторожно и ловко подхватил ее с каким-то любопытством и восхищением, точно большую вазу. Он был грузчиком в мебельном магазине. Затем не спеша поднял руку в знак приветствия, любезно, но без подобострастия.
— Салют!
— Папуля! Ты не рад, что герр Кристоф поселился у нас? — медоточивым голоском пропела Грета, опираясь на плечо отца. Тут герр Новак уже гораздо приветливее принялся трясти мне руку, словно получив новый заряд энергии, а затем похлопал меня по плечу.
— Рад! Конечно, рад! — Он покачал головой с решительным одобрением. — English man? Anglais, eh? Xa-xa. Это правда? О да, как видите, я говорю по-французски. Почти все позабыл уже. Выучил на войне. Я был фельдфебелем на Западном фронте. Разговаривал со многими пленными. Хорошие ребята. Такие же, как мы…
— Ты опять пьян, отец! — воскликнула фрау Новак с отвращением. — Что герр Кристоф подумает о тебе?
— Кристоф не возражает, правда, Кристоф? — Герр Новак снова похлопал меня по плечу.
— Какой же он тебе Кристоф? Для тебя он — герр Кристоф. Ты что, не можешь отличить господина?
— Я бы предпочел, чтобы меня называли просто Кристоф, — сказал я.
— Правильно! Кристоф прав! Мы все из одного теста сделаны… Argent, деньги — везде одни и те же! Ха, ха!
Отто схватил меня за другую руку.
— Кристоф уже почти член семьи!
Вскоре мы принялись за сытный ужин: рагу из легких, вареный картофель, черный хлеб и солодовый кофе. Впервые обладая таким богатством (я дал ей десять марок вперед за недельное проживание), фрау Новак от радости наготовила картошки на десятерых. Она все время подваливала ее мне в тарелку из огромной сковородки, пока у меня не сперло дыхание.
— Возьмите еще, герр Кристоф. Вы ничего не едите.
— Я никогда не ел так много за всю свою жизнь, фрау Новак.
— Кристофу не нравится наша еда, — сказал герр Новак. — Ничего, Кристоф, ты привыкнешь к ней. Отто был точно такой же, когда он приехал с острова. Он там пристрастился к разным лакомствам с этим англичанином.
— Придержи свой язык, отец, — сказала фрау Новак предостерегающе. — Не можешь оставить мальчика в покое? Он достаточно взрослый, чтобы самому решать, что хорошо, а что плохо.
Мы все еще ели, когда вошел Лотар. Он швырнул свою шляпу на кровать, вежливо, но молча пожал мне руку, слегка поклонился и занял свое место за столом. Мое присутствие, казалось, нисколько не удивило и не заинтересовало его. Он лишь слегка задержался на мне взглядом. Я знал, что ему только двадцать лет, но ему спокойно можно было дать и больше. Это был уже мужчина. Отто рядом с ним казался почти ребенком. На его худом, костлявом крестьянском лице отпечатались следы тяжкого труда многих поколений.
— Лотар учится в вечерней школе, — с гордостью сообщила мне фрау Новак. — Работает в гараже. И хочет изучать инженерное дело. Сейчас без диплома никуда не берут. Он должен показать вам свои рисунки, герр Кристоф, когда у вас будет время. Учитель их очень хвалил.
— Я охотно посмотрю.
Лотар молчал. Я был к нему расположен и чувствовал себя довольно глупо. Но фрау Новак твердо решила выставить его в лучшем виде.
— По каким дням у тебя занятия, Лотар?
— По понедельникам и четвергам. — Он упрямо продолжал есть, не глядя на мать. Затем, возможно, чтобы показать, что ничего против меня не имеет, добавил:
— С восьми до половины одиннадцатого.
Как только мы покончили с ужином, он не говоря ни слова встал, пожал мне руку, снова слегка поклонился, взял шляпу и вышел.
Фрау Новак поглядела ему вслед и вздохнула:
— Наверное, опять собрался к своим нацистам. Мне часто кажется, лучше б он не связывался с ними. Они задурили ему голову своими идиотскими идеями. А он от этого такой беспокойный стал. С тех пор, как примкнул к ним, он совсем переменился. Я в политике не разбираюсь. И всегда говорю: почему нам нельзя вернуть кайзера? Хорошие при нем были времена, что бы ни говорили.
— Да к чертям собачьим вашего старого кайзера, — сказал Отто. — Нам нужна коммунистическая революция.
— Коммунистическая революция! — фыркнула фрау Новак. — Надо же! Коммунисты — никчемные люди, такие же лентяи, как ты, они в жизни ни одного дня честно не работали.
— Кристоф — коммунист, — сказал Отто. — Правда, Кристоф?
— Боюсь, не такой уж правоверный.
Фрау Новак улыбнулась:
— Ну ты скажешь. Как может герр Кристоф быть коммунистом? Он джентльмен.
— Я хочу сказать, — герр Новак положил нож и вилку и осторожно вытер усы тыльной стороной ладони, — мы все равны перед Богом. Вы такой же, как я, я такой же, как вы. Француз так же хорош, как англичанин, англичанин так же хорош, как немец. Понимаете, что я хочу сказать?
Я кивнул.
— Теперь возьмем войну, — герр Новак отодвинул стул.
— Однажды я был в лесу. Совсем один, понимаете? Просто гулял по лесу один, словно по улице. И вдруг передо мной появился француз. Вырос как из-под земли. Он стоял так близко от меня, как вы сейчас. — Герр Новак вскочил на ноги. Схватив хлебный нож со стола, он держал его перед собою в оборонительной позе, точно штык. Вновь переживая эту сцену, он сверкал глазами из-под кустистых бровей. — Вот мы стоим. Глядим друг на друга. Француз бледный как смерть. Вдруг он как завопит: «Не убивайте меня!» — Герр Новак сжал руки, изображая жалобную мольбу. Хлебный нож теперь ему мешал, он положил его на стол. — «Не убивайте меня! У меня пятеро детей». (Говорил он, естественно, по-французски, но я понимал его. Тогда еще я мог прекрасно говорить по-французски, но теперь изрядно подзабыл его.) Ну вот, я смотрю на него, а он смотрит на меня. Тогда я говорю: «Ami!» (То есть «друг».) И мы пожимаем друг другу руки. — Герр Новак взял мою руку и с большим чувством сжал ее. — А потом мы попятились назад и стали задом расходиться в разные стороны, я не хотел, чтобы он выстрелил мне в спину. — Все еще пристально глядя перед собой, герр Новак начал осторожно отступать, шаг за шагом, пока не врезался в буфет. Оттуда свалилась фотография в рамке. Стекло разлетелось вдребезги.
— Папочка! Папочка! — с восторгом закричала Грета. Только погляди, что ты наделал!
— Может, это охладит тебя, старый шут! — сердито воскликнула фрау Новак.
Грета неестественно громко смеялась, пока Отто не дал ей пощечину, и она вновь деланно заскулила. Тем временем герр Новак поцеловал жену и потрепал по щеке, вернув ей хорошее настроение.
— Отойди от меня, деревенщина, — со смехом запротестовала она, смущаясь и в то же время довольная, что я это видел. — Оставь меня в покое, ты, пивной бочонок!
В то время мне приходилось давать множество уроков. Я отсутствовал большую часть дня. Мои ученицы были рассеяны по модным окраинам западной части города — богатые, хорошо сохранившиеся женщины возраста фрау Новак, но выглядели они лет на десять моложе. Чтобы скрасить скучные будни, пока их мужья находились на службе, они с удовольствием вели непринужденные беседы на английском языке. Сидя на шелковых подушках перед камином, мы обсуждали «Контрапункт» и «Любовника леди Чаттерли». Слуга вносил чай и тосты с маслом. Иногда, когда они уставали от литературы, я развлекал их рассказами о семействе Новаков. Однако я был достаточно осторожен и не проговаривался, что живу у них: признаться, что я действительно беден, значило повредить делу. Три марки в час дамы платили мне весьма неохотно, стараясь изо всех сил сбить цену до двух с половиной. Большинство из них сознательно или бессознательно стремились урвать еще минуту-другую после окончания урока. Мне все время приходилось глядеть на часы.
Желающих заниматься по утрам было значительно меньше; поэтому я обычно вставал гораздо позже, чем все семейство Новаков. Фрау Новак уходила на поденную работу. Герр Новак отправлялся на погрузку мебели; Лотар был без работы, помогал своему другу разносить газеты; Грета уходила в школу. Только Отто составлял мне компанию, за исключением тех дней, когда после бесконечных уговоров матери удавалось загнать его в бюро по трудоустройству, чтобы поставить штамп в его карточке.
Принеся завтрак, чашку кофе и кусок хлеба с салом, Отто сбрасывал с себя пижаму и делал зарядку: изображал бой с тенью или стоял на голове. Он напрягал мышцы, вызывая этим мое восхищение. Или, усевшись на моей постели, рассказывал разные истории:
— Я тебе рассказывал когда-нибудь, Кристоф, как я видел Руку?
— Не помню.
— Тогда слушай… Однажды, когда я был совсем маленьким, я лежал ночью в постели. Было очень темно и очень поздно. Вдруг я проснулся и увидел огромную черную Руку, простертую над кроватью. Я испугался так, что у меня язык отнялся. Я только подтянул ноги к подбородку и уставился на нее. Потом через минуту-другую она исчезла, и я заорал. Мать бросилась ко мне, и я сказал: «Мама, я видел Руку». Но она только засмеялась. Она не поверила.
Наивное лицо Отто с ямочками на щеках, напоминавшее сдобную булочку, стало необыкновенно торжественным. Он впился в меня своими до смешного маленькими яркими глазами, собрав все свои ораторские способности.
— А затем, Кристоф, через несколько лет, я работал подмастерьем у обивщика. Однажды утром, при ярком дневном свете, я сидел на своей табуретке и работал. И вдруг в комнате потемнело, я взглянул вверх и увидел Руку, так близко от меня, как ты теперь, она просто висела надо мной. Я весь похолодел и не мог ни вздохнуть ни охнуть. Хозяин увидел, какой я бледный, и спросил: «Отто, что с тобой? Тебе нехорошо?» И пока он говорил, казалось, что Рука снова отодвигается, становясь все меньше и меньше, пока наконец не превратилась в маленькое черное пятнышко. И когда я снова взглянул вверх, в комнате было уже светло, как обычно, и там, где я видел черную точку, теперь ползла большая черная муха. Но мне было так нехорошо целый день, что хозяину пришлось отослать меня домой.
Во время этого рассказа лицо у Отто побледнело и на какой-то момент оно действительно приняло трагическое выражение, а в маленьких глазках блеснули слезы.
— Когда-нибудь я снова увижу Руку. И тогда я умру.
— Чепуха, — сказал я, смеясь. — Мы защитим тебя.
Отто с грустью покачал головой.
— Будем надеяться, Кристоф. Но боюсь, вам это не удастся. Рука достанет меня в конце концов.
— Долго ты работал у обивщика? — спросил я.
— Не долго. Всего несколько недель. Хозяин плохо относился ко мне. Он всегда Давал мне самую тяжелую работу, а я был тогда совсем несмышленышем. Однажды я опоздал на пять минут. Он поднял жуткий скандал, обзывал меня verfluchter Hund. И ты думаешь, я с этим смирился? — Отто подался вперед, лицо его вытянулось, он нахмурился и взглянул на меня искоса хмурым, злобным обезьяноподобным взглядом. — «Nee, nee! Bei mir nicht!» — Маленькие глазки уставились на меня с животной ненавистью поразительной силы. Это было отвратительно! Потом он расслабился.
— Я уже не был обивщиком. — Он весело и невинно рассмеялся, откинув волосы и показывая зубы. — Я притворился, что собираюсь ударить его. Я его напугал. — Он изобразил испуганного человека средних лет, уклонившегося от удара. Потом засмеялся.
— А потом тебе пришлось уйти? — спросил я.
Отто кивнул. Его лицо медленно менялось. Он снова погрузился в меланхолию.
— А что сказали твои родители?
— Ну, они всегда были против меня. С самого раннего детства. Если у матери было два куска хлеба, то больший она всегда отдавала Лотару. Когда я жаловался, они обычно говорили: «Иди работать, ты уже достаточно взрослый. Зарабатывай себе на хлеб сам. Почему мы должны кормить тебя?» — Глаза у Отто увлажнились от непритворной жалости к себе. — Никто меня здесь не понимает. Никто не любит меня. Все они меня ненавидят. Они желают моей смерти.
— Не говори глупостей, Отто. Твоя мать не может ненавидеть тебя.
— Бедная мама! — согласился Отто. Он сразу же сменил тон, будто и не он только что все это говорил. — Это ужасно. Я не могу спокойно думать о том, что она надрывается изо дня в день. Знаешь, Кристоф, она очень, очень больна. Часто она часами кашляет по ночам. И иногда с кровью. А я лежу с открытыми глазами и все думаю, что она может умереть.
Я кивнул. Невольно я начал улыбаться. Не то чтобы я не верил в болезнь фрау Новак. Но сам Отто, развалившийся на постели, был такой здоровяк от природы, его голое смуглое тело так лоснилось животной силой, что его разговоры о смерти смешили — как описание похорон в устах размалеванного клоуна. Должно быть, он понял это, так как перестал улыбаться, совершенно не удивившись моей явной бестактности. Вытянув ноги, он без всякого усилия наклонился вперед и схватился за них руками.
— Ты можешь так, Кристоф? — Внезапная мысль обрадовала его. — Кристоф, если я кое-что покажу тебе, поклянись, что не скажешь ни одной живой душе?
— Хорошо.
Он встал и порылся под кроватью. Одна половица в углу отставала; приподняв ее, он выудил металлическую коробку, в которой когда-то хранились бисквиты. Теперь она была доверху набита письмами и фотографиями. Отто разложил их на постели.
— Мама сожгла бы их, если б нашла… Посмотри, Кристоф, как она тебе нравится? Ее зовут Хильда. Я встретил ее на танцах… А это Мария. Разве не прекрасные у нее глаза? Она в меня влюблена как кошка — все мальчишки ревнуют. Но это не мой тип. — Отто серьезно покачал головой. — Ты знаешь, смешно, но как только я узнаю, что девушка неравнодушна ко мне, я сразу же теряю к ней интерес. Я хотел было совсем порвать с нею, но она пришла сюда и подняла такой шум при матери. Поэтому мне приходится иногда видеться с нею, чтобы успокоить ее. А вот Труда — скажи честно, Кристоф, ты бы поверил, что ей двадцать семь? Но это правда. У нее великолепная фигура, ты согласен? Она живет в Западной части города в собственной квартире! Дважды разводилась. Я могу приходить к ней, когда захочу. Вот фотография, которую сделал ее брат. Он хотел снять нас вместе, но я ему не дал. Боялся, что он станет продавать их, а за это ты знаешь что бывает. — Отто хмыкнул и протянул мне связку писем. — Вот, прочти, посмеешься. А это письмо от голландца. У него самая большая машина, какую я только видел в жизни. Мы встречались весной. Иногда он пишет мне. Отец прознал про это и теперь высматривает, нет ли в конвертах денег, грязное животное! Но я знаю, как провести его. Я сказал своим друзьям, чтобы они адресовали письма в булочную на углу. Сын булочника — мой приятель.
— Ты когда-нибудь получаешь известия от Питера? — спросил я.
Отто с минуту очень внимательно глядел на меня.
— Кристоф…
— Да?
— Сделай одолжение.
— Какое? — спросил я осторожно; Отто мог попросить взаймы в самый неподходящий момент.
— Пожалуйста, — сказал он с легким упреком, — пожалуйста, никогда не упоминай при мне имени Питера.
— Хорошо, — сказал я, застигнутый врасплох. — Если ты сам не будешь.
— Видишь ли, Кристоф… Питер меня очень обидел. Я думал, он мне друг. А он ни с того ни с сего оставил меня совсем одного…
Внизу, в мрачном дворе-колодце, где в холодную и влажную погоду никогда не рассеивался туман, уличные певцы и музыканты сменяли друг друга в представлении, которое шло почти без перерыва. Здесь были группы мальчиков с мандолинами, старик, игравший на концертино, и отец, певший со своими маленькими девочками.
У них был любимый мотиву «Aus der Jugendzeit». Я слышал его десятки раз за утро. Отец девочек был парализован и мог издавать лишь отчаянные прерывистые звуки, похожие на ослиный рев, но дочери пели с огромным подъемом. «Sie kommt, sie kommt nicht mehr», — взвизгивали они в унисон, словно маленькие бесенята, радующиеся страданиям рода человеческого. Иногда из верхнего окна вниз летел завернутый в газету грош. Он ударялся о тротуар и отскакивал рикошетом, как пуля, но девочки всегда отыскивали монету.
Время от времени фрау Новак навещала медсестра. Она с неодобрением качала головой, глядя на расположение спальных мест, и уходила. Или приходил инспектор — бледный молодой человек, всегда с распахнутым воротником (очевидно, из принципа). Он делал пространные записи и говорил фрау Новак, что в мансарде антисанитарные условия и что она непригодна для жилья. Говорил он это с легким упреком, будто мы были отчасти виноваты в этом. Фрау Новак яростно противилась его визитам. Она подозревала, что он попросту шпионит за нею. Ее преследовал страх, что сестра или инспектор заглянут в тот момент, когда квартира будет не убрана. Подозрительность ее дошла до того, что она даже начала лгать — уверяла, что течь в крыше пустяковая, лишь бы они поскорее убрались.
Еще одним постоянным посетителем был еврейский портной, который торговал всевозможной одеждой в рассрочку. Это был беленький, галантный человечек, наделенный даром убеждения. Обходил он с утра до вечера сдававшиеся в аренду квартиры в районе, получая пятьдесят пфеннингов тут, марку там, и как курица собирал по крохам свой ненадежный заработок с этой явно неплодородной почвы. Он никогда сильно не досаждал людям и предпочитал уговорить своих должников приобрести у него побольше товаров, вкладывая в них новые деньги. Два года назад фрау Новак купила Отто костюм и пальто за триста марок. Костюм и пальто уже давно сносились, а деньги за них все еще не были полностью выплачены. Вскоре после моего приезда фрау Новак набрала одежды для Греты на семьдесят пять марок. Портной не возражал.
Весь квартал — его должники. Однако нельзя сказать, что его не любят, и положение популярного деятеля, которого люди поругивают без особой злости, ему нравится.
— Может, Лотар и прав, — иногда говорит фрау Новак. — Когда придет Гитлер, он покажет этим евреям, где раки зимуют. Спеси у них поубавится.
Но когда я предположил, что если Гитлер придет к власти, он просто уничтожит портного, фрау Новак немедленно сменила тон.
— Этого я бы совсем не хотела. В конце концов он шьет прекрасную одежду. Кроме того, евреи всегда дают отсрочку, если у вас туго с деньгами. Такого христианина, как он, чтобы давал в кредит, не найдешь. Спросите людей в округе, герр Кристоф: они ни за что не вышвырнут евреев.
К вечеру Отто, проведя день в тоскливом безделье — слоняясь по квартире или во дворе болтая с друзьями, живущими этажом ниже, — начинал понемногу оживляться. Возвращаясь с работы, я обыкновенно заставал его за переодеванием: свитер и широкие штаны до колен он менял на короткий, туго облегающий двубортный пиджак с подложенными, непомерно большими плечами и брюки клеш. У него имелся огромный запас галстуков, и он тратил по крайней мере полчаса, чтобы выбрать один из них и как следует завязать его перед треснутым трюмо, стоявшим на кухне. Он улыбался своему отображению, и розовое лицо, напоминавшее персик, лучилось самодовольством. Он путался под ногами у фрау Новак, не обращая внимания на ее протесты. Как только ужин кончался, он отправлялся на танцы.
Обычно я тоже уходил по вечерам. Как бы я ни уставал за день, пойти спать сразу же после ужина было невозможно. Грета и ее родители часто ложились уже в десять часов. Поэтому я уходил в кино или сидел в кафе, читал газеты и зевал. Больше делать было нечего.
В конце улицы находился подвальчик под названием Александр Казино. Отто показал мне его однажды вечером, когда мы с ним случайно вышли из дому вместе. Спустившись на четыре ступени вниз, нужно было открыть дверь, отдернуть тяжелый кожаный занавес, защищавший от сквозняка, и вы оказывались в длинной и грязной комнате с низким потолком. Она была освещена красными китайскими фонарями и украшена гирляндами из пыльной бумаги. Вдоль стен стояли плетеные столы и большие потертые диваны, напоминающие сидения английского вагона третьего класса. В дальнем конце располагались ниши со шпалерами, с прикрученными к ним проволокой ветками искусственной вишни. В воздухе стоял влажный запах пива.
Я бывал здесь и раньше — год назад, в те дни, когда Фриц Вендель брал меня с собой на воскресные вечерние экскурсии по «злачным местам» города. Все здесь осталось таким же, как в прошлый раз; только менее зловещим, менее живописным, без символики, выражавшей великую правду о смысле жизни, потому что на этот раз я был абсолютно трезв. Тот же владелец, бывший боксер, возложил свой огромный живот на стойку, тот же официант отталкивающей наружности шнырял в своей засаленной белой куртке, две девушки, очевидно, те же самые, танцевали под вой громкоговорителя. Группа молодых людей в свитерах и кожаных пиджаках играла в «Овечью голову», зрители наклонялись над ними, чтобы заглянуть в карты. Парень с татуировкой на руках сидел у печки, с головой уйдя в детективный роман. Его рубашка была распахнута у ворота, рукава закатаны доверху; он был одет в шорты и носки, словно собирался участвовать в скачках. В дальней нише сидели мужчина и молодой парень. У парня было круглое детское лицо и тяжелые покрасневшие веки, распухшие, словно он не выспался. Он что-то рассказывал пожилому респектабельному мужчине с обритой головой, который сидел, слушая с некоторой неохотой, и курил короткую сигару. Парень рассказывал свою историю старательно и с огромным терпением. В промежутках, чтобы подчеркнуть сказанное, он клал руку на колено пожилому человеку и глядел ему в лицо: пристально наблюдал за его реакцией, как врач за нервным пациентом.
Позже я хорошо узнал этого паренька. Его звали Пайпсом. Он был великий путешественник. В возрасте четырнадцати лет он убежал из дома, потому что отец, дровосек из тюрингского леса, начал поколачивать его. Пайпс отправился пешком в Гамбург. Там он спрятался на корабле, который уходил в Антверпен, а из Антверпена вернулся в Германию и пошел вдоль Рейна. Он побывал также в Австрии и в Чехии. Он был неистощим на песни, истории и шутки, обладал удивительно добродушным и счастливым характером, всем делился с друзьями, никогда не задумывался о том, где раздобыть еду на завтра. Это был ловкий карманник, и в основном он работал в увеселительном заведении на Фридрихштрассе, неподалеку от Пассажа, который кишел детективами, — довольно опасное место для его промысла. Здесь были подвесные груши, кинетоскопы и тренажеры. Большинство ребят из Александр Казино проводили тут вечера, пока их подружки охотились за клиентами на Фридрихштрассе и Унтер-ден-Линден.
Вместе с двумя друзьями, Герхардом и Куртом, Пайпс жил в подвале на берегу канала возле железнодорожной станции. Подвал принадлежал тетке Герхарда, старой проститутке с Фридрихштрассе. На ногах и руках у нее были вытатуированы змеи, птицы и цветы. Герхард — высокий парень с вялой, глупой, несчастной улыбкой. Он не лазил по карманам, а воровал в больших универсальных магазинах. Но его еще ни разу не засекли, возможно, из-за невероятной наглости. Глупо ухмыляясь, он совал вещи себе в карман прямо под носом у продавцов. Все, что он крал, он отдавал тетке — та бранила его за лень и держала совсем без денег. Однажды, когда мы были вдвоем, он вынул из кармана ярко раскрашенный кожаный дамский пояс.
— Гляди, Кристоф, разве не прелесть, а?
— Где ты взял?
— У Ландауэров, — ответил Герхард. — В чем дело, почему ты улыбаешься?
— Видишь ли, Ландауэры — мои друзья. Смешно как-то — вот и все.
На лице его было написано смятение.
— Ты не скажешь им, Кристоф?
— Нет, — пообещал я. — Не скажу.
Курт заходил в Александр Казино реже, чем другие. Я понимал его лучше, чем Пайпса или Герхарда, потому что он был сознательно несчастлив. В характере его было что-то отчаянное, склонность к фатализму и способность к неожиданным и откровенным вспышкам ярости против беспросветной жизни. У немцев это называется «Wut». Бывало, он молча сидел в своем углу, быстро глотая какой-нибудь напиток, барабаня кулаками по столу, властный и замкнутый. Затем внезапно вскакивал, восклицал: «Ach, Scheiss!» и удалялся. В подобном настроении он нарочно ввязывался в ссоры с тремя или четырьмя парнями одновременно, пока его полумертвого и залитого кровью не выбрасывали на улицу. Тут даже Пайпс и Герхард объединялись против него, как против социального зла: они били его так же сильно, как и те парни, а потом тащили домой, не обижаясь на тумаки и фингалы, которые им перепадали при этом. Его поведение, казалось, нисколько их не удивляло. На следующий день они уже снова были добрыми друзьями.
К тому времени, как я возвращался, герр и фрау Новак уже спали, вероятно, часа два-три. Отто обычно приходил еще позже. Однако герр Новак, которого возмущало все в поведении сына, никогда не отказывался встать и открыть ему дверь в любое время ночи. Невозможно было убедить Новаков, чтобы они позволили нам завести собственный ключ от американского замка. Они не могли уснуть, пока дверь не заперта на засов и на все замки.
В этих домах одна уборная на четыре квартиры. Наша располагалась этажом ниже. Если перед сном мне нужно было облегчиться, я вынужден был проделать вторичное путешествие через гостиную на кухню, задевая в темноте за стол, обходя стулья, стараясь не налететь на изголовье кровати Новаков и не наткнуться на постель, в которой спали Лотар и Грета. Как бы осторожно я ни двигался, фрау Новак все равно просыпалась, — казалось, она обладает способностью видеть в темноте, и ошарашивала меня вежливыми подсказками — «Нет, герр Кристоф, не здесь, пожалуйста. В ведро, налево, возле печки».
Лежа в постели в темноте, в уголке огромного кроличьего садка, я со сверхъестественной отчетливостью слышал каждый звук, долетавший со двора. Двор-колодец создавал эффект граммофонной трубы. Вот кто-то спускается по лестнице, может быть, наш сосед — герр Мюллер: у него ночные дежурства на железной дороге. Я прислушиваюсь к его шагам, которые становятся все глуше и глуше, потом он пересекает двор, шаги четко отдаются на мокром камне. Навострив уши, я слышал, или воображал что слышу, скрип ключа в замочной скважине большой входной двери. Через минуту с глухим стуком дверь закрывалась. Теперь в соседней комнате фрау Новак одолел очередной приступ кашля. Затем в наступившей тишине скрипнула постель Лотара, который перевернулся, бормоча что-то нечленораздельное и чертыхаясь во сне. Где-то в противоположной стороне двора начал кричать ребенок, стукнуло окно, что-то тяжелое в самой глубине здания с глухим стуком ударилось о стену. Повеяло чем-то чуждым, таинственным и жутким, словно тебя оставили спать в джунглях в полном одиночестве.
Воскресенье — длинный день у Новаков. В такую дрянную погоду пойти было некуда. Мы все торчали дома. Грета и герр Новак занимались силками для воробьев, которые сделал герр Новак и поставил у окна. Они так и сидели возле них час за часом. Струна, которая должна была захлопнуть ловушку, была у Греты в руке. Время от времени они пересмеивались и поглядывали на меня. Я сидел на противоположной стороне стола. Хмуро уставясь в лист бумаги, где написано: «Но Эдвард, разве ты не видишь?», — я пытался продолжить свою повесть. В ней рассказывалось об ужасно несчастном семействе, живущем на ренту в большом загородном доме. Члены его проводили время, объясняя друг другу, почему они не могут радоваться жизни, хотя некоторые из причин — это уже я добавлял от себя — были совершенно надуманными. К сожалению, мой интерес к этой семье постепенно иссяк: обстановка у Новаков не очень-то располагала к творчеству. Отто в другой комнате с открытой дверью забавлялся, раскручивая диск старого граммофона, у которого нет уже ни коробки, ни адаптера, уложив на него побрякушки, и ждал, когда они разлетятся. Лотар вытачивал ключи и чинил замки для соседей, с сосредоточенным упрямством склонив над работой угрюмое лицо. Фрау Новак, стряпая, начала свою проповедь о Праведном и Беспутном Братьях.
— Погляди на Лотара. Даже когда он не на работе, он все время занят. А ты только и умеешь, что разбивать все вдребезги. Ты не мой сын.
Отто, ухмыляясь, валяется на постели, время от времени отпуская неприличное словцо или шлепая губами. Его поведение просто сводит с ума: так и хочется наподдать ему, и он знает об этом. Брань фрау Новак переходит в пронзительный крик.
— Так бы и вышвырнула тебя из дому! Ты хоть что-нибудь сделал для нас? Когда в доме есть работа, ты слишком устал, а на то, чтобы шляться до полуночи, у тебя есть силы — ты мерзкий, бессердечный и никчемный парень!
Отто вскакивает и пускается в пляс с криками животного восторга. Фрау Новак хватает кусок мыла и швыряет в него. Он уворачивается, и мыло разбивает окно. Тогда фрау Новак опускается на стул и разражается рыданиями. Отто тотчас же подбегает к ней и начинает осыпать ее шумными поцелуями. Ни Лотар, ни герр Новак не придают скандалу большого значения. Герр Новак как будто даже забавляется: он ласково подмигивает мне. Потом дырку в окне закрывают куском картона. Она так и осталась незаделанной — еще одна дыра в мансарде.
За ужином мы все веселимся. Герр Новак встает из-за стола, чтобы изобразить, как молятся евреи и католики. Он падает на колени, несколько раз сильно бьется головой оземь и бормочет бессвязную абракадабру, имитируя молитвы по-еврейски и по латыни: «Koolyvotch, Koolyvotchka. Amen». Затем рассказывает истории о казнях, вызывая у Греты и фрау Новак ужас и восторг одновременно.
— Вильгельм I, старина Вильгельм, никогда не подписывал смертных приговоров, и знаете почему? Однажды вскоре после его коронации произошло нашумевшее убийство, и долгое время судьи не могли решить, виновен обвиняемый или нет, но в конце концов его приговорили к смертной казни. Его привели на эшафот, палач взял топор — вот так, размахнулся им — вот так, и опустил его: Бух! (Все они отлично натренированы в этом деле, вы или я не смогли бы отрубить человеку голову одним ударом, даже если бы нам дали тысячу марок.) И голова упала в корзину — хлоп. — Герр Новак снова закатывает глаза, языку него вываливается изо рта, и он изображает отрубленную голову — очень правдоподобно. — И вдруг голова говорит: «Я невиновен». (Конечно, сработали только нервные окончания, но она говорила так же отчетливо, как я сейчас.) «Я невиновен!» — сказала она… А через несколько месяцев другой человек признался на смертном одре в совершенном преступлении, в том что он — убийца. И после этого случая Вильгельм никогда не подписывал смертных приговоров.
На Вассерторштрассе все дни похожи друг на друга. Наша прохудившаяся душная маленькая мансарда пропахла кухней и канализацией. Когда топили печку в столовой, мы задыхались, а без нее мерзли. На улице сильно похолодало. Когда фрау Новак не работала, она таскалась по улицам из клиники в отдел здравоохранения и часами ждала на сквозняке в коридорах или ломала себе голову над запутанными анкетами. Доктора не могли поставить ей диагноз. Один склонялся к тому, чтобы немедленно направить ее в санаторий. Другой считал, что дела ее так плохи, что ехать туда вообще бессмысленно. Третий уверял, что ничего страшного нет: необходимо лишь провести две недели в Альпах. Фрау Новак выслушала всех троих с величайшим почтением. Рассказывая об этих консультациях, она всякий раз умудрялась убедить меня, что каждый из них — добрейший и умнейший профессор во всей Европе.
Она возвращалась домой, кашляя и ежась от холода, в промокших ботинках, совершенно без сил, на грани истерики. Войдя в квартиру, она принималась ругать Грету или Отто, совершенно автоматически, как заводная кукла, у которой раскручивается пружина.
— Помяни мое слово — ты окончишь свои дни в тюрьме! Жаль, что я не отправила тебя в исправительную колонию, когда тебе было четырнадцать лет. Пошло бы на пользу… А ведь в нашей семье все до единого были респектабельными, приличными людьми!
— Ты респектабельная! — Отто хмыкнул. — Девчонкой ты вешалась на шею каждому встречному мужику.
— Я запрещаю тебе говорить со мною подобным образом! Слышишь меня? Запрещаю! О, лучше бы я умерла, прежде чем родила тебя, гнусный, извращенный мальчишка!
Отто прыгал вокруг нее, уворачиваясь от ударов, вне себя от радости, что удалось затеять скандал. Придя в возбуждение, он корчил ужасные рожи.
— Он ненормальный, — воскликнула фрау Новак. — Вы только посмотрите на него, герр Кристоф. Я вас спрашиваю, разве он не буйнопомешанный? Я должна отвести его в лечебницу на обследование.
Эта идея поразила романтическое воображение Отто. Часто, когда мы оставались с ним вдвоем, он говорил мне со слезами на глазах:
— Мне здесь долго не пробыть, Кристоф. Мои нервы на пределе. Очень скоро за мной придут и заберут меня отсюда. Оденут в смирительную рубашку и будут кормить через резиновую трубку. И когда ты приедешь ко мне, я тебя не узнаю.
Фрау Новак и Отто были не единственными, кто страдал нервным расстройством. Медленно, но верно Новаки подтачивали во мне способность к сопротивлению. С каждым днем запах кухни казался мне все более омерзительным; каждый день голос Отто во время ссор становился более грубым, а его матери — более пронзительным. Гретино хныканье заставляло меня скрежетать зубами. Когда Отто хлопал дверью, я раздраженно морщился. По ночам я не мог уснуть, если не опрокидывал рюмку-другую. Кроме того, меня беспокоила загадочная сыпь — быть может, следствие кулинарного искусства фрау Новак или еще чего хуже.
Теперь почти каждый вечер я проводил в Александр Казино. За угловым столиком у печки я писал письма, болтал с Пайпсом и Герхардом или просто развлекался, наблюдая за другими посетителями. Обычно здесь было очень спокойно. Мы все сидели за большим столом или околачивались возле стойки, чего-то ожидая. Как только раздавался шум у входной двери, десятки глаз обращались туда, высматривая, кто появится из-за кожаной занавески. Обычно это был всего лишь торговец бисквитами со своей корзинкой или девушка из Армии Спасения с кружкой для пожертвований и религиозными брошюрами. Если торговец бисквитами выручал много денег или был пьян, он играл с нами в кости на вафли.
Что касается девушки из Армии Спасения, она уныло ходила кругами по комнате, и, не получив ничего, удалялась, не причинив нам никаких угрызений совести. Она стала такой неотъемлемой частью нашей ежевечерней жизни, что даже Герхард и Пайпс не отпускали шуточек на ее счет, когда она уходила. Затем в бар прошмыгивал пожилой человек; шептался с барменом и уходил с ним в комнату за баром. Это был кокаинист. Через минуту он снова появлялся, небрежным жестом приподнимал шляпу и медленно уходил. Страдая нервным тиком, он все время дергал головою и не спеша удалялся, словно хотел сказать жизни: «Нет. Нет. Нет».
Иногда появлялись полицейские, разыскивающие преступников или сбежавших из исправительных колоний мальчишек. Об этих визитах обычно знали заранее, и к ним готовились. Во всяком случае вы всегда могли, как мне объяснил Пайпс, в последнюю минуту уйти через окно в уборной во двор, расположенный за домом.
— Но вы должны быть осторожны, Кристоф, — добавил он. — Прыгайте аккуратно, не то упадете в угольный лоток. Однажды со мной так и случилось. И Гамбург Вернер, идущий следом, так расхохотался, что полицейские схватили его.
В субботние и воскресные вечера в Александр Казино было полно народу. Люди из западной части города возникали, словно посланники другой страны. Тут было много иностранцев — главным образом, голландцев и англичан. Англичане разговаривали громкими, высокими, возбужденными голосами: рассуждали о коммунизме, Ван Гоге и дорогих ресторанах. Некоторые из них казались немного испуганными: может быть, боялись, что их прирежут в этом воровском притоне. Пайпс и Герхард подсаживались к их столикам и, подражая их акценту, попрошайничали на выпивку и сигареты.
Однажды дородный мужчина в очках в роговой оправе спросил:
— Вы были на той чудесной вечеринке, которую устраивал Билл для негритянских певцов?
И молодой человек с моноклем пробормотал: «В этом лице сосредоточена вся мировая поэзия».
Я знал, что он чувствовал в этот момент. Я мог симпатизировать, даже завидовать ему. Но было грустно сознавать, что через две недели он будет хвастать своими подвигами перед избранными клубменами и знатоками — сдержанными улыбающимися людьми, сидящими вокруг стола, который украшали старинное серебро и легендарный портвейн. От этого я чувствовал себя постаревшим.
Наконец врачи решили: фрау Новак необходимо отправить в санаторий, и очень скоро — перед Рождеством. Услышав об этом, она тотчас заказала себе у портного новое платье. Она была так возбуждена и польщена, будто ее пригласили на званый вечер.
— Сестры-хозяйки всегда очень разборчивы, вы знаете, мистер Кристоф. Они следят, чтобы мы были чистенькими и аккуратными. Если нет — нас наказывают, и поделом. Я уверена, мне там будет хорошо, — вздохнула фрау Новак, — если только я не буду волноваться за семью. Как они будут жить, когда я уеду, один Бог знает. Они беспомощны как овечки.
По вечерам она часами шила теплое фланелевое белье, улыбаясь про себя, словно женщина, ожидающая ребенка.
Накануне моего отъезда Отто был крайне подавлен.
— Теперь, когда ты уедешь, Кристоф, я не знаю, что со мною будет. Может, через полгода меня уже не будет в живых.
— Но до того, как я приехал, с тобой все было в порядке, так ведь?
— Да… но теперь мама тоже уезжает. Отец, наверное, вообще перестанет меня кормить.
— Что за вздор!
— Возьми меня с собой, Кристоф. Давай я стану твоим слугой. Я могу быть очень полезным, ты знаешь. Я мог бы готовить тебе, и чинить твою одежду, и открывать дверь твоим ученикам… — Глаза у Отто загорелись, когда он представил себя в новой роли. — Я бы носил короткую белую куртку, а лучше — голубой с серебряными пуговицами пиджак.
— Боюсь, что ты — роскошь, которую я не могу себе позволить.
— Но, Кристоф, я, естественно, не прошу никакой платы. — Отто остановился, почувствовав, что это предложение было чересчур щедрым.
— Разве что, — добавил он осторожно, — одну или две марки на танцы, иногда.
— Мне очень жаль.
Нас прервал приход фрау Новак. Она рано вернулась домой, чтобы приготовить для меня прощальный ужин. Она притащила целую авоську всякой всячины и очень устала, пока волокла ее. Вздохнув, она закрыла за собой дверь и тотчас же начала суетиться, уже взвинченная, на грани взрыва.
— Отто, почему печка погасла? После того как я специально просила проследить за нею! О Боже мой, почему нельзя ни на кого ни в чем положиться в этом доме?
— Извини, мама, — сказал Отто. — Я забыл.
— Конечно, забыл! Разве ты что-нибудь когда-нибудь помнишь? Забыл! — закричала на него фрау Новак, черты ее сморщились в одну острую маленькую гримасу ярости. — Я надрываюсь от работы, скоро в могилу слягу из-за тебя — и вот благодарность. Когда я уеду, надеюсь, твой отец выкинет тебя на улицу. Посмотрим, как тебе это понравится! Ты — здоровый, ленивый, неуклюжий остолоп! Убирайся вон!
— Хорошо! Кристоф, слышишь, что она говорит? — Отто повернулся ко мне, лицо его конвульсивно дернулось от ярости, в этот момент сходство между ними было разительным, казалось, они оба одержимы бесами. — Она об этом еще пожалеет! — Он повернулся и бросился в спальню, хлопнув дверью. Фрау Новак тотчас повернулась к плите и принялась вытаскивать еще не потухшие угли. Она вся дрожала и отчаянно кашляла. Я помог ей, подав дрова и куски угля, она взяла их слепо, не взглянув и не сказав ни слова. Почувствовав, как обычно, что я только мешаю, я пошел в гостиную и тупо встал у окна, мечтая поскорее исчезнуть отсюда. С меня довольно. На подоконнике лежал огрызок карандаша. Я взял его и нарисовал маленький кружок, подумав про себя: «Я оставил свой след». Тут я вспомнил, как несколько лет назад я сделал то же самое, перед тем как уехал из пансиона в Северном Уэльсе. В спальне было тихо. Я решил встретить гнев Отто с открытым забралом. Мне еще предстояло упаковать чемодан.
Когда я открыл дверь, Отто сидел на постели, словно загипнотизированный. Он глядел на глубокую рану на левом запястье, из которой сочилась кровь, падая ему на ладонь, и крупными каплями стекала на пол. В правой руке, между мизинцем и безымянным пальцем, он держал безопасную бритву. Он не сопротивлялся, когда я выхватил ее. Рана была пустяковой, я перевязал ее носовым платком. Отто, казалось, на мгновенье потерял сознание и повалился мне на плечо.
— Зачем ты это сделал?
— Я хотел показать ей, — сказал Отто. Он был очень бледен. Очевидно, он сам дико испугался. — Не надо было останавливать меня, Кристоф.
— Ты маленький идиот, — сказал я сердито. Он и меня напугал. — Однажды ты действительно покалечишься — по ошибке.
Отто посмотрел на меня долгим, укоряющим взглядом. Его глаза медленно наполнились слезами.
— Какое это имеет значение, Кристоф? Я ни на что не гожусь… Как ты думаешь, что со мной будет, когда я вырасту?
— Пойдешь работать.
— Работать…
От одной мысли об этом Отто разрыдался. Истерично всхлипывая, он провел тыльной стороной ладони по носу. Я вытащил платок из кармана.
— Вот. Возьми.
— Спасибо, Кристоф. — С трагическим видом он вытер глаза и высморкался. Но что-то в платке привлекло его внимание. Он начал разглядывать его, сначала безучастно, потом с нескрываемым интересом. — Послушай, Кристоф, — воскликнул он возмущенно, — ведь это же мой платок!
Однажды вечером, через несколько дней после Рождества, я снова пришел на Вассерторштрассе. Уже горели фонари, когда я свернул в подворотню и пошел по длинной мокрой улице. Кое-где попадались комья грязного снега. В подвальчиках располагались лавки, изредка вспыхивал слабый желтоватый свет. Под ярким газовым освещением калека продавал овощи и фрукты с ручной тележки. Компания молодых людей с холодными лицами стояла и глядела, как двое дерутся у выхода; какая-то девчонка возбужденно вскрикнула, когда один из них споткнулся и упал. Пересекая грязный тротуар, вдыхая влажный знакомый запах гнили, идущий от многоквартирных домов, я думал: «Неужели я действительно когда-то здесь жил?» Сейчас, располагая удобной комнатой в западной части города и великолепной новой работой, я стал чужим в этих трущобах.
На лестнице перегорел свет. Царила кромешная тьма. Но я пробрался наверх без особого труда и постучал в дверь. Пришлось стучать изо всех сил — судя по крику, пению и взрывам хохота, вечер был в полном разгаре.
— Кто там? — заорал герр Новак.
— Кристоф.
— Ага. Кристоф! Anglais! Englisch man! Заходите! Заходите!
Дверь распахнулась настежь. Герр Новак нетвердо стоял на пороге, встречая меня с распростертыми объятиями. Позади вырисовывалась фигура Греты, она тряслась, как желе, и смеялась до слез, которые катились у нее по щекам. Больше никого не было видно.
— Старина Кристоф! — закричал герр Новак, хлопнув меня по спине. — Я говорил Грете: «Я знаю, что он придет. Кристоф не покинет нас».
С широким комическим жестом гостеприимства он яростно втолкнул меня в столовую. В квартире все было вверх дном. Одежда кучей валялась на постели, на другой лежали чашки, блюдца, туфли, ножи и вилки. На буфете стояла сковородка, до краев полная застывшим жиром. Комнату освещали три свечи, воткнутые в пустые бутылки из-под пива;
— Весь свет вырубили, — объяснил герр Новак, небрежно махнув рукой, — по счету не заплатили… Конечно, заплатим когда-нибудь. Не обращайте внимания — так лучше, правда ведь? Грета, давай зажжем рождественскую елку.
Такой маленькой елки я в жизни не видел. Она была настолько крошечной и щуплой, что на ней могла держаться всего одна свеча, на самом верху. Ее украсили полоской мишуры. Герр Новак уронил на пол несколько горящих спичек, прежде чем смог зажечь свечу. Скатерть чуть не вспыхнула, если бы я не затоптал их.
— А где Лотар и Отто? — спросил я.
— Не знаю. Где-нибудь поблизости… Они теперь не часто показываются у нас — им тут не по душе. Все равно, нам и без них совсем неплохо, правда, Грета?
Герр Новак проделал несколько движений со слоновой грацией и запел:
— О Танненбаум, о Танненбаум. Эй, Кристоф, теперь давайте с нами вместе!
Когда все это кончилось, я выложил свои подарки: сигары для герра Новака, шоколадки и заводную мышь для Греты. Герр Новак достал из-под кровати бутылку пива. После долгих поисков очков, которые в конце концов оказались висящими на кране в кухне, он прочел мне письмо от фрау Новак из санатория. Каждую фразу он повторял три или четыре раза, увяз в середине, чертыхался, раздувал ноздри, ковырял в ушах. Я с трудом разбирал слова. Затем они с Гретой начали играть с заводной мышкой, пускали ее по столу, вскрикивая и рыча, когда она приближалась к краю. Мышь имела такой успех, что мне вскоре удалось уйти без лишней суеты.
— Прощайте, Кристоф. Приходите еще, — сказал герр Новак и тотчас повернулся к столу. Они с Гретой склонились над ним с жадностью азартных игроков, а я пошел прочь.
Вскоре я сам имел честь принимать у себя Отто. Он пришел просить меня поехать с ним в воскресенье к фрау Новак. В санатории раз в месяц устраивали день посещения, от Халлешкес Тор шел специальный автобус.
— За меня платить не надо, имей в виду, — величаво заметил Отто. Он весь светился самодовольством.
— Очень мило с твоей стороны, Отто… Новый костюм?
— Нравится?
— Наверное, дорогой?
— Двести пятьдесят марок.
— Вот это да! Тебе улыбнулась фортуна?
Отто хмыкнул:
— Сейчас я часто вижу Гертруду. Ее дядя оставил ей небольшую сумму. Весной мы, наверное, поженимся.
— Поздравляю. Надеюсь, ты все еще живешь дома?
— Заглядываю туда время от времени. — Рот у Отто скривился в гримасу утомленного недовольства. — Но папаша все время пьян.
— Омерзительно, правда? — я изобразил его тон. Мы оба расхохотались.
— Боже мой, Кристоф, неужели уже так поздно? Я должен трогаться. До воскресенья. Будь здоров.
В санаторий мы приехали около полудня.
Несколько километров тянулась ухабистая крутая дорога через снежные сосновые леса, затем внезапно показалась готическая кирпичная арка, напоминающая вход в церковный двор, а за ней — большие красные здания. Автобус остановился. Мы с Отто вышли последними. Мы стояли, потягиваясь и щурясь на яркий снег: здесь, за городом, все было ослепительно белым. У всех затекли конечности, так как автобус представлял собой крытый фургон с местами для багажа и школьными скамейками вместо сидений. Но во время путешествия сидения почти не сдвинулись, поскольку мы были стиснуты, как книги на полке.
Навстречу нам выбежали пациенты — неуклюжие, бесформенные фигуры, закутанные в шали и одеяла, спотыкающиеся и скользящие по обледенелой тропинке. Они так торопились, что, не рассчитав, заскользили по дорожке, как на катке. Скользя, они с размахом бросались в объятия друзей и родственников, с трудом сохраняющих равновесие. Одна пара, вскрикивая от смеха, повалилась наземь.
— Отто!
— Мама!
— Так ты все-таки приехал? Как хорошо ты выглядишь!
— Ну конечно, мы приехали, мама! А ты что думала?
Фрау Новак высвободилась из объятий Отто, чтобы пожать мне руку.
— Как поживаете, герр Кристоф?
Она сильно помолодела. Пухлое, овальное, простодушное лицо, живое, с небольшой хитринкой и маленькими крестьянскими глазами, напоминало лицо молоденькой девушки. Щеки слегка тронул румянец. Она все улыбалась и улыбалась, словно не могла остановиться.
— Ах, герр Кристоф, как мило с вашей стороны, что вы приехали! Как хорошо, что вы привезли с собой Отто!
Она рассмеялась нервным, истеричным смешком. По ступеням крыльца мы поднялись в дом. Запах теплого, чистого, пропахшего антисептикой здания щекотал ноздри, как дуновение страха.
— Они поместили меня в маленькую палату, — сказала нам фрау Новак. — Нас всего четверо. Мы сражаемся в разные игры. — Гордо распахнув дверь, она представила соседок по палате. — Это Матушка — она у нас за главного. А это — Эрна! А это Эрика — наша крошка!
Эрика, хилая белокурая девушка лет восемнадцати, хихикнула.
— Так это и есть знаменитый Отто! Вот уже несколько недель как мы мечтаем увидеть его!
Отто слегка улыбнулся, он чувствовал себя очень уверенно. Его новый дорогой коричневый костюм выглядел крайне вульгарно, так же как лиловые гетры и остроносые желтые ботинки. На пальце у него сияло огромное кольцо — печатка с квадратным, шоколадного цвета камнем. Отто все время помнил о нем и картинным жестом отставлял руку, украдкой поглядывая на женщин и наслаждаясь произведенным эффектом. Фрау Новак просто не могла отпустить его. Ей необходимо было крепко обнимать и щипать его за щеки.
— Ну разве он не хорош? — воскликнула она. — Разве не великолепен? Послушай, Отто, ты такой огромный и сильный, ты, наверное, мог бы поднять меня одной рукой!
Старая Матушка была простужена. Она плотно завязала горло под воротником старомодного черного платья. Она казалась милой пожилой дамой, но почему-то слегка непристойной, словно старая шелудивая сука. На столике перед ней, как призы, были расставлены фотографии детей и внуков. Она сидела на краешке кровати, лукавая и довольная, словно радуясь тому, что она так больна. Фрау Новак сказала нам, что Матушка уже трижды была в этом санатории. Каждый раз после выздоровления ее выписывали, но через год или девять месяцев начинался рецидив, и ее вновь отправляли сюда.
— Самые умные профессора Германии приходили смотреть ее, — добавляла фрау Новак с гордостью. — Но вы всегда дурите им голову, правда, дорогая Матушка?
Старая дама, улыбаясь, кивнула, как умный ребенок, которого похвалили взрослые.
— А Эрна здесь второй раз, — продолжала фрау Новак. — Врачи сказали, что она поправится, но она плохо питалась. Поэтому и вернулась к нам, правда, Эрна?
— Да, вернулась, — согласилась Эрна.
Это была крайне истощенная, коротко остриженная женщина лет тридцати пяти, когда-то очень женственная, привлекательная, задумчивая и мягкая. Сейчас она, казалось, была одержима какой-то отчаянной решимостью, стремлением бросить кому-то вызов. У нее были огромные темные голодные глаза. Обручальное кольцо болталось на костлявом пальце. Когда она разговаривала и начинала волноваться, руки ее беспокойно метались, словно два сморщенных мотылька.
— Мой муж избил меня, а потом сбежал. В ту ночь, когда он ушел, он устроил такое побоище, что у меня следы оставались еще несколько месяцев. Он огромный, сильный мужчина. Чуть не убил меня.
Она говорила намеренно спокойно, стараясь сдерживать волнение, ни разу не отведя глаз от моего лица. Ее голодный взгляд сверлил мне мозги, жадно читая мои мысли. «Иногда он мне снится», — добавила она, как будто ей самой смешно было.
Мы с Отто сидели за столом, а фрау Новак суетилась вокруг нас, подавая кофе и пирожные, которые принесла одна из сестер. Все что произошло сегодня, к моему удивлению никак не сказалось на мне: чувства мои притупились, я смотрел на все отстраненно, словно во сне. В этой спокойной белой комнате с огромными окнами, выходившими на молчаливые оснеженные верхушки сосен, с рождественской елкой на столе, кроватями, увитыми бумажными гирляндами, с пришпиленными к стене фотографиями, тарелкой с шоколадными бисквитами в форме сердечек — жили эти четыре женщины. Мой взгляд исследовал каждый уголок их мира: температурные листки, огнетушитель, кожаный экран у двери. Надевая свои лучшие наряды, с чистыми руками, уже не исколотыми иглой или загрубевшими от стряпни, они ежедневно возлежали на террасе, слушая радио, им было запрещено разговаривать. В атмосфере, царившей в этой комнате, было что-то отвратительное, точно грязное белье прело без воздуха в комоде. Они заигрывали друг с другом, вскрикивая, как перезрелые школьницы. Фрау Новак и Эрика затеяли возню. Они дергали друг друга за одежду, заливались визгливым хохотом, — короче, старались ради нас.
— Вы не представляете себе, как мы ждали этого дня, — сказала мне Эрна.
— Встретиться с живым мужчиной, — фрау Новак хихикнула.
— Эрика была такой невинной девочкой до приезда сюда. Ты ничего не знала, правда, Эрика?
Эрика хихикнула.
— Я многому научилась с тех пор.
— Да, надеюсь, что так! Поверите ли, герр Кристоф, ее тетка прислала ей на Рождество этого пупса, теперь она каждую ночь берет его с собой в постель, говорит, что хочет спать с мужчиной.
Эрика дерзко рассмеялась.
— Что ж, это лучше, чем ничего, правда?
Она подмигнула Отто, который закатил глаза, притворившись, что потрясен.
После ланча фрау Новак следовало немного отдохнуть. Поэтому нами завладели Эрна и Эрика, которые решили повести нас на прогулку.
— Сначала мы покажем им кладбище, — сказала Эрна.
Это было кладбище домашних животных, принадлежавших персоналу санатория. С десяток небольших крестов и надгробий с издевательски-выспренными надписями в стихах. Тут были похоронены мертвые птицы, белые мыши, кролики и летучая мышь, замерзшая во время шторма.
— Грустно думать о лежащих здесь, — сказала Эрна. Она смахнула снег с одной из могил. В глазах у нее стояли слезы.
Но когда мы стали спускаться по тропинке, они с Эрикой очень развеселились. Мы смеялись и играли в снежки. Отто подхватил Эрику и притворился, что собирается бросить ее в сугроб. Пройдя еще немного, мы подошли к летнему домику, стоявшему среди деревьев. Оттуда как раз выходили мужчина и женщина.
— Это фрау Клемке, — сказала мне Эрна. — Сегодня к ней приехал муж. Подумать только, эта старая хижина — единственное место, где двое людей могут уединиться.
— В такую погоду здесь, должно быть, ужасно холодно.
— Конечно! Завтра у нее опять поднимется температура, и ей придется две недели пролежать в постели. Но кого это остановит? На ее месте я поступила бы точно так же, — Эрна потянула меня за руку. — Надо жить, пока молод!
— Конечно!
Эрна быстро взглянула мне в лицо, ее огромные темные глаза впились в меня, как крючки, мне казалось, я чувствую, как они раздевают меня.
— На самом деле я ведь незаразная, понимаешь, Кристоф?.. Ты ведь ничего плохого не думаешь.
— Нет, Эрна, конечно нет.
— Уйма здешних девушек незаразные. Их просто надо немного подлечить, как и меня… Доктор говорит, что если я буду следить за собой, то стану такой же сильной, как раньше. И что, ты думаешь, я прежде всего сделаю, когда меня выпустят отсюда?
— Что же?
— Первым делом я получу развод, а потом найду мужа, — Эрна рассмеялась с оттенком горького торжества. — Это у меня не отнимет много времени — можешь мне поверить.
После чая мы сидели наверху в палате. Фрау Новак одолжила у кого-то граммофон, чтобы мы могли потанцевать. Я танцевал с Эрной. Эрика танцевала с Отто. Она была похожа на неуклюжего сорванца и громко хохотала всякий раз, поскользнувшись или наступив Отто на ногу. Отто улыбался, умело вел ее, плечи у него топорщились, и он по-обезьяньи сутулился, как было принято в Халлешкес Тор. Старая Матушка сидела на постели, глядя перед собой. Когда я обнял Эрну, я почувствовал, что она вся дрожит. Было почти совсем темно, но никто не предложил включить свет.
Перестав танцевать, мы уселись на кроватях вокруг стола. Фрау Новак начала рассказывать о своем детстве, как она жила со своими родителями на ферме в Восточной Пруссии.
— У нас была собственная мельница, — говорила она, — и тридцать лошадей. Лошади моего отца были лучшими в округе, они много раз брали призы на бегах.
Палата погрузилась во тьму. Окна зияли в темноте огромными светлыми прямоугольниками. Эрна, сидевшая передо мной на кровати, нащупала мою руку и потянула ее к себе, потом прильнула ко мне и обвила мою руку вокруг себя. Она сильно дрожала.
— Кристоф, — шепнула она мне в ухо.
— … а в летнее время, — продолжала фрау Новак, — мы часто ходили на танцы в большой амбар у реки.
Мои губы прижались к горячим сухим губам Эрны. Никаких эмоций я не испытывал: все это казалось лишь эпизодом длинного, довольно зловещего и многозначительного сна, который мне снился весь день.
— Я так счастлива сегодня, — прошептала Эрна.
— Сын почтмейстера любил играть на дудочке, — говорила фрау Новак. — Играл он прекрасно — хотелось плакать.
От постели, на которой сидели Эрика и Отто, доносился шум, как будто там дрались, и громкое хихиканье.
— Отто, гадкий мальчишка! Ты что делаешь! Вот расскажу твоей матери!
Через несколько минут пришла сестра, чтобы сказать нам, что автобус отправляется.
— Клянусь тебе, Кристоф, — шептал мне Отто, когда мы надевали пальто. — Я мог делать с этой девчонкой все что угодно! Она была моя… А ты хорошо провел время со своей? Немного тощая, да? Но бьюсь об заклад, настоящий огонь!
Вместе с другими пассажирами мы влезли в автобус. Пациенты толпились рядом, прощаясь с нами. Закутанные с головой в свои одеяла, они могли сойти за представителей какого-то лесного племени.
Фрау Новак расплакалась, но силилась улыбнуться.
— Скажи отцу, что я скоро приеду.
— Конечно, приедешь, мама! Теперь ты скоро поправишься. Скоро будешь дома.
— Пройдет совсем немного времени… — всхлипывала фрау Новак, слезы струились по щекам, освещая страшную лягушачью улыбку. И вдруг она начала кашлять, — казалось, ее тело сейчас сложится пополам, как у куклы на шарнирах. Сжав руки на груди, она захлебывалась надрывным кашлем, словно отчаявшееся раненое животное. Одеяло сползло с головы и плеч; выбившаяся прядь упала на глаза — она слепо трясла головой, стараясь откинуть ее. Две сестры деликатно пытались увести ее, но она яростно сопротивлялась. Она не желала уходить с ними.
— Иди в дом, мама! — умолял ее Отто. Он сам чуть не плакал. — Пожалуйста, иди в дом! Ты умрешь от холода!
— Пиши мне хоть изредка, Кристоф! — Эрна схватила меня за руку, словно боясь утонуть. В глазах ее было написано нескрываемое отчаяние. — Хотя бы открытку… просто надпиши свое имя.
— Конечно, напишу.
Они столпились вокруг нас в маленьком световом пятне от пыхтевшего автобуса, их освещенные лица казались зловещими призраками на фоне черных сосновых стволов. Это была кульминация моего сна: мгновение ночного кошмара, которым он должен был кончиться. И тут мною овладел какой-то абсурдный страх, что они могут напасть на нас, — банда жутковатых, безмолвных закутанных фигур стаскивает нас со скамеек и кровожадно волочит куда-то в гробовом молчании.
Но вот все кончилось. Они ушли в темноту, — в сущности, безобидные, как призраки, а наш автобус, грохоча колесами, покатил к городу сквозь глубокий, невидимый нам снег.
