Октябрь 1942
ДУРНЫЕ ДНИ

Элвин появился у нас дома на следующий вечер, приехав на новехоньком зеленом «бьюике» в обществе Минны Шапп, с которой, как выяснилось, он был помолвлен. Само слово «помолвка» (и производные от него) чрезвычайно волновало меня в детстве и раннем отрочестве. Оно превращало девицу, к которой относилось, в нечто особенное: помолвленной (еще не стопроцентной невесте) полагалось в гостях у родителей или ближайших родственников будущего жениха сидеть не поднимая глаз и помалкивать из страха сделать что-нибудь не так. В данном случае изюминка помолвки заключалась не в самой суженой, а в ее отце и, соответственно, будущем тесте Элвина: это был крупный делец, который, как предполагалось, сумеет пристроить зятя, занимающегося пока суд да дело поставками нелегальных игральных автоматов в обществе двух громил — наполовину грузчиков, таскающих оборудование на плечах, наполовину «быков», выбивающих долги из клиентов, — и, одев его в шелковый костюм от хорошего портного и в дорогую сорочку с белой монограммой на белом фоне, «посадит» на ресторан в Атлантик-Сити. Хотя сам мистер Шапп, стартовав в двадцатые годы как Билли Шапиро по прозвищу Шарик, крышевал проституток мужского и женского пола и водился с самыми грязными подонками в самых отвратительных — самых трущобных и самых разбойных — районах южной Филадельфии (среди этих подонков был и дядя Шуши Маргулиса), к 1942 году суммарный доход от пинбола и игральных автоматов составлял уже пятнадцать тысяч не подлежащих налогообложению долларов в неделю, а Билли Шарик превратился в Уильяма Шаппа-второго, высокочтимого члена клуба «Грин-Вэлли», участника еврейской общественной организации «Брит-Ахим» (куда он по субботам водил свою жизнерадостную супругу — да и кто бы не порадовался жизни в таких брильянтах? — потанцевать под музыку Джеки Джейкобса и его «Веселых джазистов») и прихожанина синагоги «Хар Цион» (на кладбище которой, в самом живописном уголке, он заблаговременно прикупил участок для себя и для своих близких), не говоря уж о его восемнадцатикомнатном особняке в респектабельном пригороде Мэрион, выстроенном и обставленном с роскошью, в котором жил весною, летом и осенью, и о шикарных апартаментах в пентхаусе (заветная мечта мальчика из бедной семьи), который он ежегодно снимал в Майами, в прибрежном отеле «Эден-Рок», на всю зиму.

В свои тридцать один Минна (на восемь лет старше Элвина) была очень белолицей, и в тех редких случаях, когда она осмеливалась хоть что-нибудь сказать своим писклявым, чуть ли не младенческим голоском, выговаривала каждое слово так тщательно, словно только что научилась отвечать на вопрос: «Который час?» Всё в ней свидетельствовало о том, что ее отцу принадлежал, наряду с компанией междугородных перевозок (представляющей собой официальную вывеску нелегального игорного бизнеса), лобстер-хаус площадью в полакра прямо через дорогу от Стил-Пиер, возле которого по выходным машины парковались в два ряда, а поскольку после отмены сухого закона доходы Шарика несколько снизились, предприимчивый Шапиро открыл стейк-хаус «Ориджинал-Шаппс», мгновенно сделавшийся популярным среди, как выражаются в Филадельфии «еврейской черни». Таким образом отец Минны искупал в глазах Элвина чуть ли не все недостатки дочери. «Уговор у нас с тобой будет такой, — сказал Шапп Элвину, выдав ему деньги на покупку обручального кольца для собственной дочери. — Минна тебе дает, ты с ней живешь, а я даю жить вам обоим».

Вот каким образом мой двоюродный брат собирался обзавестись шелковыми костюмами от дорогого портного и взять на себя почетную ответственность лично препровождать за ресторанный столик таких крупных шишек, как коррумпированный мэр Джерси-Сити Фрэнк Хейг, чемпион Нью-Джерси в полутяжелом весе Гас Лесневич, король рэкета Мое Далиц из Кливленда, его коллеги Кинг Соломон из Бостона и Майк Коэн из Лос-Анджелеса и даже сам Мейер Лански по прозвищу Башка, когда им случится съехаться в Филадельфию на гангстерскую сходку. И, разумеется, регулярно, в сентябре каждого года, приветствовать только что коронованную Мисс Америка со всей ее вусмерть перепившейся свитой. Обласкав и приветив каждого из дорогих гостей и посулив им небывалого качества омаров, Элвин щелчком пальцев должен был дать понять официанту, что прием и на сей раз произойдет за счет заведения.

Одноногий будущий зять Шарика вскоре обзавелся и собственным погонялом — Модник, — присвоенным ему, как Элвин без устали повторял всем и каждому, Алли Штольцем, претендентом на титул чемпиона мира в легком весе. Элвин и приехал-то из Филадельфии навестить Штольца, который, подобно Гасу Лесневичу, был уроженцем Ньюарка, — ну а уж заодно — прибыть со своей Минной к нам на званый ужин. В мае прошлого года Штольц проиграл в Мэдисон-сквер-гардене пятнадцатираундовый бой чемпиону и готовился нынешней осенью, тренируясь у Марсилло на Маркет-стрит, к ноябрьскому поединку с Красавчиком Джеком, успех в котором должен был позволить ему бросить вызов Типпи Ларкину. «Как только Алли пройдет Красавчика, — объяснил нам Элвин, — между ним и титулом останется только Ларкин, а у Ларкина — стеклянная челюсть».

Стеклянная челюсть. Стрелки. Разборки. Разводки. Братва. В чем фишка? Не просекаю. Вашу тачку пора в утиль. Элвин теперь не только выражался, но и говорил совершенно по-новому, с колоссальной бравадой, — и моих родителей это явно расстраивало. Но когда он с восхищением отозвался о щедрости Штольца: «Алли сорит баблом не глядя», мне тоже захотелось почувствовать себя острым перцем — и, придя в школу, я не преминул щегольнуть новым синонимом слова «деньги».

На протяжении всего ужина Минна помалкивала, хотя моя мать и пыталась разговорить ее; меня одолела робость; отец не мог думать ни о чем, кроме взрыва в синагоге, прогремевшего в Цинциннати накануне ночью, и погрома в еврейских лавках, прокатившегося по городам Америки, расположенным в двух часовых поясах. Вторую ночь подряд он не ходил на работу к дяде Монти, чтобы не оставлять нас на Саммит-авеню без защитника; брат, понятно, разозлился на него, но отцу сейчас было не до этого: на протяжении всего застолья он то и дело удалялся в гостиную послушать по радио самые последние известия о том, что происходит в стране после — и как следствие — похорон Уинчелла. Элвин меж тем болтал только о своем Алли и о его претензиях на титул чемпиона мира, как будто чемпион-легковес родом из Ньюарка представлялся ему венцом творения. В нем не осталось ничего от человека, который добровольно пошел воевать с Гитлером и потерял ногу. Совершенно стерлась черта, некогда разделявшая его с Шуши Маргулисом, и, напротив, возник непреодолимый барьер между ним и нами.

Впервые увидев Минну, я подумал о том, сообщил ли ей Элвин, что он калека. Мне не пришло в голову, что как раз ее собственная ущербность превращала ее в единственную женщину, которой Элвин мог бы поведать о своем несчастье, — и, понятно, я не мог догадаться о том, что Минна является живым доказательством отсутствия у моего двоюродного брата-инвалида успеха у женщин. Именно увечье Элвина и позволяло Минне удерживать его — особенно в последующие годы, начиная с 1960-го, когда Шапп умер, ничтожный брат Минны занялся игральными автоматами, а Элвин, став полновластным хозяином сети ресторанов, пустился в перманентный загул с самыми дорогими проститутками двух штатов. Как только колобашка ломалась, начиная кровоточить и нагнаиваться, — а происходило это как следствие его бесшабашного образа жизни частенько, — Минна тут же брала власть в свои руки и первым делом запрещала ему надевать протез. Элвин говорил ей: «Да брось ты, не беспокойся, само пройдет», но она оставалась непреклонна. «На эту ногу нельзя ступать, пока ее не починят». Под этой ногой она подразумевала протез, который вечно, по выражению протезистов, которому Элвин научил меня, когда мне еще не исполнилось и девяти лет, терял ходибельность. Спустя время, когда Элвин набрал лишний вес и протез поэтому ломался все чаще и чаще, а значит, оставаться одноногим калекой ему приходилось порой долгими неделями, Минна в летнюю пору возила его на пляж и, сама оставаясь под тентом и совершенно одетой, часами следила за тем, как он барахтается в целительном иле, подныривает в набегающую волну, заплывает далеко от берега на спине, взметает тучу брызг, а потом принимается пугать отдыхающих, внезапно очутившись на берегу и с душераздирающим криком «Акула! Акула!» указывая на свою культю.

Элвин прибыл с Минной на званый ужин, позвонив моей матери еще утром и сообщив ей, что приезжает в северный Джерси и хочет заглянуть к нам поблагодарить дядю с тетей за все, что они для него сделали, когда он выписался из госпиталя и нуждался в тщательном уходе. Он страшно признателен, сказал Элвин, и ему хочется устранить возникшее было внутрисемейное недоразумение, и на двоюродных братьев посмотреть тоже хочется, а заодно и познакомить нас с молодой особой, с которой он помолвлен. Так он выразился — и, может быть, даже не покривил душой, — но было понятно, что, стоит ему столкнуться с моим отцом лицом к лицу и вспомнить о присущих тому инстинктах воспитателя и наставника (и об их взаимной антипатии вспомнить тоже — об антипатии двух в принципе противоположных натур, которая существовала с самого начала и, разумеется, никак не могла исчезнуть), как все благие намерения наверняка пойдут прахом, — но, так или иначе, вернувшись после уроков и узнав о предстоящем вечернем визите, я полез в шкафчик, достал медаль, подаренную мне Элвином, и впервые с тех пор, как он уехал в Филадельфию, подколол ее под рубашку к футболке.

Разумеется, это был не лучший день для примирительного визита паршивой овцы в семейное стадо. Ни в Ньюарке, ни в других городах Нью-Джерси за ночь не произошло никаких антисемитских выступлений, но взрыв бомбы в сгоревшей в результате этого дотла синагоге в Цинциннати — всего в сотне миль выше по течению реки Огайо от Луисвилла, — битье стекол и погром в еврейских лавках еще в восьми городах страны (самыми крупными из которых оказались Сент-Луис, Буффало и Питсбург) никак не работали на ослабление катастрофических ожиданий, вызванных торжественными похоронами Уолтера Уинчелла по иудейскому религиозному обряду, прошедшими через реку от нас (и река эта зовется Хадсон) в Нью-Йорке и сопровождавшимися как демонстрациями, так и контрдемонстрациями, участники которых смешивались с толпой, собравшейся непосредственно на похороны, — объективно все это выглядело провокацией, способной в любой момент вызвать вспышку насилия буквально у нас под окном. В школе с самого утра устроили специальное получасовое собрание, на которое привели всех учащихся с четвертого класса по восьмой. В присутствии представителя городского отдела образования, одного из чиновников мэрии, присланного к нам самим Мэрфи, и нынешнего председателя родительского совета нам были предложены десять правил поведения, призванные обеспечить нашу безопасность по дороге в школу и обратно. Хотя никто не упомянул о еврейской полиции Пули Апфельбаума, которая продежурила на улице всю ночь и не разошлась по домам даже утром (мы с Сэнди по дороге в школу видели, как «еврейские полицейские» пьют кофе из термосов, заедая его присыпанными сахарной пудрой пончиками; и тем и другим их бесплатно снабдили в пекарне Лерхова), чиновник мэрии заверил нас в том, что, пока не восстановятся нормальные условия, в нашу округу направят полицейские подкрепления, и попросил не волноваться, обнаружив копов у всех дверей в школу и даже в коридорах. Затем ученикам раздали по две, распечатанные на множительном аппарате, листовки: в одной перечислялись правила поведения на улице (причем на обратном пути из школы учителям предписывалось переводить нас через дорогу), а другую — с описанием новых принципов безопасности — каждому из нас следовало вручить родителям. В случае возникновения дополнительных вопросов их следовало адресовать миссис Сиссельман, председательнице родительского совета, сменившей на этом посту мою мать.

Мы ужинали в столовой — которую в последний раз до этого использовали по прямому назначению, когда тетя Эвелин привела к нам рабби Бенгельсдорфа. После утреннего звонка Элвина моя мать (на незлопамятность которой он мог твердо положиться — и убедился в этом, едва она сняла трубку) отправилась за покупками, чтобы приготовить к вечеру его любимые кушанья, — и это вопреки тому, что ей в последнее время страшно не хотелось отпирать дверь и лишний раз выходить на улицу. Вооруженные полицейские — пешком и на машинах патрулирующие в округе — придавали ей лишь чуть большую долю уверенности, чем парни Пули Апфельбаума, — и вот, как всякий, кто идет в магазин в находящемся под осадой городе, она проделала весь путь на Ченселлор-авеню и обратно разве что не бегом, — и тем не менее купила все, что наметила заранее. Вернувшись на кухню, она принялась печь шоколадный кекс с шоколадной глазурью и толчеными грецкими орехами, который так нравился Элвину, а также начистила картошку и нашинковала лук для клецок, которые он поедал буквально кастрюлями, так что ко времени его приезда весь дом пропах стряпней, приготовленной в честь как с Луны свалившегося гостя. И вот по подъездной дорожке покатил новехонький «бьюик» Элвина. Он затормозил там, где мы с ним некогда играли в футбол украденным мною мячом и где сейчас стоял маленький форд-пикап, на котором мистер Кукузза, подхалтуривая, бывало, перевозил чужую мебель и который сейчас стоял на месте, потому что у ночного сторожа был сегодня отгул, а это означало, что он проспит с утра до вечера и прихватит еще полночи.

Элвин прибыл к нам в жемчужно-сером шелковом костюме с тяжелыми накладными плечами, в двуцветных туфлях в дырочку и с подарками для каждого члена семьи: белый передник, расшитый красными розочками, тете Бесс, альбом для рисования — кузену Сэнди, мне — бейсболку с первой буквой названия штата Филадельфия, а дяде Герману — билет на бесплатный обед вчетвером в рыбном ресторане в Атлантик-Сити. Все эти подарки означали, на мой взгляд, что, несмотря на стремительное бегство из нашего дома, он не забыл все хорошее, что испытал здесь в годы, когда сам был сначала подростком, а затем юношей и еще не лишился ноги. И, разумеется, на протяжении всего ужина мы вовсе не выглядели семьей, с грехом пополам воссоединяющейся после долгой ссоры, — и потом, когда ужин остался позади и моя мать учила на кухне Минну готовить клецки, ничто не предвещало великого сражения между моим отцом и Элвином. И, может быть, если бы Элвин не был одет столь щегольски, и не приехал бы на такой шикарной машине, и не бредил в такой степени боксом и грядущим богатством… и, может быть, если бы Уинчелла не застрелили всего двадцатью четырьмя часами ранее, и все, чем с самого начала грозил обернуться приход Линдберга к власти, не постучалось бы к нам в дверь с такой настойчивостью, как никогда раньше… что ж, может быть, в таком случае двое взрослых мужчин, значивших для меня в детстве больше, чем кто бы то ни было третий, не оказались бы на волосок от того, чтобы убить друг друга.

До этого вечера я и не подозревал о том, что и в моем отце живет безумие и он способен стремительно перейти от здравомыслия к агрессивной истерике, неизменно служащей незаменимой прелюдией к тому, чтобы начать крушить все кругом. В отличие от дяди Монти, он старался вычеркнуть из памяти того мальчика из еврейских трущоб на Раньон-стрит перед первой мировой, для которого не в диковинку регулярные налеты вооруженных палками, камнями и всевозможными железяками ирландцев, перебирающихся под виадуком через железную дорогу с тем, чтобы отмстить за распятие Христа жидам из Третьего округа, и, хотя отец с удовольствием водил нас с Сэнди на бокс в Лорел-гарден на Спрингфилд-авеню, когда ему по дешевке перепадали билеты на хороший матч, добрые мужские драки вне ринга вызывали у него отвращение. О том, что мускулатура у него всегда была отличная, я знал по фотографии, на которой отец был снят в восемнадцатилетнем возрасте, — эту фотографию моя мать хранила в семейном альбоме, — одну из всего двух уцелевших с тех незапамятных времен (на втором снимке шестилетний отец стоит плечом к плечу с дядей Монти — тремя годами старше и на добрых полтора фута выше, — два еврейских мальчика из трущоб, замершие перед объективом в ветхой одежонке и грязных рубашках, а кепки оттянуты на затылок так, чтобы нам было видно, что оба обриты наголо). На черно-белом снимке, сделанном в восемнадцать, отец уже на миллион миль отдалился от детства; скрестив руки на груди, он стоял в купальном костюме на залитом солнцем пляже в Спринг-лейк, Нью-Джерси, — краеугольный камень в основании живой пирамиды из шести разбитных гостиничных официантов, бурно празднующих окончание утренней смены. Как доказывает этот, сделанный в 1919 году, снимок, у отца уже тогда были крепкая грудь, и широкие плечи, и чрезвычайно сильные загорелые руки, что он каким-то чудом ухитрился сохранить, годами стучась в чужие двери в качестве страхового агента, представляющего интересы «Метрополитен лайф», — так что теперь, в сорок один, уже целый месяц по шесть ночей в неделю таская тяжелые ящики и забрасывая в кузов стофунтовые мешки, он должен был оказаться еще сильнее и взрывоопаснее, чем когда-либо раньше.

До этого вечера я и представить себе не мог, что он способен ударить кого-нибудь, не говоря уж о том, чтобы избить до полусмерти единственного сына-сироту своего любимого старшего брата (это было для меня так же немыслимо, как, скажем, вообразить его поверх моей матери), особенно потому, что в среде американских евреев европейского происхождения существовал неписаный закон, налагающий строжайшее табу на разрешение каких бы то ни было споров силой. Тогда евреи отличались двумя добродетелями: они были противниками алкоголя и противниками насилия — и это несомненное достоинство оборачивалось недостатком, запрещая воспитывать мальчиков моего поколения в том агрессивно-состязательном духе, который был первой общеобразовательной заповедью во всех остальных этнических группах и несомненно обладал большой практической ценностью в тех постоянно возникающих ситуациях, когда ни договориться по-хорошему, ни убежать невозможно. Скажем, среди нескольких сотен мальчиков в возрасте от пяти до четырнадцати, учащихся вместе со мной в начальной школе, за исключением весьма немногих, генетически предрасположенных к борьбе за мировое первенство в легком весе подобно Алли Штольцу или к успешным занятиям рэкетом подобно Лонги Цвилману, драчунов было во много раз меньше, чем в любой из соседних школ промышленного Ньюарка, в которых господствовала совершенно другая этика и одноклассники демонстрировали друг другу собственную смелость средствами, остающимися для нас недоступными.

Так что во всех мыслимых и немыслимых отношениях это был совершенно чудовищный вечерок. В 1942 году я, разумеется, не мог осмыслить происходящее во всех тонкостях и со всеми подразумеваемыми последствиями, — но один только вид моего отца и двоюродного брата, залитых кровью, потряс меня до глубины души. А кровь была повсюду — на нашем, выдаваемом за персидский, ковре, на обломках разнесенного в щепки кофейного столика, кровь была на лбу у моего отца, словно ею начертали какой-то таинственный знак, кровь лилась у Элвина из носу, — и они двое не столько дрались на кулаках, не столько боролись, сколько сплетались и расплетались телами, налетали и отскакивали, они бодались, словно мифологические существа — мужчины с бычьими рогами, — невесть откуда взявшимися — осатаневшие, саблезубые, рвущие один другого в клочья. Находясь в жилом помещении, мы как правило ходим помедленнее и машем руками поосторожнее, но здесь все произошло ровно наоборот, — и смотреть на это было просто страшно. Волнения в южном Бостоне, волнения в Детройте, убийство в Луисвилле, взрыв бомбы в Цинциннати, погромы в Сент-Луисе, Питтсбурге, Буффало, Акроне, Янгстауне, Пеории, Скрантоне, Сиракьюсе… а теперь и это: в самой обыкновенной гостиной, обычно служащей местом сплочения семьи против любых вторжений со стороны враждебного внешнего мира, внезапно обозначилось окончательное решение еврейского вопроса — да такое, на какое самые зоологические антисемиты Америки не могли бы даже надеяться: еврейские мужчины, впав в истерику, принялись убивать друг друга.

Конец этому ужасу положил мистер Кукузза, в ночной рубахе и колпаке (я впервые видел кого бы то ни было, мужчину или мальчика, в таком виде, не считая, понятно, кинокомедий) ворвавшийся к нам с пистолетом в руке. Заунывный плач допотопной бабушки Джоя доносился снизу, с первого этажа, — очевидно, на похоронах в родной Калабрии равных ей плакальщиц просто не было, да и быть не могло, — а в тот момент, когда треснула выламываемая дверь черного хода, из глубин нашей квартиры раздался вопль столь же душераздирающий: это моя мать увидела, что взломщик в ночной рубахе вооружен. Минна тут же начала вываливать себе на руки все, съеденное за ужином, я описался — и только Сэнди, единственный изо всех нас, у кого нашлись подходящие слова и к тому же не отказал голос, что было мочи заорал: «Не стреляй! Это Элвин!» Однако мистер Кукузза, будучи отлично вышколенным профессиональным охранником частной собственности, — а учили его сначала действовать, а разбираться только потом, — не стал выяснять, кто такой Элвин, а просто-напросто обездвижил противника моего отца жестким захватом одной рукой и приставил ему пистолет к виску другой.

Протез Элвина треснул пополам, культя превратилась в сырое кровоточащее мясо; кроме того, у него оказалось сломано запястье. У моего отца были выбиты три передних зуба и сломаны два ребра, а на правой щеке зияла открытая рана, на которую впоследствии пришлось наложить вдвое больше швов, чем мне на голову после того, как меня лягнула приютская лошадь, да и шея у него оказалась повреждена настолько, что ему несколько месяцев пришлось проходить в высоком стальном «ошейнике». Застекленный кофейный столик красного дерева, на который моя мать, присмотрев его в «Бэме», копила несколько лет (и за которым, управившись с домашними делами, она так любила скоротать приятный часок за новым романом Перл Бак, или Фанни Херст, или Эдны Фербер, взятым в довольно-таки жалкой платной библиотеке, принадлежащей местному аптекарю), был разбит вдребезги — и осколки стекла вместе со щепками разлетелись по всему помещению, причем несколько самых мелких ухитрились впиться в руки моему отцу. Ковер, стены и мебель были заляпаны шоколадной глазурью из шоколадного кекса, которым лакомились в гостиной, прежде чем разразился переросший в кровавую драку скандал, — и, разумеется, кровью, — запах которой стоял в комнате, удушающий, тошнотворный, как на бойне.

Кровопролитие в собственном доме — это так отвратительно. Это все равно что увидеть одежду, повисшую на ветвях деревьев после взрыва. К человеческой гибели как-то можно себя подготовить — но не к одежде, свисающей с ветвей.

И все это произошло в результате категорической неспособности моего отца понять, что Элвин неисправим — и был таковым с самого начала, — неисправим ни назиданием, ни строгой отеческой любовью, — потому что целью «исправления» было избавление его от тех качеств, которые на самом деле и представляли собой в своей совокупности его личность. Все это произошло в результате того, что мой отец, глядя на Элвина и мысленно вспоминая трагически прервавшуюся жизнь Элвинова отца, загрустил, принялся качать головой и в конце концов произнес:

— Новехонький «бьюик», шелковый костюм, самые гнусные подонки в лучших друзьях, — а знаешь ли ты, Элвин; то есть ты, конечно, не можешь не знать этого, но заботит ли тебя хоть в малейшей степени то, что происходит в нашей стране прямо сейчас, пока мы с тобой тут сидим? Раньше тебя это, черт побери, заботило. Я прекрасно помню, что заботило. А сейчас не заботит. Сейчас тебя заботят большие сигары и огромные автомобили. Но знаешь ли ты, что происходит прямо сейчас, пока мы с тобой тут сидим, с другими евреями в этой стране?

А Элвин, которому повезло как никогда, никак не смог стерпеть от старшего сородича, — от того самого, кто был для него едва ли не важнее всех на свете, от того, кто, когда сама судьба отворачивалась от моего двоюродного брата, дважды брал его в дом как полноправного члена семьи, какими бы неприятностями это ни оборачивалось для самого семейства, — не смог стерпеть приговора: ты ничтожество. Голосом, мгновенно охрипшим от обиды и гнева, он, чувствуя себя оскорбленным, обрушился на моего отца со страстным монологом без единой паузы, бравируя, бранясь, обороняясь и блефуя:

— С евреями? Я погубил себе жизнь ради евреев! Я лишился чертовой ноги ради евреев! Я лишился чертовой ноги ради вас! Ради тебя! Какое мне, на хрен, дело было до Линдберга? Но ты послал меня воевать против него — и я, сраный недоумок, отправился воевать. И глянь-ка, добрый дядюшка, где моя нога? Нет ее, ни хрена, нету, нетушки!

И тут он задрал жемчужно-серую шелковую брючину шикарного костюма, чтобы продемонстрировать абсолютное отсутствие означенной конечности ниже колена — абсолютное отсутствие плоти, крови, мышц и кости. И, оскорбленный, униженный, обезоруженный (и вновь почувствовав себя беззащитным подростком), завершил свой героический монолог плевком моему отцу в лицо. Семья, как частенько говорил мой отец, это война и мир под одной обложкой, но на сей раз в доме началась война и только война — да такая, какой я себе не мог и вообразить. Он плюнул в лицо моему отцу — точь-в-точь как плюнул когда-то в лицо застреленному им немецкому солдату!

Если бы Элвину только позволили никуда не сворачивать с инстинктивно избранного пути, со своей собственной, как бы дурно на ней ни пахло, тропы!.. Но этого не произошло, а в результате, как выяснилось, нас всех поджидало ужасное наказание — вспышка чудовищного насилия в собственном доме, — и я увидел, как ожесточение ослепляет человека и какие щупальца оно выпускает.

Да почему же, почему же он вообще отправился на войну? Почему отправился на войну — и вернулся с нее таким уродом? Потому что если идет война, то нужно воевать, — тут срабатывает древний инстинкт бунтаря и мятежника; срабатывает — и ловит тебя в вековечную ловушку! Если бы время на дворе стояло другое, если бы он сам оказался поумнее… Но ему приспичило в бой. Он оказался точно таким же, как его предки, от которых ему так хотелось избавиться. В этом и ловушка, в этом и заключается парадоксальная тирания данной проблемы. Ты пытаешься сохранить верность заветам, которыми хочешь пренебречь, от которых стремишься во что бы то ни стало избавиться! Поэтому Элвин и отправился на войну; во всяком случае, ничего более умного мне не придумать.

Позже тою же ночью, после того как приятели Элвина уже заехали за ним на «кадиллаке» с пенсильванскими номерами (один из них затем повез Элвина и Минну к личному доктору Алли Штольца на Элизабет-авеню, а другой отогнал «бьюик» в Филадельфию), а мой отец вернулся из травмопункта больницы «Бейт Исраэль» (где у него из рук извлекли осколки стекла, зашили ему рану на лице, сделали рентгенограмму черепа и простучали ребра, после чего, уже на выходе, снабдили его кодеином в качестве болеутоляющего); после того как мистер Кукузза, возивший отца в больницу на своем пикапе, вернул его в относительной целости и сохранности на поле брани или, вернее, в пейзаж после битвы, какой представляло собой тогда наше разгромленное жилище, — после всего этого на Ченселлор-авеню прогремели выстрелы. Выстрелы, крики, плач, полицейские сирены — на нашей улице начался погром, — и мистер Кукузза, только что спустившийся от нас к себе на первый этаж, вновь взлетел по лестнице черного хода и тихо постучал в дверь, которую сам же пару часов назад выломал.

Мне отчаянно хотелось спать; Сэнди вытолкал меня из постели, но мои ноги отказывались идти, и меня всего трясло от страха, так что в конце концов меня вынес из комнаты на руках отец. Мою мать, которая вместо того чтобы лечь спать, надела передник и резиновые перчатки, взяла швабру, ведро с водой и тряпки и принялась наводить относительный порядок в квартире, — мою неутомимую мать, тихо плачущую на развалинах нашей гостиной, препроводил на выход мистер Кукузза, — и мы всей семьей спустились на первый этаж, в бывшую квартиру Вишневых, чтобы найти там убежище.

На этот раз, услышав повторное предложение мистера Кукузза взять у него пистолет, отец не стал отнекиваться. Его тело все было в синяках, кровоподтеках, бинтах и шинах, во рту торчали обломки передних зубов, и все же он, опустившись вместе с нами на пол в лишенной окон прихожей черного хода в квартире Кукузза, судорожно и самозабвенно сжимал обеими руками выданное ему оружие, как будто это был не пистолет, а некая святыня, — самая драгоценная вещь, какую ему когда-либо доводилось держать с тех пор, как он впервые поочередно брал на руки своих новорожденных сыновей. Моя мать сидела с прямой спиной между сохраняющим всегдашний самоуверенный стоицизм Сэнди и мной, впавшим в панический ступор, держа нас обоих за руки и прижимая как можно ближе к себе — и вообще делая все возможное, чтобы под тонким флером смелости не проступил, став очевидным для сыновей, владеющий ею ужас. Меж тем самый крупный мужчина изо всех, кого я когда-либо видел, с пистолетом в руке расхаживал по затемненной квартире, осторожно выглядывая то из одного окна, то из другого, чтобы орлиным взором ветерана ночной охраны удостовериться, не подбирается ли кто-нибудь к дому с топором, ружьем, удавкой или канистрой бензина.

Сыну, жене и матери мистер Кукузза велел оставаться в постели, хотя старушка просто не могла лишить себя гипнотического зрелища всеобщего волнения, не говоря уж о такой картинке, как соседи по дому, вчетвером сидящие на голом полу. Бурча себе под нос по-итальянски что-то явно не слишком лестное для полуночных гостей, она высунулась из кухни, где обычно спала одетой на лежанке, придвинутой поближе к плите, и посмотрела на нас с всклокоченноволосой высоты своего безумия (потому что она, разумеется, была безумна) так, словно была святой покровительницей всемирного антисемитизма, а серебряное распятие у нее на груди как раз и накликало нынешней ночью бурю.

Стрельба продолжалась чуть меньше часа, но мы не поднялись к себе до рассвета, и, пока мистер Кукузза с присущем ему отвагой не сходил в разведку вдоль по Ченселлор-авеню до места, где на ней теперь стоял полицейский кордон, мы пребывали в неведении относительно того, что перестрелка произошла не между полицией и бандами погромщиков, а между полицией городской и «полицией еврейской». В Ньюарке этой ночью не было никакого погрома, а стрельба — в нашем районе, понятно, явление исключительное, — не слишком превосходила своей интенсивностью те беспорядки, которые бывают в любом крупном городе после наступления темноты. И хотя трое евреев оказались убиты — Глюк, Здоровый и сам Пуля, — произошло это вовсе не потому, что они были евреями («Хотя из песни слова не выкинешь», — отозвался на их кончину дядя Монти), а потому, что они были полукриминальным сбродом именно того сорта, от которого наш новый мэр категорически велел очистить улицы, — прежде всего затем, чтобы показать Лонги Цвилману, что тот больше не является членом Совета олдерменов (должность, которую, как утверждали враги нашего бывшего мэра Мейера Элленстейна, он предоставил Цвилману исключительно в порядке национальной солидарности). Никто не озаботился тем, чтобы поставить под сомнение версию шефа полиции, высказанную им в интервью «Ньюарк ньюс»: речь идет о расхаживающих по улицам с огнестрельным оружием хулиганах, без малейшего повода открывших около полуночи огоне по пешему полицейскому патрулю в составе двух человек; да и в нашей округе особенно не горевали по трем безусловно опасным молодчикам, действовавшим на собственный страх и риск, в защите которых (а вовсе не в защите от которых) ни один порядочный человек, разумеется, не нуждался. Ужасно, конечно, что кровь обагрила асфальт, по которому ежедневно ступают дети, идя в школу, но все же эта кровь пролилась не в сражении с куклуксклановцами или с серебрянорубашечниками из Общества дружбы.

Никакого погрома не было — и все же в семь утра мой отец позвонил по международному Шепси Тиршвеллу в Виннипег и признался ему в том, что евреи настолько напуганы, а антисемиты распоясались в такой мере, что даже в Ньюарке — где, к счастью, благодаря продолжающемуся влиянию рабби Принца на городские власти, насилию не подверглась ни одна еврейская семья (не считая таковым случаи переселения по программе «Гомстед-42»), — дальнейшее нормальное существование становится невозможным. Сейчас никто не может сказать наверняка, неотвратимы ли серьезные преследования, санкционированные самой властью, продолжил он, но страх перед неизбежными репрессиями столь силен, что даже не склонному паниковать и предпочитающему в повседневной деятельности руководствоваться доводами здравого смысла человеку нельзя надеяться на дальнейшее сохранение душевного равновесия.

Да, признался отец, он с самого начала ошибался, а его жена Бесс и Тиршвеллы, напротив, были правы, — и тут он со всею возможной искренностью и горячностью отрекся ото всего, что делал неправильно или расценивал неверно, включая непоправимую вспышку насилия, в результате которой разлетелся вдребезги не только драгоценный кофейный столик, но и ранее непреодолимый барьер между воспитанием в суровой уличной среде и идеалами взрослого человека и гуманиста. «Вот, значит, как, — сказал он Шепси Тиршвеллу. — Я больше не хочу жить, не зная, что может случиться завтра», — и их беседа плавно перетекла в разговор об эмиграции — о шагах, которые необходимо предпринять, о подготовке и о процедуре, — так что к тому времени, как нам с Сэнди надо было идти в школу, уже выяснилось, что (сколь неправдоподобным это ни казалось) нас одолели силы, совладать с которыми нет ни малейшей надежды, и мы собираемся бежать в чужую страну. Всю дорогу до школы я проревел. Наше ни с чем не сравнимое американское детство закончилось. В самое ближайшее время родине предстояло исчезнуть, превратившись всего-навсего в место рождения. Даже Селдону, отправленному в Кентукки, выпал лучший жребий.

Но тут все закончилось. Весь кошмар. Линдберг ушел — и мы почувствовали себя в безопасности, хотя ничто уже не способно было вернуть мне ощущение полной защищенности, гарантированной ребенку могущественным патерналистским государством и просто-напросто трясущимися над ним родителями.

ИЗ АРХИВОВ НЬЮАРКСКОГО ЗАЛА КИНОХРОНИКИ

Тридцать тысяч участников похоронной процессии проходят сквозь центральный зал Пенсильванского вокзала мимо украшенного национальным флагом гроба с телом Уолтера Уинчелла. Событие оказывается даже большим, чем рассчитывал мэр Нью-Йорка Фьорелло Лагуардиа, вознамерившийся превратить политическое убийство в повод для общегородского дня скорби по американским жертвам нацистского террора, и достигает кульминации в речи, произносимой на гражданской панихиде Франклином Делано Рузвельтом. На площади перед вокзалом (и в бесчисленных местах по всему городу) молчаливые мужчины и женщины в траурной одежде раздают черные значки размером с полдоллара, надпись на которых гласит: «Где Линдберг?». Незадолго до полудня мэр Лагуардиа прибывает на городскую радиостанцию, где, сняв неизменную черную шляпу с широкими полями (которую носит в память о детстве, проведенном в Аризоне, где его отец служил армейским тамбурмажором), читает молитву Создателю, после чего, вновь надев шляпу, читает заупокойную молитву по-еврейски. Ровно в полдень, по решению городского совета, во всех пяти округах наступает минута молчания. Нью-йоркская полиция чуть ли не в полном составе находится на улице главным образом для того, чтобы предотвратить демонстрации протеста со стороны крайне правых, проживающих по преимуществу в чуть ли не стопроцентно немецком Иорквилле — по соседству с Манхеттеном, к северу от Верхнего Ист-сайда и к югу от Гарлема, — в котором находится штаб-квартира американского нацизма, — равно как и вмешательство силовых структур, остающихся верными президенту страны. В час дня к похоронной процессии, формирующейся у вокзала, присоединяется почетный кортеж полицейских мотоциклистов с траурными повязками на рукаве, в коляску одного из мотоциклов, находящихся во главе колонны, садится мэр, и все шествие медленно движется на север по Восьмой авеню, поворачивает на восток по 57-й улице, затем — вновь на север по Пятой авеню до развилки с 65-й улицей, где находится храм «Эману-Эл». В храме, среди знаменитостей, созванных мэром в таком количестве, что в зале не осталось буквально ни одного свободного места, находятся десять министров из кабинета ФДР образца 1940 года, четыре члена Верховного суда, назначенные по представлению президента Рузвельта, президент Американской федерации труда Уильям Грин, председатель Объединенного шахтерского профсоюза Джон. Л. Льюис, Роджер Болдуин из Американского союза гражданских свобод, равно как действующие и отставные губернаторы-, сенаторы- и конгрессмены-демократы от Нью-Йорка, Нью-Джерси, Пенсильвании и Коннектикута, в числе которых демократический кандидат-неудачник на президентских выборах 1928 года и бывший губернатор штата Нью-Йорк Эл Смит. Громкоговорители, установленные за ночь муниципальными рабочими и подсоединенные к проводам телефонной и радиосистем города, транслируют заупокойную службу по всему Нью-Йорку, население которого высыпает на улицы повсюду (кроме Йорквилла) вместе с многотысячной толпой приезжих, — всех этих дорогих американцев и американок, к которым еженедельно обращался Уолтер Уинчелл с тех пор, как он впервые появился на радио, и которые сейчас прибыли в его родной город, чтобы отдать ему последнюю дань. И буквально у всех — у мужчин, у женщин и у детей — на груди как символ единения и солидарности черно-белый значок с надписью: «Где Линдберг?».

Фьорелло Г. Лагуардиа — земной идол нью-йоркских трудящихся; пламенный оратор в Конгрессе, где он пять сроков подряд представлял Восточный Гарлем, вперемешку населенный итальянской и еврейской беднотой, еще в 1933 году назвавший Гитлера маньяком и извращенцем и призвавший население к бойкоту немецких товаров; страстный защитник профсоюзов, нуждающихся и безработных, практически в одиночку сражавшийся с республиканским большинством в гуверовском Конгрессе в первый и самый темный год Великой депрессии и — к ужасу собственных товарищей по партии — призвавший ввести налогообложение, способное досуха выжать богатых, либеральный республиканец и антидемократ-реформатор, уже третий срок являющийся мэром Нью-Йорка и живым воплощением Мешанины, царящей в крупнейшем городе страны, представляющем собой, наряду с прочим, самую крупную еврейскую колонию во всем Западном полушарии, — Лагуардиа, единственный из всех республиканцев отвергающий Линдберга и нацистскую доктрину арийского превосходства, которую он (сам будучи сыном еврейки из Триеста, что, впрочем, не предается широкой огласке, и итальянского вольнодумца, прибывшего в Америку без билета на правах судового оркестранта) разоблачил как тайное кредо и самого Линдберга, и всех, кто обожествляет героически-моложавого действующего президента США.

Лагуардиа, стоя у гроба, обращается к собравшимся в синагоге знаменитостям тем же высоким и взлетающим все выше и выше голосом, которым он потешал детей города, рассказывая им всякие байки в утренних радиопередачах по воскресеньям в те недели, когда в Нью-Йорке бастовали газетчики, — потешал, раскладывая модуляциями временно не выходящие комиксы, — страница за страницей, реплика, воздушным шаром вырастающая изо рта, вслед за репликой, заменяя им и Дика Трэйси, и маленькую сиротку Энн, и прочих популярных персонажей.

Пилотируемый президентом Линдбергом «Дух Сент-Луиса» поднимается этим утром в воздух с Лонг-Айленда, воспользовавшись тою же взлетно-посадочной полосой, с которой Линди стартовал в одиночный трансатлантический перелет 20 мая 1927 года. Без воздушной охраны самолет рассекает безоблачное небо над Нью-Джерси, Пенсильванией и Огайо и садится наземь в Кентукки. Всего за час до того, как он солнечным днем приземляется в коммерческом аэропорту Луисвилла, в Белом доме узнают о том, куда, собственно говоря, отправился президент. Все же длительность полета такова, что у мэра Луисвилла Уилсона Уатта, и у самого города, и, понятно, у его жителей хватает времени на то, чтобы подготовиться к прибытию президента. Находится и авиамеханик, способный проверить самолет и подготовить его к обратному рейсу.

Из трехсот двадцати тысяч жителей Луисвилла как минимум треть, по оценкам полиции, успевает проехать пятимильную дистанцию от города до коммерческого аэропорта, приземлившись на который, президент лихо подкатывает самолет прямо к платформе с установленным на ней микрофоном, с которой и намеревается обратиться к огромной толпе луисвиллцев. Когда бурная нескончаемая овация наконец мало-помалу ослабевает и становится слышен голос самого президента, Линдберг ни единым словом не упоминает Уолтера Уинчелла, не говорит ни об убийстве двумя днями ранее, ни о вчерашних похоронах, ни о речи нью-йоркского мэра, вслед за которой Франклин Делано Рузвельт в стенах синагоги «Эману-Эл» выдвинул его кандидатом в президенты США (и прямым преемником в этой роли Уинчелла). Да ему это и не требуется. Тот факт, что Лагуардиа, как до него — Уинчелл, всего лишь конек-«пробник» для ФДР с его диктаторской манией непременно стать президентом и в третий раз и что за смехотворными нападками Лагуардиа на нашего президента стоят те же люди, которые, дай им волю, заставили бы Америку принять участие в мировой войне еще в 1940 году, еще прошлым вечером довел до сведения всей Америки вице-президент Уилер в красочной, хотя и произнесенной без подготовки, речи в Вашингтоне на съезде Американского легиона.

Президент, обращаясь к толпе, произносит всего несколько фраз: Наша страна не воюет. Наш народ трудится. Наши дети учатся. Я прилетел сюда напомнить вам об этом. А сейчас я возвращаюсь в Вашингтон, чтобы дела шли так и дальше. Достаточно непритязательный набор слов, но для десятков тысяч жителей штата Кентукки, на двое суток превратившихся в объект пристального внимания всей Америки, он звучит стопроцентно оправдательным приговором. И вновь неистовая овация, не дожидаясь окончания которой, немногословный, как всегда, президент машет на прощание рукой и одним прыжком заносит стройное и сильное тело в кабину аэроплана, тогда как улыбающийся авиамеханик знаками показывает ему, что все в порядке и можно пускаться в путь. Мотор ревет, Одинокий Орел еще раз машет рукой — и вот уже «Дух Сент-Луиса» с треском и грохотом отрывается от земли, дюйм за дюймом, фут за футом, покидая щедрый на земные дары и малозаселенный штат Дэниеля Буна (уже оказавшись в воздухе, президент демонстрирует не столько фигуры высшего пилотажа, сколько уморительные авиатрюки, какими, бывало, в молодости потешал жителей фермерских городков на западе, — но и здешняя публика тоже ликует, — и пролетает всего в нескольких дюймах над столбами телефонной линии, тянущейся вдоль шоссе № 58). Постепенно поднимаясь в поток теплого и приятного попутного ветра, самый знаменитый маленький аэроплан в истории воздухоплавания — подобно «Санта Марии» Христофора Колумба и «Мейфлауэр» первопоселенцев, — исчезает в восточном направлении с тем, чтобы не вернуться никогда.

Наземные поиски вдоль по стандартному воздушному коридору между Луисвиллом и Вашингтоном не приносят результата. Ни следов крушения, ни обломков — хотя превосходные погодные условия позволяют в дневное время местным поисковым партиям зайти далеко в скалистые горы Западной Вирджинии и тщательно осмотреть поля и плантации в Мэриленде, а властям штата — провести силами полиции соответствующие мероприятия на океанском побережье Мэриленда и Делавэра. После полудня к поискам подключаются армия, береговая охрана и флот, не говоря уж о сотнях взрослых мужчин и молодых парней практически в каждом округе каждого штата, расположенного восточнее Миссисипи, которые становятся добровольными помощниками Национальной гвардии, спешно мобилизованной губернаторами штатов. Но к вечеру в Вашингтон по-прежнему ничего не докладывают ни о самом самолете, ни о его крушении, и к восьми часам кабинет министров собирается на экстренное заседание в доме у вице-президента страны. И здесь Бартон К. Уилер объявляет, что, посоветовавшись с Первой леди, республиканским большинством в Конгрессе и в Сенате и с председателем Верховного суда, он в высших государственных интересах возлагает на себя обязанности действующего президента, согласно разделу 1 статьи II Конституции США.

В вечерних выпусках десятков газет на первой полосе печатают аршинными буквами, каких в США не помнят со времен биржевого краха в 1929 году, заголовок, призванный, наряду с прочим, устыдить Фьорелло Лагуардиа: «ГДЕ ЛИНДБЕРГ?».

Проснувшись поутру, американцы обнаруживают, что отныне вся страна, включая островные территории и колонии, находится на военном положении. В полдень исполняющий обязанности президента Уилер в сопровождении вооруженной охраны прибывает в Капитолий, где на экстренном закрытом заседании Конгресса объявляет, что, по информации ФБР, президент Линдберг похищен и его держит в заложниках неизвестная сторона где-то на территории Северной Америки. Исполняющий обязанности президента заверяет Конгресс в том, что предпринимаются все необходимые меры для освобождения президента и поимки его похитителей. А на все время, пока этого не произойдет, США закрывают границы с Канадой и Мексикой, равно как и все международные авиа- и морские порты, а закон и порядок будут впредь обеспечиваться в Вашингтоне, округ Колумбия, вооруженными силами США, а в других местах — силами Национальной гвардии во взаимодействии с ФБР и полицией штатов, округов и городов.

ЭТО УЖЕ БЫЛО!

Под таким заголовком на первой полосе выходят принадлежащие Херсту газеты по всей стране. Смысл заголовка раскрывают публикуемые тут же снимки похищенного в 1932 году ребенка Линдбергов. Последний из них — в возрасте одного года восьми месяцев — сделан всего за несколько дней до похищения.

Государственное радио Германии объявляет, что похищение Чарльза Э. Линдберга, тридцать третьего президента США, подпись которого стоит под историческим Исландским коммюнике с Третьим рейхом, осуществлено, согласно немецким источникам, заговорщиками, действующими в интересах еврейства. Цитируются совершенно секретные разведданные СА, подтверждающие первые выводы Министерства госбезопасности: заговор организован поджигателем войны Рузвельтом и его еврейскими сообщниками — секретарем Казначейства Моргентау, членом Верховного суда Фрэнкфуртером и банкиром Барухом, — профинансирован укрывающимися в Англии евреями-процентщиками Варбургом и Ротшильдом и осуществлен на практике под руководством пресловутого рузвельтовского «исполнителя», общеизвестного гангстера и замаскированного еврея по матери, мэра Нью-Йорка Лагуардиа в непосредственном сотрудничестве с могущественным губернатором штата Нью-Йорк евреем Леманом. Цель заговора — возвращение Рузвельта в Белый дом и начало тотальной войны мирового еврейства против нееврейского мира. Разведданные, переданные через немецкое посольство в Вашингтоне Федеральному бюро расследования, свидетельствуют и о том, что убийство Уолтера Уинчелла было спланировано и осуществлено теми же еврейскими приспешниками Рузвельта — с тем, чтобы возложить ответственность за это провокационное деяние на американцев немецкого происхождения и получить возможность развязать предательскую кампанию под девизом: Где Линдберг? которая, в свою очередь, и подвигла президента на то, чтобы на самолете отправиться на место события и лично ободрить жителей Луисвилла, штат Кентукки, по праву страшащихся организованного еврейского возмездия. И тут, по разведданным СА, пока президент держал речь перед ликующими толпами, подкупленный еврейскими заговорщиками авиамеханик (который меж тем и сам бесследно исчез и, судя по всему, уже ликвидирован киллером по приказу Лагуардиа) вывел из строя бортовой радиоприемник-передатчик. Едва поднявшись в воздух, президент США оказался не в силах связаться по радио с Вашингтоном или с какими-нибудь находящимися в полете воздушными судами — и поэтому у него не осталось другого выбора, кроме капитуляции, когда «Дух Сент-Луиса» окружили британские истребители и принудили изменить курс с тем, чтобы несколько часов спустя приземлиться на тайной взлетно-посадочной полосе, оборудованной — в соответствии с интересами международного еврейства — на канадской территории, прямо через границу со штатом Нью-Йорк, губернатором которого является Леман.

В Америке инсинуации немецкой стороны побуждают мэра Лагуардиа бросить собравшимся в Сити-холле репортерам: В эту нацистскую ложь может поверить только слабоумный! Тем не менее, согласно информированным источникам, и мэра, и губернатора вызывают на продолжительный допрос в ФБР, а министр внутренних дел Форд требует у премьер-министра Канады Маккензи Кинга провести по всей стране тщательные поиски президента Линдберга и его похитителей. Исполняющий обязанности президента Уилер вместе со специалистами из Белого дома внимательно изучает, как сообщается, предложенную немецкой стороной документацию, однако воздерживается от каких бы то ни было комментариев до тех пор, пока не увенчаются успехом или не будут объявлены безрезультатно закончившимися поиски президентского самолета. Эсминцы ВМФ, наряду с катерами береговой охраны, обследуют на предмет следов крушения самолета прибрежные воды от мыса Мэй в Нью-Джерси на севере до мыса Гаттерас в Северной Каролине на юге, тогда как пехота, военно-морские десантники и Национальная гвардия продолжают поиски на суше — на территории уже двадцати штатов.

Мобилизация Национальной гвардии, в придачу к общему усилению присутствия и влияния силовых структур, оборачивается полным отсутствием каких-либо эксцессов в ответ на исчезновение президента. Оказавшись на военном положении, Америка сохраняет спокойствие, хотя Верховный Маг Ку-клукс-клана и вождь Американской национал-социалистической партии в совместном обращении призывают исполняющего обязанности президента пойти на крайние меры, чтобы защитить нацию от еврейских заговорщиков и убийц.

Меж тем центральный комитет еврейского раввината во главе с рабби Стефаном Вайсом из Нью-Йорка присылает Первой леди телеграмму с выражением глубочайшего сочувствия в этот трудный для нее час. Рабби Лайонел Бенгельсдорф ранним вечером отправляется в Белый дом по просьбе, как сообщают, самой миссис Линдберг, нуждающейся в духовном руководстве на третьи уже сутки бесплодного ожидания. Приглашение Бенгельсдорфа в Белый дом широко толкуют как свидетельство отказа Первой леди поверить в то, что интересы мирового еврейства имеют какое бы то ни было отношение к исчезновению ее мужа.

В церквях по всей стране молятся за Линдбергов. Три крупнейшие радиосети изменили регулярное расписание передач и транслируют службу в Национальном соборе Вашингтона, на которой присутствует Первая леди с детьми, а весь остаток дня по радио звучит исключительно симфоническая музыка. В восемь вечера исполняющий обязанности президента Уилер обращается к Америке, заверяя сограждан в том, что он не собирается прекращать поиски. Он сообщает, что, по предложению канадского премьер-министра, представители силовых структур США помогут Королевской конной полиции Канады в проведении поисков и оперативно-розыскных мероприятий на восточной половине приграничной территории и в самых южных провинциях восточной Канады.

Появившись на публике уже в качестве чуть ли не официального пресс-секретаря Первой леди, рабби Бенгельсдорф объявляет большой группе журналистов, собравшихся у входа в Белый дом, что миссис Линдберг заклинает американцев игнорировать все спекуляции на тему исчезновения ее мужа, исходящие из зарубежных источников. Она напоминает общественности (в передаче раввина), что в 1926 году, работая пилотом регулярных рейсов на линии Сент-Луис-Чикаго, президент дважды пережил авиакатастрофу самолета и, как она уверена, сумеет пережить и еще одну, если, конечно, в данном случае речь идет именно о катастрофе. Первую леди, сообщает раввин, не убедили доказательства покушения, предоставленные ей исполняющим обязанности президента. В ответ на вопрос, почему миссис Линдберг не хочет высказаться сама и предпочитает общаться с журналистами через пресс-секретаря, рабби Бенгельсдорф говорит: Вспомните, что за свои тридцать шесть лет миссис Линдберг не впервые становится объектом чрезвычайного внимания прессы в дни тяжелейшего семейного кризиса. Мне кажется, американцы поймут любые усилия, предпринимаемые ею с тем, чтобы наилучшим образом защитить свою личную жизнь и жизнь своих детей по меньшей мере до тех пор, пока не прекратятся поиски. На вопрос о том, правда ли, что Первая леди настолько расстроена, что не в силах принимать какие бы то ни было решения и поэтому предоставила право принимать решения за нее самому Бенгельсдорфу, раввин отвечает: Каждый, кто видел Первую леди нынешним утром в соборе, должен был убедиться в том, что она остается на высоте и в интеллектуальном плане, и в эмоциональном, полностью владеет собой и, несмотря на трагически-величественную окраску сложившейся ситуации, ни ее ум, ни способность здравого суждения не пострадали.

Вопреки заверениям раввина, радио распространяет слухи (восходящие к высочайшим правительственным источникам, то есть, скорее всего, к министру внутренних дел Форду), согласно которым Первая леди обрела в лице Бенгельсдорфа своего Распутина, точнее, «рабби Распутина», влияние которого на миссис Линдберг сопоставимо разве что с ролью, которую сыграл в предреволюционную пору при русском дворе сумасшедший сибирский мужик в монашеской рясе, гипнотическое воздействие которого на царя и, в особенности, на царицу удалось пресечь, только умертвив его руками патриотически настроенных аристократов.

Лондонские утренние газеты сообщают о том, что британская разведка передала ФБР данные радиоперехвата, неопровержимо доказывающие, что президент Линдберг жив и в настоящее время находится в Берлине. Британская разведка сообщает, что 7 октября, во исполнение долгосрочного плана, разработанного немецким маршалом авиации Германом Герингом, президент США за штурвалом «Духа Сент-Луиса» вылетел в заранее оговоренный пункт в Атлантическом океане, примерно в трехстах милях восточнее Вашингтона, где его поджидала немецкая подводная лодка. С борта лодки президента переправили на корабль немецкого ВМФ, дрейфующий у берегов Португалии, который доставил его в оккупированную итальянцами Черногорию, в порт Котор на Адриатическом море. Обломки президентского самолета были подобраны немецкими военными моряками и доставлены на склад гестапо в Бремене. Сам президент перелетел из Котора в Германию на самолете Люфтваффе в обществе маршала Геринга и сразу же после приземления на военной базе отправился на машине в Берхтесгаден на встречу с Гитлером.

Сербские партизаны в Югославии подтверждают информацию британской разведки сведениями, тайно почерпнутыми в коллаборационистском правительстве генерала Милана Недича; министр внутренних дел марионеточного кабинета лично руководил операцией в порту Котор.

В Нью-Йорке мэр Лагуардиа заявляет журналистам: Если правда, что наш президент добровольно бежал в нацистскую Германию, если правда, что после принесения присяги он действовал в Белом доме как нацистский агент, если правда, что нашу внутреннюю и внешнюю политику диктовал президенту США нацистский режим, терроризирующий в настоящее время всю континентальную Европу, тогда у меня просто нет слов для того, чтобы заклеймить гнусное предательство, равного которому не сыщется во всей истории человечества.

Несмотря на введение во всей стране военного положения и комендантского часа и вопреки присутствию вооруженных патрулей Национальной гвардии на улицах любого крупного города США, антисемитские выступления начинаются, едва темнеет, в Алабаме, Иллинойсе, Индиане, Айове, Кентукки, Миссури, Огайо, Южной Каролине, Теннесси, Северной Каролине и Вирджинии и продолжаются всю ночь до рассвета. И лишь к восьми часам утра воинским частям, направленным исполняющим обязанности президента Уилером на помощь Национальной гвардии, удается подавить беспорядки и приступить к тушению самых зловещих пожаров, разожженных взбунтовавшейся чернью. К этому времени число погибших составляет сто двадцать два человека.

В полуденном радиообращении исполняющий обязанности президента Уилер возлагает ответственность за беспорядки на британское правительство и его агентов влияния из числа американских поджигателей войны.

Заявление миссис Линдберг и на этот раз оглашает рабби Бенгельсдорф. Первая леди вновь советует согражданам не доверять фантастическим версиям исчезновения ее мужа, поступающим из зарубежных столиц, и требует от правительства США немедленного прекращения длящихся уже неделю поисков «Духа Сент-Луиса» или его обломков. Первая леди рекомендует согражданам вспомнить о трагической судьбе Амелии Эрхарт, героической женщины-авиатора, совершившей, по примеру президента Линдберга, одиночный трансатлантический перелет в 1932 году и бесследно исчезнувшей в 1937 году при попытке перелететь в одиночку через Тихий океан. Будучи и сама опытной летчицей, — говорит рабби Бенгельсдорф журналистам, Первая леди пришла к выводу, согласно которому нечто очень похожее произошло и с президентом. Жизнь — дело рискованное, и авиация — штука рискованная, особенно для таких героев, как Амелия Эрхарт и Чарлз Э. Линдберг, летные рекорды которых, устанавливаемые в одиночку, определяют лицо века аэронавтики, в котором мы живем.

Требования журналистов увидеться с Первой леди вновь вежливо отклоняются ее пресс-секретарем, что побуждает министра внутренних дел Форда потребовать ареста рабби Распутина.

Ранним вечером мэр Лагуардиа созывает пресс-конференцию, на которой резко осуждает три разновидности параноидальной болтовни, угрожающей душевному здоровью нации.

Первый приводимый им пример — первополосная статья в «Чикаго трибюн», присланная из Берлина, автор которой утверждает, будто двенадцатилетний сын четы Линдбергов, считающийся похищенным и убитым в Нью-Джерси в 1932 году, воссоединился с отцом в Берхтесгадене после того, как нацисты вызволили его из краковского подземелья в Польше, где его удерживали в заложниках с момента похищения на территории городского гетто и где ежегодно евреи выкачивали у него кровь для ритуального приготовления мацы на пасху.

Второй пример — меморандум Республиканской партии с призывом объявить войну Канаде (участнице Британского содружества наций) в случае, если премьер-министру Кингу в ближайшие двадцать четыре часа не удастся выяснить место пребывания президента США.

Третий пример — донесения силовых ведомств Юга и Среднего Запада, в которых утверждается, что так называемые еврейские погромы 12 октября были инспирированы еврейским элементом на местах как составная часть широкомасштабного еврейского заговора с целью подорвать моральные устои американского общества. Из ста двадцати двух убитых роковой ночью девяносто семь, якобы, уже идентифицированы как еврейские провокаторы, стремившиеся отвлечь внимание от подлинных зачинщиков беспорядков и замышлявшие захватить власть в стране.

Мэр Лагуардиа завершает свою речь такими словами:

В предрассветный час рабби Лайонела Бенгельсдорфа задерживают и допрашивают в ФБР по подозрению в том, что он является одним из вожаков еврейского заговора против Америки. И буквально в то же самое время Первую леди (как сообщается, в состоянии крайнего нервного истощения) перевозят в карете «скорой помощи» из Белого дома в Военный госпиталь Уолтера Рида. В первую партию арестованных входят также губернатор Леман, Бернард Барух, член Верховного суда Фрэнкфуртер, протеже Фрэнкфуртера и управделами при президенте Рузвельте Дэвид Лилиенталь, разработчики «Нового курса» Адольф Берль и Сэм Розенман, профсоюзные лидеры Дэвид Дубинский и Сидни Хиллмен, экономист Исадор Любин, крайне левые журналисты А. Ф. Стоун и Джеймс Векслер и социалист Луи Уолдмен. Происходят и намечаются и другие аресты, однако в ФБР еще нет единого мнения относительно того, нужно ли предъявлять обвинение в заговоре с целью похищения президента кому-нибудь из подозреваемых.

В Нью-Йорк в поддержу Национальной гвардии входят танковые и мотопехотные части с целью подавить в зародыше возможные антиправительственные выступления насильственного характера. В Чикаго, Филадельфии и Бостоне проходят — в нарушение военного положения — демонстрации протеста, и их разгоняют без жертв (дело обходится несколькими избитыми и ранеными), однако счет новым арестам идет на сотни.

В Конгрессе лидеры республиканского большинства благодарят ФБР за разоблачение заговора и арест заговорщиков. В Нью-Йорке мэр Лагуардиа проводит совместную пресс-конференцию с Элеанорой Рузвельт и профсоюзным вожаком Роджером Болдуином. Они требуют немедленного освобождения губернатора Лемана и всех так называемых заговорщиков. Сразу же после пресс-конференции мэра арестовывают прямо у него в кабинете.

На срочно созванный Комитетом жителей Нью-Йорка митинг протеста прибывает из своего дома в Гайд-Парке бывший президент Рузвельт; в Нью-Йорке его задерживает полиция, утверждая, будто делает это ради его собственной безопасности. Военные опечатывают все газеты и радиостанции; в Нью-Йорке вводится круглосуточный комендатский час вплоть до новых распоряжений. Танки перекрывают мосты и туннели на подступах к городу.

В Буффало мэр города объявляет о том, что собирается раздать населению противогазы, а мэр расположенного по соседству с Буффало Рочестера начинает подыскивать бомбоубежища с тем, чтобы защитить жителей города в случае внезапной канадской атаки с воздуха. Канадская радиовещательная компания сообщает о перестрелке из стрелкового оружия на границе между штатом Мэн и провинцией Нью-Брансуик, неподалеку от летней резиденции Рузвельта на острове Кампобелло. Из Лондона премьер-министр Черчилль предупреждает о предстоящем немецком вторжении в Мексику, якобы для того, чтобы защитить юг США, когда они начнут войну на севере с Канадой и, соответственно, с Англией. Сейчас, — говорит Черчилль, — речь идет уже не о том, что великая демократическая Америка должна вступить в войну нам во спасение. Речь идет о том, что граждане США должны предпринять активные действия с тем, чтобы спасти себя и свою страну. Историческая драма Америки и историческая драма Англии не протекают изолированно друг от друга, и на самом деле этого никогда не было и раньше. Существует только один вызов — и сейчас, как и в прошлом, мы должны встретить его стоя плечом к плечу.

Начиная с девяти утра радиопередатчик, тайно расположенный где-то в Вашингтоне, транслирует выступление Первой леди, которой, при помощи остающихся верными Линдбергу сотрудников силовых ведомств, удалось бежать из госпиталя Уолтера Рида, где, препорученную сегодняшними временщиками опеке армейских психиатров как якобы душевнобольную, ее, в смирительной рубашке, продержали в заложницах двадцать четыре часа без малого. Говорит миссис Линдберг тихо и ровно, тщательно выбирая слова, но вместе с тем произнося их без запинки, — говорит голосом человека, научившегося претерпевать разочарование и печаль, не утрачивая самообладания. К каким бы то ни было ораторским ухищрениям она не прибегает, но сама ситуация носит чрезвычайный характер, однако ни малейших признаков страха Первая леди не выказывает.

Утреннее радиообращение Первой леди передается в записи каждые полчаса, пока в полдень она не делает нового заявления — о том, что, вопреки воле исполняющего обязанности президента, которого она лично обвиняет в похищении ее и незаконном удержании, она возвращается в Белый дом, чтобы остаться там со своими детьми. Сознательно напоминая аудитории о самом знаменитом и наиболее благоговейно чтимом тексте американской демократии, она завершает свое второе выступление следующими словами:

Святая Леди из Белого дома — как тут же окрестил миссис Линдберг Гарольд Икес — возвращается в президентские апартаменты в Белом доме ближе к вечеру и уже отсюда — в двуединой мистической ипостаси несчастной матери замученного младенца и преисполненной решимости вдовы исчезнувшего бога — дирижирует ускоренной процедурой (в Конгрессе и в судах разной инстанции) отрешения от должности нарушившего конституцию Уилера и всей его клики, ухитрившейся за восемь дней у власти наломать больше дров, чем республиканская администрация Уоррена Гардинга двадцатью годами ранее.

Восстановление подлинно демократических процедур, инициированное миссис Линдберг, достигает кульминационной точки двумя с половиной неделями позже, во вторник, 3 ноября 1942 года, на выборах, по результатам которых демократы получают подавляющее большинство в Сенате и в Конгрессе, а Франклин Делано Рузвельт триумфально избирается на третий президентский срок.

Ровно месяц спустя — после вероломного и чудовищного по своим последствиям нападения японцев на Перл-Харбор и всего четырьмя днями позже объявления войны Соединенным Штатам Германией и Италией, — США вступают во всемирный конфликт, начавшийся в Европе тремя годами ранее с нападения Германии на Польшу и уже успевший охватить страны, в которых проживают две трети населения земного шара. Опозоренные пособничеством исполняющему обязанности президента Уилеру и деморализованные разгромным поражением на выборах, немногие республиканцы, еще остающиеся в Конгрессе, поддерживают президента-демократа и его курс на войну до победного конца со странами Оси. И Сенат, и Конгресс одобряют вступление Америки в войну единогласно, и на следующий день после инаугурации президент Рузвельт выпускает Указ № 2568, в котором объявляет о помиловании Бартона Уилера. Бот отрывок из текста указа:

Общеизвестно, что президент Линдберг так и не был найден и не дал о себе знать, хотя во время войны и в первое послевоенное десятилетие о нем говорили всякое, — как, впрочем, и о других знаменитостях, бесследно сгинувших в эту бурную эпоху, — подобно личному секретарю Гитлера Мартину Борману, который, как считалось, сумел ускользнуть от Союзников и найти убежище в Аргентине Хуана Перрона (хотя, скорее всего, он просто погиб в дни штурма Берлина), или Раулю Валленбергу — шведскому дипломату, сумевшему, раздавая им шведские паспорта, спасти от уничтожения нацистами примерно двадцать тысяч венгерских евреев, а затем исчезнувшему, вероятнее всего, в советском застенке после того, как русские вошли в Будапешт в 1945 году. Исследователи заговора Линдберга и заговора против Линдберга (а и тех, и других нашлось немало) на протяжении всех этих лет публиковали сведения из надежных источников, свидетельства очевидцев и просто гипотезы и догадки о необъяснимой судьбе тридцать третьего президента США.

Самая душераздирающая и самая невероятная (хотя совершенно не обязательно наименее соответствующая действительности) история была впервые поведана нашему семейству тетей Эвелин сразу же после ареста рабби Бенгельсдорфа, причем ее информация восходила не более и не менее как к Энн Морроу Линдберг, якобы детально поделившейся ею с раввином всего за пару дней до того, как ее саму насильственно поместили в психиатрическое отделение госпиталя Уолтера Рида.

Миссис Линдберг, рассказал рабби Бенгельсдорф, возвела все происходящее к похищению ее сына Чарлза в 1932 году, тайно организованному и профинансированному, как утверждала Первая леди, национал-социалистической партией Германии незадолго до прихода Гитлера к власти. По словам Бенгельсдорфа, основывающимся, в свою очередь, на свидетельстве миссис Линдберг, Бруно Гауптман по соображениям безопасности передал похищенного младенца своему другу и соседу по Бронксу — еще одному иммигранту из Германии, оказавшемуся на самом деле нацистским шпионом, — и всего через несколько часов после того, как Гауптман похитил Чарлза-младшего из Хоупвэлла, штат Нью-Джерси, вынеся его из дому по приставной лестнице, — мальчика вывезли из страны с тем, чтобы тайком переправить в Германию. Найденный через десять недель и ошибочно идентифицированный труп младенца был подброшен нацистами, специально умертвившими мальчика, внешне похожего на похищенного, и дождавшимися, пока тело не начнет разлагаться, чтобы подбросить его в лесок возле дома Линдбергов. Цель операции с подменой младенцев заключалась в том, чтобы Гауптмана осудили и казнили, а подлинная история так и осталась бы тайной для всех, кроме четы Линдбергов. Немецкий шпион, законспирированный как нью-йоркский собкор зарубежной газеты, проинформировал несчастных родителей о том, что их сын доставлен в Германию живым и невредимым и будет обеспечен в дальнейшем наилучшим уходом, воспитанием и образованием силами специально созданной команды отборных врачей, медсестер, нянюшек, учителей и военных инструкторов, какой и подобает ему как первенцу величайшего летчика земного шара. Но все это произойдет только в том случае, если Линдберги пойдут на полное сотрудничество с нацистским Берлином.

В результате подобного шантажа личную судьбу Линдбергов на ближайшие десять лет, а начиная с какого-то времени — и судьбу Соединенных Штатов Америки, предопределял Адольф Гитлер. При помощи искусных и эффективных агентов нацизма — сперва в Нью-Йорке и в Вашингтоне, а потом в Лондоне и в Париже, куда знаменитая супружеская чета, повинуясь фашистской указке, «бежала», с тем чтобы повести в Европе жизнь «добровольных изгнанников», причем Чарлз Э. Линдберг принялся наносить регулярные визиты в Германию, делясь секретами мастерства с ведомством маршала авиации Геринга, что, разумеется, служило дальнейшему совершенствованию нацистской военной машины, — славу Линдберга использовали в интересах Третьего рейха (к тому же за счет и в ущерб США), диктуя супругам, где им жить, с кем дружить и, прежде всего, каких политических взглядов придерживаться в устных и письменных выступлениях на публику. В 1938 году — в награду за то, что Линдберг безропотно принял медаль из рук Геринга на торжественном обеде в Берлине в честь великого авиатора, и в ответ на бесчисленные прошения, тайно направляемые Энн Морроу Линдберг на имя самого фюрера, супругам разрешено было наконец повидаться с сыном — ставшим к этому времени красивым белокурым мальчиком восьми лет от роду, воспитываемым по заветам Гитлерюгенда. Говорящий исключительно по-немецки юный кадет даже не понял (и никто, разумеется, не ввел его в курс дела), что знаменитые американцы, которым он вместе с одноклассниками был представлен после парада воспитанников элитного военного училища, приходятся ему отцом и матерью, — да и самим Линдбергам было запрещено заговорить с ним отдельно от остальных, равно как и сделать групповой снимок на память. Визит в училище произошел как раз, когда Энн Морроу Линдберг чуть было не уверилась окончательно в том, что вся история с похищением и подменой ребенка была не более чем чудовищным нацистским обманом, и сын ее действительно умер еще в 1932 году, — а значит, ей с мужем надо как можно скорее освободиться от тайных обязательств перед Адольфом Гитлером и явных контактов с нацистским режимом. Вместо этого, повидав Чарлза-младшего живым впервые за все время после его исчезновения, Линдберги покинули Германию, окончательно попав на крючок злейшему врагу Америки.

Им было предписано прервать добровольное изгнание и возвратиться в Америку, где полковнику Линдбергу предстояло возглавить комитет «Америка прежде всего». Его снабдили написанными по-английски речами, в которых клеймились Англия, Рузвельт и евреи и выражалась уверенность в том, что Америка не должна вмешиваться в европейскую войну; ему вручили тщательно проработанные инструкции о том, где и когда и какую именно из речей нужно произнести, — и даже о том, в летной форме, в воинском мундире или в штатском на том или ином публичном мероприятии появиться. И каждую политическую стратагему, разработанную в Берлине, Линдберг реализовывал с тем же скрупулезным перфекционизмом, который способствовал достижению им авиарекордов, — апофеозом чего стало его памятное появление в летной форме на Съезде республиканцев и краткая речь с согласием баллотироваться в президенты США, заранее составленная нацистским министром пропаганды Геббельсом. И в ходе всей последовавшей за этим блистательным стартом избирательной кампании нацисты планировали буквально каждый шаг Линдберга, — а когда ему удалось одержать верх над Франклином Делано Рузвельтом, бразды правления взял в свои руки сам Гитлер, формируя — на еженедельных совещаниях со своим предполагаемым преемником и хозяином всей немецкой экономики Герингом и министром внутренних дел (а также шефом гестапо — спецслужбы, занимающейся, наряду с прочим, и судьбой Чарлза Линдберга-младшего) Гиммлером — внешнюю политику США так, чтобы она лучше всего отвечала конкретным нуждам мировой войны и планам всемирного господства, вынашиваемым нацистской Германией.

Вскоре Гиммлер начал напрямую вмешиваться во внутренние дела США, оказывая давление на президента Линдберга (с черным юмором называемого в личных записках шефа гестапо нашим американским гауляйтером) с тем, чтобы тот инициировал массовое преследование четырех с половиной миллионов американских евреев, — и только в этот момент, по словам миссис Линдберг, ее муж начал — пусть на первых порах и достаточно пассивно — оказывать сопротивление. Первым знаком чего стало учреждение департамента по делам нацменьшинств — на взгляд самого президента, достаточно безобидного ведомства, деятельность которого не слишком бы досаждала евреям и вместе с тем, реализуя такие программы, как «С простым народом» и «Гомстед-42», формально соответствовала бы предписанной Гиммлером политике систематической маргинализации американского еврейства с конфискацией в обозримом будущем его имущества — и, в конечном счете, — полного уничтожения еврейской популяции, разрушения еврейских финансов и ликвидации еврейской собственности.

Генрих Гиммлер оказался человеком не того сорта, чтобы дать себя провести столь наивными хитростями или чтобы скрыть резкое разочарование, когда Линдбергу вздумалось оправдаться (при посредничестве фон Риббентропа, которого Гиммлер послал в Вашингтон якобы с целью нанести чисто церемониальный визит, а на деле — намереваясь заставить Линдберга пойти на куда более решительные антиеврейские меры), — отписав создателю системы концлагерей, что гарантии, заложенные в Конституцию США, в сочетании с полуторавековыми демократическими традициями, делают невозможным столь же стремительное и бесповоротное окончательное решение еврейского вопроса, как на европейском континенте — с его, насчитывающей тысячу лет, историей низового антисемитизма и в условиях тоталитарного господства нацистов. В ходе торжественного обеда в честь фон Риббентропа почетный гость, отведя Линдберга в сторонку, вручил ему только что расшифрованную в немецком посольстве шифрограмму, в которой содержался ответ Гиммлера на новую президентскую уловку. Подумайте о ребенке прежде чем вновь писать мне такую чушь. Подумайте об отважном юном Чарлзе, о безупречном и выдающемся немецком кадете, который в свои двенадцать лет лучше родного отца понимает, сколь высоко ценит наш фюрер конституционные гарантии и демократические традиции, особенно применительно к правам паразитов и кровососов.

Столь бесцеремонно поставленный на место Гиммлером, Одинокий Орел с цыплячьим сердцем (как тот называл его в личных записках) окончательно охладел к своей роли миньона, действующего в интересах Третьего рейха. Победив на выборах Рузвельта и всю его партию, настаивавшую на немедленной антинацистской интервенции в Европу, Линдберг предоставил вермахту дополнительное время на окончательную расправу с продолжающей неожиданно яростное сопротивление Красной армией без риска возобновления войны на два фронта, в которой немцам противостояла бы вся военная и военно-промышленная мощь США. Более того (и, возможно, еще важнее), президентство Линдберга обеспечило немецкий военно-технический комплекс двумя лишними годами на разработку секретного оружия невиданной силы — атомной бомбы и чудо-ракеты, способной перенести ее через Атлантический океан, — что должно было оказаться решающим доводом в апокалиптической схватке с США, победоносный исход которой, как это виделось Гитлеру, предопределит историю западной цивилизации и всего человечества на ближайшее тысячелетие. Если бы Гиммлер обрел в лице Линдберга страстного и убежденного антисемита (на что высшее немецкое командование рассчитывало, полагаясь на донесения разведки), а вовсе не любителя побранить евреев в застольной беседе, как он презрительно охарактеризовал тридцать третьего президента в личных записках, Линдбергу, скорее всего, позволили бы досидеть до конца первый срок и даже быть избранным еще на четыре года, прежде чем уйти в отставку, передав бразды правления Генри Форду, которого Гитлер, закрывая глаза на его преклонный возраст, считал идеальным преемником действующего президента. Если бы Гиммлер мог на все сто процентов положиться на президента остающейся до поры до времени неуязвимой и неприступной Америки в деле окончательного решения еврейского вопроса, такой вариант был бы, разумеется, предпочтительнее позднейшего использования немецкого кадрового и технического ресурса на северо-американском континенте в деле достижения заветной цели — и самолету Линдберга не довелось бы бесследно исчезнуть в американском небе во исполнение решения, принятого в среду, 7 октября 1942 года в Берлине, — власть не перешла бы на следующий вечер к вице-президенту Уилеру, который, к вящему удовольствию тех, кто до тех пор считал его шутом гороховым — и никак не более того, — внезапно зарекомендовал себя подлинным лидером нации, буквально в считанные дни приняв все решения, которых тщетно добивался от Линдберга фон Риббентроп и на которые тот — национальный герой Америки — оказался, на взгляд Гиммлера, не способен исключительно потому, что, демонстрируя собственную незрелость, в вопросах морали полагался исключительно на мнение жены.

Через час после исчезновения Линдберга, немецкое посольство проинформировало Первую леди о том, что ответственность за жизнь и здоровье ее первенца возложена теперь исключительно на нее одну и что, если она немедленно не покинет Белый дом и не покончит раз и навсегда с какой бы то ни было общественной жизнью, Чарлза-младшего тут же исключат из военного училища и, невзирая на малолетство, отправят на Восточный фронт в составе группы армий, готовящейся к ноябрьскому наступлению на Сталинград, где самому юному пехотинцу Третьего рейха придется воевать до тех пор, пока он не падет смертью храбрых во славу немецкого народа.

Такова в общих чертах история, поведанная моей матери тетей Эвелин, когда она примчалась к нам через несколько часов после того, как агенты ФБР вывели в наручниках ее мужа из занимаемого четой Бенгельсдорфов номера в вашингтонской гостинице. Куда более полно и возвышенно изложено то же самое в пятисотпятидесятистраничном труде «Моя жизнь под властью Линдберга», опубликованном как дневник очевидца рабби Бенгельсдорфом сразу после войны и в отдельном коммюнике отвергнутом и опровергнутом официальным пресс-секретарем семейства Линдберг как безответственная и лживая стряпня, не подкрепленная ни единым фактом и вызванная к жизни местью и алчностью, равно замешенными на мании величия и жажде личного обогащения, от каких бы то ни было дальнейших комментариев в связи с которой миссис Линдберг воздерживается, ибо это было бы ниже ее достоинства. Что же касается моей матери, то, впервые выслушав эту историю, она решила, что у младшей сестры из-за ареста мужа наступило временное помешательство.

На следующий день после внезапного приезда тети Эвелин, в пятницу, 16 октября 1942 года, миссис Линдберг перед возвращением в Белый дом выступила по подпольному вашингтонскому радио и, исключительно на основе собственного авторитета супруги тридцать третьего президента США, призвала положить конец… истории узурпации и… беззакония, политически уничтожив тем самым исполняющего обязанности президента Уилера и всю его профашистскую администрацию. Обрушились ли вследствие этого какие-либо несчастья на голову ее похищенного сына, да и дожил ли ее считающийся умерщвленным во младенчестве сын до того времени, когда его могла постигнуть страшная кара Гиммлера, не говоря уж о том, действительно ли он воспитывался нацистами как привилегированный гость и бесценный заложник, или о том, имели ли Гиммлер, Геринг и Гитлер сколько-нибудь серьезное отношение к стремительному взлету Линдберга на вершину политической власти (начиная с поста председателя комитета «Америка прежде всего»), или к выработке политики США в течение двадцати двух месяцев его президентства, или к его таинственному и бесследному исчезновению, — обо всем этом спорили и спорят на протяжении более полувека, хотя в настоящее время — уже далеко не так страстно и противоречиво, как в те тридцать с лишним недель далекого 1946 года, когда «Моя жизнь под властью Линдберга» (вопреки часто цитируемой характеристике, данной ей лидером ненавидящих Рузвельта крайне правых журналистов Америки Вестбруком Пеглером: Дневник окончательно спятившего мифотворца) возглавляла топ-лист американских бестселлеров, наряду и наравне с двумя биографическими трудами о Франклине Делано Рузвельте, умершем на своем посту год назад, всего за несколько недель до безоговорочной капитуляции нацистской Германии перед Союзниками, означавшей окончание второй мировой войны в Европе.