Маяк проглядывал сквозь туман, словно зыбкое отражение самого себя; серый холодный пляж, песок шелестел и терся об обшивку лодки, оставленной ими на мелководье. Гребни мелких волн загибались полукругом – эдакий бульон из искаженных вопросительных знаков. Маяк не соответствовал воспоминаниям Кукушки – все стены обгорели, краска облупилась до самого верха, до фонарной комнаты, где лежали изуродованные и потухшие прожекторы. Огонь закоптил и окна на лестничных площадках, и в сочетании с кусками разбитого стекла и разбросанными кругом предметами, талисманами, накопленными людьми за долгие годы, все это превращало маяк в нечто шаманское. Теперь здание могло служить лишь ориентиром для их лодки – простейшая из функций, – а больше было никому не нужно. Маяк превратился в высокий, узкий, населенный призраками редут.

– Сожжен по приказу командира пограничного отряда, – сказала им Грейс. – Сожжен потому, что они не понимали его, а вместе с маяком сгорели и журналы.

Но Кукушка уловила колебание в голосе Грейс, словно та умалчивала о том, что произошло в действительности, умалчивала о резне и обмане, не желала говорить, что именно пришло сюда со стороны моря.

Возможно, она до сих пор пытается как-то систематизировать все это, отделить реальное от воображаемого.

Может быть, журналы все же уцелели, несмотря на произошедшее, может, хотя бы часть их удастся восстановить? Может, если они войдут, поднимутся в фонарную комнату, откроют люк, глянут вниз, то увидят то же, что видела биолог да и она сама много лет тому назад? Что, если отраженный свет этих старых записей озарит их неким новым знанием, внедрится в их сновидения, навеки возьмет их в плен? Или же они найдут там всего лишь груду пепла? Кукушке не слишком хотелось это выяснять.

Близился вечер. Они отплыли с острова рано утром в большой лодке, которую, как оказалось, Грейс прятала вдали от пирса. Биолог больше не появлялась, хотя Контроль окидывал взглядом морские просторы с почти патологической тревогой. Но Кукушка почувствовала бы ее присутствие задолго до того, как они могли оказаться в опасности. Ей не хотелось говорить ему, ради своего же блага, что океаны, через которые проплывает сейчас биолог, куда шире и глубже, нежели то пространство, что им предстояло пересечь на пути к маяку.

Они двинулись к маяку по берегу, выбрав тропинку, где было меньше риска попасть под обстрел снайпера, возможно, засевшего где-то наверху. Грейс считала, что все здесь или погибли, или давным-давно покинули это место, но она могла и ошибаться. Со стороны моря не появлялся никто, будь то призраки или создания из плоти и крови. «Они выходят из моря, все эти твари, такие, как биолог, только менее добрые».

Перевалив через дюны, они безо всяких происшествий добрались до ровной земли у маяка, постояли на краю заросшей сорняками лужайки. Здесь буйно разрослись крапива и кустики черники: еле проходимая преграда для них, зато прекрасное естественное укрытие для птиц, крапивников и воробьев, которые стрелами носились в зарослях, оглашая воздух веселым чириканьем, не соответствующим мрачной обстановке полного запустения. Вездесущие чертополохи взирали на Кукушку своими цветками, похожими на микрофоны – липкие купола, словно созданные для того, чтоб улавливать и передавать звуки, а не распылять свои семена. И еще здесь попахивало гарью.

Выбитая дверь манила зияющей чернотой, а серое небо над головами как-то странно отсвечивало, подрагивало, заставляя Контроля все больше нервничать. Он не мог стоять на месте и не хотел, чтобы Грейс и Кукушка стояли неподвижно. Кукушка видела, как ясность исходит от него, точно нимб из остро заточенных ножей, и гадала: сумеет ли он остаться самим собой ко времени, когда они войдут в башню? Возможно, сумеет, если что-нибудь сверхъестественное не сорвется с этого серого неба.

– Незачем ходить наверх, – сказала Грейс.

– Неужели тебе ни капельки не любопытно?

Грейс восприняла этот вопрос благодушно. Кукушка понимала, что женщина все еще оценивает ее, и никак не могла понять, о чем она думает. Может, Грейс согласилась на эту авантюру, думая, что Кукушка – это действительно секретное оружие? Одно она знала точно: пока Грейс была с ними, ее шансы переговорить с Контролем с глазу на глаз свелись к нулю, что в любом разговоре будут участвовать все трое. Это тревожило ее, потому что Грейс она знала даже хуже, чем Контроля.

– Не хочу туда подниматься, – сказал Контроль. – Не хочу. Я считаю, нам нужно как можно скорее уйти с открытой местности. И как можно скорее добраться до нашей цели.

– По крайней мере, здесь, кажется, никого, – заметила Грейс. – Похоже, что Зона Икс резко сократила вражеские ряды.

Да, это было к лучшему, пусть даже и звучало жестоко. Но взгляд, который бросил на Грейс Контроль, говорил о том, что он еще не избавился от совершенно неуместной здесь сентиментальности, свойства, принадлежавшего другому, внешнему миру.

– Что ж, позвольте мне пополнить эту коллекцию, – сказала Грейс и швырнула островной отчет биолога и журнал в темный провал двери.

Контроль смотрел в эту темноту с таким видом, точно она совершила ужасный поступок, который требовалось исправить. Но Кукушка так не считала. Просто Грейс пыталась освободить их.

«Никогда еще сцена не могла быть столь живой без движущихся по ней душ». Это предложение, прочтенное в колледже, сопровождало биолога после переезда в город и вернулось к Кукушке, когда она стояла на пустой парковке и наблюдала, как белка-летяга бесшумно перемахивает с одного телеграфного столба на другой. В тексте шла речь о городских пейзажах, но биолог прикладывала его к миру природы или, по крайней мере, к тому, что можно было считать дикой местностью, хотя люди изменили мир настолько, что даже Зона Икс не смогла полностью уничтожить все их знаки и символы. Кустарники и деревья, представляющие инвазивные виды, были лишь одной стороной этого явления; другая заключалась в том, что даже еле заметная тропинка, протоптанная человеком в зарослях, меняла топографию местности. «Единственный способ сохранить окружающую среду в ее первозданном виде – это полное отсутствие нашего вмешательства, а для этого нужно, чтобы все мы исчезли». Вывод, который биолог исключила из своей диссертации, но не смогла выгнать из головы, а теперь он пылал в сознании Кукушки и, даже подвергнутый холодному анализу и отчужденный вместе с другими принадлежавшими не ей воспоминаниями, все равно сохранял определенное влияние. Особенно в свете воспоминания о глядящих на нее тысячах глаз.

Они продвигались в глубь континента, и крупные предметы исчезали, открывая глазу мелкие и незабываемые: вот полевой лунь темной полоской пролетает низко над водой; а вот характерный след уже на воде, там, где проплывает мокасиновая змея, или щитомордник. А вон там, подальше, на удивление высокая трава, каскадом, точно волосы, спадающая на землю.

Ее вполне устраивало молчание, но Грейс с Контролем были настроены по-другому.

– Я скучаю по горячему душу, – сказал Контроль. – И по коже, которая не чешется с ног до головы.

– Так вскипяти воды, – сказала Грейс, точно предлагала решение сразу двух проблем. Словно это недовольство Контроля было дурацкой прихотью и он должен был мыслить более высокими категориями.

– Это не одно и то же.

– А я скучаю по крыше Южного предела, – сказала Грейс. – На ней можно было стоять и смотреть на лес.

– Ты ходила на крышу? Как это тебе удавалось?

– Сторож нас пускал. Директора и меня. Мы стояли на крыше и строили разные планы. – В голосе ее проскальзывала ирония.

Кукушка уже успела отметить эту ее тоску, эту невидимую связь с кем-то отсутствующим. Кого ей действительно не хватает? У них слишком мало времени, чтобы тосковать о чем-то или ком-то. Этот разговор был настолько ей неинтересен, что она вновь задумалась о том, что будет делать, если вдруг встретит Слизня. Что, если сама она является «спящим агентом» силы куда более древней, чем Южный предел или Зона Икс? Кому она на самом деле подчиняется: бывшей директрисе? Или ей же, но когда она была девочкой, играющей на черных камнях у маяка? А какому хозяину служил смотритель маяка? Было бы проще, если бы она могла думать о каждом человеке в этом уравнении по отдельности, как о самостоятельной величине, но всё было не так просто.

Возможно, по-настоящему значимым был лишь последний ответ биолога, а все остальное – данью ожиданиям и реакциям, на которые человек запрограммирован изначально? Неким подобием последней отсрочки перед тем, как она сама превратилась в единственно правильный ответ. Все эти новые складки, эти жабры, эти мириады глаз, словом, все, что они видели, имело больше значения, обладало большей жизнеспособностью в данной среде. Возможно, в тайнике маяка скопилось так много журналов именно потому, что люди, один за другим, со временем понимали всю бессмысленность языка, речи. Не только в Зоне Икс, но и вообще, в сравнении с живым мгновением, прикосновением, связью, для которой слова были жалким разочарованием, ибо они не способны выразить ни конечное, ни бесконечное. Зона Икс доказывала это снова и снова, усердно стирая все остальное. В тот самый миг, когда Слизень продолжал писать свое ужасное послание.

Там, на острове, остался без ответа еще один, последний вопрос, и вес его давил на каждого из них, но по-разному. Если сейчас они видели перед собой пейзаж, трансплантированный откуда-то издалека, тогда что же существовало в координатах реальной Зоны Икс, там, на Земле?

Грейс первая выдвинула эту идею – было очевидно, что она не один год размышляла над этой проблемой, которая преследовала ее, угнетала, не давала покоя.

– Мы, – словно издалека донесся до нее ответ Контроля. – Там мы. Мы и есть на Земле. – Хотя он ведь не глуп и должен понимать, что Грейс права.

– Если пройдешь через дверь, попадешь в Зону Икс, – сказала Грейс. – Если перейдешь через границу, попадешь в другое место. А вот какое, неизвестно.

По голосу никак нельзя было определить, терзают ли Грейс сомнения, волнует ли ее то, верят они ей или нет. Чувствовалось, что она страшно устала от вопросов, словно Зона Икс окончательно вымотала ее, и даже неправильный ответ вполне бы ее устроил. Контроль промолчал.

Но Кукушка помнила, что видела в коридоре, ведущем в Зону Икс, весь этот мусор и обломки, мертвые тела, и теперь размышляла над тем, было ли это реальностью или порождением ее разума. Размышляла, что могло пройти через двадцатифутовую дверь, которую описывал Контроль и которая теперь для них потеряна. Что вообще могло пройти через такую дверь? Ее вывод был: ничего, потому что если бы что-то могло, оно уже прошло бы давным-давно.

Озера на болотах отливали такой глубокой чистой синевой в неверном свете дня, что отражения деревьев и кустарников, окаймляющих их берега, казались столь же реальными, как и их укрепившиеся корнями в почве двойники. Под заляпанными грязью подошвами чавкала сырая земля, они оскальзывались на корнях растений, и пахло здесь сладко, словно хрустящим сеном. Контроль несколько раз терял равновесие и хватался за Кукушку, едва не утягивая ее за собой.

Откуда-то спереди вдруг потянуло гарью, а потом что-то пронеслось по небу, сплошь затянутому облаками – что именно, они не разглядели, – и Кукушка ничуть не удивилась.