Это был ты,Чарли
Примерно около полудня четверга на прошлой неделе я оторвался от лицезрения телешоу Олли Норта и поехал в таверну в Вуди-Крике, чтобы съесть ланч. Стояло ясное, светлое утро, из тех, когда идея жить на высоте в три километра в горах, в конце наполовину заасфальтированной дороги, кажется мудрой и изящной, в отличие от иных зимних дней, когда эта же мысль кажется тупой и безумной.
В такой ранний час бар был почти пуст, не считая нескольких занятых табуреток в дальнем углу стойки: где несколько ковбоев и пузатых хиппи посасывалм длинногорлые «буд-вайзеры» и со злобным видом смотрели повтор «профессионального рестлинга» по ESPN.
Никто из них не сказал ни слова, когда я сел и вытряхнул на стойку свой коричневый рюкзак, наполненный почтой и газетами, и начал рыться в куче, разыскивая что-нибудь, похожее на чек. Но там не было ничего, кроме двух счетов из журнала «Time» и записки от мусорщика, что, мол, мои контейнеры больше не годятся и он не будет меня обслуживать, пока я не куплю новые.
Я выбросил записку и спросил Сумасшедшего Боба, который сидел рядом со мной, нормальный ли сегодня специальный мясной хлеб.
– Ничего нет нормального, – ответил он. – Сегодня полнолуние. Происходят жуткие вещи. Эла ударила лошадь, а
Терри потерял глаз в драке с каким-то парнем. Вся долина провоняла смертью.
Я заметил, что должно снова начаться телешоу Олли Норта, взял пульт и переключил телевизор на Си-эн-эн, где Бернард Шоу уже говорил:
– Сегодня вечером вы увидите очередное заседание, посвященное допросу полковника Норта.
– Твою мать! – сказал Сумасшедший Боб. – Это должно быть классно. Он все утро возил этих нытиков носом по полу.
Мужик рядом с ним засмеялся и подвинул табуретку, чтобы лучше видеть телевизор. Кто-то за столиком сзади нас заорал:
– Сделайте на фиг погромче! Я хочу это слышать.
Я удивился. Бар не слишком хорошо приспособлен для бесед о большой политике. Чаще всего мне приходится крепко постараться, чтобы переключить телек на канал новостей… Но сегодня все по-другому. Эти ребята подсели на Оливера Норта. Они почему-то к нему привыкли и стали похожи на сопляков, которые впервые смотрят «Рокки».
Заседание, как обычно, открылось очередной лекцией Оливера Норта о долге, славе и патриотизме – в ответ на очередной бестолковый вопрос главного представителя комиссии Джона Нилдса, позорной медузы, которая каким-то хитрым образом получила назначение на пост главного юрисконсульта со стороны палаты представителей и задала большую часть вопросов в эти три дня.
Слушая Нилдса, Сумасшедший Боб так смеялся, что у него заболели ребра.
– Господи! – сказал он. – Если я когда-нибудь попаду в суд, надеюсь, ты пошлешь мне этого парня прокурором. Он, наверное, стрижет траву у Эда Миза.
Очевидно, Нилдс был клиническим идиотом. Он задавал вопросы Норту, словно кидал куски мяса голодному волку. В конце четвергового заседания Норт набрал столько хоумранов, что они с адвокатом смеялись и хлопали друг друга по спине каждый раз, когда Нилдс задавал очередной вопрос, – и тогда Норт разражался очередной двадцатиминутной речью про то, как он любит жену, и детей, и форму, и, превыше всего, своего главнокомандующего, президента.
К полуночи четверга Оливер Норт был национальным героем, а его «Фонд судебной защиты» так раздулся от взносов, что даже Джордж Буш сказал, что Норт может стать следующим президентом или главой клуба Пи-ти-эл.
Буш показался на людях первый раз за многие месяцы и заявил свои права на Норта, словно тот был давно потерянным сыном: называл его великим героем Америки с сердцем Чарльза Линдберга и гонадами генерала Паттона.
Опрос общественного мнения в пятницу показал, что у Норта бесподобно высокий «рейтинг доверия», 96 к 4 – гораздо выше, чем у Рональда Рейгана, Иисуса и даже чистого кокаина. Скандал «Иран-контрас», который раньше казался хуже и грязнее Уотергейта, после выступления Норта по телевидению перескочил на шкалу американского героизма и сравнялся там с Уэлли-Фордж или возвращением Макартура на Филиппины… Униженная повесть Оливера Норта была такой тяжелой и проникновенной, что заставила богачей с Уолл-Стрит открыто рыдать, а детей в Голливуде – танцевать и бормотать от счастья.
Она выжала слезу даже из Сумасшедшего Боба.
– Этот парень – стоящий, – сказал он, когда в четверг закончился эфир с Нортом. – Я хочу послать ему чек.
Я посмотрел на него долгим взглядом, а потом стукнул по голове.
– Ты идиот! – сказал я. – Меня достало твое бестолковое нацистское бормотание.
Он спрыгнул с табуретки и встал в боевую стойку, но я быстро отскочил и зашипел на него:
– Semper Fi! Semper Fi! Двести шестьдесят девять мертвых ребят в аэропорту Бейрута! Двести шестьдесят девять мертвых морских пехотинцев США, Бобби!
Он застыл, потом уронил руки.
– Да! – закричал я. – И мы знаем, кто это сделал, правда?
– Иранцы, – пробормотал он. – Этот вонючий аятолла.
Я знал, что он служил на флоте – девять или десять лет в
одной из сверхэлитных частей «морских котиков»… Морпехи получают хорошее паблисити, и они здорово смотрятся в телерекламе, но даже строевые сержанты на Пэррис-айленд признают, что 99 из 100 морпехов никогда не пройдут квалификацию в «морские котики». Беловоротничкового праздничного воина, такого, как Оливер Норт, никогда не наймут медбратом в подразделение «котиков».
Я обнял Сумасшедшего Боба за плечи и усадил его назад на табуретку.
– И кто же это был, Бобби, кто продал все эти бомбы и снаряды и ракеты иранцам?
– Господи Боже, – сказал он. – Оливер Норт, правда?
– Да, Чарли, – сказал я. – Это было он, и ему за это здорово заплатили, кстати. Рональд Рейган назвал его великим героем Америки, а Джордж Шульц обнял его и поблагодарил за хорошую работу.
Вот такая оллимания.
13 июля 1987 года
