Глава 25

Я поймала себя на том, что механически потерла свое родимое пятно у основания большого пальца. Та женщина, Памела, делала так же. Сидя на софе, я упрямо смотрела на Мэтью. Он хмурился, его поза – упершись локтями в колени – выражала какое-то его внутреннее несогласие.

Я поднялась и, скинув плед с колен, взяла музыкальную шкатулку. Я открыла ее, и нежные звуки донеслись сквозь пространство и время.

– Теперь ты мне веришь? – спросила я.

– Верю чему? Тому, что сегодня ты впитала в архивах большое количество информации? Что у тебя блестящее воображение, породившее тонкие подробности из жизни людей, живших две сотни лет тому назад? Да, этому я верю. Но могу ли я поверить, что это воспоминания о жизни, прожитой тобой когда-то? Нет. Это просто не логично.

Я захлопнула крышку музыкальной шкатулки.

– Тогда как ты это объяснишь? Откуда мне было знать эти слова, когда их не знала моя собственная мать? И откуда я знаю имя Памела?

Он откинулся в кресле, давая плечам отдохнуть. Мне было известно, что он практиковал это с пациентами, когда не желал, чтобы те догадывались, что он не настолько спокоен, как им бы хотелось.

– Ты нашла доказательство сегодня в старой книге стихов. Слова были написаны двести лет тому назад, так что они уже давно известны. Мелодия дошла до нас еще из Средневековья, так что и она широко известна. Это логично, не так ли? Ты слышала слова когда-то, раз или два – в школе, или по телевидению, или где-то еще. Твое подсознание их запомнило. И ты сама говорила мне, что Тиш упоминала акушерку по имени Памела – что значит, что ты читала где-то об этом раньше. Разве это имеет не больше смысла, чем твой сценарий о прошлой жизни?

Я поставила музыкальную шкатулку на стол между нами и постаралась говорить спокойно – чему я научилась от него.

– Я все время вижу Памелу в лодке или на пляже, и она любит воду. И я чувствую ту же любовь. Я чувствую, как будто я всю жизнь жила на берегу, вместо того, чтобы испытывать страх. – Я глубоко вздохнула, прикидывая, верю ли я сама в то, что я собиралась сказать. – Я хочу, чтобы ты взял меня покататься на лодке. Я не могу сказать, что когда-нибудь полюблю воду, как любишь ее ты, но я не думаю, что все еще ее боюсь.

Он начал отрицательно качать головой, прежде чем я договорила. Я подошла к нему и примостилась у него на коленях, пристроив голову между его щекой и плечом.

– Разве ты не знаешь, как я тебя люблю? Что я доверяю тебе свою жизнь? Да, гипноз в какой-то степени изменил меня – быть может, он уменьшил мой страх, и я действительно смогла бы выехать с тобой на лодке.

Я подняла голову. Он дышал так тихо, что я подумала, что он заснул. Наконец он сказал:

– Что-то не нравится мне эта идея.

– Вспомни, как перед моим первым интервью по поводу работы ты показал мне дыхательные упражнения, так что я могла пройти одна по дамбе в Брунсвик? Если я испугаюсь, я знаю, что делать. Но в этом не будет необходимости, я уверена. Ты же будешь со мной.

– Ты уверена?

Я кивнула, почти что ощущая брызги воды у себя на лице.

– Мне это нужно.

Наши губы встретились, и под закрытыми веками я увидела звезды. Кровь стремительно бежала у меня в жилах, как река, стремившаяся в океан. Он держал меня, и я ничего не боялась.

При звуке, с каким распахивается парадная дверь, мы отпрянули друг от друга. На пороге стояли Мими и Глория. В руках у каждой было по нескольку пакетов с покупками.

Мы бросились избавлять их от ноши. Пакеты были с игрушками – дамы здорово потрудились, обеспечивая развлечениями будущего малыша.

– Не смотри! – чуть не подскочила Мими, загораживая от меня верхушку пакета, откуда виднелось что-то похожее на очаровательную медвежью башку.

– Мы работали над детской, – объяснила моя мать. – Но это еще далеко не все. – Ну еще бы! – Так что мы продлим срок аренды жилья еще на несколько недель. Боюсь, времени нам потребуется значительно больше, чем мы рассчитывали. – Вид у нее был отнюдь не извиняющийся.

Мими выпрямилась, потирая рукой поясницу.

– Я надеюсь, Ава, ты ничего не имеешь против, но сегодня звонили из рамочной мастерской, и я ответила на звонок. Они сказали, что твой заказ уже месяц как ждет тебя. Поскольку я привезла фотографию, которую нужно было поместить в рамку, я решила, что мы можем убить двух зайцев…

И не успела я ей возразить, как она показала пальцем на один из пакетов в руках Мэтью.

– Они тут.

Мэтью тут же достал из пакета четыре отдельно упакованные рамки.

– Что это? – спросил он, взглянув на меня.

Сейчас я не знала, что и ответить ему… Сюрприз для мужа? Вряд ли… Очень хотелось сказать, что Адриенна желала их спрятать, и потому мне чесалось выставить их напоказ. Или что я хотела иметь какое-то доказательство, что переживаемое все мною существовало не просто в моем воображении.

– Я хотела сделать тебе подарок, но вот теперь не уверена…

Наши взгляды встретились, он разорвал первую упаковку и долго смотрел на рисунок, прежде чем обратить ко мне вопросительный взгляд.

Это был портрет женщины, стоявшей на берегу, с развевающимися на ветру темными волосами.

– Я нашла их за рамой с рисунком дома. Тиш говорила мне, что когда она видела Адриенну последний раз, та была в мастерской, где заказывала раму и просила спрятать эти рисунки внутри.

Мими и моя мать попадали в кресла, и я понимала, что надо бы дать им воды или еще как-то помочь им прийти в себя. Но я не могла оторваться от лица Мэтью и его выражения – как у человека, получившего удар, который выбил воздух из его легких.

– Последний раз, когда она видела ее?..

Было видно, что он не мог закончить.

– Перед тем, как она умерла. – Я дотронулась до рамы. – Я думаю, это жена Джеффри Фразье.

– Почему? – спросил он резко.

– Подобный рисунок есть в книге по истории, которую я нашла на распродаже, где ее называют неверной женой и предательницей. Художник, вероятно, воспроизвел его с того же портрета, что и Адриенна. – Я помолчала, глядя на развевающиеся на океанском ветру темные волосы, чувствуя, как будто их пряди бьют меня по губам. – Я думаю, это Памела.

– Потому что это ее ты видишь под гипнозом?

Я покачала головой:

– Нет. – Я искала слова, чтобы объяснить, почему я ее узнала. – Потому что когда я смотрю на ее портрет, у меня такое чувство, словно я смотрюсь в зеркало.

Глаза его расширились.

Ничего больше не сказав, он вскрыл следующий пакет – написанные каллиграфическим почерком слова колыбельной. Он пробежал глазами текст и опять вопросительно посмотрел на меня.

– Эти слова я нашла в книге стихов в архиве. Я их знала, вот только не знала, откуда они. Адриенна тоже, наверное, их нашла. И они ей понравились так, что она их записала. – Я помолчала. – Или потом… так что они тоже имели для нее особое значение.

Он опустил глаза и вскрыл третий пакет, где был рисунок дома. Мы оба смотрели на него молча.

– Он отличается от того, что висит у нас на стене. Я до сих пор не могла сообразить чем.

– Посмотри, на окнах занавески, а не ставни. И цветов нет нигде. Даже в горшках.

Я показала пальцем туда, где на заднем плане была видна кухня.

– И там двойная дверь в погреб, которого теперь уже нет.

Я побарабанила пальцами по столу, набираясь храбрости.

– Этот дом я вижу во сне или когда я под гипнозом. Дом, где жили Джеффри с женой.

Он не ответил, но начал складывать рамки.

– Почему ты подумала, что я захочу видеть их в окантовке?

Эти его слова укололи меня, и меня смутило, что он произнес их в присутствии Мими и моей матери. Я искала подходящий ответ, думая о том, как я всеми способами старалась устранить из этого дома Адриенну, но все же почувствовала настоятельную потребность заключить эти рисунки в рамки. Я вспомнила все, что узнала от Мэтью о подсознании, и словно кусочки пазла стали перемещаться у меня в мозгу.

– Может быть, потому, что мне казалось, Адриенна хочет сказать мне что-то и что я должна это понять.

Тревога, какую я увидела в его глазах, напугала меня больше, чем это могли бы сделать любые его слова.

Мими с трудом поднялась и, пришаркивая, подошла к нам.

– Не забудьте последнюю. Я принесла ее им сегодня, и они успели сделать все в течение дня. Сюрприза теперь не получится, но мне не терпится, чтобы ты ее увидела.

Доставая из пакета четвертую упаковку, я бросила на нее благодарный взгляд. Я заплакала, не успев снять с фотографии последний листок прозрачной бумаги. Это была я, в розовом вязаном платье с атласным поясом.

– Мы подумали, у вас найдется фотография Мэтью ребенком и вы повесите их рядом в детской.

Я проглотила разочарование, жалея, что они не привезли фотографий Мими и моей матери в этом же платье, с желанием повесить их все вместе. Я улыбнулась и поцеловала Мими в мягкие щеки, слабо пахнущие пудрой.

– Это была идея твоей мамы, – сказала Мими.

Глория выпрямилась.

– Раз уж ты послала ей платье, я решила, что пора ей начать собственную коллекцию. Оставь место для фотографии своей дочери рядом с твоей.

– Или я могла бы повесить их все четыре в холле, – выпалила я, сознавая, что обида подтолкнула меня на эту конфронтацию.

– Почему бы и нет? – сказала небрежно мать, подбирая один из пакетов. Сменив тему, она сказала: – Мэтью и Ава, не могли бы вы принести и все остальное? Мими вот-вот хлопнется в обморок от этой жары. Оставьте все у двери в детскую, вам еще нельзя входить туда.

– Я тебя слышу, ты же знаешь, – пробормотала Мими, забирая у меня фотографию, и начала медленно подниматься по лестнице.

Я повернулась к Мэтью, надеясь извиниться за то, что нарушила свое обещание оставить Адриенну похороненной. Но он уже вышел из комнаты, дверь в кабинет бесшумно закрылась за ним.

Две недели спустя, после того как рисунки Адриенны в рамках вернулись к нам в дом, я вышла в задний двор и вынесла Джимми сладкого чаю. Он взял стакан, сняв перчатки, и я наблюдала за его руками, когда он пил, думая, чьи руки они мне напоминают. Его пальцы, даже покрытые рубцами шрамов, отличались тонкостью и изяществом, совсем не такие, какими я представляла себе пальцы садовника. Но потом я вспомнила прекрасные цветы в его саду и терпение, с каким он их выращивал. Поэтому казалось вполне естественным, что только такие маленькие руки подходили для того, чтобы касаться нежных цветов.

– Очень вкусно, – сказал он. – Спасибо. – Он допил последний глоток и поставил пустой стакан на ступеньку.

– Чай приготовила моя мама – у нее это хорошо получается, правда?

– О да. – Движением подбородка он указал на мой сарай. – Я помню, вы говорили, что цветы вам не нужны. Но я думаю, что мы могли бы устроить хорошенький садик прямо перед сараем. Может быть, бугенвиллеи или азалии у стены и роговидный папоротник впереди? Они будут первое, что увидит всякий, кто выходит из парадного двора на задний. И мы могли бы проложить мощенные кирпичом дорожки оттуда в огород и сад трав.

Он понизил голос, как это делают в знак уважения, входя в храм.

– Адриенна любила цветы. Я помогал ей разбить сад. В журналах даже помещали его снимки, вы знаете? Я бы и вам мог помочь. Это был бы другой сад – сад Авы. – Он нахмурился. – Или может быть, нам следует подождать, пока вы здесь обживетесь.

Я прикрыла рукой глаза от солнца, чтобы лучше видеть его глаза.

– А зачем, Джимми?

Он пожал плечами:

– Тогда вы будете знать, что вы хотите вырастить, а что выполоть.

По коже у меня пробежала легкая дрожь, как будто я вышла из ярко освещенного места в тень. Я отвернулась от него, воображая кирпичные дорожки и глядя на колышки, которые он уже воткнул в землю. Я могла представить себе яркие цветовые пятна на серо-бежевом фоне постройки. Но я могла также и видеть этот дом, каким он был на рисунке Адриенны, лишенный красок и только сосредоточивший в себе все практичное и полезное. Я как бы стояла ногами в двух разных мирах, не будучи в состоянии определить, какой из них подлинный.

– Я не уверена… – начала я, но остановилась. Джимми уперся кулаками в бока, что иногда в нерешительности делала и я. Он улыбался, но я могла сказать, что он уже принял решение посадить цветы в моем саду.

– Почему вы не любите цветы, мисс Ава?

– Не то чтобы я их не люблю, просто… – Я остановилась, стараясь объяснить, что я годами наблюдала рядом с мамой, как она ухаживает за растениями, никогда не чувствуя их своими. Разновидности, которые она выращивала, никогда не были достаточно яркими, крупными или дикими. Они были бы прекрасны, как мирные воды озера на фоне темно-багровых гор, если ты не стремишься к бурным волнам океана на фоне лазурного неба. Что было легче объяснить, так это мое отвращение к ярким цветам вокруг и в этом доме, ощущение, которое я испытала еще до того, как узнала, что Адриенна была заядлой садовницей.

– Они мне нравятся, – сказала я, отказавшись от попытки объяснить что-либо рационально. – Я просто хочу сосредоточиться на чем-то одном для начала, и это будут мои овощи и травы. Может быть, следующей весной…

Слова застыли у меня на устах, когда Джимми подошел к своему вездесущему красному фургончику и достал что-то из-под груды пластиковых пакетов. Он держал в руке старый кожаный портфель, на темно-коричневой коже были следы водяных пятен. Ручка была слишком изношенной, чтобы за нее можно было его держать.

Подойдя ко мне, он отстегнул застежку.

– На случай если вы измените решение, я составил план. – Он достал несколько листов бумаги и сунул портфель под мышку. Держа передо мной бумаги, он сказал: – Я знаю, вам понравился сад моей мамы, так что я подумал, что мы могли бы поехать туда, и вы бы сказали мне, что вам там особенно понравилось. Не то чтобы мы стали его копировать, но это могло бы подать мне идею…

Голос его, казалось, растворился во влажном воздухе. Все умолкло, то ли на минуты, то ли на часы. Я смотрела на пластинку на защелке. Она была сильно поцарапана, но я могла заметить на ней три буквы, выгравированные на бронзе инициалы, из которых два первых были все еще различимы: АМ.

Мой голос звучал глухо.

– Джимми, откуда у вас этот портфель?

Он с удивлением поднял взгляд от своих планов.

– Я его нашел.

Его карие глаза смотрели ясно, и я знала, что он говорит правду.

– Где вы его нашли?

– В воде.

Он заговорил настороженно, и я вынудила себя улыбнуться застывшими губами.

– Счастливая находка! Неужели в океане?

Джимми покачал головой в бейсболке.

– Нет. Я удил рыбу в Данбарском заливе, и там он и оказался. Запутался в камышах у берега. Я чуть не замочил себе туфли, пока доставал его. – Он поставил портфель поближе к себе, словно опасаясь, что я отниму его у него. – Его пришлось несколько недель сушить на солнце. Зато теперь он как новенький.

– А внутри было что-нибудь?

– Да. Бумага. Много. Но она была мокрая, и чернила смылись, так что я ее выбросил.

– Только бумаги? Не книжка, не ежедневник – или что-нибудь еще?

Он покачал головой:

– Нет. Только бумаги.

Застыли у меня теперь не только губы, но и все тело.

– А давно это было?

Он закрыл один глаз и смотрел другим, как будто что-то обдумывая. Потом улыбнулся:

– Это было как раз после того, как вы повредили себе ногу. Я помню потому, что я принес вам цветы из моего сада, а потом пошел порыбачить. – Он нахмурился. – Я подумал, что его кто-то выбросил, и теперь он ничей, и я могу его подобрать.

Я чувствовала, что мои щеки вот-вот треснут от усилия сохранять на лице улыбку.

– Я думаю, вы правы, Джимми. Кто-то определенно его выбросил. Вам повезло, что вы его нашли. Я что-то не очень хорошо себя чувствую. Я думаю, я что-то съела, что не понравилось ребенку. – Улыбка моя начала таять. – Быть может, мы поговорим о саде потом?

На лице его выразилась озабоченность, и даже в моем состоянии я поняла, как легко распознавать его эмоции, читая их как по карте. И как он не похож в этом на Мэтью.

– Конечно, – сказал он, запихивая планы в портфель. – Позвоните мне, когда будете готовы.

Я кивнула и побежала в ванну, где полностью опорожнила желудок. А потом свернулась на полу в положении зародыша и прижалась щекой к холодному полу, сотрясаясь от дрожи.