Глава 9
Рузвельт, Сталин и «второй фронт»

Открытие «второго фронта» стало бы единственным важнейшим шагом, сделав который Америка могла бы кардинально помочь России, и было единственным спорным моментом во взаимоотношениях между Рузвельтом и Сталиным в первые годы войны. У Сталина это было почти навязчивой идеей, первым, о чем он просил Черчилля и Рузвельта в начале войны, когда немецкая армия была на подступах к Москве. Ведь открытие «второго фронта» заставило бы Гитлера отвести свои войска из России.

Военные круги США энергично поддержали такой план: идея «второго фронта» овладела Эйзенхауэром с самого начала, поскольку, по его убеждению, ввод войск непосредственно на территорию Германии явился бы самой эффективной военной стратегией. В январе 1942 года, будучи еще скромным полковником Управления оперативного планирования в штабе армии, Эйзенхауэр от своего имени заметил в письменной форме: «Нам следует двинуться в Европу и вступить в войну». Маршалл согласился, и они приступили к планированию операции. Вскоре после этого Маршалл представил Эйзенхауэра к званию бригадного генерала и назначил его руководителем Управления оперативного планирования. К 28 февраля Эйзенхауэр завершил работу над планом вторжения через Ла-Манш и представил его Маршаллу. Планом было предусмотрено, что для высадки войск на севере Франции между Кале и Гавром, в самом узком месте пролива, осенью 1943 года потребуются сорок восемь дивизий и пять тысяч восемьсот боевых самолетов для прикрытия десанта с воздуха. Кроме того, план предусматривал, что, возможно, осенью 1942 года потребуется ограниченное вторжение во Францию (операция под кодовым названием «Кувалда») для создания плацдарма на берегу пролива, которое весной 1943 года должно было обеспечить успех полномасштабного вторжения войск союзников на континент. Непосредственной целью операции было «отвлечь значительные силы» немецких войск от России. Операции следовало «разработать и представить русским таким образом, чтобы они признали важность оказываемой им поддержки». Этот план был принят, поскольку показался вполне разумным.

Стимсон, занимавший должность военного министра, назвал план самым верным способом переориентировать в 1942 году гитлеровские войска в России на запад и самой эффективной мерой для окончательного разгрома фюрера. Стимсон вел долгие беседы с Рузвельтом о развитии событий и важности вторжения через Ла-Манш. Россию спасет «мощное наступление через Британию во Францию с предшествующими авианалетами», как писал Стимсон в своем дневнике в начале марта. Но это предполагало концентрацию и размещение войск США в Великобритании и привлечение английской армии и английской авиации к операции вторжения. Все могло получиться только в том случае, если англичане твердо поддержат такую операцию, успех зависел от сотрудничества с Великобританией.

31 марта 1942 года, четыре месяца спустя после Перл-Харбора, Франклин Рузвельт решил, что пришло время для ввода плана в действие. Он набросал черновик телеграммы Сталину, в которой приглашал Молотова в Вашингтон для обсуждения вопроса, «связанного с использованием наших вооруженных сил таким образом, чтобы облегчить критическое положение на вашем западном фронте. Этой цели я придаю огромное значение… Время имеет большое значение». Однако Рузвельт умышленно избежал упоминания слов «второй фронт» – вероятно, по той причине, что все еще не получил обещания Великобритании поддержать этот план. И, что еще важнее, он не отправил это послание, решив пока с этим не спешить. Он пригласил к себе министров Стимсона и Нокса, генералов Маршалла и Арнольда, адмирала Кинга, а также Гарри Гопкинса, чтобы еще раз обсудить с ними план предстоящей войны. Результат порадовал президента: все единодушно высказались за то, что вторжение через Ла-Манш было бы самым мудрым решением и что Британии следует стать неотъемлемой частью плана вторжения.

Вдохновленный единодушной поддержкой своих советников, Рузвельт отправил премьер-министру телеграмму следующего содержания: «Народ Вашей страны и народ моей страны требуют организации фронта, чтобы ослабить германское давление на Россию. И наши народы достаточно умны, чтобы видеть, что русские убивают больше немцев и уничтожают больше германской военной техники, чем мы с вами вместе взятые».

В те дни он решил отправить Маршалла и Гарри Гопкинса в Лондон, чтобы донести непосредственно до Черчилля, Идена и британского Генерального штаба (которые, по сведениям Рузвельта, все еще проявляли нерешительность) идею о настоятельной необходимости осуществления планов вторжения. В отличие от своих робких лидеров британский народ поддержал идею вторжения через Ла-Манш. В конце марта с требованием открытия «второго фронта» на Трафальгарскую площадь в Лондоне вышли двадцать тысяч демонстрантов. Заголовок в газете «Санди экспресс» призывал: «Нанесем удар в Европе! Прямо сейчас!»

Маршалл и Гопкинс прибыли в Лондон 8 апреля и сразу же начали переговоры с Черчиллем и членами кабинета министров военного времени. На следующий день Гопкинс телеграфировал Рузвельту, что встречался с Черчиллем не один раз, а дважды и что его реакция была «доброжелательной. Сложилось впечатление, что перспектива достичь официальной договоренности внушает надежду».

Прошли еще сутки. Очередная телеграмма от Гопкинса гласила: «Переговоры с первыми лицами ВМС и начальниками штабов Великобритании проходят вполне удовлетворительно». Это обнадеживало, но пока еще было далеко от заявления о готовности оказать поддержку. Тем не менее утром 11 апреля Рузвельт отправил Сталину телеграмму с приглашением Молотова в Вашингтон. Ее доставили Максиму Литвинову в полдень. Следует упомянуть: насколько известно, когда ситуация требовала неординарных действий, по выражению лица Франклина Рузвельта редко удавалось понять, что именно его заботило в данный момент.

Поскольку в телеграмме президента не содержалось полной конкретики и было неясно, что именно он имел в виду, Сталину потребовалась дополнительная информация. 14 апреля посол Литвинов посетил Белый дом, рассчитывая получить такие сведения.

В тот же день, в 22:00, Маршалл и Гопкинс встретились в Лондоне на Даунинг-стрит с Черчиллем и членами британского Комитета обороны для более детального обсуждения плана вторжения с форсированием Ла-Манша. Американцам показалось, что британцы, наконец, начинают уступать. На берегах пролива у Гавра и Булони были выбраны места вероятного десантирования. Самым ранним сроком вероятного вторжения определили 1 апреля 1943 года. По всему было видно, что кабинет министров Великобритании военного времени твердо поддержал планы вторжения. Черчилль писал о рассмотрении «предложения первостепенной важности»: «У меня нет никаких сомнений и колебаний в необходимости принять этот план… Мы абсолютно единодушны по основным аспектам плана».

На следующий день Гопкинс сообщил по телеграфу эту новость президенту: «После длительных переговоров накануне вечером между Комитетом обороны, начальниками штабов, руководством ВМС, Маршаллом и мной британское правительство согласилось с нашим главным предложением».

Маршалл сообщил своему непосредственному начальнику, военному министру Стимсону: «Британское правительство теперь намерено немедленно и самым энергичным образом проводить необходимую подготовительную работу для осуществления главной операции». Гопкинс и Маршалл ликовали.

Премьер-министр Канады Макензи Кинг в эти дни нанес визит в Белый дом. Элеонора Рузвельт писала о своем муже: «У него не было близких друзей». Но Кинг на самом деле являлся таким близким другом для президента. Рузвельт делился со старым другом Кингом своими соображениями, объяснял ему мотивы тех или иных своих поступков и, по сути дела, откровенничал с ним, что было несвойственно для президента. Кинг был на семь лет старше Рузвельта, и когда Франклин был еще старшекурсником Гарварда, уже имел степень доктора философии и преподавал в этом университете. Как это ни странно, но Рузвельт чувствовал себя комфортно, только общаясь с морскими офицерами и общественными деятелями. Вероятно, поэтому все члены личного штаба президента являлись офицерами ВМС. Гопкинс, Перкинс и сама Элеонора Рузвельт находили время для общественной деятельности, как и Кинг: он работал вместе с Джейн Адамс в «Халл-хаусе». Франклин Делано Рузвельт считал его проницательным наблюдателем и доброжелательным слушателем. В Вашингтоне Кинг находился в качестве члена Тихоокеанского военного совета, заседание которого состоялось в тот же день. После обеда Рузвельт пригласил Кинга вместе с другими членами Совета подняться к нему для беседы в Овальный кабинет. Как он обычно поступал при общении с гостями, Рузвельт, сидя на большом кожаном диване, пригласил Кинга сесть рядом для послеобеденной беседы. Он начал, как писал Кинг в своем дневнике, с того, что тема беседы является «совершенно секретной», как и заявление президента на заседании Тихоокеанского военного совета, на котором он ранее сообщил, что направил в Лондон Гопкинса и Маршалла добиться от Англии решительных действий, которые помогут ослабить давление на русских посредством создания «второго фронта».

Теперь, как писал Кинг в своем дневнике, Рузвельт «положил руку на пустой участок дивана между нами и сказал: «Вчера вечером я получил известие о том, что достигнуто положительное решение. И таким положительным решением является договоренность между англичанами и американцами в самом скором времени начать наступление против немцев… Если Россию ждет поражение в войне, такое наступление следует начать прежде, чем оно случится».

По словам Кинга, президент «явно испытывал большое облегчение» после получения вечером такого важного известия. Наряду с этим Кинг также отметил, что Рузвельт слишком преувеличивал численность британских войск. Он думал, что Англия располагает потенциалом где-то около сотни дивизий, хотя, по последним данным, которые имелись у Кинга, их число было значительно меньше: не более 16–20 дивизий.

Ответ Сталина пришел через пять дней, 20 апреля: «Разрешите поблагодарить Вас за послание, которое я на днях получил в Москве. Советское Правительство согласно, что необходимо устроить встречу В. М. Молотова с Вами для обмена мнениями по вопросу об организации «второго фронта» в Европе в ближайшее время… Само собой понятно, что Молотов побудет также и в Лондоне».

Первостепенной целью Сталина на послевоенный период была задача превратить Польшу в сильное и независимое государство между Германией и Советским Союзом, поскольку Сталин был убежден в неизбежности германского нападения на Россию и в будущем. С осени 1941 года Сталин оказывал на Черчилля и Идена постоянное давление, добиваясь подписания договора о признании границ России с вхождением в ее состав балтийских государств, определении восточных границ Польши по «линии Керзона» и передаче полякам германской территории, примыкавшей к западным районам Польши. Ранее, в тяжелые дни декабря 1941 года, Сталин в течение двух суток пытался уговорить сэра Стаффорда Криппса, находившегося в Москве британского посла, заключить секретный договор, признающий Россию в границах 1941 года с включением в ее состав балтийских государств и признанием новой границы с Финляндией. Когда Криппс объяснил ему, что для Британии сейчас невозможно вступать в любые подобные договоренности, Криппсу показалось, что Сталин, «в конечном итоге, так или иначе» отказался от такой идеи. Но Криппс ошибся. В марте, не выдержав давления со стороны Сталина, Черчилль был вынужден сообщить Сталину, что уже написал Рузвельту, «настоятельно призывая его одобрить подписание нами договора с Вами о границах».

Рузвельт отказался. Он посчитал такой договор ужасной ошибкой, фактическим отказом от принципов Атлантической хартии, провозглашающей самоопределение, которые объединяют многие неравноправные угнетенные народы. Он знал, что Черчилль начинает проявлять уступчивость русским требованиям и в угоду Сталину фактически начал обсуждать послевоенное устройство Европы с находящимися в Лондоне правительствами в изгнании. Еще в июле прошлого года Рузвельт просил Черчилля сделать «всеобъемлющее заявление… разъясняющее, что не предусматривается никаких обязательств на послевоенный период в отношении территорий, населений или экономик в мирное время». Черчилль проигнорировал эту просьбу. В возможности заключения такого договора Рузвельт увидел не только измену принципам Атлантической хартии, но и вообще плохой политический ход. Вспомнив о том, как серьезно помешали президенту Вильсону данные им в Версале обязательства, участником которых он фактически не являлся, Рузвельт предпочел, чтобы ему не связывали руки.

Рузвельт не стал снова обсуждать эту тему с Черчиллем и предпочел воздействовать на него дипломатическими средствами. Он поручил Самнеру Уэллсу, весьма корректному и элегантному заместителю госсекретаря, сделать категоричное заявление Эдуарду Вуду, которого всегда именовали лордом Галифаксом. Этот сухопарый, высокий, очень светский и более чем элегантный бывший вице-король Индии в то время занимал пост британского посла в Америке. Галифакс, являвшийся хорошим другом королевы, в свое время снискал недобрую славу, назвав Геринга «привлекательным», а Геббельса – «симпатичным». Он также отстаивал концепцию (приводя Рузвельта в ужас) о необходимости в послевоенный период обеспечивать при помощи Германии баланс сил с Россией. Рузвельт объяснил Уэллсу, что именно он должен сказать. Уэллс, живший в большом особняке в пригороде Вашингтона Дюпон-Серкл и проводивший выходные дни в другом большом особняке неогеоргианского стиля из сорока девяти комнат на высоком холме над рекой Потомак в штате Мэриленд, был самым подходящим человеком, чтобы осадить британского посла. В феврале он объявил Вуду, что у него есть специальное указание президента передать Галифаксу, что Рузвельт прочитал все его документы «и отозвался о них только одним словом: “провинциализм“». Столь оскорбительный отзыв в адрес лощеного дипломата-аристократа ошеломил Галифакса. Уэллс выдержал паузу, чтобы дать Галифаксу время прийти в себя, и продолжил, подчеркнув, что Рузвельт считает секретный договор, признающий Советский Союз в границах 1941 года, «не той проблемой, которую стоит обсуждать в настоящее время». Затем, окончательно добивая собеседника, Уэллс добавил, что президент полагает «лично обсудить… непосредственно со Сталиным» вопрос о том, какой будет структура обеспечения безопасности, обоснованно соотносимая с Советским Союзом.

Черчилль намеревался подписать договор о границах, поскольку он никогда не доверял Сталину. Премьер-министр всегда считал в глубине души, что Сталин мог повернуться лицом к союзным державам только с целью перехитрить их, а затем мог снова объединиться с Гитлером. (У Сталина были аналогичные опасения в отношении Черчилля – что тот вступит в переговоры с Гитлером.) Неохотное согласие Черчилля с требованием Сталина об установлении границ в этом случае можно считать своего рода подкупом, на который он счел необходимым пойти, чтобы удержать Сталина на своей стороне.

С другой стороны, Франклин Делано Рузвельт, рассматривая вероятность объединения Сталина с Гитлером на фоне крайне жестоких действий немецкой армии в Советском Союзе и экстраординарных заявлений Гитлера в течение ряда лет о своих планах в отношении славянских народов, считал ее весьма сомнительной. Президент был уверен, что у Сталина есть веские основания полагаться на него. Ведь, кроме всего прочего, Рузвельт был американским президентом, который в свое время осознал необходимость признания Советской России, чего Ленин добивался с момента прихода к власти, и Рузвельт это сделал, несмотря на все проблемы, возникшие для него впоследствии. Вполне определенным свидетельством отношения Сталина к президенту явились традиционно лестные для Рузвельта публикации в советской прессе, полностью контролируемой Сталиным. 30 января, в день шестидесятилетия Рузвельта, газета «Известия» опубликовала посвященную ему статью, во многом льстивую и приукрашенную, в которой содержались неподдельно доброжелательные высказывания Сталина в его адрес, сделанные в интервью советского лидера Г. Дж. Уэллсу еще в 1934 году. Сталин говорил тогда о выдающихся личных качествах президента, особо отметив его инициативность, твердость убеждений и решительность. Сталин назвал Рузвельта выдающимся лидером капиталистического мира.

Объясняя Черчиллю свои действия в отношении Сталина, Рузвельт незадолго до отправки в Лондон Гопкинса и Маршалла послал премьер-министру свои тщательно продуманные соображения на этот счет: «Знаю, что Вы не сочтете меня излишне откровенным, если я скажу Вам, что я лично скорее могу договориться со Сталиным, чем с кем-либо из Вашего Министерства иностранных дел или моего Госдепартамента. Сталин не выносит всех Ваших высокопоставленных коллег. Он с большей симпатией относится ко мне, и я надеюсь, что так будет и впредь».

Рузвельт был уверен, что Сталин будет и впредь полагаться на Америку и лично на него в своих усилиях спасти Россию. Более того, он полагал, что сама мысль о том, что Сталин может капитулировать, была абсурдной. Германская армия уже захватила тысячи квадратных километров территории России; немецкие ВВС и ВМС топили корабли союзников с важным грузом оружия, продовольствия и одежды; немецкие солдаты убивали русских в ужасающих количествах. Но Сталин не мог капитулировать, поскольку Гитлер уничтожал русскую культуру и намеревался полностью истребить русский народ. Как было известно, немцы сгоняли миллионы пленных красноармейцев на открытые площадки, оставляя их умирать от голода и непогоды. Захватив города и деревни, немецкие солдаты сознательно уродовали и уничтожали сокровища русской культуры. И Сталину это было хорошо известно.

Сталин однажды уже вступал в сделку с Гитлером. Рузвельт был убежден, что он не совершит такой ошибки вновь.

С другой стороны, Рузвельт также знал, что у Сталина были веские причины не полагаться на Черчилля. Президент не верил, что уступки требованиям Сталина повысили бы доверие Сталина к премьер-министру. Как он сказал в марте министру финансов Генри Моргентау, «англичане не спешат выполнять своих обещаний русским… Единственная причина наших хороших отношений с русскими заключается в том, что мы до сих пор неукоснительно выполняем наши обещания».

Но, безусловно, недоверие Сталина к Черчиллю объяснялось не только этим. Британский премьер был заклятым врагом большевизма. Он вошел в историю своими злобными выпадами в адрес не только Советского Союза, но и лично Сталина. «На огромной территории исчезает цивилизация, и на развалинах городов посреди гор трупов их жертв большевики скачут и беснуются, подобно отвратительным бабуинам», – это только один из целого ряда подобных комментариев. Цитировали и оценки Черчиллем советских руководителей, которых он именовал «быдлом, вырвавшимся из трущоб и сточных канав Восточной Европы». Сталина он называл «бездушным столпом, коварным и плохо информированным». Теперь премьер-министр предпочитал не высказывать на публике своих антибольшевистских взглядов, но его позиция оставалась неизменной. Первой репликой Черчилля своему секретарю Джону Колвиллу после вторжения немцев в Россию были слова: «Если бы Гитлер вторгся в ад, я по меньшей мере благожелательно отозвался бы о сатане в палате общин».

Перед поездкой Молотова в Вашингтон Сталин направил его в Лондон для подготовки договора о границах, рассчитывая на то, что Рузвельт будет вынужден признать его как свершившийся факт. В связи с этим через два дня после отправки телеграммы Рузвельту Сталин сообщил Черчиллю, что перед прибытием в Вашингтон Молотов сделает остановку в Лондоне. Получив известие о программе поездки Молотова, Рузвельт и Хэлл разработали план действий по блокированию попытки советского министра иностранных дел подписать такой договор. Рузвельт предложил британскому МИДу компромисс: литовцы, латыши, эстонцы и финны, не желающие жить в России, должны иметь право покинуть свои страны вместе со своим имуществом. Когда Молотов прибыл в Лондон, Энтони Иден ознакомил его с этой идеей. Однако Молотов отверг ее.

Затем Рузвельт и Хэлл телеграфировали послу США в Лондоне Джону Уинанту (очень респектабельному человеку, лицом весьма похожему на Линкольна), который в то время был главой Международной организации труда и в этом качестве был хорошо известен в Советском Союзе, что в случае подписания договора о границах «мы будем готовы выступить с отдельным заявлением, четко поясняющим, что мы не подпишемся под его основными положениями и принципами… Мы не видим какой-либо иной линии поведения, какой бы могли логически следовать». Вечером 24 мая на встрече в советском посольстве Уинант информировал об этом Молотова, который, «внимательно выслушав, сказал, что позиция президента по этому вопросу заслуживает серьезного внимания».

В результате Молотов покинул Лондон с неподписанным договором о союзе между Советским Союзом и Великобританией: в нем отсутствовало даже упоминание о государственных границах.

Молотов прибыл в Вашингтон в пятницу 29 мая. Из-за плохой погоды его вылет из Лондона был отложен на день и еще на полдня – вылет из Исландии. Войдя в воздушное пространство США, советские пилоты либо не знали о необходимости идентификации самолета, либо не сознавали важности этой процедуры: даже совершая полет на советском бомбардировщике, они не выходили на связь по радио вплоть до приближения к столице. Как писал потом руководитель службы безопасности президента Рейли, неопознанный самолет «крайне нас встревожил, когда двигался на юг в направлении Вашингтона… Русские никого не оповестили, даже находясь над Филадельфией».

К моменту приземления самолета Молотова на авиабазе ВВС США Боллинг-Филд принадлежность самолета удалось установить, Хэлл с Литвиновым уже находились в аэропорту и готовились встретить гостя. Молотова немедленно усадили в лимузин, который доставил его в Белый дом, и в 16:00 он вошел в кабинет, где его ждали президент, Гопкинс, Литвинов и Хэлл. Подали чай. Позднее Молотов сообщит Сталину, что встреча ограничилась беседой с Рузвельтом, на которой присутствовал Хэлл.

Перелет дался Молотову нелегко, за чаем он чувствовал себя весьма неловко, так как у него не было даже возможности переодеться или привести себя в порядок. «Прямо с аэродрома, – жаловался он Сталину, – меня отправили на машине на встречу с Рузвельтом». Таким он и прибыл в Белый дом, «взлохмаченным и неумытым». Буфетчик Белого дома Алонсо Филдс напишет в своих воспоминаниях, что глаза Молотова «рыскали по сторонам, они сверкали, как у лисицы, которая выжидает момент, чтобы броситься на добычу». Присутствие Литвинова на его первой встрече с Рузвельтом стало еще одной причиной неловкости Молотова: эти двое не слишком ладили друг с другом. Гопкинс сразу заметил напряжение во взаимоотношениях между двумя русскими. Литвинову «явно не нравились идеи Молотова, хотя тот был его начальником», как заметил Гопкинс, который и сам заставил Молотова почувствовать себя неуютно. Молотову, похоже, нечасто приходилось выезжать за пределы Советского Союза. По свидетельству слуги, в обязанности которого входила распаковка багажа, в сумке Молотова находилась большая буханка черного хлеба, круг колбасы и пистолет.

Рузвельт не знал, чего ему ждать от Молотова, как он признался позднее Дейзи Сакли. Он еще подумал тогда, что в общении могут возникнуть трудности, когда ему сказали, что Молотов «не слишком приятен и никогда не улыбается».

Первая встреча с Молотовым началась, и президенту очень мешала непривычная форма общения, вызванная необходимостью ожидать перевода каждого высказывания. Свою лепту в дискомфорт вносили переводчики, которые время от времени переставали переводить и вступали между собой в дискуссии по поводу перевода тех или иных нюансов речи. Гопкинс отмечал: «Сломать лед было довольно трудно, хотя было непохоже, что мешал дефицит сердечности или приятности в общении со стороны господина Молотова». Рузвельт редко прибегал к услугам переводчиков: он великолепно владел и французским, и немецким, и одной из причин, по которой ему легко было найти общий язык с Литвиновым, было то, что Литвинов говорил по-английски. К тому же изначально чопорный и вежливый Молотов был совсем непохож на бойкого и динамичного Литвинова.

Русским переводчиком был Владимир Павлов, которого Молотов привез с собой и который вскоре станет часто общаться с американцами. Павлову было всего двадцать семь лет, но он был одаренным лингвистом и работал в окружении Молотова уже три года. В последующем он станет личным переводчиком Сталина и побывает на конференциях в Тегеране и Ялте. Переводчиком с американской стороны был Сэмюел Х. Кросс, декан факультета русского языка Гарвардского университета. К услугам Кросса больше никогда не прибегали, так как через несколько недель после отъезда Молотова он слишком много выпил за ужином, поехал в Кембридж и в компании друзей развлекал их содержанием переговоров в Белом доме.

На следующий день Рузвельт позвонил Дейзи и сказал ей, что Молотов – «приехавший в столицу важный начальник из провинции, который не владеет никакими языками, кроме монгольского».

Во время чаепития Молотов зондировал почву в контексте обязательств президента вступить в войну в Европе во время войны с Японией: считает ли он по-прежнему Гитлера главным противником? Рузвельт подтвердил это и упомянул свои «неоднократные» заявления о том, что Америка продолжит защищать свои интересы на Тихом океане до тех пор, пока с Гитлером не будет покончено. «Это будет непросто осуществить, но такое решение принято», – пояснил он.

Президент поинтересовался обращением нацистов с советскими военнопленными, подчеркнув, что Советский Союз и Германия могли бы соблюдать принципы Женевской конвенции. Однако, как писал Гопкинс, «не надо слишком много знать о России или Германии, чтобы понять, что нет ни малейших шансов на то, чтобы Россия или Германия разрешили Международному Красному Кресту реально проинспектировать их лагеря для заключенных». Молотов сказал, что с точки зрения пропаганды было бы ошибкой распространять информацию об ужасных условиях содержания русских заключенных; двадцать шесть заключенных недавно бежали из норвежского лагеря для пленных и рассказали о голоде и побоях, практикуемых немцами. (Действительно, уровень смертности среди пленных красноармейцев превышал 50 процентов, а в первые месяцы войны был значительно выше.)

После короткого перерыва и прогулки с Максимом Литвиновым, который, как было решено, не будет участвовать в продолжении переговоров (как и Хэлл), Молотов, Гопкинс и президент с переводчиками в 19:40 собрались в кабинете на коктейли, которые готовил лично президент. Затем был ужин, после чего беседа продолжилась, затянувшись до позднего вечера.

Смешивая коктейли, Рузвельт обратился к своей любимой теме: его идее о послевоенном устройстве мира для обеспечения всеобщего мира. Он объяснил Молотову, что безопасность будет обеспечивать организация, состоящая из четырех «полицейских»: Соединенных Штатов, Советского Союза, Британии и Китая, и только этим странам будет разрешено иметь вооружения. Другие государства смогут присоединиться к этим четырем после того, как время покажет, что они заслуживают такого доверия. Такая организация будет иметь полномочия на проведение инспекций, и, «если какое-либо государство будет представлять угрозу миру, против него будет введена блокада, а затем, если оно продолжит свои агрессивные действия, то будет применена сила». Рузвельт сказал, что его замыслы носят предварительный характер и он хочет, чтобы Сталин высказался по этому поводу.

Молотов ответил, что это станет «тяжелым ударом» для Польши и Турции, не говоря уже о Франции, если им изначально будет отказано в праве иметь вооружения. Не окажутся ли они в этом случае беззащитными?

Рузвельт не стал продолжать дискуссию о разоружении государств. Ему пришлось бы сказать, что при всем определении, кто будет, а кто не будет иметь вооружения, реализация такого плана так или иначе привела бы к сокращению советских вооружений. Его план послевоенного ограничения вооружений включал идею о наличии четырех «полицейских государств». «Если вы не можете победить дьявола, присоединитесь к нему, – сказал он Макензи Кингу через полгода после визита Молотова, имея в виду Сталина. – Россия станет очень сильной. Поэтому, если и надо думать о каких-то планах, так это о планах разоружения».

Молотов заявил, что хочет выяснить, известно ли Рузвельту, что в Лондоне переговоры о границах не состоялись. Рузвельт подтвердил, что ему это известно. И добавил, что он «рад, что проблема границ не упоминалась… Сейчас пока не время».

Похоже, президент считал естественным такое положением дел, когда Черчилль и Сталин оба подчинились его воле.

Во время ужина Молотов начал довольно удачно излагать свои аргументы в пользу открытия «второго фронта». Он представил следующие доводы: безусловно, в интересах союзников отвлечь немецкие войска от России, пока Россия еще сильна, поскольку, если они смогут отвлечь сорок немецких дивизий, Красная армия будет способна нанести решающий удар и тем самым приблизить окончание войны. А в этом, подчеркнул Молотов, заинтересованы все наши страны.

Рузвельт заявил, что не существует никаких проблем с людскими ресурсами и военной техникой, есть лишь проблема с доставкой войск, и прежде всего – с десантными судами.

Молотов задал вопрос об общественном мнении Америки в отношении его страны. Рузвельт ответил, что большинство населения относится к Советскому Союзу «намного дружественнее», чем Конгресс.

После ужина Рузвельт перенес беседу в свой кабинет наверху, что обычно делал, принимая важных гостей, и попросил Молотова сесть рядом с ним на диван. Президент был бы очень огорчен (или, быть может, наоборот, долго смеялся бы), если бы имел возможность прочитать, как Молотов описал их беседу после ужина на диване (судя по всему, она не понравилась Молотову). «После ужина состоялась довольно длительная и бесплодная беседа», – говорилось в адресованной Сталину телеграмме. Молотов отметил, что президент пытался заставить его признать, что он принимал Молотова лучше, чем Черчилль: «Рузвельт спросил меня, принимал ли меня Черчилль и как он это делал, намекая на непринужденность и искренность общения с ним, Рузвельтом. Я ответил, что я очень доволен гостеприимством Рузвельта, как, впрочем, и Черчилля, который просидел со мной два вечера почти до двух часов ночи».

Во время беседы Рузвельт заверил Молотова, что он уже приказал своим генералам начать подготовку к главной операции вторжения через Ла-Манш, назначенной на 1943 год. Заметив, что его генералы не слишком поддерживают этот план, президент упомянул о готовности в 1942 году понести потери, организовав десантирование во Франции от шести до десяти дивизий: «Необходимо пойти на такие жертвы, чтобы помочь СССР в 1942 году. Возможно, нам придется пережить второй Дюнкерк и потерять 100 000–120 000 человек».

Молотов ответил, что десантирования от шести до десяти дивизий будет недостаточно. Он упомянул о жестоких боях, которые предстоит вести Красной армии летом нынешнего года.

Затем Рузвельт вернулся к своей идее послевоенного устройства мира, заметив, что намерен начать после войны процесс разоружения с целью гарантировать мир по меньшей мере на двадцать пять лет вперед.

Послевоенное устройство мира заботило и Сталина, именно об этом свидетельствуют его энергичные усилия по заключению с Великобританией договора, определяющего послевоенные границы Советского Союза. А теперь Сталину предстояло узнать из докладов Молотова, что Рузвельт по-прежнему настроен на создание организации, которой предстоит обеспечить длительный мир. Это означало, что президент рассчитывает на то, что Сталин не только поддержит его идею послевоенного мира, но и поможет ему осуществить ее. По сути дела, Рузвельт предложил Сталину партнерство в послевоенный период и почти признался: «Послушайте, я хочу, чтобы вы помогли мне править миром».

Каждый вечер Молотов отправлял Сталину отчет о проведенных в течение дня беседах. Для этого он специально взял с собой из Москвы небольшую группу секретарей. Сталину передавались высказывания и идеи Рузвельта. В ответных телеграммах Сталина содержалось указание соглашаться с президентом:

«Соображения Рузвельта насчет охраны мира после войны совершенно правильны. Не может быть сомнения, что без создания объединенной вооруженной силы Англии, США, СССР, способной предупредить агрессию, невозможно сохранить мир в будущем. Хорошо бы сюда включить Китай. Что касается Польши, Турции и других государств, думаю, мы вполне справимся и без них, потому что военной мощи трех-четырех государств будет совершенно достаточно. Передай Рузвельту, что ты снесся с Москвой, обдумал этот вопрос и пришел к выводу, что Рузвельт совершенно прав и его позиция получит полную поддержку со стороны Советского правительства.

СТАЛИН»

Комнаты Молотова и Гопкинса находились на противоположных сторонах коридора. Хотя беседа с Рузвельтом затянулась почти до полуночи, после ее завершения Гопкинс нанес Молотову визит. Он хотел уговорить Молотова на предстоящей встрече с президентом, генералом Маршаллом и адмиралом Кингом привести самые убедительные доводы в необходимости открытия «второго фронта». Он настоятельно советовал Молотову обрисовать положение на фронте в самых черных красках, потому что военные «не видят острой необходимости в открытии “второго фронта“… Мрачная картина положения советской стороны заставит американских генералов осознать всю серьезность ситуации». Он хотел, чтобы Молотов развеял все надежды Объединенного комитета начальников штабов на то, что Советский Союз сможет выстоять и без «второго фронта» и самостоятельно справится с ордами Гитлера. Гопкинс также сказал Молотову, что будет «весьма полезно», если он встретится с президентом за полчаса до начала совещания и расскажет ему о серьезности положения, в котором оказалась его страна. (Это последнее навело Молотова на мысль, что президента не так уж воодушевляли обнародованные планы, как могло показаться.)

Положение Советского Союза действительно ухудшалось. На советско-немецком фронте было сосредоточено 217 дивизий и двадцать бригад противника. Враг занял Харьков и Керчь. Вот-вот должен был пасть Севастополь, осада которого продолжалась уже семь месяцев (он будет захвачен немцами 7 июля). На Северо-Западном фронте вермахт взял в кольцо Вторую ударную армию. Сталинград был в осаде. (В августе Гитлер, убежденный в скором захвате Сталинграда, провел совещание для обсуждения связанных с этим городом военных вопросов, которые возникнут после его захвата, «который предполагается уже через неделю».)

Ленинград находился в критической ситуации вот уже восьмой месяц. На Крымском фронте было убито, ранено и взято в плен 278 000 человек. Общее число боевых потерь советской стороны за одиннадцать месяцев войны превысило 2 миллиона человек. И Молотову не нужно было ничего преувеличивать, достаточно было лишь описать истинное положение дел на тот момент.

На следующее утро, в субботу, Молотов выразил желание встретиться с Элеонорой Рузвельт, и его проводили в ее гостиную. Они обсудили (переводил Павлов), как писала Элеонора Рузвельт, «социальные реформы в его стране и в моей». (Она обратила внимание на то, что Молотов часто начинал говорить, не дослушав до конца перевод.)

Затем, следуя совету Гопкинса, Молотов встретился один на один с президентом. В одиннадцать часов прибыли Гопкинс, генерал Маршалл и адмирал Кинг, и началось обсуждение вопроса, касавшегося открытия «второго фронта», теперь уже на вполне серьезной основе. Помня совет Гопкинса, Молотов долго описывал критическую важность быстрого вмешательства в войну Британии и Америки, предупредив, что, если Красная армия не сможет выстоять в войне, «мощь Гитлера неизмеримо возрастет, поскольку в его распоряжении окажется не только больше войск, но также продовольственные и природные ресурсы Украины и нефтяные скважины Кавказа». Он особо подчеркнул, что, если Великобритания и Америка откроют «второй фронт» и отвлекут на него сорок немецких дивизий, «с войной будет покончено уже в 1942 году». Если же открытие «второго фронта» отложить до 1943 года, выиграть войну будет еще более сложно, чем в 1942 году.

Он попросил прямо ответить на вопрос о позиции США относительно «второго фронта».

– Можем ли мы сказать господину Сталину, что мы готовимся открыть «второй фронт»? – спросил Рузвельт генерала Маршалла.

– Да, – ответил тот.

После этого Рузвельт поручил Молотову передать Сталину следующее заявление: «Мы ожидаем открытия “второго фронта“ в нынешнем году».

Вслед за этим важным заявлением Рузвельт остановился на вопросах послевоенного устройства и конкретно на своих идеях создания международного совета по опеке для управления бывшими колониальными владениями, контроль над которыми со стороны слабых государств будет утрачен. Он заявил, что хотел бы, чтобы в этой программе принял участие и Сталин. Он также сообщил Молотову плохие новости о том, что для подготовки в Великобритании сил для открытия «второго фронта» возникнет необходимость сократить поставки по ленд-лизу и что Сталину придется согласиться со снижением ранее обговоренного общего тоннажа поставок: «Корабли не смогут находиться в двух местах одновременно».

После беседы для Молотова был организован легкий обед. Среди присутствующих находился сенатор Том Коннели, председатель Сенатского комитета по иностранным делам, и Сол Блум, глава Комитета по иностранным делам Палаты представителей. Их присутствие отражало постоянное стремление Рузвельта привлекать членов Конгресса к решению вопросов внешней политики и обеспечивать поддержку своему курсу с их стороны.

В какой-то момент Рузвельт спросил Молотова, что он думает о Гитлере, поскольку тот относительно недавно (по сравнению с кем-либо) имел с ним встречи.

Поездка Молотова в Берлин в середине ноября 1940 года для встречи с Гитлером стала настоящей сенсацией, однако Рузвельту и Хэллу было хорошо известно, что Молотов настоял на своем и отказался поддержать планы Гитлера о расчленении Британской империи. Было известно также, что Гитлер и Риббентроп прилагали все усилия к тому, чтобы этот визит Молотова состоялся раньше (непосредственно перед президентскими выборами в США, а не после них), поскольку надеялись, что переговоры Молотова и Гитлера могут напугать американцев и привести к поражению Рузвельта на выборах. Понимая это, Сталин отложил поездку Молотова.

Отвечая на вопрос, Молотов сказал: «Гитлер явно старается создать хорошее впечатление о себе. Однако он [Молотов] считает, что, кроме Гитлера и Риббентропа, в мире вряд ли найдется пара политиков, с которыми было бы еще неприятнее иметь дело». Демонстрируя хорошую осведомленность, Рузвельт обронил, что у Риббентропа есть свой бизнес по производству шампанских вин, на что Молотов ответил: «Не сомневаюсь, что Риббентроп преуспевает в нем больше, чем в дипломатии».

После обеда Молотов и президент направились в холл, где Рузвельт тепло приветствовал членов экипажа бомбардировщика, на борту которого прибыл Молотов, а также его секретариат. Он вручил Молотову свой большой портрет в великолепной раме, на которой фиолетовыми чернилами им было начертано: «Моему другу Вячеславу Молотову от Франклина Рузвельта, 30 мая 1942 года». Молотову также был передан список товаров, которые будут подготовлены для Советского Союза по ленд-лизу, общим объемом восемь тысяч тонн. При этом было обозначено, что в связи с подготовкой в Великобритании контингента войск и вооружений для предстоящего вторжения через Ла-Манш будет поставлено только четыре тысячи тонн.

Днем в воскресенье, 31 мая, после встречи Рузвельта с Маршаллом, Кингом и Гопкинсом последний набросал черновик телеграммы от Рузвельта Черчиллю. Ключевая фраза там была следующая: «Поэтому я более чем когда-либо стремлюсь к тому, чтобы операция “Болеро“, формирование сил вторжения и переброска личного состава, военной техники и необходимых запасов и имущества на территорию Великобритании начались в августе и продолжались до тех пор, пока позволят погодные условия».

По вопросу поставок из США Сталин телеграфировал Молотову: «постарайтесь добиться от Президента следующего:

1. Формирование ежемесячно одного конвоя судов в сопровождении кораблями ВМС США из портов Америки непосредственно в Архангельск.

2. Ежемесячная поставка 50 бомбардировщиков «В-25» по воздуху через Африку для доставки нам в Басру или Тегеран.

3. Ежемесячная поставка 150 бомбардировщиков “Бостон-3“ в порты Персидского залива для их сборки в пункте прибытия.

4. Ежемесячная поставка 3000 грузовиков в порты Персидского залива для их сборки в пункте прибытия».

Молотов передал этот документ Рузвельту утром в понедельник (без упоминания Сталина). Во время этой встречи Рузвельт воспользовался случаем снова вернуться к теме устройства послевоенного мира. Он сказал Молотову, что у него появилась новая идея: «Передайте господину Сталину, что вместо того, чтобы заботиться о начислении процентов на авансирование расходов военного времени, всем членам Объединенных Наций следует только разработать план долгосрочного возврата капиталов акционерам». Это должно было успокоить Сталина.

Президент также сказал Молотову, что он уже разработал идеи о разоружении Германии и Японии и обсудил функции четырех держав как гарантов окончательного мира, однако пока опустил один пункт: как поступить с множеством островов и колониальных владений во всем мире, которые «следует для их собственной безопасности отторгнуть от слабых государств… Г-н Сталин мог бы с выгодой для России рассмотреть возможность учреждения определенной формы международной опеки над такими островами и владениями».

Молотов ответил, что Сталин полностью согласен с идеями президента. Затем Рузвельт обсудил тему отказа от мандатной системы, по которой малые острова передавались под контроль различных государств, включая Японию и Германию. Но при этом подчеркнул, что Британия и Франция «не должны иметь каких-либо подконтрольных территорий». Что же касается долгосрочной перспективы, то Франклин Рузвельт сказал, что такие острова следует отдать под контроль международного комитета, состоящего из трех-пяти стран-членов. Затем президент перешел к обсуждению будущего колониальных владений, в частности, Индокитая (Вьетнама), Сиама (Таиланда), малайских государств и Голландской Вест-Индии. По его мнению, такие владения следует подготовить к самоуправлению для «заметного роста национального самосознания… и, таким образом, европейские государства не смогут рассчитывать на длительное сохранение этих территорий в качестве колоний». В ответ на это Молотов «выразил уверенность в том, что предложения президента получат практическое воплощение». Демонстрируя многогранность своей натуры, Рузвельт затем предупредил Молотова, что вынужден вскоре завершить беседу, поскольку приглашен герцогом и герцогиней Виндзорскими на ланч в 12:00. В это время герцог был генерал-губернатором Багамских островов: в 1941 году королевская семья направила его на Багамы, подальше от фашистских лидеров Европы, которые добивались его расположения. Правитель чернокожих жителей Багам был классическим примером властителя колониального типа, который при этом, несмотря ни на что, был очень популярен в определенных кругах Америки. Несколько странно, что Рузвельт сообщил Молотову о своем нестандартном решении пообщаться с герцогом. Как и многим американцам, несмотря на все свои демократические воззрения, Рузвельту нравилось общаться с королевскими особами.

Перед уходом Рузвельт подвел итог обсуждению планов открытия «второго фронта» и перешел к уточненному списку вооружений, оборудования и снаряжения, ожидаемых Советским Союзом. Теперь этот список был урезан наполовину в связи с необходимостью формировать экспедиционный контингент и создавать запасы вооружения на территории Великобритании для «второго фронта». Он еще раз произнес: «Мы ожидаем открытия “второго фронта“ в 1942 году, – и добавил: – С прибытием каждого очередного судна в Великобританию мы будем приближать момент открытия “второго фронта“».

Состоялось обсуждение пресс-релиза, который будет опубликован в Вашингтоне и Москве после возвращения Молотова. У собеседников возник спор по поводу ключевой фразы: «В ходе неофициальных переговоров было достигнуто полное взаимопонимание в отношении неотложных задач, связанных с открытием в Европе “второго фронта“ в 1942 году». Генерал Маршалл говорил Гопкинсу, что, по его мнению, формулировка слишком определенна, и настаивал на том, чтобы исключить из нее указание конкретной даты – 1942 год. «Я обратил внимание президента на эту конкретную дату, – посетовал Гопкинс, – но он, тем не менее, пожелал оставить ее».

Сталин с нетерпением ждал завершения переговоров Молотова с Рузвельтом и его военным штабом. Очень осмотрительный и педантичный в делах, Молотов постоянно сообщал Сталину новости, которые полагал самыми существенными, но Сталин хотел узнать, какие конкретно документы по ленд-лизу и по «второму фронту» предполагается подписать. 3 июня он отправил Молотову раздраженную телеграмму следующего содержания:

«1. Инстанция [Сталин] не удовлетворена лаконизмом и недоговоренностью во всех Ваших сообщениях. Вы сообщаете нам о переговорах с Рузвельтом и Черчиллем только то, что сами полагаете важным, и опускаете все остальное. Между тем Инстанции хотелось бы знать все: что Вы считаете важным и что считаете несущественным.

2. Это относится и к проекту коммюнике. Вы не сообщили нам, чей это проект… Нам остается только гадать из-за Вашего умолчания.

3. Мы полагаем целесообразным иметь два проекта коммюнике – один по переговорам в Британии, другой – по переговорам в США.

4. В дальнейшем считаем абсолютно необходимым, чтобы, кроме прочего, в обоих коммюнике упоминалась тема “второго фронта“ в Европе и достижение полного взаимопонимания по этому вопросу».

4 июня Молотов передал по телеграфу текст коммюнике, который он вместе с Рузвельтом составил накануне:

«В ходе неофициальных переговоров было достигнуто полное взаимопонимание в отношении неотложных задач, связанных с открытием в Европе “второго фронта“ в 1942 году. Кроме того, обсуждались мероприятия, связанные с увеличением и расширением поставок Соединенными Штатами самолетов, танков и других видов вооружения для Советского Союза. Также обсуждались фундаментальные проблемы сотрудничества Советского Союза и Соединенных Штатов в охране мира и безопасности свободолюбивых народов в послевоенное время. Обе стороны с удовлетворением заявляют о единстве своих позиций по всем этим вопросам».

Из следующих телеграмм Сталина видно, что он, наконец, был удовлетворен отчетами Молотова и, что еще важнее, поверил, что американские войска окажутся на советской территории уже в текущем году. Сталин телеграфировал Молотову:

«Мы принимаем предложение Рузвельта по сокращению нашей заявки по тоннажу и ограничиваемся поставками, главным образом, вооружений и промышленного оборудования… По всей вероятности, это сокращение необходимо США и Британии для высвобождения тоннажа для доставки войск в Западную Европу для открытия “второго фронта“».

Из телеграммы Сталина Литвинову после отъезда Молотова следует, что ему было хорошо известно о том, что британцы в лучшем случае относятся без энтузиазма к этой инициативе:

«Вам следует информировать Рузвельта о согласии Советского правительства на сокращение нашей заявки по тоннажу… и дополнительно сообщить ему, что Советское правительство делает это, чтобы облегчить для США отправку войск в Западную Европу для открытия там “второго фронта“ в 1942 году в соответствии с вашим коммюнике, согласованным между Молотовым и Рузвельтом. По нашему мнению, это может поторопить британцев согласиться с открытием “второго фронта“ в этом году».

Реакция Рузвельта на визит Молотова была показательной. Он писал Черчиллю, что это было «настоящим успехом. Нам удалось наладить наши личные взаимоотношения… Он потеплел даже больше, чем я ожидал». Президент говорил Дейзи, что, хотя его и предупреждали, что он найдет Молотова «замороженным», перед президентом был «улыбчивый и очень живой человек». Однако, размышляя о Молотове шесть месяцев спустя, в беседе с Макензи Кингом он назвал его «империалистом», что было явно отрицательной характеристикой в глазах Рузвельта.

Гопкинс тоже считал визит успешным. Вскоре после отъезда Молотова из Вашингтона он писал послу Джону Уинанту с пометкой, что это не только его мнение, но и мнение президента: «Я уверен, что мы, наконец, заделали еще одну брешь между нами и Россией… Это было нужно, чтобы обеспечить реальный мир на планете. Мы просто не можем организовать мир только своими силами и силами британцев без привлечения русских в качестве равноправных партнеров. Безусловно, я учитываю и китайцев. Дни установленного белыми людьми миропорядка сочтены. Человечество просто не собирается терпеть его дальше, да и, пока я жив, вряд ли я смогу понять, почему они должны это терпеть».

Молотов вернулся в Москву через Лондон. За время его пребывания в Лондоне был, наконец, подписан союзный договор между Советским Союзом и Великобританией (без упоминания государственных границ). Черчилль предусмотрительно вручил Молотову памятную записку об открытии «второго фронта» в 1942 году: «Британия не может “дать обещание, но полагает важным и целесообразным“, чтобы планируемое на август или сентябрь вторжение войск на континент имело место». Памятная записка завершалась словами, что в 1943 году Британия внесет максимум усилий в операцию вторжения.

В Советском Союзе освещение поездки Молотова и заключенных им договоров с Великобританией и США по русским стандартам было «триумфальным». В редакционной статье газеты «Правда» подчеркивалось: «По всей стране прокатилась волна бесчисленных митингов рабочих, колхозников, интеллигенции, солдат, офицеров и политработников Красной армии, которые выражали глубокую уверенность в том, что укрепление этих связей между членами “Большой тройки“ ускорит приближение окончательной победы… 1942 год должен стать годом окончательного разгрома врага. Наши советские люди с огромным воодушевлением встретили полное взаимопонимание в отношении неотложных задач по открытию “второго фронта“ в 1942 году».

Состоявшаяся вскоре после этого сессия Верховного Совета была первой с начала войны. В зале заседаний собрались тысяча двести депутатов, многие в национальных костюмах. Столик перед каждым депутатом был оснащен микрофоном акустической системы. Присутствовали все члены Государственного Комитета Обороны, каждый из которых занимал ответственный пост в правительстве. Молотов выступил с докладом о договоре с Великобританией, который «во вражеском лагере… вызвал растерянность и злобное шипение», и о договоре об открытии «второго фронта», что «отражено в англо-советском и американо-советском коммюнике идентичного содержания… В обоих коммюнике утверждается, что в ходе переговоров “было достигнуто полное взаимопонимание в отношении неотложных задач, связанных с открытием в Европе «второго фронта» в 1942 году“».

Вслед за Молотовым выступил Жданов, друг Сталина и член Политбюро, депутат от Ленинграда, который говорил о «неотложных задачах по открытию “второго фронта“ в Европе в 1942 году… Гитлер и его кровавая клика будут сокрушены в 1942 году».

Работа сессии транслировалась правительственной радиостанцией на весь Советский Союз.

На следующий день газета «Правда» опубликовала строки, написанные знаменитым советским писателем Ильей Эренбургом: «Французские детишки уже вглядываются в туманные морские дали и шепчут: “А вон корабль“. И этот корабль называется “Второй фронт“».

«Правда» рассказала, как рабочие всего Советского Союза узнали о новых могучих союзниках России.

Во время своих бесед с Рузвельтом Молотов несколько раз повторил, что «второй фронт» – вопрос скорее политический, нежели военный. Однажды он пошел еще дальше, заявив: «Хотя проблема “второго фронта“ является как военной, так и политической, все же в первую очередь она носит политический характер». Затем он добавил: «Если вы отложите свое решение, то в конечном итоге возьмете на себя всю тяжесть войны».

Однако сразу по возвращении в Москву Молотов отправил Рузвельту довольно прямолинейное письмо: «Я испытываю чувство глубокого удовлетворения в связи с достижением полного взаимопонимания в отношении неотложных задач, связанных с открытием в Европе “второго фронта“ в 1942 году для ускорения разгрома гитлеровской Германии, а также в связи с планами сотрудничества наших стран в послевоенный период в интересах всех свободолюбивых народов».

Много позднее Молотов заявит, что в действительности он никогда не верил, что «второй фронт» вот-вот откроется: «Я сохранял хладнокровие и сознавал, что для них такая операция была совершенно невозможной. Но наши требования были политически необходимы… Я не сомневался, что Сталин тоже был уверен, что они не осуществят этого».

К тому времени Сталин знал из многих источников, что Рузвельт обещал открыть «второй фронт», а Черчилль – нет. Об этом Рузвельт говорил Молотову, а Майский недвусмысленно сообщал Сталину, что президент был за «скорейшее, насколько это возможно, открытие “второго фронта“, но Черчилль упорно сопротивлялся». В течение лета 1942 года планы, казалось, были близки к осуществлению, ожидалась переброска воинских контингентов на территорию Великобритании. Вести о том, что у Советской России теперь есть союзники, несомненно, стали для русских, оказавшихся в тяжелом положении, психологической поддержкой, и для всех было очевидно, что ожидание «второго фронта» не позволит Гитлеру отправить дополнительные войска на русский фронт.

В апреле премьер-министр и его штаб фактически приняли решение о том, что осуществить данные планы невозможно, но своим союзникам они об этом не сообщили. Некоторые англичане из властных структур испытывали неловкость из-за такой, мягко говоря, неискренности. Генерал-майор Гастингс Исмей, начальник личного штаба британского министра обороны, был среди тех, кто считал большой ошибкой вводить в заблуждение Маршалла и Гопкинса: «Наши американские друзья благополучно возвратились домой под ложным впечатлением, что мы обещали принять участие в обеих операциях – “Раундап“ и “Кувалда“… Когда мы были вынуждены сказать им после тщательного изучения плана “Кувалда“, что мы абсолютно против, они решили, что мы нарушаем данное им обещание… Я думаю, что нам следовало быть честнее, намного честнее, чем мы есть, и прямо сказать: “Откровенно говоря, мы боимся, что нам это просто будет не по силам“».

Самым сильным желанием Франклина Делано Рузвельта в 1942 году было направить американских парней сражаться против Гитлера. В конце концов он согласился с операцией вторжения во французскую Северную Африку под кодовым названием «Факел». Эту операцию он счел перспективной. Она вовлекала американские войска в войну против Гитлера уже в 1942 году. Она была обусловлена политической необходимостью выполнить обещания президента американскому народу и Сталину. «Если мы окончательно и определенно отказываемся от операции “Кувалда“, я хочу, чтобы вы продумали сложившееся сейчас положение в мире и определили другое место для отправки войск США на войну в 1942 году», – писал президент Гопкинсу и Маршаллу.

Рузвельт продолжал оказывать нажим.

В июле он снова направил в Лондон Гопкинса, Маршалла и Кинга для очередной попытки определиться с планами по открытию «второго фронта». Когда они сообщили, что британцы все еще сопротивляются, он написал им:

«Гопкинсу, Маршаллу и Кингу.

Ваши сообщения от 22 июля не слишком удивили меня, и я согласен, что вынужденной уступчивости со стороны наших друзей нам все равно было бы недостаточно.

Поэтому я повторяю свое указание, что следует разработать некоторые другие планы наступательных операций для американских вооруженных сил в 1942 году».

Члены правительства и другие люди, следившие за тем, как президент обдумывает свои решения, часто критиковали Рузвельта за нерешительность. В лучшем случае о нем говорили, что у него на обдумывание и принятие решений уходит слишком много времени. Сейчас президент продолжал упорно не соглашаться с рекомендациями Объединенного комитета начальников штабов и своего военного министра и настаивал, что в 1942 году американским войскам все же придется воевать с Германией, если не во Франции, то в Северной Африке. Он также отвергал предложения адмирала Кинга и других, предлагавших прежде всего покончить с Японией, оставляя пока Советский Союз один на один с Гитлером. Они призывали направить больше войск и вооружений на Тихоокеанский театр военных действий, чтобы сосредоточить военную мощь США на войне с Японией.

Военный министр Генри Стимсон сначала был против, но, в конце концов, согласился с предложением о проведении операции «Факел», осознав правоту Рузвельта: вступление Вооруженных сил США в войну против Гитлера имело важное значение и с моральной точки зрения. Однако в своем дневнике он выразил раздражение и обеспокоенность в связи с выбором места боевых действий: «Возможно, это не приведет к немедленной катастрофе… Но мы можем там надолго застрять, как это уже случилось с британцами в Галлиполи».

Решение по операции «Факел» было принято в июле. 13 августа был оформлен приказ Эйзенхауэру начать операцию с подготовкой наступления к западу от Восьмой британской армии, в то время проводившей перегруппировку своих сил на линии фронта в районе Эль-Аламейна.

Эйзенхауэр пришел в ярость. День получения такого приказа он назвал «самым черным днем в истории». Он считал, что с точки зрения стратегии вторжение в Африку будет пустой и к тому же опасной потерей времени. Маршалл тоже счел это безрассудной затеей. Маршалл настаивал на том, что было бы «гораздо безопаснее», в случае если британцы не решатся на вторжение в Европу через Ла-Манш, «добиться реальных успехов на Тихом океане». Как писал Стимсон, этот аргумент «президент отверг категорически». Даже по прошествии времени решение Рузвельта продолжало раздражать Маршалла, который писал: «Увы, лидер демократической страны предпочел не считаться с мнением других. И дело тут не в словах, которые он произносит, а в образе мыслей».

Британцы одержали верх: открытие «второго фронта» было отложено. Вторжение во французскую Северную Африку стало совместной англо-американской военной операцией. Однако кое в чем Рузвельту удалось добиться своего: стремясь увидеть американских парней атакующими немецкие войска, он приказал, чтобы в первой волне десанта на африканский берег принимали участие только американские солдаты. Первыми нанести удар по врагу на побережье должны были американцы. И он великолепно обосновал Черчиллю этот свой приказ: «Французы окажут нам куда меньше сопротивления, чем британцам… Я твердо уверен, что самые первые атаки должны осуществиться исключительно американскими сухопутными войсками».

В операции участвовали шестьдесят пять тысяч человек, примерно половину из них составляли американцы, половину англичане. Рузвельт был прав в оценке общественного мнения: весть о первом сражении американцев с немецкой армией была повсюду встречена с восторгом, и это событие отмечалось в стране в течение многих лет.

Стимсон посчитал, что успех операции объясняется исключительно тем, что Рузвельту просто везло. В книге «На службе в мирное и военное время», написанной им совместно с Макджорджем Банди, обращают на себя внимание следующие строки: «Стимсон всегда считал “Факел“ самой удачной операцией союзных войск во время войны, но он был внутренне готов допустить правоту тех, кто считал, что она может и не завершиться успехом. Президент развеял его сомнения».

Рузвельту было хорошо известно, что американцы громко выражали свое недовольство тем, что их парни до сих пор не сражаются с гитлеровской армией. Приближались выборы в Конгресс, назначенные на 3 ноября. Как политик, он понимал, что выиграет голоса в поддержку своей администрации, если население узнает о солдатах США, штурмующих берега французской Северной Африки. Электорат, который лишь год назад активно выступал против войны, теперь был полон энтузиазма направить американских солдат сражаться против монстра Гитлера, чтобы поддержать Россию. «Прошу вас, – говорил президент генералу Маршаллу, – сделать это до дня выборов». Но высадку американского десанта не удалось осуществить до воскресенья 8 ноября. В результате демократам пришлось смириться с потерей мест в Конгрессе: республиканцам досталось десять мест в Сенате и сорок семь в Палате представителей.

Сталин был искренне разочарован отсутствием «второго фронта» и с большим трудом сдерживал свои чувства. 3 октября, отвечая на вопросы корреспондента «Ассошиэйтед пресс» в Москве Генри Кэссиди, он заявил: «Помощь союзников Советскому Союзу пока еще малоэффективна. Для расширения и улучшения этой помощи требуется лишь одно: полное и своевременное выполнение союзниками их обязательств». Эти слова Сталина стали заголовками в мировой прессе. «Сталин сказал, что помощь союзников «малоэффективна»; «СТАЛИН ГОВОРИТ, ЧТО СОЮЗНИКИ МАЛО ПОМОГАЮТ» – так звучал заголовок в «Нью-Йорк таймс» двумя днями позже.

Однако в следующем месяце он, тем не менее, упомянул об операции «Факел», сразу же отметив, что она нацелена на поддержку России в ее тяжелом положении. В своей большой речь на праздновании 7 ноября годовщины революции он показал себя не только государственным деятелем, но и человеком, способным оценить сотрудничество с Великобританией и Соединенными Штатами: «В своих стремлениях захватить нефть и Москву германские стратеги потерпели неудачу, – сказал он под шквал аплодисментов. – Их летние планы провалились… Англо-советско-американская коалиция имеет все шансы, чтобы победить, и она победит».

Его спросили об открытии «второго фронта». «Да, он будет, – ответил Сталин, – рано или поздно, потому что для наших союзников это не менее важно, чем для нас».

Поверенный в делах Лой Хендерсон, который обычно не проявлял склонности упоминать признаки русского сотрудничества и признавать американское, сообщал из Москвы, что эта речь «представляет собой очередной шаг в направлении более тесного сотрудничества между Советским Союзом и его союзниками. Я верю и уже получил подтверждения, что советские руководители истолковывают речь как указание проявлять больше дружелюбия к Соединенным Штатам и Британии».

Он был прав, именно это и имел в виду Сталин. Он хотел, чтобы его союзники и его враги в полной мере поняли, насколько он этим доволен. Несколькими днями позже он подробно ответил на вопросы корреспондента ««Ассошиэйтед пресс» Кэссиди:

«Уважаемый г-н Кэссиди!

Отвечаю на Ваши вопросы, переданные мне 12 ноября.

1. Как Советская сторона оценивает кампанию союзников в Африке? Ответ: Советская сторона оценивает эту кампанию как выдающийся факт большой важности, демонстрирующий растущую мощь вооруженных сил союзников и открывающий перспективу распада итало-немецкой коалиции в ближайшее время.

Кампания в Африке лишний раз опровергает скептиков, утверждающих, что англо-американские руководители неспособны организовать серьезную военную кампанию. Не может быть сомнения, что только первоклассные организаторы могли осуществить такие серьезные военные операции, как успешные десантные операции через океан».