Глава 8
План «Барбаросса»

Сталин чувствовал, что неминуемое уже надвигается, хотя не хотел признаться в этом даже самому себе. К началу июня его здоровье, по свидетельству близких, настолько ухудшилось, что врач убедил его уехать на дачу в Сочи, чтобы отдохнуть там. Лицо у него пожелтело, глаза стали красными, а руки не переставали дрожать.

В течение последних нескольких лет Сталин жил в твердом убеждении, что Гитлер обязательно нападет на Россию, что это лишь дело времени. Он заключил договор с Риббентропом именно для того, чтобы выиграть это время. Еще с января 1941 года советские дипломаты, работавшие в разных странах мира, а также агентура широкой советской разведывательной сети отправляли в Кремль донесения, в которых говорилось, что Гитлер планирует вторгнуться в СССР в июне. Однако Сталин им не поверил. Он почему-то был убежден, что Гитлер не нарушит летом Пакта о ненападении. Советские военачальники пытались предупредить его, что вторжение неминуемо, но он редко принимал во внимание мнения других и еще реже следовал их рекомендациям. Поэтому наиболее близкие к нему соратники всегда подстраивались под него и не смели высказывать собственную точку зрения, если она отличалась от мнения Сталина. Многих несогласных с решениями Сталина жизнь научила держать свои возражения при себе. А такие деятели, как Ворошилов, искренне верили, что Сталин всегда прав, потому что он – великий вождь, он все видит и все знает. Когда советский посол в Берлине Владимир Деканозов доложил Москве о совершенно очевидных признаках подготовки Германии к войне против СССР, Ворошилов резко одернул дипломата: «Как ты посмел позволить себе спорить с товарищем Сталиным! Он знает больше нас, и он дальновиднее нас всех!»

В январе 1941 года атташе посольства США в Берлине по вопросам торговли Сэму Вудсу удалось добыть и переслать в Госдепартамент декабрьскую директиву Гитлера, касавшуюся операции «Барбаросса». Этот документ дипломату передал немецкий антифашист во время сеанса в темном зале кинотеатра. Вудс вкратце описал планируемое Гитлером военное вторжение по трем направлениям, сообщил, что уже напечатаны целые пачки рублей и назначены чиновники для управления захваченными территориями России. Самнер Уэллс передал эту информацию советскому послу Уманскому.

Несколько месяцев спустя в телеграммах, отправленных Хироси Осимой своему начальству в Токио, содержались сведения, полученные им от Германа Геринга: число самолетов, количество и типы дивизий, подготовленных к войне против Советского Союза, а также время начала войны: начало лета. Радио– и радиотехническая военная разведка сначала не имела возможности читать эту переписку, поскольку японцы внедрили новую систему шифрования. Однако затем специалистам военной разведки удалось взломать систему шифрования и прочитать это сообщение, которое, по словам офицера, было «слишком тревожным, чтобы я мог уснуть в ту ночь».

Когда об этом доложили Рузвельту, он поручил Уэллсу вторично предупредить Уманского, что тот и сделал в конце марта. Уманский ответил: «Мое правительство будет весьма благодарно вам за оказанное доверие. Я немедленно проинформирую Москву о нашей беседе».

Британская разведка тоже выявила признаки надвигающейся германской агрессии, что побудило Черчилля тоже предупредить об этом Сталина. Реакция Сталина была негативной: он не доверял Черчиллю. Изучив предупреждение Черчилля, Сталин раздраженно сказал Жукову: «Нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом. Они просто натравливают нас друг на друга». (Позднее Молотов говорил: «Могли ли мы тогда поверить Черчиллю? Ведь он был заинтересован в том, чтобы как можно скорее вовлечь нас в конфликт с немцами. Могли ли мы тогда думать иначе?»)

Лидер китайских коммунистов Чжоу Эньлай предупредил Сталина из Чунцина, что германское вторжение произойдет 21 июня.

Работавший в Токио под прикрытием корреспондента германской газеты резидент советской агентурной сети Рихард Зорге, находившийся в дружеских отношениях с послом Германии в Японии Эйгеном Оттом, 15 мая сообщил в Центр, что война начнется в период между 20 июня и 22 июня. 19 мая он передал очень подробные (и точные) сведения о том, что у советской границы сосредоточена группировка из девяти германских армий и 150 дивизий. Однако в Кремле заподозрили, что Зорге является двойным агентом. Такое подозрение основывалось на том факте, что Зорге был назван в числе вероятно неблагонадежных советскими офицерами, обвиненными в лояльности к Германии и казненными в ходе массовых репрессий 1937 года. И все же, поскольку Сталин всегда требовал докладывать ему всю поступающую информацию, 9 июня генералы Тимошенко и Жуков представили Сталину свои доклады, включив в них донесения Зорге. Сталин с усмешкой ознакомился с документом и раздраженно бросил: «Надо же! Этот подонок, опекающий в Японии фабрики и бордели, соблаговолил сообщить нам дату германского нападения 22 июня. Неужели вы думаете, что я ему тоже поверю?»

Горькая ирония заключалась в том, что параноидальный страх предательства, который уже заставил Сталина уничтожить многих генералов во время репрессий, теперь лишил его возможности объективно воспринимать донесение Зорге, столь подробное и столь точное. Громыко потом напишет в своих мемуарах: «Никакие предупреждения – будь они из Лондона или Токио – не могли поколебать его навязчивой идеи».

Следует отметить, что Гитлеру блестяще удавалось скрывать подготовку к войне. Развернутая разведкой германского Генштаба кампания по дезинформации имела в качестве своей основы легенду, будто бы Германия намеревается до нападения на СССР сначала покончить с Англией, а также что вся деятельность, воспринимаемая как подготовка к вторжению в Советский Союз, направлена на то, чтобы спровоцировать у британцев ложное чувство безопасности перед тем, как им будет нанесен мощный и неожиданный удар, к отражению которого они просто не успеют подготовиться. Эта кампания по дезинформации была проведена настолько успешно, что операция «Барбаросса» стала «почти полной» неожиданностью не только для русских, но и для населения Германии. Известно, что даже граф фон дер Шуленбург, германский посол в Москве, оставался в неведении, верил, что Гитлер не собирается объявлять войны, и старался убедить в этом Сталина.

И это несмотря на то, что планы вторжения разрабатывались уже в течение полугода: еще 18 декабря 1940 года вермахту был направлен приказ «готовиться сокрушить Советскую Россию в ходе стремительной кампании даже до завершения войны с Англией».

20 мая руководитель советской военной разведки генерал Филипп Голиков доложил Сталину, что агент под псевдонимом Старшина, внедренный в штаб люфтваффе, неоднократно предупреждал его о военных приготовлениях Германии. Сталин приказал наказать Старшину, после чего злобно добавил: «Не послали бы вы к… матери этот ваш «источник» в штабе германских ВВС. Это – не «источник», а дезинформатор».

Не рискуя снова вызвать гнев Сталина, 31 мая 1941 года Голиков доложил ему, что военные приготовления Германии направлены против Англии: «Германское командование одновременно продолжает направлять войска в Норвегию… намереваясь провести главную военную операцию против Британских островов». («Признаюсь, – говорил он позднее, – я сознательно искажал разведданные, чтобы они понравились Сталину. Я боялся его».)

Кое-какие приготовления, впрочем, удалось сделать. Тимошенко и Жуков уговорили Сталина дать свое согласие на призыв в конце апреля 800 000 резервистов. 1 мая все дороги, ведущие от Владивостока, были перекрыты. 4 мая Сталин освободил Молотова от должности премьер-министра и сам занял этот пост, сосредоточив таким образом в своих руках всю власть. Наряду с этим продолжились усилия, направленные на то, чтобы ублажить Гитлера. 8 мая Советский Союз отозвал признание правительств Норвегии и Бельгии в изгнании и признал марионеточные правительства, сформированные нацистами в этих странах. Посол Штейнгардт 10 мая докладывал: «Наблюдается огромный рост грузов, прибывающих во Владивосток для отправки в Германию по железной дороге».

План «Барбаросса» стал объектом настоящей телеграфной лихорадки в истории войн. Посол США в Риме Уильям Филлипс в день вторжения записал в своем дневнике: «Сегодня утром по радио сообщили новость, которую ждали каждый день». Поступавшие в американское посольство в Москве телеграммы буквально «кишели прогнозами», когда случится вторжение. Особенно часто назывались четыре даты, которые запомнились, как самые вероятные: 1 мая, 15 мая, 23 мая и 15 июня.

Поскольку Сталин оставался глух ко всем донесениям, его примеру последовал и его ближайший друг, тоже грузин, глава НКВД Лаврентий Берия, всегда пользовавшийся особым доверием Сталина. Берия предпочел в этой ситуации вообще не касаться опасной темы. Когда посол Деканозов, приятель Берии и тоже грузин, доложил ему, что Германия готовится к нападению, Берия хладнокровно посоветовал Сталину не только отозвать, но и наказать Деканозова. Сталин же объяснял многие предупреждения, полученные от источников в других странах, корыстными мотивами.

Даже когда предупреждения обрели более конкретную форму, а германская активность на границе стала совсем очевидной, Сталин упорно продолжал верить, что Гитлер не нападет. Он считал, что ни в коем случае нельзя давать Гитлеру никакого повода для начала враждебных действий. В мае он дал свое согласие на просьбу Шуленбурга разрешить группам немцев организовать поиск захоронений германских солдат, погибших в России во время Первой мировой войны. Когда Сталин сказал об этом Тимошенко и Жукову, оба генерала были буквально огорошены такой новостью: более благоприятного способа вести разведку дислокации советских войск придумать было невозможно. Когда Тимошенко сообщил Сталину о «все возрастающих нарушениях границ советского воздушного пространства», тот отрезал: «Я не уверен, что Гитлер знает об этих полетах». Затем Сталин сообщил генералам, что Гитлер говорил советскому послу Деканозову, что переброшенные к советской границе германские войска – это военная хитрость с целью скрыть от Лондона предстоящее вторжение в Англию. Он настаивал на продолжении поставок советской продукции в Германию. СССР поставлял Третьему рейху более половины всего германского импорта фосфатов, асбеста и марганца и треть своего никеля и нефти. Министр иностранных дел Японии Ёсукэ Мацуока, посетивший Москву в апреле, подкрепил доверие Сталина к Германии новой фикцией. Мацуока сказал ему: он уверен, что немцы намеренно распространяют слухи о якобы предстоящем нападении, чтобы добиться от Советского Союза продолжения поставок продукции в Германию.

На очередном первомайском военном параде Сталин поставил Деканозова рядом с собой на трибуне Мавзолея Ленина, символизируя тем самым дружественный жест в адрес Германии. А 14 июня, определенно по распоряжению Сталина и Молотова, газета «Правда» напечатала официальное сообщение TАСС, которое со всей очевидностью было адресовано Гитлеру. В сообщении содержалось обвинение Англии в распространении слухов о том, что вот-вот начнется война между Германией и Советским Союзом и что «слухи о том, что Германия намерена разорвать отношения с СССР, фактически лишены всяких оснований. Недавние перемещения германских войск с Балканского полуострова в восточную и северо-восточную Германию происходят по другим причинам, не имеющим ничего общего с германо-советскими отношениями. Слухи о том, что СССР готовится к войне с Германией, являются ложными и провокационными. Попытки выдать летние учения Красной армии как угрозу Германии являются абсурдными».

15 июня Сталин заявил: «Я совершенно убежден, что Гитлер не будет рисковать, формируя второй фронт нападением на Советский Союз. Гитлер не такой идиот, и он понимает, что Советский Союз – не Польша, не Франция и даже не Англия».

Даже посол Иван Майский сообщал из Лондона о подозрительной военной активности немцев, хотя он тоже не мог позволить себе поверить, что вторжение может произойти. 18 мая он записал в своем дневнике: «Гитлер не пойдет на явное самоубийство. А нападение на СССР практически самоубийственно».

Однако не все в окружении Сталина поддались этому заблуждению. Георгий Жуков, волевой человек и в свои сорок с небольшим лет уже прославленный генерал, одержавший в 1937 году победу над японцами, сын уличного сапожника (как и Сталин), в начале 1941 года назначенный Сталиным начальником Генштаба, а также нарком обороны СССР Семен Тимошенко, ранее командующий Северо-Западным фронтом, – они оба пытались уговорить Сталина провести мобилизацию войск. К ним присоединился и член Политбюро Андрей Жданов. Сталин объяснил Жукову свое понимание ситуации за ужином на даче в Кунцево в ответ на просьбу Жукова усилить оборону западной границы: «Скажу Вам по секрету: наш посол имел личную беседу с Гитлером, и Гитлер сказал ему: «Не стоит тревожиться по поводу сосредоточения наших войск в Польше. Наши войска проходят переподготовку». Но Жуков продолжал настаивать, чем привел Сталина в бешенство: «Ты хочешь повоевать, потому что тебе медалей мало? Если ты спровоцируешь немцев на границе перемещением войск без нашего разрешения, полетят головы». И, хлопнув дверью, Сталин вышел из комнаты.

Все в американском посольстве знали, что вторжение вот-вот начнется. Персонал посольства разместил в подвале большие запасы продовольствия и напитков. За сутки до вторжения немцев весь женский персонал посольства был эвакуирован самолетами в Швецию или Иран. Мужчинам оставалось только ждать неотвратимого.

Суббота 21 июня была днем летнего солнцестояния, самым долгим днем в году. Зима была длительной и холодной, теперь же палило солнце, парки заполнились людьми. В России суббота была днем отдыха. Сэр Стаффорд Криппс, британский посол в Москве, предсказал, что для вторжения Гитлер выберет воскресный день: «Это даст ему некоторое преимущество, так как в воскресенье бдительность противника будет ниже обычной». А в воскресенье после дня солнцестояния русские, по его мнению, будут еще более беспечны.

Вечером 21 июня члены Политбюро собрались в кремлевском кабинете Сталина для обсуждения мер, которые необходимо принять в случае, если война с Германией станет реальностью. По свидетельству Анастаса Микояна, Сталин продолжал стоять на своем. Он помнил, что Наполеон напал на Россию именно в июне, но июнь 1940 года миновал, закончился и май сорок первого, а война так и не началась; возможно, и оставшиеся дни июня пройдут мирно. Уж слишком долго им всем приходилось находиться в столь тревожном ожидании. Генерал Дмитрий Павлов, командующий войсками Западного фронта, в эти часы находился в театре (вскоре его арестуют и расстреляют по приговору военного трибунала), Андрей Жданов отдыхал в Сочи, а Сталин к ужину вернулся на свою дачу в Кунцево. Вскоре после 21:00 ему позвонил генерал Жуков, он приехал в Генштаб для изучения ситуации и сообщил Сталину о дезертире, который с риском для жизни перешел польско-советскую границу, чтобы предупредить штаб Красной армии о готовности германской армии уже этой ночью форсировать реку Буг на плотах, лодках и понтонах. Сталин на это заявил, что дезертира могли послать немцы, чтобы спровоцировать его (Сталина) начать враждебные действия, и что германские генералы могли действовать по собственной инициативе, чтобы подтолкнуть Гитлера к активным действиям. Тем не менее он приказал Тимошенко и Жукову возвратиться в Кремль, куда вернулся и сам. После обсуждения планов дальнейших действий в связи с происходящими событиями во все воинские соединения были разосланы следующие странные и противоречащие друг другу приказы, четко отразившие неуверенность и колебания Сталина в те тревожные часы:

«ДЛЯ НЕМЕДЛЕННОГО ИСПОЛНЕНИЯ:

1. В течение 22–23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев…

2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения…

а. В течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укрепленных районов на государственной границе.

б. Перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно ее замаскировав.

в. Все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточено и замаскировано.

г. Противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъема приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов.

3. Никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить».

Части Красной армии получили этот приказ в ранние утренние часы 22 июня. Видимо, считая, что этого недостаточно, Сталин сказал маршалу Тимошенко: «Передайте [генералу] Павлову, что товарищ Сталин запрещает открывать артиллерийский огонь по немцам». После этого Сталин возвратился в Кунцево. А на рассвете Жуков позвонил Сталину и сообщил ему о начале вторжения. Сталин снова вернулся в Кремль. Когда Жуков и Тимошенко прибыли к нему, он «был очень бледен… сидел за столом… с потерянным видом, держа двумя руками набитую табаком трубку», и встретил их словами: «Это – провокация германских офицеров… Уверен, что Гитлер ничего об этом не знает».

В 03:15 утра 22 июня три миллиона германских солдат, а также полмиллиона румынских, финских, венгерских, итальянских и хорватских войск, скоординировав вторжение от финской границы до Черного моря, оснащенные 700 000 орудиями полевой артиллерии, перешли западную границу СССР, кто пешим маршем, кто на броне 3600 танков и 600 000 бронемашин, кто в составе кавалерии верхом (около 600 000 человек). Над их головами на восток направлялись 500 тяжелых бомбардировщиков, 270 пикирующих бомбардировщиков и 480 истребителей.

Поскольку немцам под разными предлогами удавалось получать разрешения на совершение разведывательных полетов над приграничной территорией СССР и иметь возможность наносить на карту аэродромы, военные объекты и командные пункты, для люфтваффе не составило труда легко и быстро найти нужные цели. Потери были огромные. Только в первый день войны были уничтожены тысяча двести советских самолетов. Командующий ВВС Западного фронта был так потрясен, что покончил с собой. Командир 9-й смешанной авиадивизии бежал, но позднее был найден и расстрелян.

Сталин все еще отказывался верить, что Гитлер санкционировал вторжение. И продолжал не верить, пока граф фон дер Шуленбург не вручил Молотову официальную ноту об объявлении войны. Столкнувшись, наконец, лицом к лицу с реальностью, Сталин произнес: «Они напали на нас, не предъявляя никаких претензий, не требуя никаких переговоров, напали подло, как разбойники».

В полдень 22 июня к гражданам Советского Союза обратился с речью не Сталин, а Молотов, закончивший выступление по радио словами: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Сталин обратился к народу только 3 июля, повторив почти те же слова.

Через три дня войска вермахта углубились на территорию Советского Союза до 250 километров. За первую неделю немцы взяли в плен 400 000 человек, полностью уничтожили более 4 тысяч самолетов и продвинулись вглубь до 500 километров, захватив Минск. На следующей неделе были захвачены в плен еще 200 000 человек.

Через несколько дней после начала вторжения Сталин, наконец, осознал страшную цену своих ошибок. Он выглядел потрясенным и, казалось, молча ругал себя за неспособность разумно оценить поступавшие сигналы. Он покинул Кремль и переехал на дачу в Кунцево, находясь, по-видимому, на грани нервного срыва. Несколько дней он не отвечал на телефонные звонки и сам никому не звонил. Говорили даже, что он начал сильно пить. 29 июня в присутствии Молотова, Ворошилова, Жданова и Берии его прорвало: «Ленин оставил нам великое наследство, а мы, его наследники, все просрали!»

На следующий день, когда к нему снова приехали Молотов, Берия и Ворошилов, он на какое-то мгновение решил, что они явились арестовать его. Но они не собирались делать этого. Тогда, осознав, что, несмотря ни на что, он остается у власти и что его окружение хочет, чтобы он оставался у власти, Сталин снова почувствовал себя хозяином положения.

Сталин вышел из своего убежища с новым пониманием главной цели. Теперь следовало обратиться за помощью. Сталин осознал, что Советскому Союзу для выживания будут нужны союзники. Третьего июля он обратился с речью не только к населению страны как ее вождь, но и явно адресовал эту речь Рузвельту и Черчиллю, готовя основу для будущего альянса с Соединенными Штатами и Великобританией. Майский вспоминал, что Сталин произносил слова каким-то тусклым и бесцветным голосом, «часто делал паузы, тяжело вздыхал», но его слова производили сильное впечатление. Вспомнив историю, он назвал войну Великой Отечественной войной русского народа и, подобно Рузвельту, предрек, что война приведет к новым взаимоотношениям между Советским Союзом и остальным миром. Он сказал, что эта война «сольется с борьбой народов Европы и Америки за их независимость, за демократические свободы. Это будет единый фронт народов, стоящих за свободу против порабощения».

Вернувшись к власти, Сталин реорганизовал все аспекты обороны и взял на себя еще больше полномочий. Был сформирован Государственный Комитет Обороны (ГКО). Сначала его членами стали Молотов, Берия, член Политбюро Георгий Маленков и Ворошилов. Вскоре Сталин стал председателем ГКО, наркомом обороны, а с 8 августа – Верховным главнокомандующим. Генералы стали называть его «Верховный». Через два дня, 10 августа, ГКО приказал сформировать новые сибирские дивизии в составе российских, украинских и белорусских воинских частей и обеспечить их готовность к боевым действиям в период с 15 сентября по 15 ноября.

Сталину было всегда свойственно фанатически относиться к работе, но теперь он работал по восемнадцать часов в сутки, иногда перегружая себя такими второстепенными делами, как, например, подготовка планов создания минных полей и распределение оружия и боеприпасов, что не соответствовало его уровню и было бы разумнее поручить кому-то другому.

Генерал Дмитрий Волкогонов вспоминал, что, когда он «потерял» воинский эшелон, назвав Сталину одну станцию, хотя эшелон тогда находился на другой, Сталин процедил: «Если вы, генерал, не найдете этот эшелон, то пойдете на передовую рядовым». Когда генерал вышел из кабинета Сталина бледный как полотно, Поскребышев сказал ему: «Постарайтесь не оплошать, Хозяин дошел до предела, он обязательно проверит». Это прозвучало зловеще, потому что Поскребышев хорошо знал своего хозяина. Александр Поскребышев, личное доверенное лицо Сталина, его секретарь и «цепной пес», был всегда рядом со Сталиным или ждал команды за дверью сталинского кабинета. По его собственному признанию, Сталин нанял его из-за отталкивающей внешности: «Однажды Сталин позвал меня и сказал: «Поскребышев, ну до чего же ты уродлив! Тобой же только людей пугать». И он взял меня на эту работу». Некоторые поговаривали, что у него был облик висельника: узкие плечи и непропорционально большая голова. Он был коротконогий и толстый, малорослый и сутулый с крючковатым носом, а глаза, по выражению переводчика с английского языка Э. Г. Бирса, напоминали глаза стервятника. Когда он сидел за столом, видна была только голова. Для Сталина он стал незаменимым помощником.

В первые дни войны на фронте царили сумятица и полная неразбериха, и это было вызвано не столько действиями германской армии, сколько отсутствием опытных командиров. Во время репрессий 1937 года были расстреляны три маршала из пяти, 15 командармов из 16, 60 комкоров из 67 и 136 комдивов из 199. Теперь приходилось назначать на генеральские должности офицеров, не имевших ни должного образования, ни командирского опыта, и это являлось причиной больших потерь. Четыре генерала, включая Павлова, были отданы под суд за антисоветскую деятельность и намеренное разрушение структуры командования Западного фронта. Сталин перечеркнул первоначальную формулировку приговора и размашисто написал: «Какая чушь… Проявление трусости, некомпетентность и недостаточная исполнительность, неумелое командование». Генералы не отрицали своей вины, но просили дать им возможность искупить ее в бою. В этом было отказано: их признали виновными и расстреляли.

К середине сентября пал Киев, еще 453 000 красноармейцев были взяты в плен.

В самом начале войны, поскольку официальной доктриной Германии был план значительного сокращения численности славянского населения, многих пленных красноармейцев держали на огороженных площадках под открытым небом, одни умерли от голода, других расстреляли. «Сейчас мы стали совсем мало брать пленных, – писал один германский солдат своей жене 27 июня 1941 года, – и ты, конечно, понимаешь, что я имею в виду». В официальном германском докладе в декабре месяце говорилось, что от 25 до 70 процентов взятых в плен красноармейцев умирали в пути следования к лагерям для военнопленных. По свидетельству историка Второй мировой войны и специалиста по нацистской Германии Герхарда Вайнберга, в официальной документации германского военного командования говорилось, что каждый день в течение первых семи месяцев войны десять тысяч военнопленных расстреливались либо умирали от голода и болезней. К их числу, достигшему двух миллионов, следует добавить свыше одного миллиона советских гражданских лиц, которые тоже погибли в этот период.

Условия содержания пленных красноармейцев несколько улучшились, когда немцы поняли, что если пленных хотя бы минимально кормить и содержать, они смогут выполнять полезную для рейха работу. Но поскольку все славяне были официально объявлены низшей расой, солдаты и обращались с ними соответствующим образом. А идея соблюдать требования Женевской конвенции при обращении с военнопленными никому даже не приходила в голову.

Вечером 22 июня Рузвельт отправился в Бетесду, штат Мэриленд, на ужин к очаровательной норвежской принцессе Марте. Утром после вторжения германских войск в СССР он несколько раз звонил исполнявшему обязанности госсекретаря Самнеру Уэллсу (госсекретарь Корделл Хэлл был болен), затем пригласил его к себе в кабинет. Ему предстояло подготовить заявление о намерениях Соединенных Штатов в сложившейся ситуации.

Рузвельт понимал, что если Гитлеру удастся одержать победу над Советским Союзом, в его руках окажутся кавказская нефть, зерно Украины и людские ресурсы России. А обладая такими союзниками, как Хирохито и Муссолини, он станет править не только Западной Европой, но и всем миром. Поэтому Советскому Союзу следовало оказать помощь. Но в США была сильная оппозиция, не желавшая помогать коммунистической стране. Часть американцев была против оказания помощи России, полагая, что эта страна уже обречена, а помощь станет излишней тратой ресурсов Америки. Другие были против помощи России, потому что считали Сталина не менее опасным, чем Гитлер, и надеялись, что в войне эти двое уничтожат друг друга. Среди противников оказания помощи были и те, кто считал, что Америке ничего не грозит, что она неприступна, так как с двух сторон защищена океанами. Сенатор Бертон К. Уилер, демократ от штата Монтана и председатель ассоциации «Америка превыше всего», самой влиятельной изоляционистской группировки в стране, выступил против оказания любой помощи и заявил в феврале, что даже наделение Франклина Делано Рузвельта правом запустить программу помощи по ленд-лизу скажется на благосостоянии каждого четвертого американца.

Президенту предстояло успокоить американцев и склонить общественное мнение на свою сторону, прежде чем направить какую-либо помощь Советскому Союзу. Он не мог зайти слишком далеко в попытке повлиять на электорат. Если его речь будет слишком категорична, на него тут же набросятся изоляционисты. Такое уже случалось – четыре года назад, в 1937 году, когда он впервые попытался предупредить американцев о Гитлере. Он говорил тогда о расползающемся по всему миру беззаконии и о том, какие, по его мнению, гарантии нужны для сбережения здоровья общества от распространения столь опасной эпидемии. Это вызвало целый шквал резкой критики и обвинений в пропаганде войны. Он не имел ничего против добавления некоторой изоляционистской риторики, если такой ценой удалось бы разбудить другие слои населения, но он слишком поторопился и в результате не смог добиться вообще ничего. Позднее он поделился своей тревогой со своим другом и личным спичрайтером Сэмом Розенманом: «Это ужасно, когда ты уверен, что ведешь за собой людей, а оглянувшись, не видишь позади ни души». После утверждения конгрессом закона о ленд-лизе в марте месяце ему пришлось умерить свои предупреждения о войне до такой степени, что он встревожил этим свою администрацию. А потом он был вынужден слечь на десять дней из-за обострения болезни, которую доктор Макинтайр отказался назвать, сообщив прессе только о том, что президент слишком слаб, чтобы заниматься делами. Рузвельт был недоступен по вполне конкретной причине: он не хотел, чтобы его вынудили заявить, что Америка готова предпринять какие-то действия. «Не хочу стрелять первым», – сказал он в частной беседе, отказавшись от уже запланированной речи.

За месяц до начала реализации плана «Барбаросса» германская подводная лодка пустила на дно в Южной Атлантике американское судно «Робин Мур». Несколько недель пассажиры и экипаж судна болтались в море на маленьких спасательных шлюпках, пока не были обнаружены и спасены. Только тогда стало известно о потоплении судна. Этот инцидент дал Рузвельту удобную возможность обратиться к Конгрессу с антинацистской речью 20 июня, то есть всего за два дня до нападения Гитлера на СССР. Рузвельт любил насыщать свои речи сарказмом, не изменил этой привычке он и в этот раз: «Мы должны воспринимать потопление судна «Робин Мур» как предупреждение Соединенным Штатам за то, что они не оказывали сопротивления стремлению нацистов к мировому господству. Это также предупреждение о том, что Соединенные Штаты могут теперь пользоваться водами Мирового океана только с согласия нацистов».

В течение нескольких дней после начала германской агрессии Рузвельт не делал никаких заявлений. Он оказался перед проблемой: «Я не могу говорить о том, что нам нужно привлечь Россию на свою сторону, чтобы выиграть войну. Россия – особая страна, и я не могу оказаться в роли сторонника коммунистического режима. Но реальность ситуации такова, что как Великобритания нуждается в США, так и мы нуждаемся в России для разгрома очень серьезного противника». Рузвельт позволил Уэллсу выступить от его имени: ему необходимо было прозондировать почву. Уэллс сделал заявление для издания «Нью-Йорк таймс», в котором осторожно обошел тему американской помощи Советскому Союзу, но при этом заявил: «Гитлер и гитлеровские армии сегодня представляют собой главную угрозу для Америки… А для нынешнего германского правительства даже понятие «честь» не означает вообще ничего».

Уэллс учел также обеспокоенность Рузвельта вопросами религиозности: он знал, как мало она значит в советском обществе.

Годом раньше, 16 сентября 1940 года, впервые в истории США Конгресс утвердил закон о призыве в армию в мирное время. Однако законом о воинской повинности был предусмотрен призыв только на один год военной службы. И срок службы первого призыва уже почти истек. Через несколько недель, в августе, Конгрессу предстояло принять закон о продлении срока военной службы, а это было очень непопулярной идеей. Существовала реальная опасность, что законопроект не наберет необходимого числа голосов. Лидер большинства демократов в Палате представителей Джон Маккормик, насчитавший среди демократов сорок пять голосов против и тридцать пять воздержавшихся, встревоженно сообщил Стимсону, что он теряет контроль над своими однопартийцами, что заставило Рузвельта стать еще осмотрительнее. Помощь для России была важнейшей задачей, но если закон о воинской повинности не будет поддержан Конгрессом, у Америки не будет никакой армии, о которой стоило бы вести речь. А обострять свои отношения с Конгрессом Рузвельт просто не мог себе позволить. Следовало привлечь на свою сторону общественное мнение.

К середине июля Советский Союз оказался в отчаянном положении. Он уже потерял два миллиона военнослужащих, три с половиной тысячи танков и больше шести тысяч самолетов. 17 июля пал Смоленск, дорога на Москву была открыта. За короткий срок вермахту удалось существенно продвинуться в глубь страны, взять в плен еще 300 000 красноармейцев и захватить три тысячи танков.

Через четыре дня была захвачена и капитулировала Голландия. Через восемнадцать дней была захвачена и капитулировала Бельгия, через пять недель – Норвегия. Франция продержалась дольше всех – целых шесть недель.

А сколько сможет продержаться Россия?

Заявление Уэллса, сделанное им 24 июня, почти без купюр было опубликовано в издании «Нью-Йорк таймс». В заявлении говорилось, что между коммунистической диктатурой и диктатурой нацистов для граждан США нет большого различия. Соединенные Штаты свято соблюдают неоспоримый принцип свободы совести, в то время как русские и германские власти лишили свои народы такого права. «Но гитлеризм и угроза завоевания им всего мира… является главной проблемой, стоящей сегодня перед человечеством. Гитлеровские армии стали сегодня главной угрозой и для Америки».

Чтобы выиграть время и прозондировать намерения оппозиции, Рузвельт поручил Уэллсу сказать, что следующим шагом Америки может стать вопрос, который уже «витает в воздухе»: возможность расширения программы ленд-лиза либо отказ от этого.

Сенатская оппозиция мгновенно и шумно отреагировала на саму идею оказания помощи России. Самой яростной была реакция сенаторов от штата Миссури: «Пусть одна собака грызет другую собаку!» – заявил сенатор от Миссури Беннетт Кларк. Другой сенатор от Миссури, Гарри Трумэн, выразился еще резче: «Если мы увидим, что победу одерживает Германия, мы должны помочь России; а если будет побеждать Россия, следует оказать помощь Германии. Так мы дадим им возможность убивать друг друга сколько им заблагорассудится».

Русские никогда не забудут Трумэну этих слов.

На пресс-конференции во вторник Рузвельт, отвечая на вопросы журналистов, пообещал «оказывать Советской России всю возможную помощь». Но он намеренно сгладил формулировку, сказав репортерам, что «до тех пор, пока наше правительство не получит список того, в чем нуждается Россия… не будет предприниматься никаких шагов по поставке ей чего-либо для удовлетворения ее потребностей». Он не позволит оказывать на себя давление. Он пошутил:

– Ботинки и носки поставим от Гарфинкеля… На поставку самолетов и танков уйдет куда больше времени.

– Является ли защита России защитой и Соединенных Штатов? – спросил один из репортеров. В ответ Рузвельт предложил ему спросить о чем-нибудь другом, например: «А сколько уже лет Анне?»

Хотя закон о ленд-лизе давал Рузвельту право отправлять боеприпасы и вооружение в любую страну, обеспечение обороноспособности которой президент считает жизненно необходимой для обеспечения защиты Соединенных Штатов, Рузвельт крайне нуждался в поддержке со стороны общественности. Он знал, что поставки военной техники и оружия для России будут восприняты в штыки оппозицией.

Не остался в стороне и бывший президент Гувер, который заявил: «Мы уже дошли до того, что пообещали помогать Сталину и его военной клике». На вопрос корреспондента «Чикаго трибьюн» он ответил: «А почему мы должны помогать азиатскому мяснику и его команде безбожников?.. Мы вполне способны противостоять любой опасной болезни такого рода». Даже либеральная газета «Нью-Йорк таймс» не была уверена в том, что следует оказывать помощь России: «Да, Сталин сегодня на нашей стороне. Но где он будет завтра?»

Были и другие, более практичные возражения, основанные на убеждении, что Россия обречена на поражение и помогать ей совершенно бессмысленно. Таково было мнение первого американского посла в СССР Уильяма Буллита, обратившегося в середине лета к «Американскому легиону» со следующими словами: «Я не знаю никого в Вашингтоне, кто верил бы в то, что советская армия сможет разгромить германскую. Вероятнее всего, после понесения больших потерь Гитлер захватит огромные ресурсы Советского Союза, а затем подготовит несокрушимые военные силы для завоевания Великобритании, затем Южной Америки и Соединенных Штатов». Посол в Риме Уильям Филлипс придерживался той же точки зрения. «Совершенно очевидно, что Германии предстоит установить контроль над Украиной и над кавказской нефтью; и я полагаю, что со временем ей удастся сделать это», – писал он в своем дневнике. Британская разведка предсказывала, что вермахт дойдет до Москвы «через три недели или даже раньше».

Поэтому Рузвельт продолжал держать свои планы при себе и выражался на этот счет со всей неопределенностью, насколько это ему удавалось. 30 июня министр ВМС Фрэнк Нокс сделал заявление о том, что пришло время использовать военный флот, чтобы очистить Атлантику от германской угрозы. Заявление не осталось без внимания со стороны прессы, и репортеры атаковали министра вопросами, согласовал ли он свою позицию с Рузвельтом. Президент провел в своем доме в Гайд-парке конференцию. Репортеры поинтересовались у него, как он прокомментирует заявление Нокса. Комментария не последовало. Сидя в кресле в рубашке с расстегнутым воротником и легких полосатых брюках (несколько неожиданная форма одежды для тех дней), президент сообщил репортерам, что он «хорошо отдыхает, сидит сложа руки и каждый день купается в послеобеденное время». Он не сделал «никаких намеков» относительно возможных боевых действий со стороны ВМС. Конгрессмен от родного округа Рузвельта, Гайд-парка, Гамильтон Фиш, который терпеть не мог президента, провел опрос общественного мнения по вопросу о вступлении страны в войну. Журналисты спросили Рузвельта, что он думает по этому поводу. Отвечая на этот вопрос, Рузвельт вспомнил случай из жизни президента Кулиджа, который, вернувшись домой из церкви после воскресной службы, сказал жене, что пастор предостерегал верующих от греха. «А что он говорил?» – спросила миссис Кулидж. «Он говорил, что лично он против греховности», – ответил Кулидж.

И Рузвельт продолжил свою мысль:

– Все это напоминает мне опрос, проведенный господином Фишем. Понятно, что на такой вопрос можно ответить только однозначно: вы против войны? Конечно же, все мы против войны!

Через пять дней Рузвельт отдал приказ первой бригаде американских войск в Исландии быть готовой к защите Западного полушария. 9 июля он направил письма идентичного содержания военному министру и министру ВМС с требованием подготовить «полный перечень всего необходимого для отражения агрессии наших потенциальных противников». Он попросил их «выяснить, какое именно военное снаряжение, боеприпасы и боевая техника потребуются, чтобы обеспечить в полном объеме нужды наших потенциальных союзников».

11 июля Рузвельт внес в действующую систему разведки новую структурную единицу, чтобы отныне все разведданные поступали непосредственно к нему, а не передавались через прежние каналы по ранее существовавшей системе. Он назначил Уильяма Дж. Донована, героя Первой мировой войны, которого лично знал еще по совместной учебе в Колумбийском юридическом колледже, а в 1939 году приглашал войти в состав своей администрации, на должность «личного координатора по информации», то есть руководителем новой разведывательной службы, в задачу которой входил анализ, изучение и проверка информации, касавшейся национальной безопасности. Эта новая структура должна была быть подчинена лично президенту. Новая служба под руководством Донована стала называться Управлением стратегических служб (УСС), которое проводило операции в тылу противника и отчитывалось непосредственно перед Рузвельтом. Однако Рузвельт, который всегда предпочитал, чтобы его сотрудники конкурировали между собой, не торопился сообщить Доновану, что американские криптографы уже взломали шифры противника.

К президенту поступил перечень необходимых России предметов для поставки. 23 июля он вручил его своему помощнику генералу Па Уотсону и попросил того «разобраться» в течение двух дней.

25 июля в ответ на японскую агрессию во французском Индокитае Рузвельт вопреки советам генерала Маршалла и адмирала Гарольда Старка, командующего морскими операциями, объявил эмбарго на поставку нефти в Японию.

Созданной Рузвельтом в марте системой ленд-лиза сначала должен был руководить оргкомитет из четырех министров: финансов, обороны, ВМС и государственного секретаря, исполнительным секретарем был назначен Гарри Гопкинс. Гопкинс привлек к этой работе своего друга, Эдварда Р. Стеттиниуса, который успешно реорганизовал корпорацию US Steel, добившись ее оптимизации. Стеттиниус сократил сроки прохождения документов по бюрократическим инстанциям перед подписанием их Рузвельтом с девяноста до трех дней. Впрочем, в системе были и «узкие места»: армейские и морские офицеры, которые брезговали помогать русским, которых они ненавидели, преднамеренно затягивали процесс. Рузвельт был нетерпим к таким вещам. Среди прочих, с кем Рузвельт связывался по телефону, был генерал Маршалл, которого президент попросил найти железнодорожных экспертов для оказания русским помощи в поддержании Транссибирской магистрали в рабочем состоянии. 1 августа на совещании правительства президент выглядел заметно раздраженным. Как вспоминал военный министр Стимсон, «сегодня днем на совещании президент в очень резкой форме осудил проволочки с подготовкой поставок материалов России. Он вздыбился [устаревшее слово для описания поведения человека, страдающего параличом нижних конечностей; Симпсон, должно быть, сам был разъярен], закричав, что война в России длится уже шесть недель, что русские ждут обещанных им боеприпасов и военной техники, что русские дипломаты слоняются без всякой пользы по Вашингтону, и никто ничего для них до сих пор не делает». Рузвельт продолжил, что он уже «устал слушать о том, что русские вот-вот получат то, что русские вот-вот получат это… Что бы мы ни собирались передать им, это должно быть сделано не позднее 1 октября, и единственный ответ, который я хочу от вас услышать, что грузы уже в пути». После чего Рузвельт приказал немедленно отправить из США в Советский Союз такое количество самолетов, что вывел из себя даже генерала Маршалла. На следующий день на заседании штаба Маршалл, как бы размышляя вслух, задумчиво произнес: «Сможет ли президент устоять под ураганом критики политических противников, если мы проведем осенние маневры вообще без самолетов?»

Рузвельт оставался непреклонным и выразил уверенность, что советское правительство знает о том, что он делает. Он поручил Самнеру Уэллсу написать послу Уманскому, что «правительство Соединенных Штатов приняло решение оказывать всестороннюю и практически осуществимую экономическую поддержку… выпуская неограниченные лицензии на экспорт в Советский Союз изделий широкого диапазона».

При проведении 5 августа опроса общественного мнения выяснилось, что 38 процентов американцев поддерживают идею ленд-лиза для Советского Союза. Эта цифра даже превзошла ожидания Рузвельта. Следующим шагом Рузвельта, к большому разочарованию Стимсона, стало назначение специального администратора, которым стал Уэйн Кой, сотрудничавший с Гопкинсом в реализации программ Управления общественных работ на Ближнем Востоке и имевший репутацию прекрасного организатора. Теперь этот человек должен был обеспечивать необходимые поставки Советскому Союзу, разрушив все бюрократические препоны. Многие из неотложных проблем предстояло решать с использованием тех самолетов, от которых отказалась Великобритания (но которые были предоставлены ей) и число которых следовало определить по получении грузов. Но Стимсон понимал, что это только начало: ему еще предстояло решать проблему вооружения для американских войск.

Гарри Гопкинс, который в Лондоне занимался вместе с Черчиллем решением вопросов поставок по ленд-лизу, 25 августа позвонил Рузвельту и сообщил, что у него возникла неплохая идея вылететь в Москву: «Транспортировку туда грузов по воздуху можно осуществлять через двадцать четыре часа. Уверен, что следует сделать все возможное для удержания русскими линии фронта, даже если боевая обстановка на данный момент складывается не в их пользу. Если на Сталина и будет возможно каким-либо образом повлиять в критической ситуации, я думаю, что лучше всего это сделать путем прямого общения с ним через вашего личного представителя».

Через два дня Рузвельт ответил согласием. Советский посол в Лондоне Иван Майский, несомненно, предупредил Сталина и очень позитивно охарактеризовал Гопкинса, назвав его «человеком, который сохраняет верность демократическим традициям президента Линкольна».

Полет Гопкинса в СССР был сопряжен с огромным риском. В Архангельск его доставил патрульный бомбардировщик, метеоусловия были крайне неблагоприятными. Из Архангельска советские летчики переправили его в Москву на борту американского транспортного самолета «Дуглас», и сразу по прибытии его принял Сталин:

«Он поприветствовал меня по-русски, вежливо пожал мне руку, тепло улыбаясь. Ни одного лишнего слова, жеста, никакого позерства. Разговор напоминал беседу с отлично налаженной машиной, интеллигентной машиной. Иосиф Сталин знал, чего хочет; знал, чего хочет Россия, и считал, что вы тоже все знаете… Он предложил мне одну из своих папирос и взял одну из моих сигарет. Сталин – заядлый курильщик, и, возможно, этим объяснялся его низкий, тщательно контролируемый голос. Он часто улыбался, но только на мгновение, и в этой улыбке было что-то сардоническое. Никаких разговоров о пустяках ради светской беседы. Его шутки были едкими, но остроумными. Он не говорил по-английски, но когда быстро говорил мне что-то по-русски, он не обращал внимания на переводчика, смотрел мне прямо в глаза, словно я понимал без перевода каждое произнесенное им слово».

Встреча продолжалась два часа. Гопкинс объяснил, что он прибыл в качестве личного представителя Рузвельта, который стремится помочь Советскому Союзу в его борьбе против Германии.

Буквально самыми первыми словами Сталина было признание, до какой степени его шокировало вероломство Гитлера: «Немцы сначала без всякой задней мысли сегодня подписывают договор, завтра расторгают его, а на следующий день подписывают новый. Государства должны выполнять свои договорные обязательства, либо международное сообщество просто не сможет существовать».

Заявленные им потребности были огромны. Он хотел получить двадцать тысяч зенитных орудий и миллион винтовок: «Дайте нам зенитные орудия и алюминий, и мы сможем воевать три или четыре года». Сталин, по словам Гопкинса, предложил провести конференцию, в ходе которой можно было бы обменяться технической информацией по возможностям и конструкциям советских и американских танков, орудий и самолетов. Гопкинс поинтересовался у Сталина конкретными данными советской боевой техники и, по словам британского посла сэра Стаффорда Криппса, был потрясен, что Сталин держал в памяти все цифры и статистику, о которых его спросил Гопкинс, разве что кроме пары отдельных позиций.

Сталин так жаждал получить помощь США, что «просил меня передать американскому президенту, что он будет рад принять американские войска на любом направлении русского фронта под полным командованием США». Гопкинс ответил Сталину, что лично у него «есть сомнения, что наше правительство в случае войны захочет направить в Россию американскую армию», но пообещал передать президенту его заявление.

На следующий день на первых полосах всех советских газет были напечатаны фотографии Гопкинса и информация о предполагаемой помощи США.

Во время отдельной встречи с Молотовым Гопкинса насторожили мрачные советские предчувствия в отношении Японии. Молотов «заявил, что, по его мнению, только одно может удержать Японию от агрессивных шагов, – это если президент найдет подходящее средство оказать влияние на Японию, и такое средство Молотов назвал “предупреждением”».

Сталин сказал Гопкинсу, что народы оккупированных стран «и многие другие миллионы жителей стран, которые еще не захвачены [нацистами], могли бы получить моральную силу и вдохновение, столь необходимые им для противостояния Гитлеру, из одного источника, и таким источником являются Соединенные Штаты. Он добавил, что во всем мире авторитет президента и правительства Соединенных Штатов огромны… В заключение он попросил меня передать президенту… что потребность в поставках к весне серьезно обострится и что он нуждается в нашей помощи».

Гопкинс встречался со Сталиным дважды, и обе встречи были продолжительными и полезными, как он описал их в своем докладе Рузвельту. Гопкинс добавил, что он покидал Кремль, впечатленный высоким боевым духом этих людей. «У них безграничная решимость одержать победу», – написал он в отчете.

Американская пресса не была в восторге от поездки Гопкинса. Примером типичного едкого комментария являлась публикация в издании «Ноксвилл джорнэл»: «Человек, склонный к проектам подобного рода, каким всегда был Гарри, скорее всего, попытается отнять у нас даже больше, чем мы имеем».

2 августа Рузвельт дал Кою строгое указание начать поставки в Россию: «Почти шесть недель прошли с момента начала войны в России, а мы до сих пор практически ничего не сделали для отправки того, что они просили поставить… Возьмите список [необходимого] и будьте любезны под мою полную ответственность и самым жестким образом добиться конкретного результата. Действуйте решительно. Сдвиньте, наконец, дело с мертвой точки». Он уточнил, что есть две категории товаров; первая – материалы, которые должны быть доставлены в срок, чтобы их могли использовать в боевых действиях уже в октябре; вторая – материалы, которые физически не могут попасть в Россию раньше 1 октября.

12 августа закон о продлении сроков воинской повинности был утвержден Палатой представителей США большинством в один голос.

Рузвельт организовал встречу с Уинстоном Черчиллем в порту Арджентия на берегу бухты Пласенсия на острове Ньюфаундленд, где только что состоялось открытие новой базы ВМС США. Выбор места встречи частично объяснялся тем, что стояло очень жаркое лето, и прохладное северо-восточное побережье было идеальным для путешествия в этих водах, хотя Рузвельт любил морские прогулки в любую погоду. 3 августа он поднялся на борт «Потомака» в порту Нью-Лондон (штат Коннектикут), на следующий день достиг Нью-Бедфорда (штат Массачусетс), где ловил рыбу и принимал гостей, чему были свидетелями очевидцы и журналисты. Потом под покровом ночи «Потомак» обошел южную оконечность острова Каттиханк и проследовал до острова Мартас-Вайнярд. Там Рузвельт скрытно перешел на борт тяжелого крейсера ВМС США «Аугуста», ожидавшего его в заливе Менемша в составе семи военных кораблей США, после чего флотилия покинула прибрежные воды. Встреча с Черчиллем состоялась 8 августа. Первоначально целью этой поездки было обсуждение с Черчиллем вопросов, касавшихся разгрома Германии, но в ходе встречи было подготовлено заявление об общих принципах, получившее известность под названием «Атлантической хартии».

О комментариях Черчилля относительно личности Рузвельта написано достаточно много. Однако премьер-министр, вероятно, почувствовал бы себя оскорбленным, если бы он узнал о первом впечатлении, которое сложилось о нем у американского президента. «Это удивительно энергичная личность, которая во многих отношениях является английской версией мэра Ла Гуардия!» – писал Рузвельт, имея в виду малорослого, тучного и бойкого мэра Нью-Йорка.

Оба лидера заявили, что их страны не имеют никаких территориальных притязаний, относятся с уважением к праву всех народов самим выбирать для себя форму правления, при которой они хотят жить, и надеются установить мир, который предоставит каждому государству возможность находиться в пределах собственных границ в полной безопасности.

Внимательное изучение Атлантической хартии показывает, что Рузвельт отказался от упоминания какой-либо послевоенной общемировой организации, обеспечивающей безопасность, ограничившись туманной формулировкой об «установлении на постоянной основе более широкой системы общей безопасности». Отсутствие такой определенности объясняется опасением президента, что в этом случае активизируется протестное движение ассоциации «Америка превыше всего» и других американских изоляционистов. Он полагал, что такое упоминание могло бы преждевременно создать обстановку «подозрительности и оппозиции» по поводу формирования какой-либо всемирной организации.

Еще интереснее то, что Черчилль воспринял основную концепцию Атлантической хартии без всякого энтузиазма и согласился с ней с явной неохотой. «Возникла некоторая проблема в связи с применением этой концепции в Тихоокеанском регионе. Уинстон не хотел, чтобы… Рузвельт настаивал на прояснении понимания содержания Хартии в контексте ее универсального применения», – написал в своем дневнике Макензи Кинг после частной беседы с президентом.

Фактически Хартия провозгласила гибель колониальных империй. Европа, находившаяся под гнетом Гитлера, и Америка, одержимая стремлением помочь Европе, услышали только то, что странам будет гарантирована полная безопасность в пределах их границ. Однако страны «третьего мира» услышали и другое: Хартия – не что иное, как призыв к национальной независимости. Пройдут годы, и эта идея постепенно распространится по всей планете, но первой страной, в которой она нашла самый живой отклик, стала Индия. Черчилль пошел на этот шаг только потому, что судьба Британии была под угрозой, и только Америка могла спасти ее. Понимая это, Черчилль не решился возразить Рузвельту. Настроение Черчилля прокомментировал Гарри Гопкинс, который круглосуточно находился вместе с премьер-министром на борту линкора ВМС Великобритании «Принц Уэльский» во время его перехода из Англии в порт Арджентия: «Можно было подумать, что он уже готовится вознестись к небесам для встречи с Господом».

Ключевой фразой в Хартии была следующая: «Они [США и Великобритания] уважают право всех народов избирать себе форму правления, при которой они хотят жить; они стремятся к восстановлению суверенных прав и самоуправления тех народов, которые были лишены этого насильственным путем».

В последующем Черчилль выступил в Палате общин, где пояснил, что принцип самоуправления не распространяется на Британскую империю: «Мы, прежде всего, подразумевали восстановление суверенитета, самоуправления и гражданского общества в государствах Европы, которые оказались под гнетом нацистов». Как вспоминал позднее сын Рузвельта Эллиот, президент США намеренно добивался от Черчилля заявления, которое ослабило бы британские колониальные связи, зная, что тот не сможет отказаться. Эллиот включил в свою книгу «Его глазами» несколько наиболее интересных высказываний отца в связи с той встречей. Например, ожидая прибытия Черчилля, Рузвельт произнес: «Мне кажется, я выступаю как президент США, когда говорю, что Америка не будет помогать Англии в этой войне только для того, чтобы дать ей возможность и впредь продолжать имперскую политику угнетения народов своих колоний».

Рузвельту было хорошо известно, что Черчилль испытывал неприязнь к Советскому Союзу, не доверял ему и недооценивал его. (Даже в день вторжения Гитлера в Россию личный секретарь Черчилля Джон Колвилл записал в своем дневнике: «ПM… сурово осуждает коммунизм и называет русских варварами. Он говорил, что даже смертельная угроза никогда не приобщит коммунистов хотя бы к самым базовым принципам гуманизма».)

Вечером накануне прибытия Черчилля Рузвельт сказал Эллиоту: «Мне уже известно, насколько ПМ верит в способность России выстоять в этой войне». И он жестом показал, что эта вера равна нулю. А когда Гопкинс вернулся из Москвы в твердой уверенности, что русские выиграют войну, Рузвельт сказал: «Он способен убедить и меня в этом».

После встречи с Черчиллем Рузвельт процитировал высказывание премьер-министра: «Когда Москва падет… когда сопротивление русских, в конце концов, прекратится… переданная Советам военная техника станет военной техникой нацистов».

Будучи виртуозным политиком, Рузвельт принял все меры к тому, чтобы сделанное им в порту Арджентия заявление стало известно всему миру и одновременно произвело впечатление на Черчилля. Это заявление, как и намеревался Рузвельт, не только стало лучом надежды для порабощенных Гитлером миллионов людей, но и пробудило от сна колониальные народы во всем мире. Особенно в Индии, где, к большому огорчению Черчилля, оно стимулировало национально-освободительные тенденции.

Что же касается премьер-министра, то он отправил Клементу Эттли телеграмму следующего содержания: «Уверен, что мне удалось установить с нашим другом теплые и глубокие личные отношения».

Когда несколько дней спустя журналисты застали Рузвельта на борту «Потомака» в порту Роклэнд (штат Мэн), президент сделал продуманный шаг, давая пояснения по поводу своей встречи с Черчиллем: он дал десятиминутное описание «замечательного богослужения» на борту корабля в минувшее воскресенье.

На русских совместное заявление Рузвельта и Черчилля произвело особенно сильное впечатление, поскольку в нем также упоминалось о подготовке совещания для рассмотрения вопроса о поставках, необходимых Советскому Союзу.

Сталин, которому было обещано, что в Москве немедленно соберется совещание для разработки конкретного плана и графиков поставок, неделей позже все еще ждал информации о конкретных приготовлениях. Проявляя нетерпение, он сообщал послам Штейнгардту и Криппсу, что Россия готова для консультаций уже «в самое ближайшее время».

Германские бомбардировщики бомбили Москву, вынуждая Сталина, Молотова и их окружение, включая Поскребышева, укрываться на станции метро «Кировская». В предвидении таких чрезвычайных обстоятельств метрополитен, построенный в 1934 году, был построен на глубине нескольких десятков метров.

День за днем германская армия все глубже продвигалась по территории Советского Союза. 20 августа началась осада Ленинграда. Жестокость Гитлера поражала воображение. Своим войскам, штурмовавшим Ленинград, он направил приказ следующего содержания: «Предлагаю подойти ближе к городу и уничтожить его с помощью артиллерийского обстрела из орудий различного калибра… № 9 —… Эрмитаж… № 192 – Дворец юных пионеров… № 708 – Институт матери и ребенка». Командование ВМС Германии просило оставить в целости верфь и порт для использования их своими кораблями. Верховное командование отклонило эту просьбу, указав, что «предполагается окружить город, а затем сровнять его с землей». Гитлер намеревался уморить голодом 2,2 миллиона жителей города; он заявил: «Если будут заявлены просьбы о сдаче, они будут отвергнуты… Мы не намерены оставлять в живых даже часть населения этого огромного города».

Планы проведения совещания для рассмотрения вопроса о поставках в интересах Советского Союза, как отмечал Криппс после встречи со Сталиным 9 сентября, подействовали на того весьма воодушевляющим образом: «Сталин выглядел более уверенно и менее подавленным, чем в наши последние встречи. Я думаю, что причиной тому было приближающееся совещание, которое действительно должно было состояться очень скоро».

Думается, что Сталину стоило огромных усилий произвести такое впечатление на Криппса. 8 сентября штурмующие Ленинград германские войска обрушили на город такой шквал огня, что Ворошилов, близкий к отчаянию, уже подумывал о сдаче города. Ленинград был полностью отрезан. 11 сентября Сталин направил Жукова принять командование от Ворошилова. Попасть в Ленинград было трудно, дорога туда была сопряжена с большим риском. Финские войска наступали с севера, с юга наступали немцы. Это означало, что самолету с Жуковым на борту пришлось бы лететь или над Ладожским озером, или над линией фронта. Поэтому Сталин, опасавшийся, что Жуков может погибнуть, сказал ему, что приказ о его назначении командующим будет подписан только тогда, «когда вы прибудете в Ленинград».

Жуков благополучно добрался до города и реорганизовал его оборону. (Позднее Эйзенхауэр скажет о Жукове: «Война в Европе завершилась победой, и никто не сделал для этой победы больше маршала Жукова».) Ворошилов, опасаясь, что в случае сдачи города корабли Балтийского флота попадут в руки немцев, отдал приказ об их затоплении. Жуков отменил этот приказ и использовал корабельную артиллерию таким образом, что она стала дополнительным огневым средством для обороны города, дав его жителям надежду на спасение. Он также подписал приказ, согласно которому любой солдат, самовольно оставивший свою позицию, должен быть расстрелян. 19 сентября германская артиллерия вела непрерывный обстрел города в течение восемнадцати часов.

Рузвельт поручил своей администрации составить рабочие планы, на которые он мог бы опираться при подготовке для Сталина своих «твердых и всеобъемлющих обязательств». Аверелл Гарриман, возглавлявший отправлявшуюся в Москву группу американских экспертов, сначала вылетел в Лондон для переговоров с руководителем британской группы экспертов лордом Бивербруком, министром запасов и снабжения. Учитывая последнее развитие ситуации вокруг Советского Союза, Рузвельт пересмотрел рабочий график Гарримана, и теперь тот вместе с Бивербруком должен был прибыть в Москву уже где-то 25 сентября, а не 1 октября, как планировалось прежде. Тем временем посол Уманский сообщил Рузвельту, что «Москва [Сталин] очень огорчена ситуацией с кредитованием», имея в виду то, что у Советского Союза не было финансовых средств, чтобы оплачивать направляемые Рузвельтом грузы.

К 15 сентября Гарриман уже был в Лондоне и обсуждал с Бивербруком весьма раздражающую их обоих проблему: Бивербрук настаивал, чтобы миссия в Россию осуществлялась не под американским, а под британским контролем. Черчилль сказал Бивербруку: «Ваша задача будет заключаться не только в том, чтобы содействовать формированию планов оказания помощи России. Вам предстоит также проследить за тем, чтобы в ходе этого процесса мы не оказались обескровлены». Гарриману было заявлено, что ему надо только решить, сколько и чего именно США ранее согласились поставлять в Британию для передачи Советам. На что Гарриман резко возразил, что в таком случае у него нет никаких причин отправляться в Москву. Бивербруку пришлось отступить, и с затеей Черчилля было покончено.

Рузвельт внимательно наблюдал за развитием ситуации. Он лично телеграфировал Гарриману, что в последнюю минуту сообщит ему «общее количество танков и месяц, когда начнется экспорт независимо от источника финансирования. Ваша главная задача заключается в том, чтобы… определить формат распределения наших экспортируемых танков. Все, что я сказал о танках, в равной мере относится и к самолетам». Он поручил Стимсону сообщить ему количество самолетов, которое Гарриман сможет предложить Сталину ежемесячно, начиная с 1 октября и до 1 июля: «Мне нужна эта цифра независимо от источника финансирования… По приблизительным расчетам, в частности, когда речь идет о 4-моторных тяжелых бомбардировщиках, полагаю, что это составит 50 процентов от всего объема нашего производства таких машин».

26 сентября Моргентау сообщил Гарриману по телеграфу: «Президент хочет рассмотреть вопрос о том, чтобы советское правительство получило доллары для покрытия текущих нужд».

Когда 28 сентября Гарриман и Бивербрук прибыли в Москву, город подвергался бомбежке. Как позднее вспоминал Гарриман, «ночью мы могли видеть вспышки русских зениток». Рузвельт вручил Гарриману свое письмо Сталину очень оптимистичного содержания. Письмо заканчивалось словами: «Я хочу воспользоваться этим случаем в особенности для того, чтобы выразить твердую уверенность в том, что Ваши армии в конце концов одержат победу над Гитлером, и для того, чтобы заверить Вас в нашей твердой решимости оказывать всю возможную материальную помощь».

Гарриман и Бивербрук в течение трех вечеров подряд встречались в Кремле со Сталиным и Молотовым. Для таких мероприятий Сталин всегда предпочитал позднее время суток. На первой встрече, которая началась в 19:00, был представлен и обсужден список потребностей Советского Союза. Сталин заявил, что мощь германской авиации превышает на 50 процентов советский потенциал, а положение с танками и того хуже: у Германии в три или даже в четыре раза больше танков, чем у Советского Союза, а, по мнению Сталина, «танки в войне являются решающим фактором… в большей степени, чем авиация». Для обсуждения конкретных нужд были сформированы шесть комиссий: по авиации, по сухопутным войскам, по ВМС, по транспорту, по сырью (включая продовольствие) и оборудованию, а также по медицинскому снабжению. Гарриман заметил (не комментируя этого факта), что Сталин проявил особую заинтересованность в получении большого количества колючей проволоки: по четыре тысячи тонн ежемесячно. На следующий вечер в ходе второй встречи Сталин отказался от предложения поставить Советскому Союзу полевые орудия и минометы и подчеркнул острую потребность в значительном количестве зенитных и противотанковых орудий. Он также попросил, чтобы Соединенные Штаты направили большие объемы сырья. Гарриман счел эту просьбу вполне обоснованной и поддержал ее. (Позднее он объяснит Рузвельту: «Заявленные количества достаточно скромные, если учесть масштабы усилий российской стороны и потери русских».) Во время обсуждения Бивербрук обратил внимание на то, что Сталин, должно быть, получил плохие известия о продвижении германских войск: «Он выглядел очень встревоженным, ходил по кабинету, непрерывно курил и, как показалось нам обоим, испытывал сильнейшее напряжение… Он трижды говорил по телефону, каждый раз сам вызывая нужный ему номер». Затем он предупредил, что должен покинуть их в девять часов вечера. Скорее всего, ему сообщили то, о чем будет объявлено на следующий день: Гитлер отдал приказ о начале решительных действий по захвату Москвы.

На следующий вечер во время третьей встречи Сталин держался более уверенно, а когда Гарриман подробно ответил на каждую из семидесяти позиций перечня необходимых поставок, Сталин сказал, что у него есть новая просьба относительно грузового автотранспорта: русские остро нуждались в грузовиках в количестве от восьми до десяти тысяч машин ежемесячно. Накануне Гарриман телеграфировал Рузвельту: «Сталин убежден, что у немцев в три раза больше танков». Рузвельт отреагировал немедленно, разрешив утроить количество ежемесячных поставок танков. Когда Бивербрук и Гарриман завершили работу со списком, внеся в него новые данные, они заметили на лице Сталина «выражение удовлетворения». «Вы довольны?» – спросил Бивербрук. Сталин улыбнулся и кивнул. А Литвинов, выполнявший обязанности переводчика, вскочил с кресла и воскликнул: «Теперь мы выиграем войну!»

Настроение Гарримана тоже заметно поднялось, как только они завершили согласование списка позиций планируемых поставок. Он сказал своему секретарю, что только что закончил, быть может, самую важную работу в своей жизни. Секретарь заметил: «Он выглядел словно кошка, поймавшая мышь».

Последний вечер завершился банкетом в огромном зале Кремлевского дворца, построенного Екатериной Великой в XVIII веке. Зал, в который вела роскошная лестница, освещался шестью дореволюционными люстрами, а кресла во всем их имперском великолепии были покрыты сусальным золотом. Председательствовал Сталин, сидя между Гарриманом и Бивербруком за огромным столом во всю длину зала. На нем был простой, но хорошо сшитый серый френч с голубоватым отливом. При встрече он каждому пожимал руку, лично приветствуя большинство из гостей.

Как заметил Гарриман, «количество и качество блюд было впечатляющим, но еще поразительнее была атмосфера банкета… Одно из величайших сражений в истории происходило не более чем в ста пятидесяти километрах отсюда. Поражала огромная уверенность этих людей в себе и во время банкета, и в течение всего вечера… Царила атмосфера безопасности, взаимного доверия и непоколебимой стойкости».

Это впечатление усилилось, когда в середине банкета вдруг завыли сирены воздушной тревоги. Затем во дворе Кремля захлопали зенитные орудия, а когда они на время замолчали, Сталин предложил тост: «Джентльмены, за артиллеристов!»

Организованный в стране, которая находилась в отчаянном положении, банкет отличался роскошью. Была бесконечная череда самых экзотических закусок, начиная с икры и филе разных рыб и кончая молочным поросенком. Были поданы горячие супы, лосось, цыплята, утки, куропатки, овощи, грибы в сметанном соусе, мороженое и пирожные. В завершение банкета на стол подали свежие фрукты, доставленные самолетом из Крыма.

Перед каждым сидящим за столом стояли бутылки с перцовой водкой, красным и белым вином, русским коньяком и шампанским на десерт.

Сталин пил из очень маленькой рюмки, размером примерно в двойную порцию бренди. Первый тост он произнес с рюмкой перцовой водки, отхлебнув только немного, а остальное плеснул в один из своих бокалов размерами побольше. В дальнейшем он наполнял себе небольшой бокал красного вина, причем делал это довольно часто. Затем из того же бокала пил шампанское. Один из бокалов с шампанским он отставил в сторону, «чтобы выпустить пузырьки». Он ел икру вилкой, и довольно много. Сталин выглядел расслабленным и время от времени оглядывал зал.

Во время тостов Сталин вставал, его бокал оставался на столе, а когда тост ему нравился, что происходило в большинстве случаев, он хлопал в ладоши, а затем уже пил из бокала. Свой тост за Рузвельта он закончил словами «Да поможет ему Бог!», – чем так поразил Гарримана, что тот потом проверил каждое слово, чтобы быть уверенным, что он правильно расслышал.

В тот же день Рузвельт дал пресс-конференцию, на которой рассказал об оказании России «самой серьезной помощи, какая только возможна». Он также заметил, что религия разрешена советской конституцией.

Гарриман потом напишет, что Сталин был «человеком, который знал все проблемы военных поставок России, он тщательно проверял все фактические данные… Ему была свойственна такая же быстрота мышления, как и медлительность в физических движениях. И он ненавидел Гитлера, степень этой ненависти была безмерной». Поскольку обещанная помощь имела огромное значение для советского народа не только в военном аспекте, но и психологически, Бивербрук и Гарриман стремились уверить русских, что «принято решение предоставить в распоряжение советского правительства практически все, о чем просило военное командование и гражданские власти». Все это активно обсуждалось в советской прессе.

Московский протокол (о военных поставках), как назовут это соглашение, спасет Советский Союз. Список того, что Рузвельт обязался направлять советской стороне, поражал воображение. В перечень ежемесячных поставок вошли следующие позиции: 400 самолетов, 500 танков, 5 000 автомобилей, 10 000 грузовиков, огромное количество противотанковых и зенитных орудий, дизельных генераторов, полевых телефонов, радиостанций, мотоциклов, пшеницы, муки, сахара, 200 000 пар аpмейских ботинок, миллион метров шерстяной ткани для шинелей, а также полмиллиона пар хирургических перчаток и 15 000 медицинских пил для ампутации конечностей. Поставки начались практически сразу. К концу октября суда вышли в море, имея на борту 100 бомбардировщиков, 100 истребителей и 166 танков (включая запасные части и боеприпасы), а также 5 500 грузовых автомобилей. Сотрудники американского посольства и военный персонал, включая майора Айвэна Йитона, военного атташе, отнеслись к идее поддержки Советского Союза в большинстве своем враждебно. Большинство из них – профессиональные дипломаты и военнослужащие – не доверяли советским руководителям и пытались всячески препятствовать титаническим усилиям Рузвельта по оказанию помощи России. Об этом хорошо знал генерал Джеймс Г. Бернс, которого Рузвельт лично послал в Москву для осуществления контроля за поставками. Бернс, который некоторое время наблюдал за этой непродуктивной ситуацией и который одобрил только действия военного атташе США подполковника Филипа Феймонвиля, в августе направил Гопкинсу докладную записку с описанием нездоровых настроений среди аккредитованного в Москве американского персонала: «За исключением Феймонвиля, здесь мало кто симпатизирует политике президента по обеспечению максимально возможной помощи России по ленд-лизу в духе добрососедства и искренней дружбы и на основе принципа: помогая России, помогаешь США. Здесь не хватает командного духа, авторитета, чувства достоинства, компетентности и респектабельности, столь необходимых для такой ответственной работы, что в конечном итоге вредит репутации США». Он рекомендовал Гопкинсу без промедления назначить Феймонвиля руководителем программы ленд-лиза в Москве.

Выпускник Вест-Пойнта, полковник Феймонвиль, который занял пост военного атташе США в Москве еще в 1934 году, время от времени подвергался нападкам со стороны своих коллег и начальников, чей страх перед коммунизмом был настолько велик, что они считали: если он владеет русским языком и симпатизирует русской культуре, то он способен предать свою страну. В 1939 году армейское командование отозвало Феймонвиля в США и попросило ФБР поискать на него компрометирующую информацию, предполагая, что он является гомосексуалистом. ФБР провело тщательную проверку его биографии, начиная со школьной парты, и не обнаружило никаких фактов, свидетельствующих о каких-либо сексуальных отклонениях, кроме множества поощрений и благодарностей за добросовестную работу. Когда Гопкинс объявил, что Феймонвиль будет не только отвечать за программу ленд-лиза в Москве, но и представлен к званию бригадного генерала, вся военная верхушка, включая генерала Маршалла, была буквально ошеломлена и попыталась помешать этому, аргументируя свои возражения тем, что Феймонвиль якобы никогда не обращал особого внимания на инструкции. Но им пришлось уступить. Как признался Маршалл, «у Гопкинса были полномочия для работы с русскими, и они всегда перевешивали мои из-за его близости к президенту». У Феймонвиля были и другие влиятельные друзья, одним из которых был Джозеф И. Дэвис, писавший в 1939 году Рузвельту, что «и Молотов, и Сталин выразили свое доверие к здравомыслию, профессиональности и честности нашего военного атташе подполковника Филипа Р. Феймонвиля».

Лоуренс Штейнгардт, американский посол в Советском Союзе, был довольно пугливым и не слишком инициативным человеком. Через три дня после вторжения германских войск он упаковал свои вещи в двадцать три ящика и семь чемоданов и отправил их так поспешно, что вещи ушли вообще без каких-либо опознавательных ярлыков и наклеек. В конце августа он отправил в Стокгольм жену Далси и пятнадцатилетнюю дочь. Не испросив на то разрешения Вашингтона, он отправил в Казань на Волге первого секретаря посольства Чарльза Дикерсона-младшего вместе с другим персоналом на грузовике с имуществом. Он думал, что русские выстоят. Он даже поделился своими мыслями с писателем Эрскином Колдуэллом, с которым он встретился в Москве: «Скорее возможно, чем невозможно, что история повторится».

Он сделал немало, чтобы не понравиться Сталину. Как только начался процесс консультаций между двумя державами, Бивербрук и Гарриман быстро поняли, что Сталин не доверяет Штейнгардту. Сталин пожаловался Бивербруку, что посол соглашался с теми, кто говорил ему «абсурдные» вещи о предстоящей капитуляции Москвы. Сталину было известно, что Штейнгардт эвакуировал персонал посольства в Казань и в течение первых шести недель войны дважды впадал в панику, полагая, что у Москвы нет шансов на спасение. По словам Бивербрука, «Сталин жестко осуждал его за это».

Сталин поинтересовался мнением Бивербрука о советском после Уманском. Бивербрук дипломатично ответил, что Уманский слишком многих раздражал своим «энтузиазмом» и бесконечными требованиями. Непопулярен Уманский был и в Вашингтоне. Он не нравился генералу Маршаллу, а Стимсон, который вообще его не переносил, как-то написал в дневнике: «Он просто аферист… У Гувера и в ФБР есть документы, из которых известно, что однажды он получал деньги от германского правительства… Он очень скользкий, ненамного умнее кошки и очень сильно отличается от двоих весьма порядочных и прямодушных русских мужиков, которые рядом с ним».

Эта двое будут потом отозваны.

Во время общения со Сталиным Бивербрук заметил, что тот рисовал множество волков, заштриховывая фон красным карандашом.

Сталин был прав в своих претензиях к Штейнгардту, чье здоровье было серьезно подорвано из-за постоянных стрессов. Время от времени Штейнгардта охватывали панические настроения. 7 октября он телеграфировал в Вашингтон, что возвращается в США, затем изменил свое решение и 13 октября телеграммой сообщил, что его возвращение откладывается.

Операция по осаде Москвы под кодовым названием «Тайфун», разработанная ответственным за ее проведение германским генералом Федором фон Боком, началась в сентябре с наступления трех армий численностью два миллиона человек. По числу участников этой операции и ее значению для страны битва под Москвой стала величайшим сражением этой кампании. По данным историка Родрика Брейтвейта, автора книги «Москва 1941. Город и его люди на войне», она унесла жизни 926 000 советских людей.

Поначалу дела у вермахта шли блестяще. 3 октября Адольф Гитлер, выступая с речью в Берлине, заявил, что Красная армия уже разбита и никогда не воскреснет. К 5 октября три германских фронта были уже близки к тому, чтобы взять город в кольцо. Жуков, которому Сталин приказал вернуться в Москву, прибыл в столицу 8 октября. В этот день 600 000 москвичей были мобилизованы для минирования главных мостов и туннелей, строительства заграждений, рытья окопов и уничтожения всех оставляемых промышленных объектов. Эвакуации по железной дороге на восток подлежали 498 организаций и 210 000 рабочих (многие из них уже были отправлены: к ноябрю свыше 700 заводов были эвакуированы по железной дороге на Урал, свыше 300 – в Сибирь, свыше 400 – за Волгу).

9 октября пресс-секретарь Гитлера Отто Дитрих заявил, что армии маршала Тимошенко и маршала Семена Буденного обращены в бегство: «Советская Россия лишена возможности обороняться. С мечтой Британии о втором фронте в войне покончено».

10 октября майор Йитон телеграфировал в Вашингтон, что скоро русские прекратят сопротивляться. (Гопкинс, который в июле беседовал в Москве с Йитоном, попросил военного министра Генри Стимсона оставить эту информацию без внимания. Он писал: «Я не могу понять, насколько вообще может быть обоснованной и объективной информация военного атташе, которую он черпает на улице или в общественном транспорте».) Тем не менее Стимсон был очень встревожен сообщением Йитона. «Это очень плохие новости из России, – писал он в своем дневнике. – У немцев большой успех, хотя и нет полной уверенности в том, что они смогут реализовать свои планы и завершить кампанию до наступления зимы».

Генерал-майор сэр Гастингс Исмей, начальник личного штаба Черчилля, полагал, что Москва падет в течение трех недель. Газета «Нью-Йорк таймс» в те дни писала: «Нас пока не покидает надежда, что русские армии могут быть спасены, что будет создан новый фронт». Газета процитировала заявление Рузвельта: «Для нашей страны настало время прекратить игру в кошки-мышки с Гитлером и, наконец, приступить к решительным действиям».

В Англии все больше людей требовало немедленных военных действий для спасения России. Популярным был призыв направить британские войска, чтобы они форсировали пролив и высадились на континент, обосновывая целесообразность такой операции тем, что Гитлер сосредоточил всю свою военную мощь против России и оставил все побережье от Норвегии до Испании плохо защищенным. Однако Черчилль был слишком далек от реализации таких планов. Он собирал силы для боевых действий в Северной Африке.

Через несколько дней Рузвельт провел пресс-конференцию, на которой объявил о том, что в последнее время в Россию было отправлено значительное количество военных грузов. Потом он добавил, что вся военная техника и снаряжение, обещанные на совещании в Москве в октябре, включая танки, самолеты и грузовики, должны быть отправлены в Россию до конца месяца, причем бóльшая часть этой техники покинет порты США в двухдневный срок. Он также сообщил, что для того, чтобы обеспечить оперативную доставку грузов в порты, персоналу пришлось работать в прошедшие выходные.

Из Токио продолжала поступать военная информация от Рихарда Зорге. Доверие к нему возросло после того, как он сообщил точную дату германского вторжения. Теперь ему поручили выяснить, имеет ли Япония планы нападения на советский Дальний Восток на границе с Маньчжурией. 14 сентября Зорге сообщил, что Япония приняла решение не нападать на СССР. А в своем последнем сообщении от 4 октября он подкрепил такие сведения убедительными фактами. Сталин пришел к выводу, что у него практически нет выбора: ему предстояло либо отозвать с Дальнего Востока все охраняющие маньчжурскую границу войска, либо потерять Москву. Однако армии пришлось бы преодолеть огромное расстояние, многие тысячи километров, на что уйдут недели, пока они прибудут сюда. А чтобы японцы не рискнули напасть (что вовсе не исключалось, если бы они все же узнали, что граница почти не охранялась), передислокацию войск следовало провести максимально скрытно от Квантунской армии. По свидетельству советского историка Роя Медведева, 12 октября Сталин вызвал в Кремль командующего войсками Дальневосточного фронта генерала Иосифа Апанасенко и других высших офицеров штаба Дальневосточного фронта.

Геннадий Андреевич Борков, первый секретарь Хабаровского краевого комитета ВКП (б), вспоминает о срочном телефонном звонке Сталина, вызвавшего его в Москву.

«По аппаратной сверхсекретной связи мне позвонил Сталин… За годы моей работы на Дальнем Востоке, да и в других местах, Сталин никогда мне не звонил. Поэтому я был чрезвычайно удивлен, когда услышал в телефонной трубке его голос: “… Гитлер готовит наступление на Москву, у нас нет достаточного количества войск, чтобы спасти столицу“… В конце он еще раз повторил: “Вылетайте немедленно самым быстроходным военным самолетом…“

[Когда мы вошли, Сталин] пригласил [нас] сесть за длинный стол, покрытый зеленым сукном. Он сначала не сел, молча походил по кабинету, [потом] остановился против нас и начал разговор: “Наши войска на Западном фронте ведут очень тяжелые оборонительные бои, а на Украине полный разгром… Украинцы вообще плохо себя ведут, многие сдаются в плен, население приветствует германские войска“.

Небольшая пауза, несколько шагов по кабинету туда и обратно. Сталин снова остановился возле нас и продолжал: “Гитлер начал крупное наступление на Москву. Я вынужден забирать войска с Дальнего Востока. Прошу вас понять и войти в наше положение“.

По моей спине побежал мороз, а на лбу выступил холодный пот… “Речь уже идет не только о потере Москвы, а может быть, и гибели государства…“

Он разложил свои бумаги на столе и, показывая пальцем на сведения о наличных войсках нашего фронта, обращаясь к Апанасенко, начал перечислять номера танковых и механизированных дивизий, артиллерийских полков и других особо важных соединений и частей, которые Апанасенко должен немедленно отгрузить в Москву».

Борков вспоминает, что затем Сталин спросил Апанасенко, сколько у того противотанковых пушек, и, получив ответ, сказал: «Грузи и эти орудия к отправке!» И тут Апанасенко отскочил от стола и закричал: «…Ты что делаешь?!! А если японец нападет, чем буду защищать Дальний Восток?.. Снимай с должности, расстреливай, орудий не отдам!» Сталин сказал: «Успокойся, успокойся, товарищ Апанасенко! Стоит ли так волноваться из-за этих пушек? Оставьте их себе».

Один из генералов вспоминает, что Сталин предупредил их: «Вы должны сделать все, чтобы не дать японцам никакого повода для вступления в войну и открыть против нас второй фронт. Если вы спровоцируете войну на Дальнем Востоке, мы отдадим вас под трибунал. Всего хорошего!»

14 октября немцы прорвали линию обороны советских войск у Можайска, всего в 120 километрах к северо-западу от Москвы. Это означало, что Москву почти взяли в тиски. 16 октября Москву охватил ужас. Московскую милицию отправили на фронт. Город замер: на улицах не было автобусов, троллейбусов, не работал метрополитен. Толпы охваченных паникой людей – семьи с пожитками и багажом – стремились оставить город, в воздухе пахло гарью от сжигаемых в учреждениях документов.

8 октября в Россию прибыли первые 48 истребителей «Кертис» «Р-40», полностью собранные и готовые к вылету. 13 октября Рузвельт телеграфировал Сталину, что через два дня из Соединенных Штатов будут отправлены 166 танков, через десять дней – 200 самолетов, 5 500 грузовиков – до конца месяца. Признаком охватившего Москву хаоса стала утеря из российского архива этой телеграммы. Пропала также следующая телеграмма Рузвельта от 25 октября, в которой сообщалось, что Россия окончательно и безоговорочно включена в программу ленд-лиза.

Учитывая неопределенность ситуации и приближение германских войск, 15 октября Сталин отдал приказ об эвакуации города.

Всем членам правительства, в том числе и Молотову, назначенному заместителем главы правительства, всему дипломатическому корпусу было приказано отправиться в Куйбышев, расположенный в месте слияния рек Самара и Волга в 950 километрах от столицы. Генштабу предстояло эвакуироваться в другой город на Волге. Научно-исследовательским институтам и театрам следовало отправиться в еще более отдаленные районы страны. Все важные объекты в Москве были заминированы, а архивы отправлены в Куйбышев.

Библиотеку и личные документы Сталина упаковали и отправили в Куйбышев. Его железнодорожный вагон и самолет «DC-3» находились в полной готовности. Дипломатам, которым сказали, что Молотов и Сталин присоединятся к ним, было приказано отправиться спецпоездом в Куйбышев. Вместе с другими москвичами, занимавшими ответственные посты, дипломаты вскоре после полуночи в полной темноте, освещаемые только вспышками от зенитных орудий, разместились в вагонах поезда. Шел сильный дождь со снегом. Переезд занял пять дней. В обстановке такого хаоса пассажиры питались только тем, что смогли взять с собой. Немцы едва не захватили поезд, но в самый последний момент были отброшены контратакой русской кавалерии. Артиллерийским огнем оказалось разрушено рельсовое полотно, его восстановили, но на это ушло много времени. В поезде находилась и вся труппа Большого театра, а также композиторы Арам Хачатурян и Дмитрий Шостакович. Все благополучно перенесли эту поездку, пополняя в пути запасы продуктов во время остановок на деревенских станциях и в колхозах.

В тот тяжелый день прибыли первые сибирские части из дивизии Белобородова и сразу же заняли позиции на главных подступах к Москве. Вслед за ними прибыли части морской пехоты и армейские дивизии. После их прибытия Сталин передумал покидать Москву и приказал всем наркомам – всем, кроме Молотова, который убыл в Куйбышев, – остаться с ним.

Генерал А. П. Белобородов, командир дальневосточной стрелковой дивизии, позднее описал в своих мемуарах эту стремительную передислокацию в Москву, чтобы прибыть туда вовремя: «Железнодорожники открыли нам «зеленую улицу». На узловых станциях мы стояли не более пяти-семи минут. Отцепят один паровоз, прицепят другой, заправленный водой и углем, – и снова вперед! Точный график, жесткий контроль. В результате все тридцать шесть эшелонов дивизии пересекли страну с востока на запад со скоростью курьерских поездов. Последний эшелон вышел из-под Владивостока 17 октября».

30 октября Рузвельт сообщил Сталину по телеграфу, что он распорядился об оказании Советскому Союзу помощи самым непосредственным и эффективным образом:

«Я одобрил все списки военного снаряжения и вооружения и отдал распоряжение, чтобы сырьевые материалы были предоставлены по мере возможности и как можно скорее. Я дал распоряжение начать поставки немедленно и продолжать производить их в возможно наибольшем объеме.

Чтобы избежать финансовых затруднений, я отдал распоряжение о немедленном проведении мероприятий, при которых поставки могут производиться согласно закону о передаче вооружения взаймы или в аренду на сумму до одного миллиарда долларов.

Я предлагаю, если Советское Правительство это одобрит, чтобы Соединенные Штаты не взыскивали процентов с задолженности, которая может возникнуть у Советского Правительства и которая вытекает из этих поставок, и чтобы платежи по этой задолженности начались только спустя пять лет после окончания войны и производились в течение десяти лет после истечения этого пятилетнего периода».

Такая телеграмма, зашифрованная по соображениям безопасности, была отправлена Штейнгардту в Куйбышев, который 2 ноября передал ее Вышинскому, тоже в Куйбышеве. На следующий день Вышинский отправил Сталину по телеграфу зашифрованную версию послания (полностью соответствующую тексту оригинала). На следующий день Сталин отправил Рузвельту ответную телеграмму с выражением чувства признательности и благодарности, которая заканчивалась словами: «Что касается выраженного Вами, г-н Президент, пожелания, чтобы между Вами и мною был бы незамедлительно установлен личный непосредственный контакт… то я с удовольствием присоединяюсь к этому Вашему пожеланию и готов со своей стороны сделать все возможное для осуществления этого».

К этому времени Москва была в таком отчаянном положении, что Сталин хотел разместить столь долгожданные новости (вместе с фотографиями) на первых полосах советских газет, но Штейнгардт был вынужден остановить его. Он сказал Вышинскому: «Это может быть рискованно. Рузвельт принял решение предоставить СССР кредит в один миллиард долларов без ведома Конгресса».

Штейнгардт находился на грани нервного срыва. 3 ноября он пишет Хэллу о «переутомлении и физическом напряжении… усугубленном крайне неприемлемыми условиями жизни… военной ситуацией… У меня сломалась половина коренного зуба». Он пишет, что убежден: захват Москвы – лишь дело времени. Молотов уехал в Москву. «До падения Москвы, которая может еще некоторое время продержаться, вряд ли они [Молотов и Сталин] приедут в Куйбышев». Далее он пишет, что, конечно, будет до конца выполнять свою работу, пока его не освободят от должности. Двумя днями позже он получает ответ на свою просьбу: утешительную телеграмму от Рузвельта о том, что его заменят «кем-нибудь, кто в полной мере и детально знаком с проблемами промышленного производства в Америке и поставок в Россию».

6 и 7 ноября были днями официального советского праздника. В 1941 году в эти дни отмечалась двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской социалистической революции. Германская армия находилась в 50 километрах от Москвы. 6 ноября Сталин решил в пропагандистских целях провести торжественное заседание Моссовета, посвященное годовщине революции, для политработников и депутатов Моссовета, но провести в вестибюле станции метро «Маяковская», известной своими красивыми конструкциями из алюминия. В конце вестибюля соорудили возвышение для членов Политбюро. У одной из платформ стоял поезд с открытыми дверьми, откуда выносили и раздавали бутерброды и прохладительные напитки.

Сталин произнес волнующую речь о просчетах Германии: «Они рассчитывали прежде всего на то, что серьезно надеялись создать всеобщую коалицию против СССР, вовлечь Великобританию и США в эту коалицию, предварительно запугав правящие круги этих стран призраком революции… СССР не только не оказался изолированным, а, наоборот, приобрел новых союзников в лице Великобритании, США и других стран, оккупированных немцами… Неудачи Красной армии не только не ослабили, а, наоборот, еще больше укрепили союз рабочих и крестьян». Затем Сталин остановился на причинах военных поражений. И здесь он выступил за открытие «второго фронта»: «В настоящее время на европейском континенте не существует каких-либо армий Великобритании или Соединенных Штатов Америки… Обстановка теперь такова, что наша страна ведет освободительную войну одна… Но не может быть сомнения в том, что появление “второго фронта“ на континенте Европы – и он безусловно должен появиться в ближайшее время [бурные аплодисменты], – существенно облегчит положение нашей армии». Сталин также привел цифры потерь советской стороны: 350 000 убитых и 378 000 пропавших без вести с момента начала боевых действий. Сталин знал, что эти цифры далеки, очень далеки от правды.

На следующий день, вопреки советам своего окружения, посчитавшего затею слишком опасной (по свидетельству генерала Волкогонова, когда Сталин выступил с этим предложением, Молотов и Берия подумали, что они ослышались), Сталин принял решение провести в ознаменование праздника традиционный парад на Красной площади, то есть поступить так, как если бы Москва не находилась на осадном положении. И приказал создать над городом защитный «зонт» силами истребительной авиации. На случай же, если во время парада все же произойдет авианалет, Сталин приказал убитых и раненых «быстро убрать, чтобы не прерывать парада». Он приказал также, чтобы кинооператоры сняли марширующие войска, чтобы каждый увидел эти кадры жизнеспособной Красной армии и понял, что уверения фюрера в ее полном разгроме являются бессовестной ложью. К счастью, в этот день был сильный снегопад, предотвративший малейшие попытки германских бомбардировщиков сорвать военный парад.

Это событие стало символом русской стойкости и храбрости. Вместе с членами Политбюро Сталин стоял на трибуне Мавзолея и следил, как генералы гарцевали на белых конях, как проходили колонны танков «Т-34» и колонны пехоты. Он выступил с получасовой речью и воодушевил всех своей уверенностью в победе. Его слова транслировались по радио на весь Советский Союз. Он произносил слова своим низким, чуть глуховатым голосом, очень медленно, с паузами, как это часто делал.

Андрей Сахаров, которому тогда было двадцать лет и который позднее стал знаменит своим участием в создании русской атомной бомбы, вспоминал, что, хотя он прекрасно понимал, что это была тщательно подготовленная речь, она произвела на него сильное впечатление, как и на всех, кто ее услышал. A корреспондент агентства «Оверсиз пресс» никогда не забудет своего впечатления от слов полковника Красной армии: «Теперь война будет выиграна», – когда они слушали это выступление из громкоговорителя на железнодорожной станции к востоку от Москвы.

– Откуда вы знаете? – спросил корреспондент, которого звали Ральф Паркер.

– Вот по этому лицу, – ответил полковник, указав на рабочего средних лет, который замер на месте, услышав голос Сталина. «Я видел, как на этом лице появилась улыбка, как этот человек снял фуражку и быстро прижал к своим щекам, по которым уже потекли слезы».

«Все вокруг него, – отмечает Паркер, – стояли, прикованные к месту голосом своего вождя и обратив свои вдохновенные лица в сторону Москвы, откуда доносился этот голос».

Сталин начал свою речь с необычного упоминания огромного вклада женщин в борьбу против врага (в колхозах женщины составляли 90 процентов всех работающих, на заводах – 60 процентов):

«Товарищи красноармейцы и краснофлотцы, командиры и политработники, рабочие и работницы, колхозники и колхозницы, работники интеллигентного труда, братья и сестры в тылу нашего врага, временно попавшие под иго немецких разбойников, наши славные партизаны и партизанки, разрушающие тылы немецких захватчиков!..

Мы потеряли временно ряд областей, враг очутился у ворот Ленинграда и Москвы. Враг рассчитывал на то, что после первого же удара наша армия будет рассеяна, наша страна будет поставлена на колени. Но враг жестоко просчитался…

Подпавшие под иго немецких захватчиков порабощенные народы Европы смотрят на вас как на своих освободителей… Война, которую вы ведете, есть война освободительная, война справедливая».

Проходившие маршем по Красной площади солдаты и заняли свои позиции на фронте.

К 16 ноября германские войска форсировали реку Лама у входа в канал Москвы. 24 ноября пал город Клин, расположенный в 85 километрах к северо-западу от Москвы. 28 ноября другие германские соединения, наступавшие на юг, находились уже примерно в 32 километрах от Кремля. С юга наступала армия генерала Гейнца Гудериана.

К началу ноября германские солдаты могли наблюдать в полевые бинокли верхушки самых высоких строений в Москве.

23 ноября Вышинский заявил послу Криппсу, что пришло время направить британских экспертов на Кавказ для оказания помощи в демонтаже нефтедобывающего оборудования. Затем произошли два события. Температура упала до минус 18 градусов, что не повлекло за собой проблем для одетых в теплое обмундирование красноармейцев, но стало катастрофой для легко одетых солдат вермахта, которых уверяли, что война завершится еще до наступления зимы. Спустя несколько дней советские лыжные подразделения начали атаковать германские тылы. А 5 декабря сибирские дивизии под командованием Жукова перешли в контрнаступление. Стремительное продвижение германских войск захлебнулось.

К 6 декабря немцев вытеснили из Клина, Ясной Поляны (200 километров к югу от Москвы) и из других ключевых позиций. 13 декабря газета «Правда» писала: «Враг ранен, но не уничтожен». 18 декабря Сталин обсудил с сэром Стаффордом Криппсом серьезный упадок боевого духа среди германских солдат на фронте и выразил уверенность в том, что у Германии уже не осталось резервов.

7 декабря в Вашингтоне выдался необычно теплый день для этого времени года. Ни Рузвельт, ни бóльшая часть его администрации, ни Объединенный комитет начальников штабов не был готов к нападению японцев на Перл-Харбор. В последние недели появилась информация, что японцы собираются где-то нанести удар. Накануне вечером Рузвельту показали карту Индокитая с карандашными пометками приближающихся к Малайскому полуострову японских кораблей, что заставило его и высшее военное командование предположить, что нападение следует ожидать в этом регионе. Рузвельт узнал новость о нападении от Фрэнка Нокса, министра ВМС, позвонившего ему в 13:47. Рузвельт немедленно связался с Хэллом и Стимсоном и сообщил им эту новость. Чуть позже он позвонил Дэвису, который воскликнул: «Слава богу!» Эти два слова услышал Максим Литвинов, который только что прибыл в Вашингтон в качестве нового советского посла на смену непопулярному Константину Уманскому и вместе с женой обедал с Дэвисом. Позднее Литвинов скажет, что Рузвельт, как и все его окружение, были довольны, что их вовлекли в войну. Дэвис вспоминал потом слова президента: «Это ужасно, но это было предопределено».

Дэвис писал, что Литвинов сначала не был рад, что Америка вступает в войну, поскольку беспокоился, что это помешает бесперебойным поставкам в Советский Союз американских товаров и оружия.

В тот вечер Рузвельт собрал свою администрацию в Овальном кабинете. «Он начал, – писал Стимсон, – тонко ощущая исторический момент, с упоминания того, что сегодняшнее совещание является самым важным с 1861 года». После совещания Перкинс записал: «Несмотря на весь ужас, что война пришла и к нам, он держался удивительно спокойно. Было похоже, что благодаря этому событию он перестал терзаться нравственными проблемами».

За несколько недель до этого, 7 декабря, в Белый дом были приглашены на ужин известный журналист Эдвард Р. Мэрроу и его жена Дженет. Они приехали и узнали о нападении японцев и о том, что Рузвельт проводит совещание за совещанием и не может прервать работу ради застолья, что вместо этого их ждет легкий ужин из яичницы и пудинга, который обычно Элеонора Рузвельт организовывала в воскресные вечера, чем они и поужинали. Дженет вскоре уехала домой, а Мэрроу остался в ожидании президента. Около полуночи Мэрроу был, наконец, вознагражден за свое терпение, он увидел Рузвельта, покидавшего Овальный кабинет измученным, рассерженным и восклицающим: «Наши самолеты уничтожены на земле!» Рузвельт заказал пива и сэндвичи. Когда они ели, президент кричал Мэрроу, стуча по столу: «На земле! Ты понимаешь? НА ЗЕМЛЕ!»

Америка была в большей степени готова к войне, чем кто-либо мог подумать. Рузвельт развернул широкую кампанию по строительству боевых кораблей для ВМС. Пока имелись в наличии 17 линкоров, еще 15 находились на стадии строительства, четыре из которых планировалось ввести в строй к концу 1942 года. ВМС располагали семью авианосцами, еще 11 находились на стадии строительства, хотя спуск на воду должен состояться только в 1944 году. В строю находились 18 тяжелых крейсеров, еще восемь строились и должны были быть введены в строй в 1943 году. На вооружении ВМС находились 19 легких крейсеров, еще 40 строились, первые из которых должны были выйти с верфи к концу года. Имелись 172 эскадренных миноносца, 192 находились на этапе постройки. На вооружении стояли 113 подводных лодок, еще 73 строились, одна из которых была почти готова. Строительство 27 подводных лодок планировалось завершить в 1942 году, 24 – в 1943 году, остальных – позднее.

Японское нападение на Перл-Харбор вынудило Рузвельта как можно скорее провести обсуждение планов войны с участием Китая, СССР, Британии и Америки. Первое послание Рузвельта Сталину после нападения японцев следует воспринимать именно в этом контексте. Надо заметить, что такое послание в большей мере предназначалось для Чан Кайши, чем для Сталина. Рузвельт объяснил Стимсону, что он очень хотел бы провести конференцию с представителями союзных правительств в Вашингтоне к концу декабря и с этой целью уже отправил такие телеграммы Чан Кайши, Черчиллю и Сталину.

8 декабря Чан Кайши объявил войну Японии, Германии и Италии. Затем он попросил советского посла в Китае Александра Панюшкина, чтобы СССР присоединился к Китаю и объявил войну Японии. У него были основания надеяться, что это скоро случится. Как говорилось в телеграмме Чан Кайши, отправленной в Вашингтон его министру иностранных дел Сун Цзывэню, «главный советский военный советник выразил свое личное мнение… что объявление Советским Союзом войны против Японии является лишь вопросом времени и чистой формальности». Сун Цзывэнь передал эту информацию Уэллсу. Через четыре дня после нападения на Перл-Харбор, 11 декабря, Литвинов встретился с Хэллом и сказал ему, что этого шага не планируется. «Развивая эту тему», он сообщил Хэллу, что «сегодня получил окончательное решение своего правительства, которое не содержит положений о готовности в настоящее время сотрудничать с США в дальневосточной зоне влияния Японии. Правительство СССР сосредоточено на полномасштабных боевых операциях против Германии, а участие вместе с США в военных действиях на Дальнем Востоке будет предполагать ответное нападение Японии».

В ходе этой беседы Хэлл сообщил Литвинову неверные сведения, хотя в первый раз, но и, без сомнения, в последний, что Япония собирается вторгнуться в Россию: «У меня теперь есть сведения… из которых следует, что Япония, несмотря на условия русско-японского договора о соблюдении нейтралитета, сейчас находится под сильнейшим давлением со стороны Германии, требующей напасть на Россию и на другие страны, воюющие против Германии». По свидетельству Хэлла, Литвинов уклонился от обсуждения этой темы. Тогда Хэлл попробовал воздействовать на Литвинова туманной угрозой: «Если Россия воздержится от сотрудничества с нами на Дальнем Востоке в то время, когда мы продолжаем оказывать ей поддержку, представляете, какой поток критики здесь обрушится на нас за то, что мы помогаем России».

Вот послание Рузвельта Сталину от 14 декабря:

«Первое: я предлагаю генералиссимусу Чан Кайши созвать немедленно в Чунцине конференцию в составе китайского, советского, британского, голландского и американского представителей. Эта группа должна бы собраться не позднее 17 декабря и доложить результаты своим правительствам совершенно конфиденциально к субботе, 20 декабря. Это должно дать нам предварительное представление об общей проблеме под углом зрения Чунцина.

Второе: я прошу британцев собрать в Сингапуре военно-морскую конференцию…

Третье: я был бы очень рад, если бы Вы лично переговорили с американским, британским и китайским послами в Москве и сообщили мне Ваши предложения по всему вопросу к субботе, 20 декабря.

Четвертое: в течение ближайшей недели я подвергну обсуждению те же вопросы со здешними британскими миссиями и сообщу Вам о положении, как оно представляется отсюда».

В телеграмме Сталину Литвинов направил свои пояснения к этому посланию:

«Только что меня пригласил Рузвельт и вручил мне послание для немедленной отправки… В начале беседы со мной президент сказал, что Чан Кайши намерен сделать Чунцин центром управления операциями союзных сил, и ему хотелось бы, чтобы Рузвельт определенным образом удовлетворил его, внеся такое предложение; однако далее [во время беседы] он сказал, что придает большое значение конференции, которую предлагает провести. Мне показалось, что Рузвельту хотелось бы в определенной степени пойти навстречу общественному мнению, которое настаивает на совместных боевых действиях союзников и критикует его за то, что он раньше не привлек нас к участию в конференции по тихоокеанским событиям… В ответ на мои возражения, что на конференции, по всей вероятности, будут обсуждаться проблемы войны с Японией… Рузвельт ответил, что он относится к этому с пониманием и что нашему представителю в Чунцине, безусловно, будет нецелесообразно официально участвовать в работе конференции… Возможно, Рузвельту хотелось бы вовлечь нас в действия против Японии, хотя бы в косвенной форме и на словах; по всей вероятности, это – вся и единственная цель его предложений» (курсив авт.).

Датированное 14 декабря послание Рузвельта было передано только на следующий день в 16:20.

Сталин ответил вежливым, но несколько озадачивающим посланием, в котором говорилось, что он получил телеграмму Рузвельта только 16 декабря, и в котором он сообщал: «В связи с тем, что в Вашем послании не были указаны цели конференций в Чунцине и Москве и ввиду того, что до открытия конференций остался всего один день, я полагал возможным выяснить вопрос о целях конференций и возможность отложения конференций на некоторое время при встрече с г-ном Иденом, который только что прибыл в Москву… Однако, как выяснилось, г-н Иден также не информирован по этому вопросу».

Рузвельт отказался от идеи созыва конференции, и телеграмма Черчиллю так и не была отправлена. Попытки вовлечь Сталина в войну против Японии на какое-то время прекратились. А Черчилль в любом случае планировал посетить Белый дом в течение недели.

Сталин послал Чан Кайши дружескую телеграмму несколькими днями раньше, в которой приносил свои извинения за неучастие России в войне с Японией, объясняя это тем, что «Россия сегодня несет на себе основную тяжесть в войне с Германией… В таких обстоятельствах Советский Союз сегодня не должен отвлекать свои силы на Дальний Восток… Поэтому я прошу Вас не настаивать, чтобы Советская Россия немедленно объявила войну Японии».

Однако затем он добавил: «Советская Россия должна будет воевать с Японией в случае, если Япония определенно нарушит пакт о нейтралитете. Мы готовимся на случай такой ситуации, но для подготовки потребуется время».

Госдепартамент получил копию этой телеграммы 16 декабря. Читая ее, Уэллс так разволновался, что немедленно позвонил Рузвельту и зачитал ему текст по телефону. Вот так, экспромтом, Сталин намекнул Рузвельту, что хоть и не теперь, но при определенных обстоятельствах можно ожидать, что Россия вступит в войну против Японии.

Вступление Америки в войну оказало на Сталина благотворное влияние, во всяком случае на некоторое время: его первой реакцией была вера в то, что Америка теперь сотрет в порошок и Германию, и Японию в течение нескольких месяцев. Его внезапного оптимизма не поколебало даже то, что акваторию порта Архангельск начали сковывать льды.

Десять дней спустя после нападения на Перл-Харбор во время вечерней встречи с Иденом и Криппсом Сталин пребывал в прекрасном настроении и много шутил. Не только потому, что Америка вступила в войну, но и в связи с тем, что наступление вермахта было остановлено. Он уже думал о защите интересов послевоенной России, о том, как добиться подписания от собеседников документов, устанавливающих послевоенные границы. Он впервые обдумывал планы по защите России от агрессий в будущем. Это означало, что нужна была достаточно сильная Польша, чтобы послужить щитом от очередной германской агрессии. Хотя Иден и Криппс не могли согласиться с таким предложением и ничего не было подписано, все они – присутствовали также Майский и Молотов – завершили ужин шампанским, обилием холодных закусок и икрой. По словам Криппса, Сталин налегал на икру, «которую ел в огромном количестве… После завершения официальной беседы мы долго болтали о всякой ерунде, много смеялись и подтрунивали друг над другом». Во время беседы Сталин «был сильно воодушевлен положением на советско-германском фронте, а также своей оценкой ситуации вокруг Японии. Он считал, что война с Германией и Японией продлится не дольше шести месяцев» (курсив авт.).