Глава 5

Рагнвальд невольно морщился: никуда не деться от запаха гари. Река и рощи на берегу тонули в дыму, будто в зловонном тумане – знамени войны, – ветер нес хлопья сажи. Даже сюда, к опушке березняка над водой, долетал жар, оттесняя свежесть весеннего вечера. Город на холме еще пылал, хотя все внутри уже должно было выгореть: похоже, наконец занялись и внешние стены, отделенные от внутренних прослойкой земли. Все, что там внутри, уже превращено в пепел и угли, источающие жар. Правда, большую часть добычи удалось спасти. Когда загорелись крыши – солнце уже высушило солому, и поджечь их удавалось довольно легко, – ворота открылись, и изнутри повалила кричащая орава женщин и скота. Там пытались отсидеться жители не только самого городка, но еще двух или трех селений. Теперь все они, люди и скот, толпились на берегу, зажатые между широкой рекой и цепью хирдманов с копьями наготове.

Мужчин среди сдавшихся не нашлось: лишь несколько подростков лет тринадцати-четырнадцати, из тех, что еще не носят этот широкий бронзовый браслет. Те, кто его носит, предпочитали погибнуть. Хьёрт Синий сказал, что это называется «браслет воина». Рагнвальд так и не понял, предпочли мужчины этого города сгореть или их вовсе там, внутри, не было. Искать их кости среди пожарища он уж точно не пойдет.

Но возможно, они остались у порогов, этих троллевых каменных гряд. Уже бывавший здесь Эйрик конунг с самого начала говорил: в реку Дуну следует входить сразу, как сойдет лед, пока вода стоит высоко. Потому что на много переходов вверх она перекрыта порогами и каменистыми мелями. А местные жители хорошо знают свою реку и нападают на чужаков, пытающихся подняться по течению, именно у порогов, где те все силы вынуждены бросать на проводку кораблей.

– Что, поспать под крышей нам сегодня не грозит? Приказывать готовиться к ночи?

Рагнвальд обернулся: это подошел Эйрик и глядел в сторону догорающего городища. На его бурой походной одежде осела сажа, и даже на рыжеватой редкой бородке что-то чернело. Зато он горделиво опирался на свой бродекс – ростовой топор, – который называл Ясеневым Троллем. Дважды он сам принимал участие в битвах у порогов и покрушил этим Троллем немало земгалов. Роста и силы ему было не занимать, а длинная рукоять топора легко доставала вражескую голову поверх кромки щита.

Рагнвальд огляделся. У подножия холма, где на вершине стоял город, имелись огороженные навесы, но сейчас там все полнилось гарью и дымом, не подпускавшим близко ни людей, ни животных.

– Пусть сейчас, пока светло, нарубят жердей и сделают загородки для скота, потом разложат костры на берегу, а потом ставят шатры, – распорядился Рагнвальд.

– Всю ночь дышать этой вонищей! – поморщился Эйрик.

– Это запах победы, мой друг! – Рагнвальд хлопнул его по плечу.

– Что возьмем из скотины?

– Да пусть быка и зарежут. – Рагнвальд выбрал взглядом большую бурую гору среди стада. – И людям, и пленным хватит. Он все равно мне не нравится.

Эйрик кивнул и отошел. Он был старше лет на семь, и его признал конунгом тинг в Сигтуне, в то время как Рагнвальд мог притязать на звание всего лишь «морского» конунга – только знатный род давал ему преимущество перед сотнями разбойников, называвших себя конунгами лишь потому, что у них имелась какая-нибудь полугнилая лохань с рваным парусом и гордым названием. Тем не менее Эйрик с самого начала, еще пока они только обсуждали этот поход, признал Рагнвальда главным. Хотя войска собрал не меньше. Рагнвальд подозревал, что Эйрику вовсе не так уж хочется быть вожаком и он вовсе не прочь, если кто-нибудь более уверенный и решительный станет давать ему дружеские указания. Так или иначе, поладили они отлично и перед выходом, принося жертвы в святилище Сигтуны, поклялись делить пополам все, что удастся раздобыть…

Знатность рода еще не обещает удачи. Рагнвальд сын Сигтрюгга, потомок ютландских Инглингов, мог перечислить всех своих предков, восходящих прямо к Одину, но ими прошлой зимой исчерпывалось почти все его достояние.

Осенью, когда он сошел с корабля у причалов Слиас-фьорда, все встречные смотрели на него так, будто он явился с того света. А здесь ведь не долины Северного Пути, где любого незнакомца считают троллем – здесь Хейдабьюр, старейший в Ютландии вик, куда каждое лето являются сотни чужаков. Люди будто знали, что за весть он принес. Рагнвальд даже понадеялся, что так оно и есть. Пусть бы какой-нибудь корабль опередил его, пусть бы здесь уже все знали, и ему не придется рассказывать Харальду и Гуннхильд, почему их надежды и усилия оказались напрасны.

Во главе своей дружины Рагнвальд шел по вымощенным поперечными плахами улочкам Хейдабьюра – уже малолюдным, как обычно в зимнюю часть года. Было еще не холодно, но моросящий дождь дышал зимним унынием. После осенних пиров половина народу разъехалась, многие из почти вплотную стоящих домишек под треугольными тростниковыми крышами пусты и заперты, лишь чернеют на кольях плетня засохшие куски жертвенного мяса. Корабли уже вытащены на берег, упрятаны в сараи, лодки вдоль ручья перевернуты и накрыты просмоленными кожами.

За Рагнвальдом следовал знаменосец со стягом, трубач трубил в рог, подавая всем весть о приближении вождя, и народ разбегался, чтобы в тесноте не попасть под ноги. Хирдманы шли в полном снаряжении, и Рагнвальд слышал за собой дружный топот ног и в такт ему стук кольчужных подолов по опущенным щитам. Все это подбадривало его, и он высоко держал голову под шерстяным худом, надвинутым на глаза от мороси.

Только один человек – уже немолодой, с заметной сединой в темной бороде, в дорогущей шапке на черной кунице, не посторонился с дороги, а так и застыл у колодца, не сводя глаз с приближающегося Рагнвальда. Из-под серого плаща виднелся зеленый кафтан с серебряной тесьмой на вороте, а на груди, на серебряной толстой цепи, висел узорный крест в виде человечка с раскинутыми руками.

– Здравствуй, Оддвар! – крикнул Рагнвальд, подходя.

– Конунг, ты не умер! – одновременно воскликнул тот.

– Что? – Рагнвальд остановился, и стук позади него стих. – Я не умер. Тебя это огорчает?

– Меня это радует… но удивляет… – уточнил Оддвар, не сводя с него вытаращенных глаз. – Ты же… То есть здесь все знают, что ты умер в Норвегии.

– Я умер? – повторил Рагнвальд, собиравшийся рассказать нечто в этом роде, но не о себе. – Кто это сказал?

– Я не знаю… С месяц назад об этом везде говорили. Какие-то норвежцы… Не знаю, кто именно рассказал конунгу, но, должно быть, это были надежные люди. Конунг определенно им поверил!

– Ты говоришь о моем свояке Харальде? – уточнил Рагнвальд. – Сыне Горма?

– Разумеется. Слава богу, у нас тут осталось не так много конунгов… в общем, он один и остался.

Повисло молчание. Женщины с деревянными ведрами, закутанные в широкие короткие накидки, застыли возле дубового колодезного сруба, глядя на мужчин со смесью опаски и любопытства – в зимнее затишье они уже не ждали таких занимательных зрелищ.

– Что это значит? – наконец спросил Рагнвальд, уже догадываясь – что.

– Э… – Оддвар попятился. – Рагнвальд конунг, я тебя очень уважаю… И даже с дядей твоим я никогда не ссорился, хотя он, ты знаешь, очень не любил наших… Но давай ты пойдешь в Слиасторп и спросишь обо всем у Харальда конунга, хорошо?

Рагнвальд не заметил, чтобы кто-то его обгонял, но по пути в Слиасторп слухи его опередили. Еще шагая через луговину, где дремали под навесом и прямо на вялой траве за загородкой мохнатые круторогие бычки, он издалека заметил в воротах усадьбы что-то яркое. Красный, как спелая ягода, хенгерок и синяя накидка на одном плече, блестящие нагрудные застежки, медно-рыжие волосы, собранные назад и завязанные узлом на затылке…

– Регне! – Бледная, с огромными глазами, Гуннхильд побежала ему навстречу, уронила накидку прямо на землю, но не остановилась, пока едва не уткнулась ему в грудь.

Отряд замер за его спиной.

– Регне! – Гуннхильд протянула к нему руки, но почему-то не решалась прикоснуться. – Это правда ты? Это не мары меня морочат? Я не сплю?

Голос ее задрожал, на глазах заблестели слезы. Видно было, что ее трясет, но вовсе не от холода.

– Что с тобой? – Рагнвальд подался ближе и хотел взять сестру за плечи, но не решился.

– Нам сказали, что ты умер. – Гуннхильд сглотнула, пытаясь справиться с собой. – В Норвегии. У Хакона. Одни говорили, что ты подхватил лихорадку, а другие, что Хакон приказал тебя отравить. Я заказала… поминальный камень.

– Когда-нибудь пригодится! – Рагнвальд двинул бровью. – Не всем так везет – посмотреть на свой будущий поминальный камень. Спасибо, сестричка.

Гуннхильд наконец придвинулась и обняла его. Сзади подошла Богута, ее служанка, с накидкой в руках, приглядываясь, как бы набросить на плечи госпоже, пока та не простудилась. Вокруг уже собирались изумленные жители поселения, хирдманы за спиной Рагнвальда кивали своим обрадованным близким, но не смели подойти, пока конунг не распустил дружину.

– Харальд где? – Поверх головы сестры Рагнвальд посмотрел на ворота усадьбы. – А почему вы здесь? Я думал, будете зимовать у себя.

– Мы у себя. – Гуннхильд оторвалась от него и вытерла лицо. – Харальд так считает.

Двоюродные брат и сестра мало походили друг на друга: по виду не скажешь, что родились от двух братьев. Двадцатичетырехлетний Рагнвальд сын Сигтрюгга был чуть выше среднего роста, худощав, с красноватым обветренным лицом и очень светлыми волосами, забранными в хвост. Белокожая Гуннхильд дочь Олава, моложе его года на три, за год замужества уже немного располнела. Лишь голубые глаза их роднили, да бородка Рагнвальда отливала той же медью, что ее волосы. Правда, рыжую бороду часто имеют мужчины и с русыми, и со светлыми волосами.

– Регне! – Гуннхильд вцепилась в его меховой кафтан, будто пыталась задержать на месте. – Послушай… Нам сказали, что ты умер. Народ очень волновался. Ходили слухи, что Хакон тебя отравил и уже снова собирает войско. Созвали тинг – еще до того как люди стали разъезжаться, – и хёвдинги потребовали, чтобы Харальд принял власть.

– Потребовали? – От этой вести Рагнвальд, против своего обыкновения, слегка повысил голос.

– Да. Они сказали, что раз от Инглингов рода Олава Старого никого не осталось, кроме меня, а Харальд – мой муж, к тому же прославлен победами, щедростью и справедливостью, то Южная Ютландия должна провозгласить его конунгом.

– И что он? – с застывшим лицом задал вопрос Рагнвальд, хотя в ответе мало сомневался. Для этого-то он достаточно узнал своего недавнего зятя.

– Он согласился. Сказал, что у людей Христа один Бог на небе, и, по слухам, все там идет хорошо и пребывающие с Ним довольны. И хотя Ютландия – не Царство Божие, будет куда лучше, если у нее тоже будет один конунг. Тогда его поддержали все христиане, и дело решилось.

– Да, он давно заигрывал с христианами… – безотчетно пробормотал Рагнвальд.

И замолчал. Вот так, стоя на дороге под дождем, он узнал, что наследство отцовского рода от него ушло, конунгом Южной Ютландии ему не бывать, и даже эта усадьба, еще Олавом Старым поставленная, ему уже не принадлежит. Можно поворачиваться и уходить.

Куда? Обратно в море? В Йотунхейм?

– Да, но… ты один? – Гуннхильд наконец заглянула ему за спину, окинула взглядом ближние ряды дружины и, видимо, получила подтверждение своей догадке.

Явившись во главе сотни людей, Рагнвальд все же не привел того, кого она ждала.

– Я один… – выдохнул Рагнвальд, вложив в эти два слова куда больше смысла.

– Ин… Ингер…

Рагнвальд лишь посмотрел на нее похолодевшими сухими глазами и медленно двинулся вперед, к воротам.

Вдвойне родственник, Харальд сын Горма, ждал его в гриднице. Перед ним на столе лежала расчерченная на клетки тавлейная доска, а на ней блестели стеклянные разноцветные фишки: маленькие круглые «хирдманы» – зеленые и желтые, а высокая фишка «конунг» – красная. Судя по их расположению, Харальд и Регнер, бывший воспитатель его брата Кнута, прервали игру на середине.

– Рагн-нвальд! – Харальд уже шел к нему навстречу, раскинув длинные руки для объятий. Его голубые глаза сияли, белые зубы сверкали в улыбке среди золотистой бороды. Всем обликом он источал ликование, но обнял родича сдержанно – не женщина ведь. – А я п-п-прямо не верил! На моей памяти ты п-первый, кто вернулся из Хель! Даже Бальдра она не отпустила н-назад, а ты будто Христос – сперва умер, потом ожил! Ты там не окрестился, у Хакона, н-нет? Может, тебя подняли молитвы его епископов? А г-где Ингер?

– Даже епископы не поднимают мертвых! – слишком резко для этой теплой родственной встречи ответил Рагнвальд и оттолкнул его руки. – Если бы они это могли, я бы вернулся вместе с Ингер – и христианином, ведь глупо было бы идти против такой очевидной мощи. Но они этого не умеют. Поэтому я один.

– Что ты хочешь… ск-ск-сказать? – Харальд нахмурил свои белесые брови, сияние глаз поугасло. Его привычное, еще с детства, заикание стало казаться знаком потрясения.

– Она умерла! – Рагнвальд будто ударил его этими двумя словами, и ему доставило злобную радость сознание, что он причиняет Харальду такую же боль, какую тот причинял ему. – Она была мертва уже тогда, когда я только отчалил, чтобы ехать за ней. Она прожила у Хакона всего месяца два, и то, говорят, это не очень походило на жизнь.

– Он ее ум-м-морил?

Голос Харальда дрогнул от гнева, взгляд изменился, в лице промелькнуло всем известное выражение свирепости, которое приобретало в драке. Если бы кто из незнакомых людей и принял его заикание за признак нерешительности, то очень быстро убедился бы в своей ошибке.

– Он клялся Христом, что хотел сделать ее своей королевой и воздавал королевские почести. Она получила бы что угодно, хоть кусок мяса из его собственного бедра – он так сказал. Но она ничего не хотела. Они сказали ей, что я погиб, и она хотела умереть. Этим Хакон надеялся склонить ее покориться своей участи. Но он совсем не знал ее. Не знал, что эта женщина не умеет склоняться даже перед судьбой.

Харальд помолчал, потом отошел к скамье, сел, согнувшись, и закрыл лицо руками. Махнул, отсылая всех из палаты. Люди, переглядываясь, заторопились вон. Но Харальд, не дожидаясь, сам встал и пошел в спальный чулан. Хлопнул дверью.

Рагнвальд сам добрел до скамьи и сел. Регнер – добросердечный и понимающий человек – сделал ему знак, дескать, разделяю ваше горе, – и вышел. Слуги закрыли дверь, Рагнвальд и Гуннхильд остались вдвоем. По лицу молодой королевы текли слезы, и она кривила рот, чтобы челядь не услышала всхлипываний. Она очень полюбила сестру Харальда и жену брата. Никто не удивился бы, если бы эти две женщины, обе по-своему красивые и по-своему сильные, к тому же судьбой пристегнутые к непримиримому соперничеству мужей, враждовали бы между собой. Но они не враждовали, а как могли поддерживали друг друга. Будто знали, что их родство не продлится и года.

– Она сама тогда велела мне бежать в другую сторону, – ловя воздух ртом, уже в который раз сказала Гуннхильд. – Кричала, что, если мы побежим вместе, нас точно поймают, а так им придется разделиться и хотя бы одна из нас сможет оторваться… Злючка отдала мне свой драный грязный плащ, а на Ингер было красное платье… В лесу она сразу бросалась в глаза…

Рагнвальд махнул рукой, еще раз давая понять, что оправданий не требуется. Из спального чулана не доносилось ни звука. Уж конечно, Харальд не станет рыдать в голос, не такой он человек. Но никто не должен видеть этой острой боли в его глазах, и он не выйдет, пока не справится с ней. Он любил Ингер и гордился ею. Такой женщиной всякий будет гордиться, муж он ей или брат…

– Так ты сказала, что теперь он здешний конунг? – стараясь подумать о другом, Рагнвальд кивнул на дверь чулана. – А я уже никто в том краю, которым мои предки владели сто лет?

– Но почему же ты так долго не возвращался? – Гуннхильд вытерла слезы. – Сначала мы думали, что ты пытаешься договориться с Хаконом… Понятно же: раз такой человек, как он, захватил такую женщину, как она, он просто так теперь ее не отдаст, будет требовать половину страны или столько золота, сколько она весит. Я думала, что если тебя так долго нет, то значит, есть надежда! Если бы он просто отказался с тобой разговаривать, ты бы сразу вернулся собирать войско. А потом пошли слухи, что ты умер… И все заговорили: вот почему он не возвращается…

– Хильда! – Рагнвальд подался к сестре. – Вспомни: кто первым сказал, что я умер?

Гуннхильд закрыла лицо руками, стараясь сосредоточиться, надавила кончиками пальцев на глаза, будто пытаясь выжать из них забытый образ. Рагнвальд сосредоточенно ждал.

– Я услышала от Харальда, – наконец Гуннхильд опустила руки. – Он сказал: дорогая, ты не волнуйся так сразу, может, это еще только слухи, мало ли что по викам болтают…

Рагнвальд нетерпеливо дернул бровью, и она продолжала:

– Заговорили в гавани. Пришел какой-то корабль… И как-то все сразу узнали. В один день ко мне приходили Торбен, и Альвбад, и Висислейв – все хотели знать, правда ли…

– Все приходили спросить, – перебил ее Рагнвальд. – Но приходил кто-нибудь, чтобы рассказать вам о моей смерти?

– Н-нет… – с запинкой ответила Гуннхильд. Это напомнило Рагнвальду заикание Харальда, и он с досадой отметил: вот, она уже перенимает привычки своего длиннорукого муженька! – Говорили, что какой-то корабль шел дальше на восток… Но нет, я не слышала, чтобы кто-то назвал себя свидетелем.

– И как же ты поверила? – Рагнвальд зажал руки между колен и взглянул на сестру с мягким упреком, будто удивляясь, что она могла сотворить такую глупость.

– Харальд так держался со мной… утешал… будто это несомненная правда. И… я подумала, что это точно правда, что он чего-то знает, но мне не говорит… Он же не все мне рассказывает…

– А тебе не приходило в голову… – медленно начал Рагнвальд, – что эти слухи пустил сам Харальд?

– Что? – Гуннхильд уставилась на него, и он отметил темные круги у нее под глазами. Да уж, последний год и для нее выдался нелегким.

– Что он сам это придумал и через своих людей запустил слухи, будто я умер. И будто Хакон снова собрал войско. И подкупил хёвдингов, чтобы они «забеспокоились» и позвали его в конунги.

Гуннхильда опустила руки на колени и посмотрела на них.

– Нет… – тихо сказала она чуть погодя. – Тогда мне это не пришло в голову. Но я никуда не годилась… Думала, за что же боги так на нас разгневались… И отец, и бабушка, и ты, и Горм с Тюрой, все в один год… Только мы с теткой Оди остались… Мы плакали и плакали… Харальд сам предложил заказать поминальный камень… так жалел меня… Но почему же! – Она взглянула на брата с болью и мольбой, будто ответ на вопрос мог что-то исправить. – Почему же ты так долго не возвращался, если она умерла и говорить было не о чем?

Почему? Рагнвальд не отвечал и даже не глядел на сестру. Он затруднялся объяснить это словами, хотя и сейчас отлично помнил свое тогдашнее состояние. Как день за днем слонялся возле свежего кургана, будто коза, привязанная к колышку и неспособная уйти без хозяйки.

Уже тогда он чувствовал: это крушение всех надежд. Ингер умерла. Он приехал сюда за ней, готовый хоть продаться Хакону Доброму в неволю, лишь бы выкупить ее. Но выкупить ее у Хель невозможно. Такое не удалось даже асам. И зачем возвращаться? Куда? Где еще есть жизнь в Среднем мире, если Ингер умерла?

Ей сказали, что он, ее муж, погиб в том сражении возле Эбергорда. Кто-то из норвежцев клялся ей, что своими глазами видел, как его, Рагнвальда, пронзили копьем и он упал мертвым. Возможно, даже не врали, потому что видеть это они и правда могли. Они лишь не могли знать, выживет он или нет. Ну, еще бы – он и сам месяца два не был уверен, на каком свете находится. Только думал, что в Валгалле должно быть поприятнее, и уж не попал ли он в тот самый ад, про который рассказывал епископ Хорит – где боль и тьма, жар и холод одновременно.

Норвежцам, конечно, хотелось верить, что он, последний мужчина шведских Инглингов в Южной Ютландии, уже в аду. А Ингер… такая жизнерадостная и гордая женщина не могла пережить столько горя и позора сразу. Она заболела, как только ее привезли. Не могла есть – ее чрево отвергало любую пищу. И через два месяца, когда он, Рагнвальд, в Эбергорде понял, что все-таки выжил, его жена в Норвегии умерла.

И возле ее кургана закончились все земные пути. Хакон, хоть и сам христианин, не поскупился на погребальные жертвы, отправил с ней вместе рабыню и лошадь с повозкой, дал всякого добра. Понимал, что сам виноват в этой смерти, а к тому же он успел объявить Ингер своей женой и даже королевой, если родит наследника. Говорил, что дал ей свадебные дары и хотел отправить ее родичам выкуп. Что, дескать, тоже считал ее вдовой.

Но теперь что за важность? Рагнвальд день за днем проводил возле кургана – то садился наземь, то бродил вокруг, но не имел ни единой мысли, куда отсюда отправиться. Если она здесь и забрать ее домой невозможно, ему тоже некуда идти. Он, ее муж, виноват в том, что ее взяли в плен и увезли. Как он теперь взглянет людям в глаза?

Но все прочие люди его тогда мало заботили. Рагнвальд чувствовал себя униженным, но почему-то ему казалось, что лишь она, Ингер, простила бы его. Она, с ее гордостью, честолюбием, самоуверенностью – простила бы вину мужа, потому что ему она с самого начала готова была простить все. Глядя на них, мало кто верил, что они уживутся. Женщине вроде Ингер нужен муж мягкий, как тряпочка, а о Рагнвальде так не скажешь. Но любовь – волшебство, она как-то так улаживала их отношения, как не уладит самый могучий ум. На насмешки Ингер Рагнвальд отвечал своими насмешками, отпускал шутки, но поступал по-своему, а она бранила его, но делала все по его воле. Часто кричала и язвила, но быстро отходила и еще жаловалась, что он сведет ее с ума. Но это нравилось им обоим.

И вот ее нет.

– Почему не возвращался… – пробормотал наконец Рагнвальд. – Спроси лучше, как же я все-таки вернулся…

Но поздно. В наследственных его владениях провозглашен другой конунг – Харальд сын Горма. И у Рагнвальда хватало ума понять: на новые перемены никто здесь не пойдет. Хейдабьюру и так досталось беспокойства в последнюю пару лет, а вик живет торговлей: нет мира, нет денег.

Но, удивительное дело, Рагнвальд не находил в сердце ни капли сожаления. Допустим, Харальд сберег бы для него дедовы владения – ага, а вечно голодный волк сберег бы кусок мяса для родственника-пса, – и теперь ему пришлось бы управлять Южной Ютландией. Спорить с тингом, разбирать тяжбы, улаживать ссоры между хёвдингами, принимать торговцев, выходить в море на поиски «морских конунгов», что грабят купцов на подступах к викам. Договариваться о разных сделках с владыками других виков Восточного моря. Отбиваться от саксов, франков и вендов, лавировать между христианами и приверженцами старых богов. Даже подыскивать себе новую жену, потому что конунга без королевы засмеют свои же люди. Не из-за этого ли Хакон так возненавидел их с Харальдом, ведь они отняли у него двух знатных невест подряд! Нет… Лучше в Йотунхейм…

Стукнула дверь. Рагнвальд поднял глаза. У порога стояла Одиндис – его мать. Сжав в руках край передника, с горестным морщинистым лицом, она смотрела на него так, будто он только сейчас умер, а она только сейчас об этом узнала…

Приближался йоль, но Харальд не давал пиров, объясняя гостям, что слишком скорбит по сестре. Все сочувственно кивали, по вику и Слиасторпу шли разговоры, какое, мол, у нового конунга чуткое сердце. Обсуждали, как добр он и к брату своей жены.

– Ты сам понимаешь, как неразумно еще раз менять здесь конунга, – заговорил он с Рагнвальдом через пару дней. В голубых глазах Харальда еще тлела боль, но держался он с какой-то резкой бодростью, будто говорил: вам меня не взять. – Но что касается вашего собственного имущества, то я, конечно, поспешил посчитать его ничьим. Эта усадьба и все в ней, ваши корабли – это твое законное наследство. Ты хочешь остаться и жить здесь?

– Едва ли, – помолчав, ответил Рагнвальд.

Он понимал, что в удручении может совершить ошибку, о которой потом пожалеет, но сейчас его это не волновало.

– Мне не хотелось бы строить себе рядом новую усадьбу – за сто лет люди привыкли, что конунг живет в Слиасторпе! – усмехнулся Харальд. – Но давай позовем всех хёвдингов и торговых людей, пусть помогут нам оценить ее стоимость, и я выплачу тебе все в ближайшие, скажем, лет пять. Ты понимаешь, у меня нет волшебных колец, что рожают девять таких же каждую ночь, а мне надо кормить дружину. Но я поклянусь Кольцом Фрейи, что выплачу все до последнего пеннинга. Ты будешь свободен от всех забот и богат.

Свободен и богат… Как близко было счастье. Если бы Рагнвальд еще знал, что с ним делать.

Следующие дни утешения не принесли. Каждый день к нему ходили вдовы и родичи хирдманов, павших с Олавом у Эбергорда. Всех уцелевших взял к себе Харальд, но остались женщины с детьми, еще слишком маленькими для службы; Гуннхильд поддерживала их, не давая умереть с голоду, но теперь они снова шли к нему, Рагнвальду, жаловались на судьбу, приносили ревущих детей… Как будто он мог воскресить их мужей! А жилье требовалось людям Харальда, поэтому иных уже сгоняли по две семьи в одну лачугу. Впрочем, Харальд предложил простой выход: молодым вдовам он дал в мужья своих дренгов.

Судьбы людские – лишь тонкий узор на ткани норн. Когда ткань ветшает, ее сминают и отбрасывают прочь, и не заботит хозяек судьба оборванных нитей. Рагнвальд кожей чувствовал, как сминается невидимая ткань судьбы, рвется все, к чему он привык. Мир, в котором он вырос, уже валяется возле очага ненужной ветошью: вот-вот ею вытрут котел и бросят в огонь. А на ткацком стане уже заправлена иная основа, с иным узором, где от прежнего нет и памяти… «Что делать, дружок! – будто слышал он скрипучий и насмешливый голос старухи у ясеня. – Слишком много вас копошится на земле, да еще все время новые родятся! Если мы будем следить, чтобы никого не задеть, наше тканье не сдвинется с места».

Приближался йоль, но к Рагнвальду вернулась его норвежская хворь. Невзирая на ветер, дождь и мокрый снег, он в одиночестве бродил вокруг Слиасторпа, в основном возле поминального камня своего отца, поставленного бабкой, старой королевой Асфрид. «Асфрид сделала этот надгробный памятник Сигтрюггу, своему сыну, на освященном месте погребения Кнута». Все здесь напоминало ему о несчастье: век шведских Инглингов в Слиасторпе миновал.

Поселение это основали лет двести назад предки Годфреда Грозного. Здесь он выстроил себе усадьбу, названную «Двор на Сле» – Слиасторп. Годфред конунг много воевал и всегда держал при себе большую дружину. Широкое пространство вокруг усадьбы было застроено домами для нее: и большими – для молодых, и маленькими – для семейных. Старый Слиасторп сгорел сразу после смерти Годфреда – шведские Инглинги зарились на эти места, где под его покровительством расцвел такой богатый вик. Сто лет назад Олав Старый сумел утвердиться здесь, выстроить новую усадьбу возле пожарища, а домики занимали с тех пор его люди.

Но вот колесо судьбы сделало новый оборот, и теперь здесь хозяин – Харальд сын Горма, из Кнютлингов. Он, Рагнвальд, правнук Олава Старого, уже никто. Двоюродный брат королевы, живущий как гость в своем родном доме, который уже ему не принадлежит.

Но жаловаться – недостойно потомка Одина. Да и на что? Законным здешним конунгом был дядя Олав – он погиб в том сражении с Хаконом Добрым возле Эбергорда. Рагнвальд остался последним мужчиной в роду, но его конунгом не провозглашали. Он даже тинг не собирал и ни с кем не говорил об этом. Оправившись от ран, он думал только об Ингер. Кто стал бы его слушать, пожелай он стать конунгом, пока жена его в плену у врага? Кроме насмешек, ничего бы он не добился. Для Харальда пленение сестры значило меньше, куда меньше, чем брак с Гуннхильд – Госпожой Кольца, законной наследницей священной власти королевы Асфрид. В глазах людей эта пара воплощала военную силу и божественную милость. Рагнвальд ничуть не удивлялся, что жители Хейдабьюра охотно поддержали таких владык.

Замерзнув, он возвращался в дом, садился к огню. Все здесь было ему знакомо, как собственные руки: резьба потемневших от дыма опорных столбов, котлы на балках, скамьи, камни очага, железные треноги, ковры на стенах – их частью принесли в приданое его мать, Одиндис, и Гильда, мать Гуннхильд, а частью они же вышивали долгими зимами. Старые щиты Олава Говоруна, отца Гуннхильд: у него имелась привычка сохранять щиты, пострадавшие в битвах, и вешать на стены грида как напоминание о своей доблести. Он весь был в этом… Особенно гордился теми, от которых остался один умбон, едва держащийся на двух-трех обломках. Странно, что Харальд еще не приказал сжечь этот мусор, а умбоны и железные рукояти отдать в кузню.

Но теперь Рагнвальд здесь не хозяин. И от этого казалось, что это не его старый Слиасторп, а какое-то чудное место, куда он попал во сне.

И если Харальд не тронул старые разбитые щиты, то изменил нечто куда более важное. Он отменил подать, которую при Олаве Говоруне и его предшественниках – со времен Харальда Клака – взимали с христиан за их отказ участвовать в жертвоприношениях. Этого епископы саксов уже давно добивались от датских конунгов, а Харальд отдал распоряжение это сразу после своего провозглашения. Это привлекло к нему сердца и христиан Хейдабьюра, и саксов, а чтобы приверженцы старых богов не возмущались, он объявил, что будет вносить долю за христиан сам. Рагнвальд восхищался: одним движением Харальд сумел угодить и старым богам – ибо его доля в жертвах возросла, – и Христу сыну Марии, ибо порадел за его последователей. Правда, доброта обходилась недешево, но теперь Харальд, единственный конунг всей Дании, мог себе это позволить.

Христиане Хейдабьюра захаживали в Слиасторп чаще прежнего, в том числе два здешних священника, саксы Бадагар и Ланбод. Харальд охотно с ними беседовал.

– Если кому случалось упасть в холодные, бурные волны моря, а потом быть извлеченным из них дружеской рукой, спасенным от смерти, обогретым и доставленным в безопасное место – тот может представить себе чувства человека, принявшего святое крещение, если умножит их в десять и двадцать раз! – говорил отец Бадагар, служитель самой старой церкви Хейдабьюра, которая, с перерывами то подвергаясь гонениям, то вновь расцветая, спасала души датчан уже почти сто лет. – Ибо принявший крещение вместе с тем получает крепкую защиту от любой беды. Сам рассуди, конунг: что нужно сделать язычнику, чтобы после смерти обрести награду?

– Погибнуть в сражении, с оружием в руках, не уронив чести, – с веселым видом отвечал Харальд, будто это лишь обычная игра в вопросы.

– А как же быть мужу, если он, будучи доблестен, коварством судьбы не допущен к этой достойной смерти? Вот, скажи мне, кто зовется величайшим героем древности?

– Слышно, как будто это Сигурд, по прозвищу Победитель Дракона.

– Не сомневаюсь, ты прав. Но слышал я, что этот человек был убит коварством своих родных, в спину, во время охоты, когда пил он воду из ручья, а оружие его лежало рядом на земле. И слышно, что этот человек не попал в те палаты, где павшие в битвах вкушают… не блаженство, но по меньшей мере мясо вепря и пьют мед?

– Увы, это так!

– Ты сам видишь, как несправедливо наказала Сигурда судьба. Но разве кто может быть защищен от ее коварства? В то время как любящий Бога нашего Иисуса Христа защищен от сего коварства стенами, в сто раз превышающими Датский вал, ни один волос не упадет с головы верного без воли Господа.

– Но не слышно, чтобы люди Христа не умирали, – хмыкнул Торбен Сильный из числа знатнейших хёвдингов Хейдабьюра. – Или чтобы с ними не случалось разного коварства, даже и похуже, чем с Сигурдом.

– Замечание твое справедливо, но я еще не объяснил всей сути. И христианам случается принимать разные беды и гонения. Но никакая из этих бед не приходит к ним случайно, от слепого злодейства судьбы. Всякая суждена волей Господа…

– Ха! – Торбен всплеснул руками и хлопнул ладонями об стол. – Вы послушайте! Этот бог сам посылает беды тем, кто ему поклоняется! И они хотят, чтобы я поклонялся богу, который сам будет посылать мне беды в ответ на мои жертвы!

– Важно то, что никакая беда не будет послала христианину напрасно. И всякий, кто соблюдает заветы Господа, имеет крепкую надежду после смерти обрести блаженство. И не только павший в сражении, но и умерший от болезни, пусть бы даже это человек низкого звания, даже несвободный… или даже вовсе женщина! Любой имеет верную надежду: едва минет срок земной его жизни, как будет он ангелами Господними исторгнут из бурной пучины и вознесен в свет, в блаженство вечное, ненарушимое! Не судьба властна над тобой, на земле и в вечности, не люди, пусть даже сильные короли – а лишь Бог. Трудно бывает угодить сильным королям, а судьба и вовсе неумолима, в то время как угодить Богу и тем заслужить спасение – в силах каждого. Нужно лишь любить Бога и стремиться не нарушать простые заповеди Его. И сколь бы ты ни был беден, ничтожен, гоним в жизни – не ропщи, будь верен Господу, принимай посланное Им – и будешь спасен!

При этих словах Рагнвальд вдруг поймал на себе взгляд Харальда и нахмурился. Нет, не настолько он еще впал в ничтожество, чтобы надеяться лишь на блаженство после смерти, купленное смирением!

Торбен хёвдинг и другие качали насмешливо головами: чего хорошего оказаться после смерти на одной скамье с какими-то рабами, которые имеют лишь ту заслугу, что не жаловались! А Рагнвальд думал: если бы Ингер осталась жива, это все имело бы смысл. Если бы они оба приняли крещение, то могли бы после смерти очутиться вместе. Но теперь христианская смерть не поможет ему найти ее.

Если бы Ингер была христианкой, то за все пережитое Бог уж точно взял бы ее в блаженную вечную жизнь. Эта мысль ранила, и Рагнвальд гнал ее прочь. Однако она упорно возвращалась. Судьба уж слишком несправедливо обошлась с отважной дочерью Кнютлингов, гордой и прекрасной, как самые знаменитые королевы древности. И не найти выхода. Никакой надежды. Ничто не вознаградит ее. Никогда.

– Зачем тебе все это? – как-то утром, пока гости еще не собрались и лишь конунг с младшей дружиной сидел в гриднице, поедая овсяную кашу, спросил Рагнвальд. – Зачем ты каждый день слушаешь этих саксов? Знай я тебя похуже, так подумал бы, что ты сам намерен стать человеком Христа!

– А что же, по-твоему, должно мне помешать? – Харальд приподнял бровь.

Его лицо во время разговора изменялось неравномерно: правая бровь поднималась выше левой, и улыбался он только правой стороной рта.

– Что? – Рагнвальд удивился этому вопросу. – Ты – потомок Одина, как я и как другие конунги. До сих пор у меня не было причин подозревать, что ты об этом не знаешь. И ты намерен отречься от своих же предков, от Одина, признать его бесом, а не богом?

– У Одина ума побольше, чем у людей. – Харальд медленно откинулся к стене. – Он понимает, что к цели могут вести разные пути. Все конунги хотят одного: расширения владений, богатства и славы. Мои предки поколениями воевали за это. И хотя иные владели землями и побольше моего, я думаю, мне сейчас пора остановиться и устроиться в тех владениях, которые у меня уже есть.

– И как Христос тебе в этом поможет?

– Как ты думаешь: увидев, что я остался единственным конунгом в Дании, саксы, франки и венды очень обрадуются?

– Нисколько, если они не дураки.

– И что они станут делать?

– Попытаются вредить тебе, сколько в их силах, помогать твоим врагам и соперникам… мне, например! – Рагнвальд засмеялся от вдруг пришедшей мысли. Говорить об этом вслух было неосторожно, но он еще находился в том душевном состоянии, когда ждут валькирию, что унесет отсюда подальше. – Для того чтобы кто-то постоянно мешал тебе, пытался оторвать кусок от твоих владений, заставлял заботиться о том, чтобы их сохранить – короче, ослаблял тебя всеми силами. Целых сто лет мы с вами, пока воевали между собой, служили недурной добычей для них всех. Они бы хотели, чтобы оно и дальше так шло.

– Ты умный человек, Рагнвальд, горжусь родством с тобой! – одобрил Харальд. – Но я тоже не дурак. Не хочу провести остаток жизни, будто пес, отгоняющий других псов от своей кости. И вот здесь мне поможет Христос. Приняв христианство, я стану братом и Оттону, и франкам, всем этим Гугонам и Лотарям. У саксов исчезнет предлог воевать со мной, что я-де язычник. Наоборот, сам папа римский запретит им меня трогать, и я всегда смогу обратиться к нему за защитой. И он будет очень добр ко мне, опасаясь, как бы я опять не отпал от веры, как это много раз случалось с другими.

– Мой дед уже пробовал это средство, – мрачно ответил Рагнвальд. – И Олав. Им не помогло.

– Тут есть разница! – Харальд любезно улыбнулся своей кривой улыбкой, отчего на щеке его под золотой бородой резко обозначилась продольная морщина. – Не хочу обидеть твоих предков, но у них не хватало сил, чтобы из этого положения извлекать выгоды. Малый и слабый вынужден хорохориться и заноситься, дабы не потерять уважения хотя бы в собственных глазах. Но по сути дела, он всегда прогнется под сильного. Сильный же может себе позволить быть любезным, уклоняться от ссор по пустякам, предоставить врагам гордиться победами на словах, но на деле ни на шаг не отступать от своих выгод. Твой дядя Олав Говорун, твой дед Кнут – они крестились, когда саксы уж слишком их прижали, но отступились от Христа, как только им дали вздохнуть. Ранее конунги данов были слишком слабы, чтобы уступать в малом, сохраняя большое, и им приходилось делать наоборот. Теперь же, когда вся Дания в одних руках, мы можем жить иначе. Уступить в малом, сохранив великое. Теперь мы сможем не прогибаться под чужую силу, а использовать ее ради собственного блага.

– Желаешь быть Господней рукой извергнутым из холодных волн? – усмехнулся Рагнвальд.

– Ваши предки боялись принять христианство, потому что тем самым они сразу же давали в руки саксам оружие против себя. Епископы получали права указывать, что им делать, а следовали при этом выгодам вовсе не данов, а саксов и франков. Если те противились, их пугали римским папой и войсками всех христианских королей. Потому они всеми силами избегали власти креста. Но я уже смогу себе позволить не бояться ее. Мы станем людьми Христа и тем самым уйдем от прямых столкновений. Но меня уже куда труднее заставить делать то, что выгодно не мне, а саксам.

– Но тогда и ты не сможешь искать славы на войне! Франки, бритты, ирландцы, даже Хакон, он ведь христианин – все они станут для тебя недоступны!

– Ирландцы мне ни к чему. Насчет Хакона еще посмотрим – мы слишком тесно связаны, чтобы хоть все боги на свете помешали мне бороться за свои права. А для храбрецов вроде тебя на свете есть еще немало земель, где не знают Христа. Венды, например. Их земли уходят на восток и юг до самых греков и сарацин. И воевать с ними Христос не только не помешает, но, наоборот, поможет! Скажи, Тьельвар, у вендов ведь есть где развернуться? – Харальд обернулся к гостю, который вошел во время этой беседы.

– У ободритов живет наша Рагнейд, – напомнила Гуннхильд о родной сестре Рагнвальда, ныне княгине Громославе. – Говорят, ее муж очень против христиан, но не надо на нее натравливать людей, она не виновата.

– Да, конунг, ты прав, – подтвердил Тьельвар, подходя. – Это верно, что многие отважные люди из рода Инглингов раздобыли себе на Восточном Пути немалые владения, настоящие королевства величиной со всю Ютландию, а то и больше того! Но об этом лучше спросить Борда, он ездил туда не менее трех раз. Желаешь, я позову его на днях?

Рагнвальд хотел объяснить, что вовсе не собирается завоевывать себе королевства на Восточном Пути, но махнул рукой: к чему?

Он мог бы вовсе не вспомнить об этом разговоре, но уже наутро его остановил у ворот усадьбы Эдвар, хирдман еще из числа давних Олавовых соратников. Старый хромой, он не участвовал в битве при Эбергорде.

– Я слышал, люди говорят, ты собираешься на Восточный Путь? Может, возьмешь с собой моих горлопанов? Им уже шестнадцать и пятнадцать лет, и вроде бы я их уже кое-чему обучил. Пригодятся. А, конунг?

– Я вовсе не собираюсь на Восточный Путь, – удивленно ответил Рагнвальд, лишь мельком вспомнив, что разговор о тех краях вчера какой-то заходил. – С чего ты взял?

– Жаль! А я думал, вот хороший случай моим двум лососям повидать мир и раздобыть кое-чего для своих стариков родителей.

Рагнвальд лишь покачал головой и пошел дальше. Но к вечеру в Слиасторп явились не только Тьельвар и Борд, но и еще человек восемь из числа зимовавших в Хейдабьюре торговых людей: всем очень хотелось поговорить о походах на Восточный Путь!

Из здешних обитателей очень мало кто там бывал. Купцы данов ездили на восток не дальше Бьёрко, что во владениях конунга свеев, а уж тамошние люди отправлялись, собственно, на Восточный Путь. Такой уговор заключили конунги прежних поколений, но не всем это нравилось.

– Я знаю, что был такой конунг, его звали Хродрик, из числа сыновей Хальвдана Старого, – рассказывал Торбен Сильный, главный хранитель преданий Хейдабьюра. – Одно время он правил здесь у нас. Мой прадед знавал его, я еще в детстве много слышал об этом от бабки. Он владел сперва Дорестадом, потом прибыл к нам, а потом отсюда отправился в поход на Бьёрко, чтобы открыть нам дорогу на восток. Поход поначалу складывался удачно: они разгромили свеев и добились права для наших торговых людей ходить на Восточный Путь. И он сам ушел туда с дружиной. Но не вернулся назад, я и не знаю, что с ним сталось. А без него свеи опять забрали в руки Восточный Путь, и теперь мы должны в Бьёрко покупать у них соболей и серебро. По их ценам, само собой.

– Если бы нашелся новый смелый вождь, который проложил бы нам дорогу к тому серебру, у него нашлось бы много спутников! – задорно выкрикнул Висислейв, иначе Вышеслав, из здешних ободритов.

Многие поддержали его, на лицах сияло оживление.

– Один мой родич, брат моего деда Халльдора, ушел еще в молодости на Восточный Путь, – рассказывал Оддвар. – Как раз с тем Хродриком сыном Хальвдана. Они тогда правили здесь вместе с братом, Харальдом Клаком, но повздорили, ведь редко двум конунгам удается усидеть на одном сиденье… – Он запнулся, сообразив, что говорит перед двумя конунгами, у которых одно сиденье, но проглотил неловкость и продолжал: – И тогда Харальд Клак остался, а Хродрик взял у него дружину и пошел сперва на Бьёрко, а оттуда на Восточный Путь. Харальд Клак был крещен и призывал людей, желающих ему служить, тоже креститься. Мой дед Халльдор согласился, и с тех пор у нас в семье все христиане. А младший брат моего деда, Халльмунд, отказался и ушел вместе с Хродриком конунгом. Он никогда сюда не возвращался, родичи с ним больше не виделись, но торговые люди рассказывали, что Халльмунд нехудо устроился в Альдейгье, женился там, а сын его стал большим человеком у конунга.

– Я тоже об этом знаю, – подтвердил Ранди Щепка. – Племянник моей жены, Хальвдан, хотел посмотреть мир, я ему это рассказал, он туда и уехал. Лет семь назад… или восемь. Не знаю, как он там. Поедешь, Рагнвальд конунг, если встретишь его – поклон передай.

– Если ты думаешь об этом, для тебя это дело подходящее! – одобрил Торбен Сильный. – Я слышал, немало людей из рода свейских Инглингов раздобыли себе хорошие владения на Восточном Пути.

– Это правда! – подтвердил свей по имени Борд. – Я однажды доехал по Восточному Пути до самого Кенугарда, это город, где живет главный тамошний князь. Обычно свеи ходят только до Альдейгьи и все продают там, но в тот раз наш старший вез поручение от старого Бьёрна к Одду Хельги, конунгу Кенугарда. Но это было перед самой его смертью, а лет за пятнадцать или двадцать до того он сходил в поход на Миклагард, и с тех пор его наследники имеют договора уже прямо с самим кейсаром. Все торговые корабли из Кенугарда ходят с грамотой от этого конунга, где все указано: сколько кораблей, сколько товара. Так вот, во всех виках Восточного Пути – в Альдейгье, в Сюрнесе, в Кенугарде – сидят владыки из рода Инглингов, и со всеми людьми их дружин мы легко объяснялись на родном языке.

– Эти вики, наверное, богаты? – уточнил благожелательно слушавший Харальд.

– Ты прав, конунг! Ведь это Восточный Путь! Оттуда открыты дороги до Грикланда и Серкланда. Куницы, шелка, серебро, женские украшения и прочие греческие товары так куда дешевле здешнего. Поэтому весь Восточный Путь давно поделен на части, и с каждой местные конунги взимают пошлины.

– Ну, где конунги взимаю пошлины, там всегда есть что взять храброму человеку? – смеясь, Харальд посмотрел на Рагнвальда. – Я бы на твоем месте подумал об этом.

«Ты и так сидишь на моем месте, но думаешь о другом», – мысленно отвечал Рагнвальд, косясь на зятя, что привольно развалился на высоком резном сиденье хозяина дома, держа в руке зеленоватый стеклянный бокал греческой работы.

Так продолжалось до самого йоля. К праздникам в конунгову усадьбу съезжались люди, хёвдинги Хейдабьюра что ни день давали пиры, и всякий раз заходил разговор о походе на Восточный Путь. Одни радовались, предвкушая богатую добычу, другие сомневались в разумности этого предприятия. Ведь придется идти по рекам: вблизи моря, как в Британии и Франции, там почти ничего нет! Но всякий день к Рагнвальду подходили люди и заверяли, что когда будет объявлен поход, он может на них рассчитывать.

– Послушай, твой муж, кажется, твердо вознамерился вытолкать меня из дома! – однажды в сердцах сказал Рагнвальд сестре. – Я только сейчас сообразил, что все происходит как тогда, когда он спихнул меня с сиденья конунга.

– Что ты имеешь в виду?

Гуннхильд повернулась к нему. В одной руке она держала нож, в другой – кусочек мяса. Они были в кладовке, где она проверяла и помечала окорока, которые надо будет подать на стол завтра, на йольском пиру. Сегодня она хлопотала по хозяйству, поэтому надела простое серое платье и белое головное покрывало, чтобы волосы не мешали.

– В конце лета сами собой пошли слухи, что я умер. – Рагнвальд подошел и оперся вытянутой рукой о стену возле головы сестры. – И все люди сразу заволновались и попросили Харальда в конунги. Теперь уже весь Хейдабьюр и Слиасторп знают, что я иду на Восточный Путь, хотя я еще об этом и не думал. Но если я теперь скажу, что не пойду туда, меня посчитают трусом, обманувшим общие надежды. Я уверен: все ждут, что на третью ночь йоля я дам обет пойти на Восточный Путь! А ведь для Харальда это было бы очень удобно! Ты уверена, что здесь обошлось без него?

Гуннхильд опустила глаза, вертя в руках нож.

– Но… – нерешительно начала она. – Не думай, что я хочу от тебя избавиться, но разве ты хочешь вечно сидеть тут и тосковать? Ты молод, уже совсем здоров. Я понимаю, но… тебе же нужно что-то делать дальше. Так почему бы и не Восточный Путь?

– Харальд говорил с тобой? – больше утвердительно, чем вопросительно уточнил Рагнвальд. Взял кусочек окорока из ее руки и стал жевать.

– Мы говорили… Но если ты не хочешь, мы не станем гнать тебя из дома. Ты мой брат, мой последний родич. Живи сколько пожелаешь. Я буду очень рада, клянусь!

«Живи сколько пожелаешь!» Добрая сестра приглашает его гостить в собственном родном доме! И впервые Рагнвальд подумал: тролли с ним, может, и впрямь… Чего он засел тут, как старуха у разбитого горшка?

Вспомнилась «королевская доска» с расчерченными полями, на ней шарики желтого и зеленого стекла. Харальд – искусный игрок. Знает, как улаживать дела в своем королевстве – и на доске, и в жизни.

Прошлогодний йоль в Хейдабьюре выдался самым унылым на памяти ныне живущих: только что пришли вести о гибели Олава конунга и, как говорили, Рагнвальда тоже, а королева Асфрид умерла еще до того. Судьба Гуннхильд оставалась неизвестной, из всей семьи в Слиасторпе одиноко жила лишь Одиндис, вдова Сигтрюгга и мать Рагнвальда. Поэтому хёвдинги давали пиры у себя, приносили жертвы больше обычного, пытаясь отвратить гнев обезумевшей судьбы и призвать на помощь богов, но конунгова усадьба стояла тихая и темная.

Но теперь все изменилось, и уже новый конунг Харальд объявил, что он и королева Гуннхильд приглашают к себе на жертвенные пиры всех добрых людей в любой день из двенадцати йольских дней. Дощатые стены снова украсились ткаными коврами и венками из елового лапника, вспыхнули огни, зазвучали рога. Перед самой длинной ночью года погасили старый огонь, Харальд и Рагнвальд выбили новый, подожгли костер, и каждый из многочисленных жителей Хейдабьюра и Слиасторпа тянул свой факел к разгорающемуся священному пламени, чтобы принести свет и тепло возрождающегося солнца в свой темный дом.

Гуннхильд и Одиндис привезли на площадку святилища телегу, где возлежал огромный черный боров в венке из увитого лентами лапника (сзади телегу толкали еще трое крепких слуг). Здесь его сняли наземь, королева помазала ему голову медом и маслом, посвящая Одину и Фригг, потом Харальд сам заколол его. Обе женщины кропили жертвенной кровью восторженно кричащую толпу, на камень-жертвенник возложили голову и ноги животного.

На другой день пировали у конунга. Под крик гостей и пение рогов четверо слуг внесли на огромном деревянном блюде тушу борова, запеченную за ночь в каменной яме, и сам конунг Харальд приветствовал его на своем высоком месте, с воздетым серебряным рогом. Рядом стояла Гуннхильд, на округлой руке ее сверкал золотом и алыми самоцветами браслет – священное Кольцо Фрейи – который могла надевать только она одна и только по самым торжественным случаям. Рагнвальд подмигнул ей, напоминая, как в детстве они веселились, называя это блюдо «свинской лодкой». Тогда их было пятеро, внуков королевы Асфрид: кроме них двоих, еще Рагнейд – ныне ободритская княгиня Громослава, Олав – младший брат Рагнвальда, погибший в Ирландии в возрасте семнадцати лет, и Астрид – младшая дочь Олава Говоруна, умершая в тринадцать лет. Рагнвальд оглядел палату: есть и знакомые лица, но сколько же новых людей!

И сейчас все они тянули руки к блюду, норовя сцапать какую-нибудь из жареных кур или тушку зайца, коими был обложен кабан – ведь негоже конунгу йольского стола прибывать на празднество без дружины. Пышно та дружина украшена кольчугами из колечек лука, шлемами из вареной репы, снаряжена морковными мечами! Славная будет битва!

– Первый кубок мы выпьем за Одина! – провозглашал со своего места Харальд.

В новом красном кафтане с золотой тесьмой, он стоял на ступеньках, благодаря высокому росту и длинным рукам подняв сияющий золотом и самоцветами кубок чуть ли не к самой кровле. Одетый пламенным сиянием – вокруг него на столбах горели факелы, еще пару факелов держали слуги, освещая своего повелителя, – с золотой бородой и сверкающими голубыми глазами, Харальд походил на Тора. Он произносил ровно те же слова, что каждый конунг Северных Стран всех поколений, сколько их было, и оттого казалось, что кубок поднимают одновременно все – и ныне живущие и уже отжившие, витающие тенями под высокой кровлей. Столько людей повторяли эти слова в течение многих веков, вкладывая в них всю силу сердца, что теперь сами они стали волшебным ключом: произносящий их мигом оказывался у конца радужного моста.

И где-то высоко-высоко, за тем мостом, слышался отдаленный гул голосов еще не рожденных поколений…

– Второй кубок мы выпьем за Фрейра и Ньёрда, за добрый урожай и мир!

– За Фрейра! За мир! – кричали сотни людей за длинными столами.

Кричали во всю мощь – чтобы боги непременно услышали и больше не посылали таких ужасов, которые пришлось пережить перед прошлым йолем.

– А третий кубок мы выпьем за здоровье и благополучие нашего конунга, Харальда сына Горма! – сказал Регнер, выпрямившись в свой немалый рост.

Крики тоже ответили громкие, но тише прежних. А Рагнвальду эти слова вдруг резанули по сердцу, как нож. Это было неправильно. «Нашему конунгу, Рагнвальду сыну Сигтрюгга!» – вот что полагалось провозглашать в этой палате над третьим кубком. Там, где его предки в трех поколениях – Олав Говорун, Кнут, Олав Старый – славили богов на йольских пирах последние сто лет…

Закатав рукава, Харальд взял длинный нож и стал делить кабана. Рагнвальду достался второй кусок – после конунгова, потом слуги стали раздавать мясо прочим гостям. Разносили порезанные караваи свежего хлеба, испеченного к йолю, целыми котлами таскали рыбные и мясные похлебки и сладкую кашу на молоке. В котел по обычаю бросили очищенный лесной орешек: кому он достанется, тому королева преподнесет подарок.

Утолив первый голод, подняли «поминальную чашу» – за всех предков и умерших, кто в эти ночи навещает живых. Палата затихла: после недавних битв у многих остались свежие раны на сердце. Даже Харальд опустил голову, и Рагнвальд вдруг пожалел его. Если от семьи Олава Говоруна все же уцелели три человека, то Харальд потерял всех близких: отца, мать, брата, сестру и даже первую жену, Хлоду. Его старший брат Кнут, первый жених Гуннхильд, погиб внезапной и нелепой смертью – почти как Сигурд Убийца Дракона, когда вовсе не ожидал нападения. А значит, и он теперь у Хель.

И королева Асфрид, бабушка, вспоминал Рагнвальд. И Тюра, мать Харальда. И Ингер… Все эти три женщины были так прекрасны каждая по-своему; так мудры и благородны, что заслужили право сидеть на небесных престолах, будто богини. Если бы хоть кто-то выбирал для них посмертную участь – как выбирает Христос для своих людей, – то уж верно, все три эти женщины сейчас сидели бы на тронах, сделанных из солнечного света. А они с Гуннхильд знали бы, что в свой срок встретятся с ними снова. Для этого даже не нужно совершать подвигов – лишь любить этого бога и выполнять его пожелания. Может, ради новой встречи с Ингер там, где уже никакое зло не сможет разлучить их, – это не такая уж большая цена?

Но нет. Под гул гостей, вновь принявшихся за еду и пиво, Рагнвальд опомнился. Ингер не принимала крещения. Теперь он встретит ее после смерти, только если попадет в Хель.

Но как мужчина из рода Одина может хотя бы подумать о том, чтобы попасть после смерти в Хель, а не в Валгаллу?

На третью ночь йоля принято давать обеты. С утра (то есть с полудня, когда народ начал понемногу просыпаться и выходить проветриться) Рагнвальд чувствовал себя так, будто сегодня предстояла его свадьба. Чуть не каждый встречный смотрел на него с неким намеком, ожиданием, иные даже подмигивали: дескать, мы знаем, что будет!

– Ну что, ты решился? – спросил его Харальд.

У конунга, почти не спавшего ночь, тоже был усталый вид, и он не столько ел, сколько возил ложкой в овсяной каше, будто надеялся найти там тот волшебный орешек и съесть только его.

– Что – решился? – с выразительной угрюмостью спросил Рагнвальд, уже знающий ответ.

– Регне, давай поговорим, как мужчины…

– Когда это я разговаривал с тобой, как женщина!

– В твоем мужестве никто не сомневается. А значит, весной тебе понадобятся корабли и дружина. Я могу помочь тебе снарядить все это – в счет стоимости усадьбы, как мы договорились. Ты же не собирался на эти деньги купить овец и потом торговать шерстью, нет?

Рагнвальд угрюмо молчал. «Весной тебе понадобятся корабли и дружина». Как мог он сказать «нет»? А что понадобится? Не прялка же с веретеном! Не собрался же он вечно бродить вокруг отцовского поминального камня! Ничего лучше для себя, чем новый поход, Рагнвальд и сам не мог придумать, но оттого, что его в этот поход своими руками выпихивал Харальд, вместо воодушевления пришли лишь досада и гнев.

– Сейчас самое подходящее время нам с тобой заключить договор, – продолжал Харальд, пристально наблюдая за ним из-под густых белесых бровей. Не будучи человеком наивным, он легко угадывал чувства шурина и ожидал от него приступа возмущения. – Мы поднимем обетные кубки и принесем клятвы. Я поклянусь помочь тебе снарядить корабли, выдать часть стоимости усадьбы оружием, парусами, канатами и прочим, а также съестными припасами. Количество людей – обсудим. Я пообещаю поддерживать тебя всем, что будет в моих силах, как подобает при нашем родстве. А ты поклянешься, что никогда не направишь это оружие и дружину против меня и не станешь добиваться моих владений.

Настала тишина. Все было ясно как день: Харальд предлагал ему всяческое содействие в завоевании владений где-нибудь в другом месте, подальше отсюда, в обмен на обещание не пытаться вернуть Южную Ютландию.

Рагнвальд встал. Ему очень хотелось грохнуть чем-нибудь тяжелым по столу и молча уйти. Но перед ним стояла Гуннхильд – побледневшая, с прижатыми к груди руками. Порвав с Харальдом, он порвет с ней, почти единственной родной душой на этом свете.

– Мне надо подумать, – выдавил он и вышел.

После полудня посыпал снег. От зимней хмурости тянуло обратно под кровлю дома, где тепло, пахнет дымом и жареным мясом, где хускарлы уже вновь выкатывают бочки с пивом, а служанки несут целые котлы похлебки, корыта жареных кур и блюда приготовленной всеми способами рыбы.

– Регне!

В удивлении он обернулся: через поле, по хрусткой от снега вялой траве, к нему спешила Гуннхильд. Рагнвальд невольно сделал несколько шагов ей навстречу. Словно торопился вытащить женщину из воды или уберечь от еще какой невзгоды: так странно выглядела молодая королева Дании в этом пустынном месте, среди могил. На ней был хенгерок цвета побуревшей, но еще упругой палой листвы, синий кафтан, отделанный золотистым узорным шелком, а сверху накинута огромная красная шаль с бахромой, сколотая под подбородком золоченой застежкой в виде трилистника.

– Я иду! – воскликнул Рагнвальд, подумав, что она, наверное, беспокоится о нем. – Зачем ты сама, послала бы людей! Королева!

– Нет, я искала тебя. – Гуннхильд подошла к нему вплотную, и теперь поминальный камень Сигтрюгга прикрывал их от ветра. – У меня к тебе дело.

– Дело?

– Да. Мы поговорили с Оди… Я хотела, чтобы она, она ведь старше и твоя мать, но она сказала, что это я – королева и Госпожа Кольца.

– О чем ты?

– Вот о чем. – Гуннхильд вынула из-под накидки руку, в которой оказался плотно завязанный кожаный мешочек.

Его Рагнвальд сразу узнал. Такие мешочки он не раз видел и у матери, и особенно у бабки Асфрид.

– Ты собираешься вынуть мне руны?

– Ну да. Решается твоя судьба. Знаешь, – Гуннхильд снизу вверх заглянула ему в лицо, – скажу тебе правду, мне кажется, что Харальд предлагает тебе очень стоящий договор. Здесь ваше соперничество убьет меня, разорит страну и не принесет блага никому из вас. Выиграют только Хакон да, может, Гуннхильд с ее сумасшедшим Эйриком. Я бы могла только мечтать, чтобы ты просто жил с нами, но не могу вообразить, чтобы ты сам с этим смирился! А Харальд честно предлагает тебе возможность добыть славу, богатство, может быть, и впрямь целое королевство!

– И этим я буду обязан Харальду! – В досаде Рагнвальд едва не вдарил кулаком по заиндевелому боку поминального камня.

– Вовсе не Харальду, а нашим отцам и деду. Это ведь их усадьба, скот, все имущество. Ты просто возьмешь свое законное наследство и распорядишься им к своему благу. Это очень достойный выход, и все скажут, что такой раздел сделает честь вам обоим и мне. Давай вынем руны и узнаем, благоприятствует ли тебе судьба.

Гуннхильд мягко провела рукой по холодной поверхности камня. Гладко отесанная плита серо-желтого гранита была так высока, что даже потянувшись, с трудом удавалось достать рукой до верхнего края. Кверху плита слегка сужалась; надпись располагалась тремя полосами вдоль нее, так что цепочки крупных четких рун как бы лежали на боку. «Асфрид сделала этот надгробный памятник Сигтрюггу, своему сыну, на освященном месте погребения Кнута»… Как хорошо они знали этот камень, поставленный по отцу Рагнвальда их общей бабушкой! Эта надпись была первой, которую оба они еще подростками сумели прочесть – потому что давно знали наизусть. Они привыкли считать этот камень своим другом, предком, средоточием родовой памяти.

– Мне снилось… – начала Гуннхильд, – в первую ночь йоля… Но это был не сон. Я видела Фрейю. Она пришла, как и раньше приходила ко мне. Знаешь, это бывает, когда уже почти заснешь, но вдруг она заговорит с тобой, и ты просыпаешься. Как будто отталкиваешься от дна и снова видишь свет.

Рагнвальд молча ждал. С ним боги и духи не говорили, но Гуннхильд они давно отметили.

– Она сказала мне: «Трое было их – Олав, Кнут и еще Олав». И все. – Гуннхильд подняла глаза к застывшему в ожидании лицу брата. – Больше ничего не сказала. И я все эти дни думаю. Что она хотела… Может быть, что конунгов нашего рода здесь было трое…

– А четвертому не бывать? – закончил Рагнвальд.

– Наверное, да. Но я не знаю точно. Давай вынем руны. Тогда станет яснее.

Гуннхильд повесила мешочек на руку и придвинулась к камню вплотную. Положила ладони на поверхность, на цепочки рун. Потом склонила голову; холод ледяного камня обжег лоб, но тем будто открыл в нем оконце для принятия силы и знания.

– Один, Отец Колдовства! – шептала она, будто обращалась к чему-то скрытому за каменной дверью. – Ты дал нам могучие руны, ты ловко схватил их, провисев девять дней и девять ночей на ветвях, принесенный в жертву себе же! Помоги мне услышать тебя, распознать волю судьбы в их звонких голосах! Фрейя, светлая ванов невеста! Покровительница моя, мать моя, защитница и наставница! Наполни мои очи светом, озари мне путь! И вы, мои предки: королева Асфрид, отец мой Олав, дядя мой Сигтрюгг, дед мой Кнут, прадед, Олав Старый, что стал первым корнем нашего рода на этой благословенной земле! Оберегайте мои пути в мире духов, не дайте подступить ко мне никакому злу! Да растворится передо мной Источник, да услышу я голоса Дев Ясеня!

Имени своей матери, саксонки Гильды, Гуннхильд не назвала – та была христианкой.

Рагнвальд стоял у нее за спиной, будто заслоняя прижавшуюся к камню сестру от всего света. Ветер дул ему в спину, но казалось, что между камнем и их телами образовалось небольшое защищенное пространство, полное тепла, в котором дышит невидимое живое существо.

Гуннхильд мягко потрясла мешочек, развязала его, запустила руку внутрь и замерла. Ее пальцы легонько покалывали тупые иголочки, и каждый укол казался другого цвета. И словно бы прохладные ручейки силы касались ее пальцев, направляя в нужную сторону.

Она выбрала три руны и вытащила руку. Зажала их в кулаке, потом перевернула кисть и раскрыла ладонь. Под рукавом тускло блеснуло Кольцо Фрейи. Рагнвальд не раз уже видел эту драгоценность, в которой воплощалась священная власть их рода над этой землей, но невольно вздрогнул: близость крупного браслета узорного золота, где сплетались ветви и цветы, а в чашечках их каплями крови пламенели самоцветы, так же потрясала, как знак присутствия божества.

– Сейчас мы узнаем, твой ли это путь…

Рагнвальд быстро отвел взгляд от лица сестры, не желая – скорее не смея – встречаться с ней глазами. Сейчас это не она. Под тонкой оболочкой человеческого тела, которое смять не труднее чем осенний лист, скрывается сама Фрейя – непостижимая звездная бездна. Странно, страшно находиться к ней так близко, и сейчас Рагнвальд не посмел бы даже мысленно назвать себя, смертного, братом той, что стояла между ним и камнем.

В руке ее оказались три кружочка, отрезанные от яблоневой ветви, с выжженными на них знаками. Три из тех двадцати четырех знаков, в краткой простоте своих трех-четырех соединенных линий описывающие все взаимодействие всех многообразных сил вселенной.

Она перевернула первую руну у себя на ладони.

– Твой! – радостно воскликнула она, будто ловя убегающую добычу. – Райдо! Это твой путь, руны указывают тебе дорогу!

Рагнвальд переменился в лице. Все решено. И вовсе не Харальдом, можно не беспокоиться.

Гуннхильд перевернула вторую руну. Рагнвальд увидел ее сам: Хагалаз.

Пробрало дрожью, будто ветер стал втрое злее, резал спину ледяными ножами. Удар враждебных сил заложен в его узор на ткацком стане норн. Бедствия, отвратить которые не властны даже боги.

Молча Гуннхильд перевернула последнюю руну, с чувством, что готова умереть, если та несет злой приговор. Но глубоко вздохнула, на сердце теплым лучом пало облегчение.

Ингуз. Руна Фрейра, руна процветания и разрастания. Какую бы беду ни предрекла предыдущая руна, сила Фрейра обещала, что новые ростки пронзят угли и золу, вновь поднимется ствол, раскинутся ветви, раскроются цветы. И плоды будут обильны…

Гуннхильд сжала ладонь, потом осторожно опустила яблоневые бляшки назад в мешочек. Завязала его, повесила на руку, прижала пальцы к глазам, будто насильственно закрывая оконца в иной мир. Крепко-крепко прикрыла ставни, чтобы душа больше не могла заглядывать в туманное сияние у подножия Ясеня.

– Это значит, я буду где-то там разбит, но уцелею? – спросил Рагнвальд чуть погодя.

Гуннхильд слабо закивала.

– На середине пути тебя ждет какой-то разгром, но потом все выправится и ты дашь начало процветающему роду. Но дороги назад в раскладе нет. Перед тобой открыт путь, и он – в одну сторону. Да, теперь я уверена, что хотела передать мне Фрейя.

Она опустила руки, и ее усталые голубые глаза вновь сделались человеческими.

– Трое было их – конунгов из рода Инглингов. Дорога четвертого – то есть твоя – лежит отсюда прочь, но Фрейр покровительствует тебе. Я никому не скажу про этот разгром на полдороге. И ты не говори. Люди пойдут за тобой с веселым сердцем, и в конце пути судьба вознаградит достойных и удачливых. Харальд снарядит тебе корабли, а я до весны вышью стяг. На первых порах он будет оберегать тебя.

– Почему только на первых? До разгрома?

– Нет, пока у тебя не появится другой.

– Почему у меня должен появиться другой стяг?

– Да потому что там, на Восточном Пути, ты найдешь себе жену! – Гуннхильд посмотрела на брата, удивляясь его недогадливости. – Ту жену, с которой вместе положишь начало новому роду. И она, разумеется, сама вышьет тебе новый стяг.

Когда весной корабли Рагнвальда отплывали от причалов Хейдабьюра и тянулись через фьорд Сле, Гуннхильд не провожала его. После йоля она наконец, к своей радости, забеременела, но переносила свое положение так тяжело, что почти не выходила из дома. Рагнвальд простился с ней в полутьме спального чулана. Гуннхильд мучили тяжелые воспоминания и предчувствия. У Харальда ведь уже был один ребенок: сын Свейн, который родился жалким недоношенным заморышем и первые два месяца жил в подогретых пеленках, однако своими крохотными ручками так вцепился в жизнь, что уже догнал ровесников, родившихся в срок. Вот только матери, Хлоде, его рождение стоило жизни, и у нее беременность тоже протекала тяжело.

– Это оттого, что она водилась с ведьмами, – напоминал сестре Рагнвальд. – Ведьмы и забрали ее. А твою свадьбу благословил сам Один. У тебя все будет хорошо. Ведь мать остается с тобой.

Он имел в виду свою мать – Одиндис. И та пришла проводить его.

– Я уже дважды получала весть, будто ты умер, – сказала она ему у причала. – Прошу тебя, сделай так, чтобы в третий раз эта весть пришла уже после моей смерти.

– Раньше нет смысла – все равно ты не поверишь, – ухмыльнулся Рагнвальд, к которому весной стала возвращаться прежняя веселость.

Одиндис только закивала в знак согласия.

«Для своей родни я теперь бессмертный, – подумал Рагнвальд. – Кто бы теперь ни рассказал им, что я умер, они лишь переглянутся и скажут: опять как в прошлый раз! Оно и к лучшему».

А ведь третий раз наверняка будет. Когда настанет срок того разгрома, что предрекла ему руна Хагалаз у Сигтрюггова камня.

Харальд со своими приближенными тоже пришел проститься. Он сказал все, что положено, а перед этим сам принес жертвы Ньёрду, Тору и Одину, прося охранить его родича на суше и в море, послать ему удачную дорогу и победы в сражениях. Но Рагнвальд не сомневался: Харальд желает видеть его благоденствующим очень далеко отсюда, чтобы последний мужчина из рода ютландских Инглингов больше никогда не показывался в этих краях.

Сто лет они правили здесь, и вот что от них осталось. Лишь камень с надписью «Асфрид сделала этот надгробный памятник…». Но это – надежный союзник. Он переживет века и не изменит потомкам Олава Старого, пришедшего из Свеаланда.

Сто лет спустя последний из них, Рагнвальд сын Сигтрюгга, пересекал море в обратном направлении. Сейчас путь его лежал в Бьёрко, знаменитый шведский вик, на восток от которого лежало море, называемое, разумеется, Восточным, и откуда начинался длинный Восточный Путь. Миновать Бьёрко было нельзя, хотя об этом Рагнвальд очень сильно жалел. Именно туда они бежали с Ингер из дома Горма, и там справлялась их свадьба.

На подступах к Бьёрко несколько дней шли через шхеры – мелкие каменистые островки. Иные населяли только морские птицы, что кружили над кораблями; на других, что побольше, виднелись целые хутора, и козы щипали травку над самыми волнами. Позади себя ютландцы видели взмывающие в небо столбы дыма: жители шхер предупреждали обитателей внутренних земель.

Вскоре навстречу пришельцам вышла дружина, которую конунг свеев постоянно держал на морской заставе.

– Это я, Рагнвальд сын Сигтрюгга! – прокричал он вождю в шлеме с позолоченными накладками, пожелавшему узнать, кто он такой и чего хочет. – Бьёрн конунг помнит меня, я навещал его не так давно.

– У свеев уже новые конунги – Олав и Эйрик, – ответили ему. – Но они тоже захотят узнать, чего тебе здесь нужно.

Понятное дело: при виде дружины на полусотне кораблей вблизи своих берегов каждый захочет узнать, что ей здесь нужно…

Вик Бьёрко ничем не уступал Хейдабьюру и очень на него походил: так же теснились на плоском сером камне домишки с дощатыми стенами, почти вплотную друг к другу. Древнее купеческое поселение со стороны суши защищала стена, как Хейдабьюр – Датский вал. Но допустили сюда лишь корабль самого Рагнвальда, прочее войско осталось в шхерах, где заняло несколько крупных островов и могло пока развлекаться сбором яиц, охотой на птицу и ловлей рыбы.

Еще на заставе Рагнвальд узнал главные новости. Бьёрн конунг умер позапрошлой зимой от прилипчивой лихорадки: она тогда многих унесла, и говорили, что виной – совершенное здесь убийство Кнута сына Горма, человека королевской крови. Особенно ясный знак гнева богов видели в том, что от той же хвори умер и Атли Сухопарый – гостеприимный хозяин, принимавший тогда в своем доме Олава и его родичей. И здесь ткань жизни безжалостно смята рукой норны, и здесь уже ткалось нечто новое…

На острове Адельсё Рагнвальд отправился в конунгову усадьбу. Прежний конунг Бьёрн, что сидел на своем престоле, как снежный тролль, скрюченный болезнью спины, правил дольше, чем иные живут, и, честно говоря, ужасно всем надоел. В первую очередь – собственным детям, которые уже утратили надежду его пережить. Троих сыновей, взрослых мужчин, Бьёрн похоронил, и болтали, что он-де знает ту древнейшую ворожбу, что позволяет отцу продлевать свою жизнь за счет родных детей.

Лишь двое его сыновей оказались столь счастливы, что дожили до погребения отца. Старший из них, Олав, мужчина на пятом десятке лет, возглавлял многочисленное семейство. Второй, Эйрик, был лет на десять его моложе и не женат. Они родились от разных матерей, у обоих имелась знатная влиятельная родня, и тинг, скорее изумленный, чем опечаленный смертью Бьёрна, провозгласил конунгами сразу обоих наследников. Никто не хотел, чтобы они передрались: уж слишком близко Адальсё от вика, а кто же поедет с товарами туда, где идет война?

Как старший, Олав занял усадьбу Адальсё, а Эйрик поселился в Бьёрко в воинских палатах. Дела они тоже поделили: Олав ведал обороной и тяжбами Свеаланда в целом, а Эйрик с дружиной в пятьдесят человек обеспечивал порядок в вике и на торгу. Он и позвал к себе Рагнвальда с его людьми.

Рагнвальд охотно согласился: ему вовсе не хотелось вновь видеть Торсхейм, усадьбу Атли, которая помнила живую Ингер и их свадебное пиво.

Уж Эйрик конунг не тревожил его воспоминаний о бывшем счастье и не наводил на мысли о веселье. Это был довольно рослый, немного уже отяжелевший мужчина с кислым лицом и редкой рыжеватой бородкой. Зная, что уныние неприлично достойному человеку, он стремился казаться веселым, но неверие в какой-либо жизненный успех упорно смотрело из его серых глаз. Отнюдь не трус, он много времени посвящал воинским упражнениям, без колебаний выходил на битву, но при любом ее исходе оставался недоволен. Вздумай Олав или тинг оспаривать его права на власть, он пал бы в борьбе за честь своего материнского рода – и охотно пал бы, ибо жизнь, даже со званием конунга, не доставляла ему ни малейшей радости.

И как ни странно, его общество сотворило чудо: едва встретившись и поговорив с ним, Рагнвальд ощутил небывалый прилив бодрости. Чувство жизни хлынуло в душу, смывая пепел прошедшего года. Вдруг стало стыдно перед самим собой за тоску и равнодушие. Да, потери его велики. Но Ингер он вернуть не в силах, за дедовы владения сражаться с Харальдом отказался, решил жить дальше – значит, надо жить!

– Ну, в общем, это неплохая мысль – пойти на Восточный Путь, – рассуждал Эйрик конунг, вечером в гриднице наливаясь пивом. Этому занятию он усердно предавался каждый день, хотя пиво не делало его веселее. – У нас там есть родичи. Ингвар, младший сын Харальда Боезуба, после битвы при Бровеллире уехал туда искать себе владений и захватил Альдейгью. Его потомки правят там и сейчас. Верховная власть принадлежит тем, которые ушли дальше от моря, на озеро Ильмен, но в Альдейгье живет та ветвь, что носит звание ярлов. Я знаю нынешнего ярла, его зовут Ингвар сын Хакона. Он с детства обручился с Фрейлауг, дочерью Олава, а когда она умерла, женился на ком-то из местных конунговых дочерей.

– У нас в Ютландии рассказывают, что еще при прадедах один конунг, Хродрик сын Хальвдана, ушел туда, в Гарды, и не вернулся.

– Не вернулся, – подтвердил Эйрик. – Я тебе расскажу, как было. Он владел сперва Дорестадом, потом Хейдабьюром. Потом пришел воевать сюда и захватил Бьёрко. Но потом ему одна пророчица пообещала вечную славу на Восточном Пути, и он пошел туда. У него, знаешь ли, засела в голове такая мысль: создать королевство из виков.

– Из виков? Это как?

– Ну, ты представь, что Дорестад, Рибе, Хейдабьюр, Бьёрко, Готланд, Каупанг, Альдейгья – все принадлежат одному конунгу.

– Как Харальду Боезубу? – усмехнулся Рагнвальд, знавший, что тот несокрушимый старик, проживший сто пятьдесят лет, владел всеми странами, о которых знал.

– Да нет. Ты не понял. Боезуб владел странами целиком. Собирал дань, и все такое. А Хродрик хотел владеть только виками. Без прочей земли. Чтобы ему принадлежали только вики – в Свеаланде, Ютландии, на Северном Пути, на Восточном. Все торговцы платили бы ему дань, а он бы зимой жил по очереди в каждом, а летом ходил бы в море охранять торговые пути от разбойников. Я бы на его месте выбрал себе для поселения Готланд, но ему, говорят, больше нравилась Альдейгья. В этом есть смысл. Ведь без Альдейгьи все остальное стоит не дороже половины от нынешнего. Оттуда же идет серебро, шелка и прочие товары из Грикланда и Серкланда. Вот он и поехал, хотел захватить ее. И, говорят, захватил на какое-то время, прожил там пару зим, потом ушел дальше на юг. Выстроил себе город, подчинил окрестные земли, даже однажды прислал сюда хорошие меха. Но потомки Ингвара собрались с силами и убили его, а сами заняли его место. А его владения на наших морях поделили племянники.

– Хороший замысел был! – восхищенно протянул Рагнвальд, вдумавшись. – Королевство виков! И народ, состоящий из торговцев и дружины на кораблях!

– Его люди так себя и звали – гребцы. Я слышал, там, в Гардах, их под этим названием и запомнили. Их конунги с дружиной до сих пор себя так называют.

У Рагнвальда даже дух захватило. Рожденный близ богатого вика, он с детства знал множество саг о борьбе, которую конунги непрерывно вели за обладание этими поселениями купцов и мастеров. Покровительствуя вику, конунг защищал его от внешних нападений и внутренних раздоров разноязыкого «населения», что наполовину сменялось каждые полгода. Вел борьбу с другими вождями, тоже желающими собирать пошлины, с хёвдингами вика, которые предпочитали сами разбирать свои тяжбы и устанавливать порядки. Годфред Грозный, потомков которого Олав Старый сменил в Хейдабьюре, отличился тем, что однажды захватил в плен всех торговцев Дорестада и перевез к Слиасторпу, чтобы они жили и торговали там! Так и основали крупнейший вик Ютландии, на землях, до того населенных только фризами.

Но, кажется, никому еще не приходило в голову, бросив пашни, пастбища и ловища, создать державу из торговых площадей, причалов, лавок и мастерских. Конечно, управлять такой державой, разбросанной по разным берегам нескольких морей, оказалось бы нечеловечески трудной задачей, но зато она приносила бы невообразимые прибыли. И ее хозяин мог бы взирать на всех «земельных» конунгов, как орел на мух, ибо он держал бы в руках все, в чем они нуждались.

Размах и смелость замысла поражали воображение. «Конунг виков» даже не соперничал бы с Харальдом Боезубом или Иваром Широкие Объятья. Он мыслил на ярус выше, чем они.

– Ну, в общем, никто даже не знает, где его похоронили, – нарушил его мечтания голос Эйрика. – Я давным-давно расспрашивал Хакона ярла из Альдейгьи – это в его краях, но он не знает. Говорят, по их преданиям, Хродрику насыпали полную могилу золота… ну, ты знаешь, про многих так говорят. Только я не верю. Откуда у него взялось бы столько золота, его же всю жизнь выгоняли то из одного места, то из другого. Намечтал себе державу, а как до дела дошло… Он тогда был уже очень стар. Иные даже говорят: из ума выжил. Насчет ума не знаю, но удачу свою он к тому времени порастерял.

На Рагнвальда словно холодной водой плеснули. Он опомнился и чуть не засмеялся над собой. Вот именно – намечтал себе державу. Нет, мысль и впрямь неплоха. Но столько же войска надо, чтобы не только захватить, но и удержать все эти вики, обеспечить порядок в них и безопасность связующих путей! Только Одину под силу, что на своем восьминогом может мигом попасть куда угодно!

И уж точно не ему, последнему из ютландских Инглингов, утративших все, что приобрели.

Приглашал Рагнвальда к себе и Олав конунг с Адельсё. В отличие от жилища унылого Эйрика, где хозяйство руками рабынь велось кое-как, старший брат привольно устроился в старой конунговой усадьбе, где заправляла его жена, королева Бергдис. Ее старшая дочь – та, что собиралась уехать как раз туда, в Альдейгью, – умерла, но подрастали еще две. Сейчас это были девочки-подростки, едва успевшие надеть платья взрослых женщин с наплечными застежками, но при виде их гордой осанки и надменных юных лиц всякий понял бы: вот прекрасные девы королевского рода, из тех, ради кого начинаются войны!

– У нас заключались договора сначала с ярлами Альдейгьи, – рассказывал Олав, – потом с конунгами Скипстада – они его называют как-то вроде… напомни, Арне?

– Вол-хо-вейс, – подсказал кто-то из его людей, знающий словенский язык.

– Да. Конунги Северных Стран испокон веков ходили на Восточный Путь. Я могу тебе порассказать! – оживился Олав. – Что ты не приехал ко мне зимовать? Нам на всю зиму хватило бы разговоров!

Видимо, общество брата-соправителя его не очень вдохновляло, и Рагнвальд уже начал его понимать.

– Большое искусство – в немногих словах изложить самое важное, – заметил Рагнвальд, намекая, что хотел бы услышать только суть.

– Еще бы вспомнить, с чего начать! Вот ты говоришь, Хродрик! Все началось за сто лет до него! Ты не слышал сагу о Хальвдане сыне Эйнстейна? Эйнстейн родом был не хуже нас с тобой, но вовсе поначалу не имел земли и жил как «морской конунг». Это случилось еще до Харальда Прекрасноволосого, пока в Северном Пути конунгов водилось, что мух над падалью. И однажды он решил напасть на Альдейгью. Там тогда правил старый конунг Хергейр, его жену звали Исгерд. И у них имелась дочь Ингигерд, прекраснее всех девушек. У Эйнстейна войска оказалось больше, он захватил Альдейгью, убил Хергейра и взял в жены его вдову. Но потом викинги Хергейра вернулись из похода и отомстили за вождя. Ульвкель, их главный, до того обручился с Ингигерд и сам собирался править после Хергейра. Они убили Эйнстейна, но жители избрали конунгом Хальвдана, его сына; он потом мстил убийцам и преследовал их до самой Бьярмии. У этой Ингигерд и Ульвкеля родился сын Ингвар и стал там править, а после него – его зять Франмар. Еще рассказывают о конунге Хреггвиде, он тоже правил в Альдейгье, а его дочь Ингигерд…

– Это уже третья Ингигерд, – заметил Рагнвальд.

– Чему дивиться? Это родовое имя для женщин Инглингов, а те, гардские Инглинги ведь не хотели забыть свой род!

Их и впрямь оказалось немало: Хергейр, Эйнстейн, Хальвдан, Ульвкель, Франмар, Хреггвид, Хертнит, Ингвар… еще один Ингвар. Предания изрядно путались в их родственных связях и происхождении, кто правил раньше, а кто позже, кто у кого отнял власть и на которой из многочисленных конунговых дочерей по имени Ингигерд кто женился. Однако ясно было одно: уже лет двести, не менее, свеи считали захват владений среди словен Восточного Пути совершенно обычным делом.

– А за последние сто лет тамошние гардские Инглинги ушли очень далеко на юг, – закончил Олав. – Чуть ли не до самого Греческого моря. У них там большой город – Кенугард, и все земли по дороге к нему принадлежат одному человеку. Предпоследний Ингвар, сын Ульва из Скипстада, с самого начала жил в Кенугарде, а теперь там правят его вдова и сын. У них очень могущественная держава, и в каждом вике по пути сидит кто-то из его родичей-ярлов с большой дружиной. И у меня, чтоб ты знал, есть договор с ярлом Альдейгьи – он тоже Ингвар, но племянник того, – чтобы я не пропускал к нему никаких вождей с дружинами, жаждущими добычи.

Но не успел Рагнвальд подумать, что это обстоятельство несколько усложняет его замыслы и грозит Олаву неприятностями – а жаль будет обижать такого гостеприимного человека, – как тот сам его и утешил.

– Но на Восточный Путь можно зайти не только через Альдейгью. Есть и другая дорога – через земли курсов. Там в Восточное море впадает река Дуна. Это большая река. Всякие люди уже не раз на ней воевали. Лет сто назад Эйрик конунг, из Упсалы, наш прадед, подчинил себе Финнланд, Кирьяланд, Эстланд, Курланд и многие другие земли дальше на восток. Потом Хреггвид, тот, что одно время правил в Альдейгье, – говорят, он тоже поднимался по Дуне. А последним, сколько я слышал, там брал дань Хрольв Пешеход. Если пройти по Дуне да самых истоков, то можно попасть в самое сердце Восточного Пути. В тех краях стоит вик Сюрнес, он на полпути от Альдейгьи до Кенугарда. От нас туда два месяца дороги. В нем еще совсем недавно правил наш родич Сверкер. Он был внуком самого Харальда Прекрасноволосого – через свою мать Рагнэйр, – но потом у него случилась война с Ингваром из Кенугарда, и теперь там живет брат Ингвара. Однако между Сюрнесом и морем по Дуне никаких конунгов нет. Там живут очень упрямые и воинственные народы, родичи курсов. Как ты говорил, Арне?

– Земгалы и латгалы они называются.

– Вот именно. У них нет своих конунгов, но и чужих они принимать не желают. Разве Эйрик не рассказывал тебе? Он ходил к ним походом в прошлом году. Ха! Хочет быть не хуже того Эйрика, я о нем упоминал, что владел теми землями. Он взял кое-какую добычу и договорился о дани, но только с теми, кто живет не далее двух переходов от моря. Скоро пойдет за своей данью. – Олав засмеялся, будто речь шла о детских играх. – Посмотрим, что привезет…

– Думаю, к йолю он привезет немало разных сокровищ, – предрек Рагнвальд. – Ведь на этот раз у него будет надежный спутник!

Часть поселений ливов на обоих берегах близ устья Дуны по прошлому году обязана была Эйрику данью, и на эту добычу Рагнвальд не претендовал. Двинувшись дальше, сразу наткнулись на войско земгалов: те ждали набега и за зиму подготовились. Они только не предвидели, что Эйрик придет не один и его войско окажется вдвое больше ожидаемого. Земгалы сражались отчаянно, но свеи и даны одержали победу, прогнали отступающих до города и вскоре захватили и его.

– Здесь не Страна Франков, – вздохнул Эйрик, осматривая первую боевую добычу. – Там, говорят, только зайдешь в церковь, и вот у тебя золота и серебра – на щите не унесешь. Шелковые одежды с золотом… А тут что?

Золото и серебро и впрямь под ногами не валялись: только у двух-трех женщин нашлись серебряные браслеты и застежки. Зато много оказалось бронзы, много мехов и шкур в домиках, обмазанных глиной. Ржи и пшеницы в ямах подле жилищ уже почти не осталось – как обычно в начале лета, – зато на лугах и в загонах у подножия холма немало обнаружилось и лошадей, на которых тут пахали землю, коров, овец и коз, некрупных длинноногих свиней.

– Зато пленных много. – Рагнвальд кивнул на толпу женщин с детьми, которых хирдманы загнали в угол городища. – Девки красивые, светловолосые. За них мы немало выручим. Можно каждую такую девку считать за золотое кольцо!

– Лучше бы это были золотые кольца! – Эйрик скривил рот, показывая желтые зубы. – С ними намаешься, пока увезешь и продашь.

– Заберем их в Бьёрко, там их живо купят сарацины.

– В Бьёрко сарацины не дадут по золотому кольцу. Чтобы получить побольше, надо сперва увезти их подальше. Хотя бы к вам в Хейдабьюр или в Дорестад. Ты же по-хорошему расстался с твоим родичем Харальдом и можешь привезти добычу туда?

– Конунг! – К ним подошел Вигго, сын Оддвара из Хейдабьюра. – Мы тут нашли их рабов, они были заперты, и среди них трое свеев. Один вообще в яме сидел! Мы его вытащили, говорит, в плену уже четвертый год. Видим – яма с крышкой. Фари, дурак, кричит: там золото! Поднимает крышку – а оттуда та-акая вонь! – Парень выразительно зажал пальцами нос. – Будто сам Фафнир нагадил!

– Это, должно быть, люди Гаути Костлявого, – прикинул Эйрик. – Он как раз три года назад пошел сюда воевать и не вернулся.

Он оказался прав: четверо свеев остались последними, кто уцелел из дружины одного «морского конунга», который хотел взять здесь добычу, но не рассчитал силы. Многие слишком полагаются на привычку к ним удачи, а она берет и отворачивается в самый неподходящий день. Четверо викингов, ранеными попавшие в плен, с тех пор пасли скот земгальского господина и стригли овец, а самый злобный из них то и дело оказывался в яме. Теперь, когда его извлекли оттуда, выяснилось, что земгалы из-за войны два дня забывали его покормить.

– Как же тебя звать, добрый человек? – несколько ошарашенно спросил Рагнвальд, увидев эту стоячую груду вонючего тряпья, увенчанную лохматой и бородатой головой. Покрытое морщинами лицо было цвета глины, а из свалявшейся – и шевелящейся – густонаселенной бороды щерились обломанные зубы.

– Хьёрт Синий я, – прохрипел «добрый человек». – Конунг, дай мне хоть какой завалящий топор, лучше тупой. И пусти вперед. Я буду глушить их топором, а потом рвать на куски.

Почему Синий, Рагнвальд даже не стал спрашивать. На скуле с левой стороны виднелся глубокий сизый шрам, изогнутый скобой, отчего щека заметно перекосилась.

– И съедать? – уточнил Рагнвальд. – Значит, свинину не будешь? А то я уже приказал поджарить пару-тройку поросят покрупнее.

Эти четверо оказались ценной «добычей». Рагнвальд быстро перестал жалеть, что в той яме не оказалось золота. За три года плена свеи, во-первых, выучили здешний язык, а во-вторых, кое-что узнали о местности и привычках земгалов вести войну.

– Они нас на порогах взяли, – рассказывал Синий, когда ему дали вымыться и переодеться в новое – взятое из ларей его бывшего, ныне покойного господина, – и покормили. – Там эти Велнясовы пороги, тролли камней натащили, не пройти. А высокая вода тогда уже сошла. Мы пошли, на веревках вели, чтобы между камнями пройти, а тут как стрелы полетят… Рог слышу, и вопят, и бегут со всех сторон, со своими топорами… Ну, тут… – Он ткнул корявым пальцем в свой шрам. – Больше ничего не помню, а очнулся в яме – думал, помер. Нас сперва семеро в плен попало, да потом трое и правда померли.

Рагнвальд сразу понял, какое ценное приобретение сделал, и тут же объявил, что дает волю всем четверым рабам. Дальше двигались особым порядком: крупный отряд, человек в триста, быстро шел вперед по берегу, и у следующей череды порогов на реке останавливался. Иногда натыкались на засаду местных и вступали в бой, но благодаря численному преимуществу и готовности к встрече одерживали победу и отбрасывали земгалов от порогов, после чего оставшаяся часть войска уже могла безбоязненно заняться проводкой кораблей. Зная, что путь на восток лежит по рекам, Рагнвальд разместил войско на небольших кораблях, с неглубокой осадкой.

Добычу, пленных и даже большую часть скота вели с собой. На корабли все люди, тем более скот, не могли поместиться, и их гнали по берегу.

– Да неужели мы будем таскать всю эту толпу при себе – туда и обратно? – изумился Эйрик. – Да мне скоро самому захочется их всех поубивать, своими руками!

– Нет, – мотнул головой Рагнвальд. – Мы вообще не пойдем обратно.

– Это как? – опешил Эйрик, и на его лице отразилось сомнение: не намерен ли Рагнвальд погибнуть в дальнейшем пути? – Хочешь прибыть к Одину самым богатым покойником со времен Бальдра?

– Неплохо бы, но не в ближайшее время, – усмехнулся Рагнвальд. – Ты ведь все знаешь про реку Дуну – неужели забыл, что она выводит на Путь Серебра? Зачем же мы, как дураки, потащим людей и куниц назад в Бьёрко, туда, где за них дадут очень мало серебра? Куда умнее будет самим отвезти их поближе к Серкланду, где куницы стоят дороже, а серебряные скиллинги – дешевле.

– Ну… – Эйрик почесал в бороде, – до Серкланда и отсюда еще очень далеко.

– Не важно. Ведь с каждым шагом, что мы сделаем на восток, куницы будут дорожать, а серебро – дешеветь. Нам нужно лишь постараться сделать этих шагов как можно больше.

– Умеешь ты уговаривать… Ну что же, мы ведь в Сигтуне условились все делить пополам. А значит, и судьбу.