ГЛАВА 17

ПЕРСОНАЛ В КЛИНИКЕ ЛАУЗОН редко упоминал ИМЯ герра Мюллера, пациента палаты №13, с которым работал доктор Брейер. Да и сказать было почти нечего. Для занятых, загруженных работой людей он был идеальным пациентом. За первую неделю приступов мигрени не было. Он почти ни о чем не просил и требовал к себе мало внимания, кроме измерения признаков жизни — пульса, температуры, частоты дыхания, кровяного давления — шесть раз в день. Медсестры называли его вслед за фрау Бекер, ассистенткой доктора Брейера, настоящим джентльменом.

Однако было видно, что он предпочитает быть один. Он никогда не начинал разговор. Когда к нему обращался кто-то из персонала или пациентов, он отвечал дружелюбно и коротко. Он предпочитал есть в палате и после утреннего визита доктора Брейера (который, по предположениям медсестер, был посвящен массажу и электрическим воздействиям) проводил большую часть времени в одиночестве: он писал в своей палате или, если погода позволяла, делал записи, гуляя по саду. Герр Мюллер вежливо пресек все расспросы относительно того, что он пишет. Было лишь известно, что он интересуется Заратустрой, древнеперсидским пророком.

Брейера просто поражало несоответствие между безупречной вежливостью Ницше в клинике и пронзительным, даже командным тоном его книг. Когда он спросил об этом своего пациента, Ницше улыбнулся и ответил:

«Никакой загадки здесь нет. Когда никто не слышит, начать орать вполне естественно!»

Казалось, он был доволен своей жизнью в клинике. Он говорил Брейеру не только о том, что его дни были приятны и не омрачены болью, но и что их ежедневные беседы были полезны для его философии. Он всегда презрительно относился к философам вроде Канта и Гегеля, которые писали, по его словам, академическим стилем для академического сообщества. Его философия была о жизни и для жизни. Лучшие истины — кровавые истины, вырванные с мясом из собственного жизненного опыта.

До встречи с Брейером он никогда не пытался найти своей философии практическое применение. Проблему практического использования он считал второстепенной, утверждая, что о тех, кто не может его понять, не стоит и беспокоиться, тогда как лучшие представители человечества сами найдут свой путь к его мудрости, — если не сейчас, то через сто лет! Но ежедневные встречи с Брейером заставили его вернуться к этому вопросу и рассмотреть его более серьезно.

Тем не менее беззаботные продуктивные дни в клинике Лаузон не были для Ницше такой уж идиллией, как могло показаться на первый взгляд. Подземные потоки подтачивали его силы. Чуть ли не каждый день он сочинял длинные, отчаянные, полные тоски письма Лу Саломе. Ее образ постоянно вторгался в его мысли и воровал энергию у Брейера, у Заратустры, у искренней радости вкушения дней без боли. Жизнь Брейера в первую неделю пребывания Ницше в больнице и снаружи, и внутри была суматошной и мучительной. Часы, проведенные в Лаузоне, добавлялись к и без того перегруженному расписанию. Неизменное правило венской медицины звучало так: чем хуже погода, тем больше у врача работы. Неделю за неделей мрачная зима с ее беспросветно серым небом, ледяными порывами северного ветра и вязкий влажный воздух отправляла пациентов одного за другим нескончаемым ковыляющим потоком в его смотровой кабинет.

В записях Брейера лидировали зимние болезни: бронхит, воспаление легких, синусит, тонзиллит, отит, фарингит и эмфизема. Не обошлось, как всегда, и без пациентов с нервными расстройствами. В первую неделю декабря на пороге его кабинета появились два молодых создания с рассеянным склерозом. Брейер испытывал особую неприязнь к этому диагнозу: он не мог предложить достойного лечения и ненавидел оказываться перед дилеммой, говорить ли молодым пациентам, что ждет их впереди: постепенная потеря дееспособности, приступы слабости, паралич или слепота, которые могут начаться в любой момент.

Еще в эту первую неделю пришли две пациентки, у которых Брейер не смог найти никаких признаков органической патологии, зато он был уверен, что у них истерия. У одной из них, женщины средних лет, начинались спастические судороги, как только она оставалась одна. Вторая пациентка, девочка семнадцати лет, страдала судорогами ног и могла ходить только с двумя зонтиками вместо трости. Через разные промежутки времени с ней случались помутнения сознания, когда она начинала выкрикивать такие странные фразы, как, например: «Оставь меня! Поди прочь! Я не здесь! Это не я!»

Обе пациентки, думал Брейер, — кандидатуры на лечение разговором Анны О. Но тот терапевтический курс обошелся ему слишком дорого: на алтарь были положены его время, его профессиональная репутация, психическое равновесие, его семейная жизнь. Хотя он и клялся никогда больше за это не браться, он не мог решиться обратиться к традиционным, неэффективным терапевтическим методам — глубокому мышечному массажу и электрической стимуляции по точно установленной, но неподтвержденной схеме, предложенной Вильгельмом Эрбом в очень популярном «Учебнике по электротерапии».

Если б он только мог направить этих двух женщин к другому врачу! Но к кому? Никто не захочет их принять. В декабре 1882 года помимо него ни в Вене, ни во всей Европе не было терапевта, который бы мог лечить истерию.

Но Брейера изматывали не эти профессиональные требования; он мучился от душевных страданий, в которых виноват был он сам. Четвертый, пятый и шестой сеанс прошли в соответствии с планом, принятым на третьей встрече: Ницше делал акцент на экзистенциальных проблемах, особенно на озабоченности бессмысленностью жизни, конформности и несвободе, страхах старения и смерти. «Если Ницше действительно хочет, чтобы я почувствовал себя лучше, — думал Брейер, — мой прогресс доставит ему удовольствие».

Брейер чувствовал себя совсем несчастным. Он еще больше отдалился от Матильды. Он не мог избавиться от давления в груди. Ему казалось, что гигантские тиски ломают его ребра. Дыхание было поверхностным. Он постоянно напоминал себе, что дышать надо глубже, но как бы ни старался, не мог справиться с постоянным напряжением. Хирурги уже научились вставлять дыхательные трубки для выведения плевральной жидкости; иногда он представлял в своей груди и подмышках трубки, высасывающие из него Angst. Каждая ночь приносила с собой леденящие кровь кошмары и ужасную бессонницу. Через несколько дней он уже принимал большие дозы хлорала, чем Ницше. Он думал о том, как долго сможет протянуть в таких условиях. Стоило ли жить такой жизнью? Иногда он подумывал о том, чтобы принять смертельную дозу веронала. Некоторые его пациенты страдали так годами. Ну и пусть страдают! Пусть они цепляются за такую бессмысленную, наполненную страданиями жизнь. Это не для него!

Ницше, который, как предполагалось, должен был помочь ему, особого сочувствия не проявлял. Когда Брейер рассказывал ему о своих мучениях, Ницше отмахивался от его слов, как от назойливой мухи: «Разумеется, вы страдаете. Это цена провидения. Разумеется, вы напуганы, жить — значит находиться в постоянной опасности. Станьте сильным! — увещевал он. — Вы не корова, а я не инструктор по жеванию жвачки!»

К вечеру понедельника, спустя неделю после заключения ими договора, Брейер понял, что план Ницше в корне неправилен. По теории Ницше, фантазии о Берте были отвлекающим маневром части сознания Брейера, мозговой тактикой «темных аллей», которая была направлена на переключение внимания от значительно более мучительных экзистенциальных проблем, требующих решения. Ницше утверждал, что стоит Брейеру разобраться со значимыми экзистенциальными вопросами, как одержимость Бертой исчезнет сама собой.

Но она не исчезала! Фантазии устраивали еще более мощные атаки на выстроенную Брейером линию сопротивления. Их аппетиты все росли: больше внимания, больше будущего. Снова и снова Брейер представлял себе, как он может изменить свою жизнь, искал все новые способы вырваться из опостылевшей тюрьмы — семейно-культурно-профессиональной тюрьмы — и сбежать из Вены, сжимая в объятиях Берту.

На первый план вышла совершенно конкретная фантазия. Он представлял себе, как возвращается домой вечером и видит на улице толпу соседей и пожарных. Его дом горит! Он набрасывает на голову пальто и, вырываясь из рук пытающихся удержать его людей, врывается в горящий дом, пытаясь спасти свою семью. Но спасти их невозможно из-за огня и дыма. Он теряет сознание, его выносят из дома пожарные, которые и сообщают ему, что вся его семья сгорела: Матильда, Роберт, Берта, Дора, Маргарита и Йохан. Его смелая попытка броситься на спасение семьи вызывает всеобщее восхищение, все ошеломлены постигшим его несчастьем. Он сильно переживает, боль его невыразима. Но он свободен! Свободен для Берты, свободен бежать с ней, может, в Италию, может, в Америку, свободен начать все сначала.

Но получится ли это? Не слишком ли она молода для него? Хочет ли она того же? Смогут ли они сохранить свою любовь? Как только появляются эти вопросы, начинается новый виток, и вот он снова на улице, наблюдает, как языки пламени бушуют в его доме!

Фантазия отчаянно защищалась от вмешательства в свой ход: если она появлялась, она доходила до конца. Иногда даже во время короткого перерыва между двумя пациентами Брейер обнаруживал себя напротив горящего дома. Если в этот момент в кабинет заходила фрау Бекер, он делал вид, что делает записи в карте пациента, и жестом просил оставить его.

Дома он не мог смотреть на Матильду, не испытывая приступов вины за то, что отправил ее в горящий дом. Так что он старался поменьше смотреть на нее, проводил большую часть времени в лаборатории за опытами с голубями, почти все вечера просиживал в кофейне, два раза в неделю играл с друзьями в тарок, принимал больше пациентов и возвращался домой очень, очень уставший.

А что с Ницше? Брейер больше не прикладывал все свои силы, чтобы помочь ему. Его убежищем стала мысль о том, что, может быть, он сможет помочь Ницше, позволяя Ницше помочь ему. У Ницше, судя по всему, все было в порядке. Он не злоупотреблял лекарствами, крепко спал после полграмма хлорала, хорошо кушал, желудок его не беспокоил, приступы мигрени не возвращались.

Теперь Брейер полностью осознал тот факт, что он в отчаянии и что ему нужна помощь. Он прекратил обманывать себя, перестал делать вид, что общается с Ницше ради того, чтобы помочь Ницше, что эти встречи были уловкой, мудрой стратегией, направленной на то, чтобы заставить Ницше говорить о его отчаянии. Брейер был поражен заманчивостью лечения разговором: он втянулся. Строить из себя пациента означало быть им. Он получал огромное удовольствие, рассказывая все, что накопилось в душе, раскрывая самые гадкие секреты, будучи единственным объектом внимания человека, который понимал, принимал и, судя по всему, даже прощал его. После некоторых сеансов он чувствовал себя только хуже, но, несмотря на это, он почему-то с нетерпением ожидал следующей встречи. Он стал свято верить в возможности и мудрость Ницше. Он больше ничуть не сомневался, что Ницше обладает способностью и силой вылечить его, если только он, Брейер, сможет добраться до этой силы.

А Ницше как человек? «Интересно, — думал Брейер, — наши отношения так и остались исключительно деловыми? Разумеется, он теперь знает меня лучше, или, по крайней мере, знает обо мне больше, чем кто бы то ни было. Нравится ли он мне? Нравлюсь ли я ему? Стали ли мы друзьями?» Брейер не мог точно ответить на эти вопросы, тем более он не знал, как можно строить отношения с человеком, который оставался все таким же холодным и сдержанным. «Смогу ли я быть лояльным? Или же придет день, когда я тоже предам его?»

Затем случилось непредвиденное. Попрощавшись однажды утром с Ницше, Брейер приехал в офис, где его, как обычно, ждала фрау Бекер. Она вручила ему список из двенадцати пациентов, в котором красным были помечены имена тех, кто уже приехал, и хрустящий голубой конверт, на котором он узнал почерк Лу Саломе. Брейер вскрыл запечатанный конверт и достал карточку с серебряной окантовкой:

Лу! Они не договаривались переходить на имена! — подумал Брейер и вдруг понял, что фрау Бекер что-то говорит ему.

«Час назад приходила русская фройлен, спрашивала вас, — объяснила фрау Бекер, и Брейер заметил, что ее обычно гладкий лоб прорезает морщина. — Я взяла на себя смелость сказать ей о вашем насыщенном утреннем расписании, и она сказала, что вернется в пять. Я сообщила ей, что ваш дневной график не менее перегружен. Тогда он спросила, где остановился в Вене профессор Ницше, но я ничего ей не сказала, так что она будет и вас об этом спрашивать. Я правильно поступила?»

«Разумеется, фрау Бекер, — впрочем, как всегда. Но мне кажется, что вас что-то беспокоит?» — Брейер знал, что она не только сильно невзлюбила Лу Саломе, когда та приходила сюда впервые, но и винила ее за обременительную авантюру с Ницше. Ежедневные поездки в клинику Лаузон сделали работу в кабинете столь напряженной, что теперь Брейер едва обращал внимание на свою ассистентку.

«Честно говоря, доктор Брейер, мне так не понравилось, как она влетела в ваш кабинет, в котором уже было полно народу, и еще ожидала, что вы будете сидеть здесь и ждать ее, что вы примете ее вперед всех. Да еще в довершение всего спросила у меня адрес профессора! Что-то в этом не так — все за вашей спиной — и вашей, и профессора!»

«Вот почему я говорю, что вы все сделали правильно, — мягко сказал Брейер. — Вы действовали осторожно, вы направили ее ко мне и вы защитили личную жизнь пациента. Никто бы не справился с этой задачей лучше. Ну давайте, пригласите герра Виттнера».

Где-то в пятнадцать минут шестого фрау Бекер сообщила, что приехала фройлен Саломе, и тут же напомнила ему, что в приемной осталось пять пациентов.

«Кого мне пригласить? Фрау Майер ждет уже почти два часа».

Брейер понял, что он попал в неудобное положение. Лу Саломе рассчитывала, что он встретится с ней сейчас же.

«Пригласите фрау Майер. Следующей будет фройлен Саломе».

Двадцать минут спустя, когда Брейер делал записи в карте фрау Майер, фрау Бекер привела в кабинет Лу Саломе. Брейер вскочил и прижался губами к протянутой ею руке. Он уже начал забывать, как она выглядит, со времени их последней встречи. И теперь он был снова ошеломлен ее красотой. Как вдруг посветлело в его кабинете!

«А, дорогая фройлен! Как приятно видеть вас! Я уж и забыл!»

«Вы уже забыли меня, доктор Брейер!» «Нет, не вас. Я забыл, какое это удовольствие — видеть вас».

«Теперь смотрите внимательнее. Вот, взгляните сюда, — Лу игриво повернула головку сначала в одну сторону, потом в другую, — теперь сюда. Я говорила вам, что это мой лучший профиль? Как вам кажется? Теперь скажите мне — мне нужно знать, — вы прочитали мое послание? Вы не обиделись?»

«Обиделся? Разумеется, нет. Хотя, конечно, огорчился, что могу уделить вам лишь немного времени, скорее всего, где-то четверть часа. — Он предложил ей стул, и она опустилась на него — изящно, медленно, словно в ее распоряжении было все время мира. Брейер сел на стул рядом с ней. — Вы были в моей приемной. К сожалению, я не могу выкроить время сегодня».

Лу Саломе ничуть не расстроилась. Она, конечно, сочувственно кивала головой, но все равно создавалось впечатление, что ее совершенно не касается обстановка в приемной Брейера.

«Помимо этого, — добавил он, — мне еще нужно посетить нескольких пациентов на дому, а сегодня вечером у меня собрание в Медицинском обществе». «Ах да, цена успеха, герр профессор». Брейер все еще не собирался закрывать эту тему:

«Скажите мне, дорогая моя фройлен, к чему так рисковать? Почему бы вам не написать мне заранее, чтобы я мог назначить вам время. Иногда у меня целый день нет ни минуты свободной, иногда меня вызывают за город. Могло получиться так, что вы приехали бы в Вену и вообще не смогли со мной встретиться. Зачем рисковать — вы могли бы приехать зря!»

«Всю жизнь люди говорят мне, что я рискую. Однако до сих пор я никогда, ни разу не разочаровывалась. Посмотрите, сегодня, сейчас, я здесь, разговариваю с вами. Может быть, я останусь в Вене, и тогда мы сможем завтра снова встретиться. Так что объясните мне, доктор, зачем мне менять свои привычки, когда все получается так хорошо? А еще я слишком импульсивна, я часто не могу предупредить заранее, потому что я заранее не планирую. Я часто принимаю решения быстро и выполняю их сразу же.

Но, дорогой мой доктор Брейер, — безмятежно продолжала Лу, — я не это имела в виду, когда спрашивала, не обиделись ли вы на мое послание. Я хотела узнать, не обидел ли вас мой неофициальный тон, то, что я назвала себя по имени. Большинство жителей Вены чувствуют себя голыми без своих регалий, им кажется, что они в опасности, но у меня ненужная дистанция вызывает отвращение. Мне бы хотелось, чтобы вы называли меня Лу».

Господи, какая опасная женщина, да еще и провокаторша, подумал Брейер. Несмотря на то что он чувствовал себя не в своей тарелке, Брейер не мог придумать оправдание, которое не ставило бы его в один ряд с чопорными венцами. Внезапно он понял, в какое неудобное положение поставил Ницше несколько дней назад. Но они-то с Ницше были ровесниками, а Лу Саломе была вполовину младше него.

«Конечно, с удовольствием. Я никогда не буду стремиться ставить между нами барьеры».

«Хорошо, стало быть, Лу. Теперь, что касается ожидающих вас пациентов, могу заверить вас, что я испытываю одно только уважение к вашей профессии. На самом деле мой друг Поль Рэ и я часто обсуждаем возможность поступления в медицинское училище. Итак, уважая ваши обязательства перед пациентами, я немедленно перехожу к делу. Вы, разумеется, догадались, что сегодня я пришла к вам с вопросами и важной информацией относительно нашего пациента, если, конечно, вы все еще работаете с ним. От профессора Овербека мне удалось узнать только то, что Ницше уехал из Базеля на консультацию с вами. Больше я ничего не знаю».

«Да, мы встретились. Но скажите мне, фройлен, что за информацию вы приготовили для меня?»

«Письма Ницше — необузданные, бешеные, путаные… Иногда мне кажется, что он потерял рассудок. Вот они. — Она передала Брейеру пачку листов. — Я успела выписать для вас некоторые отрывки, пока ждала вас сегодня».

Брейер взглянул на первый лист, на котором аккуратным почерком Лу Саломе было выведено:

О, меланхолия… где то море, в котором действительно можно утонуть?

Я потерял даже то малое, что имел: мое доброе имя, веру в нескольких людей. Я потерял моего друга Рэ — я потерял целый год из-за ужасных мучений, которые терзают меня даже сейчас.

Прощать своих друзей труднее, чем своих врагов.

Написано было намного больше, но Брейер прекратил читать. Как бы ни восхищали его слова Ницше, он знал, что каждая прочитанная им строка — предательство по отношению к его пациенту.

«Ну что, доктор Брейер, что вы думаете об этих письмах?»

«Скажите мне еще раз, почему вы думаете, что я должен их читать?»

«Я получила их все сразу. Рэ не показывал их мне, но решил, что не имеет права на это».

«Но почему я обязательно должен их читать?»

«Читайте дальше! Посмотрите, что говорит Ницше! Я была уверена, что врач должен знать об этом. Он говорит о самоубийстве. К тому же многие его письма слишком путаные, может, он теряет возможность рационально мыслить. И потом, я всего лишь человек, а эти его нападки на меня — горькие и болезненные, — я не могу так просто от них отмахнуться. Честно говоря, мне нужна ваша помощь!»

«Чем я могу вам помочь?»

«Я уважаю ваше мнение — вы умелый наблюдатель. Вы думаете обо мне так же? — Она пролистала стопку писем. — Только послушайте: „бесчувственная женщина… бездуховная… неспособная любить… ненадежная… смутные представления о чести…“ Или вот еще: „хищница в шкуре домашней киски“, или, например, „ты — маленькая негодяйка, а я-то думал, что ты — воплощение добродетели и благородства“.

Брейер энергично покачал головой: «Нет, разумеется, нет, я так о вас не думаю. Но мы так мало знаем друг друга — наши встречи были короткими, делового характера. Как можно доверять моему мнению? Вам действительно нужна от меня помощь такого рода?»

«Я знаю, что большая часть того, что мне пишет Ницше, носит импульсивный характер, он пишет из злости, хочет наказать меня. Вы говорили с ним. И, я не сомневаюсь, говорили с ним обо мне. Я должна знать, что он действительно про меня думает. Вот о чем я прошу вас. Что он говорит обо мне? Он что, правда ненавидит меня? Он действительно считает меня таким монстром?»

Брейер помолчал какое-то время, обдумывая все скрытые значения вопросов Лу Саломе.

«Но я, — продолжила она, — задаю вам очередную порцию вопросов, хотя вы не ответили еще не предыдущие. Вы смогли убедить его поговорить с вами? Вы до сих пор видитесь с ним? Сдвиги есть? Нашли ли вы лекарство от отчаяния?»

Она замолчала, уставившись прямо в глаза своему собеседнику в ожидании ответа. Он чувствовал, как нарастает давление; давление исходило со всех сторон — от нее, от Ницше, от Матильды, от ждущих его пациентов, от фрау Бекер. Ему хотелось кричать.

В конце концов он сделал глубокий вдох и произнес:

«Дорогая фройлен, мне очень жаль, но я могу только сказать, что не могу ответить на ваши вопросы».

«Не можете ответить! — удивленно воскликнула она. — Доктор Брейер, я не понимаю».

«Войдите в мое положение. Я могу понять, почему вы задаете мне эти вопросы, но не могу на них ответить, не нарушая права моего пациента на конфиденциальность».

«Это значит, что он стал вашим пациентом и вы продолжаете видеться?»

«Увы, я не могу сказать вам даже этого». «Но, я уверена, ко мне это не относится, — произнесла она полным негодования голосом. — Я не человек с улицы и не сборщик податей».

«Мотивы того, кто задает вопросы, не имеют значения. Имеет значение только право пациента на конфиденциальность» .

«Но это не просто обычный случай предоставления медицинских услуг! Весь этот проект был моей идеей! Я несу ответственность за то, что привела Ницше к вам, чтобы не дать ему покончить с собой. Вне всякого сомнения, я заслуживаю знать, к чему привели мои старания».

«Да, словно вы начали эксперимент, а теперь хотите знать, что у вас получилось».

«Именно так. Вы же не откажете мне в этом?» «Но что, если, сказав вам, сообщив вам результат, я поставлю весь эксперимент под угрозу?» «Как такое может случиться?»

«Поверьте моим словам. Помните, вы обратились ко мне, потому что считали меня экспертом. Так что будьте добры относиться к моему мнению как к мнению эксперта».

«Но, доктор Брейер, я же не безразличный прохожий, не просто свидетель происшествия, у которого судьба жертвы вызывает болезненное любопытство. Ницше был мне небезразличен — и сейчас небезразличен. Тем более, как я уже говорила, я несу некоторую ответственность за его страдания. — В ее голосе появились пронзительные нотки. — Я тоже переживаю. И я имею право знать».

«Да, я слышу, что вы переживаете. Но как врач я должен в первую очередь заботиться о своем пациенте и быть на его стороне. Может, когда-нибудь, когда вы определитесь с вашими планами относительно карьеры в медицине, вы сможете войти в мое положение».

«А мои страдания? Или это не считается?»

«Мне жаль, что вы так мучаетесь, но я ничем не могу вам помочь. Я вынужден посоветовать вам обратиться за помощью к кому-нибудь еще».

«Вы можете дать мне адрес Ницше? Я могу связаться с ним только через Овербека, который, наверное, не передает ему мои письма!»

Настойчивость Лу Саломе начала раздражать Брейера. Он должен был четче объяснить ей свою позицию.

«Вы задаете мне сложные вопросы об обязанностях врача перед пациентами. Вы хотите заставить меня делать вещи, которые я считаю нецелесообразными. Но теперь я не сомневаюсь, что не могу сказать вам ничего — ни где он живет, ни в каком он находится состоянии, не могу даже сказать, является ли он моим пациентом. Кстати, что касается пациентов, фройлен Саломе, — произнес он поднимаясь со своего стула, — я должен вернуться к тем, кто меня ждет».

Лу Саломе начала вставать, и Брейер вручил ей принесенную ею пачку писем: «Я должен вернуть это вам. Я понимаю, зачем вы их принесли, но если, как вы говорите, ваше имя для него — острый нож, я не смогу извлечь никакой пользы из этих писем. Я боюсь, что совершил ошибку, согласившись читать их».

Она выхватила из его руки письма, развернулась на каблуках и, не проронив ни слова, бросилась вон.

Подняв бровь, Брейер опустился на свой стул. Кажется, это была его последняя встреча с Лу Саломе. Но вряд ли! Когда вошла фрау Бекер и спросила, приглашать ли герра Пфеффемана, который жутко кашлял в приемной, Брейер попросил ее дать ему еще пару минут.

«Сколько угодно, доктор Брейер, только дайте мне знать. Может, чашечку горячего чая?»

Но он покачал головой и, оставшись наедине с собой, закрыл глаза, надеясь передохнуть. Он вновь попал в плен видений о Берте.