Книга: Исчезновение
Назад: 13 Глава, из которой можно узнать о той небывалой власти, которой, очевидно, обладает хорал композитора Дворжака над бильярдом
Дальше: IV. Ольга Маврокордатос
14
Глава, в которой мы увидим, как карп брезгует поистине царской халвой
Аугустус отвел своего приемного сына в сторону. Я присутствовала при их разговоре.
– Я никогда не упоминал о тех неясных и запутанных обстоятельствах, при которых ты появился на свет. Если бы я мог, то сказал бы, что над нами тяготеет Проклятье. Но мой Закон покарает за разглашение. Никто никогда не исказит непрочное острое слово, минимальное неизвестное, табуированное абсолютное, которое ab ovo, затемняет все наши цели, подвергает проклятью все наши желания, вредит нашим действиям. Каждый знает, что безымянное зло действует на нас безотчетно, каждый знает, что, к большому несчастью, преградой вставая на нашем пути, бесконечно приговаривая нас к разглагольствованию, к бессвязному бормотанию, к упущениям, к неясности ложного знания, из которого проистекают, омрачаясь, наши крики, наши голоса, наши рыдания, наши вздохи, наши желания, перед нами всегда стоит непреодолимая стена. Чем дальше мы заходим в приблизительность опущенного слова, тем больше мы хотим ухватиться руками за бесконтурную незапятнанность, тем больше обрушивается на нас несущий зло гнев. Ты должен знать, Хэйг, сыночек, что, начиная с сегодняшнего дня, как в том таком далеком прошлом, смерть направляется сюда, бродит вокруг нас. Порой мне казалось, – продолжал Аугустус, – что, возможно, тебе не доведется страдать от той нечеловеческой судьбы, которая досталась некогда мне. Но нам ничто не подвластно. Ты совершишь очевидную ошибку, и, следовательно, я также, если, играя ва-банк, ты останешься здесь. Ты должен отбыть отсюда еще до полуночи!
Но Хэйг тотчас же отверг предложение Аугустуса, заявив ему, что тот просто-напросто обманывает его, желая изгнать своего сына из дому!
– Что? – закричал Хэйг (он очень любопытно смотрелся в этом необычном для него состоянии). – Что?! Ты же мой отец! Ты хочешь моей смерти, вот оно что, я все понял! А я такой наивный, так верил в тебя, так тебя любил! Сегодня ты вынашиваешь план в равной степени идиотский и жестокий. Но он шит белыми нитками! Будь хотя бы искренним! Если тебе доставит такое удовольствие мой уход, то прокляни меня, но не облекай свою месть в такие смешные одеяния!
– Сын! – взвыл Аугустус, сгибаясь под тяжестью оскорбляющих его слов. Но голос его надломился, он зарыдал.
Позже он поведал мне, что едва не рассказал тогда Хэйгу о том, что он незаконнорожденный, едва не открыл ему всю правду о Заире, об Отоне Липпманне, о бродяге в белом рабочем халате по имени Трифио-дорус, об очистительной ванне и так далее, и тому подобное.
Наступила долгая пауза. Дуглас Хэйг, ни слова не говоря, смотрел в упор на Аугустуса. Затем внезапно развернулся и бросился прочь.
Аугустус оставался неподвижен.
Я спросила, не следует ли мне догнать Хэйга.
– Нет, – сказал он, – пусть бежит. Если он должен уйти, пусть уходит. Иначе будет еще хуже: мы умрем все!
До самого утра было слышно, как Хэйг бродит по дому. Затем, лишь только начало светать, мы увидели, что он вышел во двор. На нем были свитер с поднятым воротником, теплая куртка. В руке он держал сумку.
Он дошел до пруда, нагнулся, просвистел трижды:
Наверное, это был сигнал, потому что вскоре появился Иона. Хэйг произнес перед карпом долгую речь, бросая ему время от времени кусочки пудинга; он раскатывал их в руке, делая шарики.
Затем, не попрощавшись ни со мной, ни со своим отцом, ни с домом, где вырос, он, закрыв за собой ворота, исчез…
Мы не знали, куда он ушел. Аугустус томился. Иона, когда мы подходили к пруду и звали его, больше не появлялся. Жизнь уходила.
Наконец через полгода почтальон принес нам письмо. Аугустус, распечатав конверт, посмотрел прежде, от кого оно, затем очень быстро прочитал.
– Не знаешь ли ты случайно, – спросил он, поднимая глаза от письма, – человека по имени Антон Вуаль?
– Ей-Богу, не знаю.
– Я тоже. Но впечатление такое, что он знает о нас все. Вот, прочитай!
Милорд,В течение апреля я несколько раз виделся с Дугласом Хэйгом Клиффордом. Узнав совершенно случайно, что он бежал из Азенкура, не сообщив Вам о своих намерениях, я счел нужным рассказать Вам отом, что мне известно; надеюсь, это уменьшит Ваше беспокойство и Вашу печаль.Прибыв в Париж, Дуглас Хэйг повел себя там, пожалуй, скверно. Ходил по сомнительным кабакам, связался с тремя типами с самого дна, бесчестными негодяями, молодчиками без стыда и совести, совершившими до того самые черные злодеяния. Поддавшись очарованию зла, Дуглас Хэйг участвовал в мелких кражах, всю прибыль от которых делило между собой гнусное трио. Это едва не закончилось для него плачевно: главаря банды, ловкого жулика, поймав с поличным, отправили гнить на берега Марони.Являясь если не трусом, то наверняка человеком осторожным, Дуглас Хэйг понял, что плохо кончит. Такая перспектива пришлась ему не по нраву. Он быстро покинул воровскую «малину», снял на бульваре Сен-Мишель комнату из тех, что обычно снимают студенты, скромную, но вполне приличную. Я не знаю, где он в ту пору добывал себе деньги на жизнь, а они у него тогда водились, и не такие уж малые: у него не было машины, но он оставлял значительные суммы у торговцев одеждой – его белую тенниску с портретом Сталина во всю грудь стали узнавать и с почтением привечать в разных местах: от набережной Конти до Бальзара, от моста Сюлли до бара «Пон-Руаяль». Более того, он приобрел вкус к, так сказать, современной интеллектуальной моде: ему доставляли удовольствие труды Балибара и Мак-Люэна, tutti quanti. Он читал «Сообщения», «Атолл», «Три континента». Ходил в студию «Логос», боготворил Годара, хвалил Курно.Это длилось не более месяца. Оказавшись без гроша, он понял, что дела у него не очень хороши, что он сорит деньгами, поступает дурно, что жизнь ведет распутную, что он оказался во власти своих разнузданных инстинктов.Тогда он открыл для себя один ученый труд, небольшой, однако несущий в себе огромный заряд энергии, труд, призывающий к социальному изменению общества, к уничтожению капитала, к борьбе против Прибыли. И стал активистом ультрапроалбанской партии, члены которой, вдохновляясь одной речью Энвера Ходжи, произнесенной на берегу озера Шкодера (некогда Скутари) года три назад, ожесточенно критиковали и самолюбивых деятелей Французской Коммунистической партии, и так называемых маоистов. Но партия эта была распущена уже через неделю.Дуглас Хэйг предался печали. Затем он вспомнил, что однажды его отец – Вы – сказал ему:«Адажио Альбинони стало для нас такой поддержкой, когда умер кузен Тастон».И он вдруг понял, что, оригинальничая, он метался лишь для того, чтобы позабыть о главном своем предназначении: о пении!Он начал много трудиться. Через месяц поступил в Schola Cantorum. Там он всех потряс.Сейчас он живет в скромной студии, в доме номер шесть на площади Майора Нободи.Таким образом, сбившись на какое-то время с верного пути, Дуглас Хэйг в конце концов вернулся, еще более окрепнув, к своему призванию.Вот что я имею честь сообщить Вам для того, чтобы Ваша жизнь после его ухода, стала более спокойной.Искренне Ваш, Антон Вуаль.
Аугустус сразу же выслал Хэйгу крупный денежный перевод и длинное письмо – настоящий роман, в котором оправдывал себя, как мог. Однако перевод до адресата так и не дошел. Желая узнать, почему, он отправился на почту. Там ему сказали, что в доме номер шесть на площади Майора Нободи в Париже Хэйг Клиффорд не проживает. Охваченный тревогой, Аугустус обратился в Schola Cantorum, интересуясь, есть ли среди ее слушателей молодой человек по имени Дуглас Хэйг Клиффорд. Там ему повезло больше: ему сообщили, что такой слушатель есть, однако добавили, что, поскольку он победил в конкурсе по унисону, его направили в Julliard School of Music в Нью-Йорке, чтобы он изучал там композицию.
Прошел год. Казалось, все успокоилось. Мы прочитали в одной газете, что Хэйг Клиффорд покорил взыскательную публику Кариньяно. Газеты писали о «баритоне редкой красоты, которому предназначено исполнять ведущие партии», о «будущем Тито Гобби и Джигли».
Однажды, когда я, закупив продукты, возвращалась домой из городка – со мной был мальчишка, которого я наняла за двадцать су: у меня были три большие корзины, – я увидела, что вокруг бассейна с беспечным видом прогуливается мужчина, и сразу же пришла в замешательство: мне показалось, что это Дуглас Хэйг. Позже вы поймете, что это был Антон Вуаль.
Ему можно было дать самое большее двадцать лет. Высокий, прямее столба, тоньше проволоки, на нем был резиновый плащ-реглан, в руке он держал стек, на голове – панама. С виду это был совершенно очаровательный молодой человек, но что-то неотчетливое, трудноуловимое настроило меня против него; необычайная болезненная бледность, томная, покачивающаяся походка, белесые брови, голубые глаза, настолько светлые, что мне показалось – передо мной альбинос; весь его робкий вид встревожил меня: впечатление было такое, что он безотчетно несет на себе тяжелый крест.
Я подошла и обратилась к нему, согласно обычаю, принятому в моем племени:
– Приветствую тебя, бледнолицый красавец! Мир твоему вигваму, зароем в землю наши боевые томагавки, выкурим трубку мира!
– Ахьюху! – сказал он, коснувшись своего лба пальцем, а затем склонил предо мной голову, подобно настоящему могиканину, показывая этим, что он прекрасно знает наши обычаи. – Пусть будет зажарен в твоем котле большой карибу!
Я привела неизвестного домой, предложила ему сесть, позвонила в колокольчик. Вскоре появился Аугустус.
– Что вам угодно? – спросил он.
– Антон Вуаль, – представился мужчина, поклонившись. – Год тому назад…
– Я помню, – оборвал его угрюмо Аугустус, – год назад вы написали нам о том, что довелось пройти Хэйгу, прежде чем он вновь посвятил себя своему призванию. Теперь, я думаю, он навсегда сошел с кривой дорожки. Вот уже трижды ему аплодировал Турин. Мы непременно отблагодарили бы вас, если бы знали, где вы живете. Но на конверте не было обратного адреса.
– Увы, – вздохнул Антон Вуаль, – я забыл его написать, простите. Но, – продолжил он, – оказавшись сегодня волею случая неподалеку от Азенкура, я счел нужным повидаться с вами, чтобы засвидетельствовать свое почтение.
– Клянусь Адонаем, вот это мне нравится! – воскликнул Аугустус– Но давай перейдем на «ты», это наверняка облегчит нашу беседу.
– Ты прав, – кивнул Антон Вуаль.
– Ты не откажешься разделить со мной скромный ужин?
– Нет, не откажусь.
Он поставил свой стек, снял панаму и плащ.
– Пойдем в курительную, – предложил Аугустус.
Они вышли из темной гостиной, прошли по длинному коридору, поднялись наверх. Аугустус предложил Вуалю располагаться в глубоком кресле из полированного красного дерева, обтянутом черной кожей, затем протянул ему гаванскую сигару.
Вуаль закурил, всем своим видом выказывая удовольствие.
– Шотландское виски? Английское? Бурбон? – любезно предложил Аугустус, указывая рукой на ряд бутылок, которым позавидовал бы любой бармен.
– М-м-м, – нерешительно промычал Вуаль.
– Джин? Коктейль? «Кровавая Мэри»? Что-нибудь безалкогольное?
Выпили. Затем Антон Вуаль заговорил:
– Ты, верно, хотел бы сначала узнать, что за обстоятельства свели меня с Хэйгом. Вот как это произошло: однажды я отправился полюбоваться аквариумом в зоологическом саду. Там неподалеку от пруда с карпами томился одетый в черное юноша печального вида, похожий на меня, словно брат. Он вынул из сумки что-то вроде халвы или рахат-лукума, покрошил это в руке и бросил рыбам – несмотря на все предупреждения надзирателя, который трижды подходил к нему и, повизгивая, показывал пальцем, пожелтевшим от злоупотребления низкосортным табаком, на надпись на щитке, запрещающую бросать карпам какой бы то ни было корм.
Впечатление было такое, что сейчас со дна пруда поднимется какой-нибудь карп, выпрыгнет из воды и, подобно дельфину, поймает на лету угощение. Но ни один карп, конечно же, не появился, и было видно, что это удручало юношу.
Я подошел к нему, сказав, что он, наверное, испытывает к карпам трогательную любовь, которая, однако же, остается безответной. Он признался мне, что когда-то у него было много приятелей, но ни одного настоящего друга, за исключением Ионы, карпа, который всплывал на поверхность воды всякий раз, когда он насвистывал ему особый сигнал. Не было такого дня, чтобы он не накормил Иону. Когда ему было грустно, он изливал душу Ионе и это всегда ему помогало.
Сегодня, продолжил он, оцепеневший бедняга, простак, измученный печалью, затосковав дальше некуда, сегодня он подумал, наивный, что какой-нибудь карп в зоологическом саду – почему бы и нет? – по-дружески откликнется, когда он позовет его. Он купил на последние деньги килограмм халвы, любимого лакомства Ионы, а эта халва была к тому же от иранского шаха – лучшей во французском магазине не найдешь.
Выслушав его, я и сам загрустил, предложил ему выпить по стаканчику, а затем пригласил в ресторанчик. Он был голоден. Но ел медленно, словно мусульманин после долгого рамадана.
Когда подали кофе, мокко, он довольно откровенно поведал мне о себе, о своем призвании, своих занятиях, о вас, простите, о тебе, о Скво…
– Что он сказал? – оборвал его Аугустус – от услышанного его даже в пот бросило. – Знает ли он о том, что появился на свет при загадочных обстоятельствах?
– Да. Он застал тебя однажды утром там, где ты уединялся для принятия очистительной ванны. Ему было тогда шесть лет. Ты был погружен в глубокую Нирвану. Ты шептал что-то безотчетно, но этот смутный поток слов заинтриговал его так сильно, что он подошел к тебе, приставил ухо к месту фиксации недоуздка, который обеспечивал неизменность твоего положения, к месту, которое – поди узнай почему? – казалось, усиливало слышимость…
– Ах, capisco, capisco! – пророкотал, бледнея, Аугустус.
– Да, Аугустус, ты правильно понял: ты, сам того не желая, признался ему во всем. Рассказал ему о Заире, который был вставлен в его пуповину. Тогда, охваченный безумным горем, яростью, которая многократно увеличивала его силу, в шоке он сорвал с твоего пальца его Заир!
– …накликав этим на себя Проклятье, от которого мы все еще страдаем, – взвыл Аугустус.
– Да, – продолжил Антон Вуаль, – ему было не больше шести лет, но он все понял. В глубине души он стал считать тебя виновным, ожесточился против тебя навсегда; испытывая жажду мести, он радовался, когда ты падал, когда дела у тебя шли плохо, смертельно страдал, когда тебе становилось лучше. Он ненавидел тебя все это время!
– О Боже, о Боже! – рыдал, содрогаясь, Аугустус, сжимая в руке белый носовой платок.
– Проклятье сына, пусть и незаконнорожденного, преследовало тебя до сегодняшнего дня. Все, включая его призвание, – это заговоры, которые он замышлял, чтобы уничтожить тебя!
– Его призвание? – прошептал Аугустус, не поняв.
– Вот причина, которая заставила меня появиться здесь, – промолвил Антон Вуаль ледяным тоном.
Он вынул из сумки, сшитой из черной шагреневой кожи, искусно выполненный карандашом эскиз Uomo di Sasso, отомстившего Дон Жуану, который не только убил его, но еще и пригласил, шутки ради, покойника к себе на ужин.
Облаченный в яйцеобразную манишку из бледной, под мрамор, штукатурки, он был похож на огромного Шалтая-Болтая.
На обратной стороне эскиза рукой Хэйга было написано волнующее пророчество: «Он будет влачить жалкое существование, когда я появлюсь таким образом, ибо кровь моя опозорила его навсегда!»
– Вот признание, – заключил Антон Вуаль, – которое он оставил у меня на кресле три дня назад. Он приложил к нему записку, в которой сообщил, что живет теперь в Урбино, исполняет в «Дон Жуане» партию Командора, что он соединил себя узами брака с Ольгой Маврокордатос…
Аугустус подскочил – его словно змея укусила.
– Нет! Нет! Он движется к смерти! – взвыл он…
Назад: 13 Глава, из которой можно узнать о той небывалой власти, которой, очевидно, обладает хорал композитора Дворжака над бильярдом
Дальше: IV. Ольга Маврокордатос
