Другой Джордж Буш

Скиннер на прошлой неделе позвонил из Вашингтона, чтобы объяснить мне, что я опасно ошибаюсь в отношении Джорджа Буша и многого о нем не знаю.

– Я знаю, ты не хочешь этого слышать, – сказал он, – но Джордж оказался совершенно не таким, как кажется, – не тем, кого ты бичевал. Я подумал, тебе стоит знать…

Я задержал его вызов и сказал, что перезвоню после игры Кентукки-Мэриленд. Я поставил на 5 очков, и Кентукки вели на 7 за 18 секунд до конца… В тот момент Джордж Буш был для меня никем, а вся его кампания – не более чем радио, доносящимся откуда-то с улицы.

Но Скиннер почему-то упорствовал… Он пытался что-то мне объяснить. Говорил, что Буш не тот, кем кажется, что где-то внутри него живет зерно подлинного короля-философа.

– Он умнее Томаса Джефферсона, – сказал Скиннер. – У него есть возможность внести в историю больший вклад, чем оба Рузвельта, вместе взятые.

Я был шокирован.

– Ты лживая свинья, – сказал я. – Кто заплатил тебе за эти слова? Зачем ты мне звонишь?

– Для твоего же блага, – сказал он. – Я просто пытаюсь тебе помочь.

…Он ответил на звонок по другой линии, но потом вернулся и принялся лепетать – горячо и бессвязно.

– Выслушай меня, – говорил он. – Я провел с ним весь вчерашний вечер, один. Мы сидели перед зажженным камином, слушали музыку и пили виски, и впали в сентиментальность, я попросил его не переживать на этот счет, а он сказал, что он – единственный живой голос Бобби Кеннеди в современной американской политике.

– Нет, – сказал я. – Избавь меня от этих помоев. Это уже слишком. Я ждал от тебя чего-нибудь большего.

Я захохотал. Сумасшедший дом! Джин Скиннер – один из самых жестоких и циничных политических киллеров – рассказывает мне, что провел два последних вечера, беседуя с Джорджем Бушем об истинном значении «Республики» Платона и «Притчи о пещере», курили сигареты «Джарум» и смущенно плакали, раз за разом слушая старые записи Леонарда Коэна на стареньком кассетнике «Накамити»!

– Да, – сказал Скиннер, – он много лет возит с собой в чемодане 350 кассет… Он любит музыку, действительно хороший рок-н-ролл. У него есть записи Эллиса Стюарта, которые он сам делал на «Наке».

Господи Боже, подумал я. В конце концов они его обратили: он готов. Откуда у него мой телефон?

– Ты, мразь позорная! Больше никогда мне не звони! – заорал я. – На следующей неделе я уезжаю на Гавайи. Я знаю, где ты был последние два года. Держись от меня подальше!

– Ты идиот! – закричал он. – Где ты был, когда мы искали тебя на прошлой неделе в Новом Орлеане? Мы зависли там на три дня. Джордж хотел познакомиться с братьями Невилл. Мы путешествовали инкогнито…

И вот он уже рассказывает мне, что, когда победа в шестнадцати штатов в супервторнике уже была обеспечена, Буш ополоумел от дешевого джина и надменности и воскресным вечером появился в аэропорту Нового Орлеана с одним-единственным телохранителем, на черном «порше 928» с аргентинскими номерами и тонированным стеклами.

Поверить в это было нелегко. Скиннер был профессионалом, я это знал, а Буш -бывшим директором ЦРУ. Это странная смесь; особенно странная, учитывая ненормальную за-цикленность Скиннера на Буше, которая очень меня обеспокоила.

– Знаешь, чем я ему нравлюсь? – сказал он. – Тем, что я знаю стихи. Он любит поэзию. Он может прочитать «Аннабель-Ли» от начала до конца. – В этом месте его голос задрожал: – «Это было давно, это было давно, в королевстве приморской земли…» – Он остановился на минуту, потом продолжил мечтательным голосом, подкосившим меня: – «И, любовью дыша, были оба детьми, в королевстве приморской земли… Но любили мы больше, чем любят в любви…».

– Хватит, – сказал я. – Это невыносимо. Мысль о том, что Джордж Буш раскатывает по Новому Орлеану и цитирует Эдгара По, просто не укладывается в голове.

– Это еще что! – ответил Скиннер. – Он может спеть любую песню Боба Дилана. Он играет «Добро». У него есть вторая «Добро», в оригинальной упаковке. Невероятно, невероятно!

Я резко засмеялся, но он, похоже, не заметил.

– И еще он любит животных, – сказал Скиннер. – Животные – единственное, что он любит больше, чем музыку.

– Я видел, как он спасал погибшую кошку и пытался ее реанимировать, – сказал он. – Прямо посреди Пенсильвания-авеню. Он склонил голову прямо к губам животного и вдохнул воздух ей в горло… Люди кричали и подбадривали его, собралась большая толпа, но он не отступал.

Меня затошнило, и я промолчал. Скиннер еще долго бормотал, соскальзывая с одной маразматической истории в другую, как будто рассказывал про Махариши. Я так и ничего и не понял.

Надо сказать, смысла в его рассказе и не было. Джордж Буш – жестокий негодяй из Техаса. У него нет друзей, и никто во всем Вашингтоне не хотел бы, чтобы его видели с Бушем ночью на улице. Говорят, есть в нем что-то такое – ощущение чего-то странного внутри, словно мертвое животное… Не может быть, чтобы он гулял ночью по Вашингтону или Новому Орлеану, болтал о Дилане Томасе и подбирал мертвых кошек.

Во всем этом было что-то неправильное, очень неправильное, даже извращенное… Сейчас Скиннер, казалось, верил во все эти россказни – и хотел, чтобы я в них поверил.

Зачем? Это то же самое, будто «Поэму о Старом Моряке» написал Айвен Боески, или что Эд Миз каждое утро, как проснется, бросает стодолларовую банкноту в Потомак.

Я повесил телефонную трубку и почувствовал, что схожу с ума. Тогда я вышел под дождь и пошел в отель.

21 марта 1988 года