Войти в систему
Войти с помощью соц. сетей:
... Да будет воля Твоя, Господи, [быть] истинным иноком до конца дней моих.
Когда мы уезжали прошлый год отсюда, Батюшка благословил нас иконами. Об этом я написал еще летом. Теперь я только перепишу, что написано, а снова все подробности писать не буду.
Прошлый год мы приехали сюда 24 февраля, а из Москвы выехали 23 февраля. Приехали сюда часа в четыре, была суббота. В воскресенье начиналась масленица. Прожили в миру 8 месяцев, причем время от времени мы наведывались в Оптину.
Когда мы были здесь последний раз от 5 декабря до 9 декабря, то выехали из Москвы 4 декабря, в день св. Варвары великомученицы, а возвратились 10 декабря в понедельник. Сразу с вокзала мы отправились в часовню Иверской Божией Матери, оттуда — к владыке Трифону, а потом уже домой.
Когда мы были здесь 7 декабря в день святителя Амвросия, в день, когда бывает именинником старец о. Амвросий, Батюшка решил нас принять. В этот день за обедней Евангелие, Апостол и запричастное пение псалмов говорили об отречении от мира.
«Про вас это говорится», — сказал о. Варсонофий и решил принять. Он нас благословил ехать домой, устраивать свои дела.
Когда все было готово, мы получили благословение владыки Трифона. «Вы восходите на крест, поэтому я даю вам в благословение крестики. Помогай вам Бог», — и благословил нас крестиками.
Затем мы получили благословение и от мамы. Она благословила нас иконами Покрова Пресвятой Богородицы. Мы отправились из Москвы 22-го и прибыли в Оптину 23-го декабря, а утром 24-го перебрались в свои келлии. Здесь мы отслужили молебен, окропили келлии святой водой. Таким образом, мы поступили в Скит накануне Рождества Христова.
В прошлом году, когда я начал стремиться к жизни во Христе, я не читал никаких книг, а только Евангелие, которое и читал месяца два, а еще — «Путь ко спасению» епископа Феофана.
2-го февраля 1907 г. я первый раз хотел сознательно исповедоваться и причаститься Святых Христовых Таин, что и исполнил. Насколько это было искренно, я не знаю, знаю только, что было такое желание. Таким образом, начало мое было положено в день Сретения Господня. Помоги мне, Господи, довести до конца то, что я начал.
Батюшка, видимо, ко мне расположен, даже очень добр и нежен. Несколько раз он утешал меня своими беседами и наставлениями. Спаси его, Господи. Всего записать нет возможности, да я и не запомнил всего, а отдельные краткие наставления я запомнил.
«Делайте все сами, что можете, старайтесь не пользоваться чужими услугами. В своей келлии ничего съестного не держите, а всегда аккуратно ходите к трапезе, ибо Господь благословляет скудную пищу и делает ее вкусною. Заметьте: бывали случаи, что те монахи и послушники, которые не трапезовали со всеми, а брали пищу к себе, хворали и даже умирали.
К утрени ходите обязательно и всегда до начала, первым старайтесь придти. Утреня — одно из самых трудных установлений монастырской жизни, зато и имеет великую силу. Утреня, по словам древних отцов, важнее обедни. За обедней Иисус Христос приносит нам Себя в жертву, а за утреней мы себя приносим Ему в жертву. Это понуждение, эта борьба с плотью и имеет такое значение.
За пятисотницу держитесь как за столп, в ней великая сила. Почему? Это — тайна, это закон монашеской духовной жизни.
Пейте чай у себя в келлии, к другим не ходите, хотя будут звать, — отказывайтесь. А в келлии у себя чаю пейте по три чашки. За трапезой кушайте досыта, но не до пресыщения. Пост и воздержание, необходимые впоследствии, для вас совсем не обязательны».
Вчера вечером я быстро был оторван от дневника и пошел с Иванушкой к Батюшке. Беседа шла очень долго, с 8 до 11 с половиной часов. Батюшка много говорил хорошего, но где же все упомнить. Буду опять писать так же кратко и отрывочно.
«Краеугольный камень иноческого жития есть смирение. Смирение и послушание. Можно приобрести различные добродетели, особенно в телесном отношении, но если есть гордость — все пропало. — Подобно тому, как погибают, делаются ничем 500-рублевые кредитные билеты, брошенные в огонь: пока они вне огня, они имеют огромную стоимость, ценность, но лишь только попали в огонь — превращаются в пепел, ничего не стоящий.
Или еще: человек с великими добродетелями, но гордый, подобен огромному кораблю, нагруженному всякими драгоценностями, но не входящему в пристань, а гибнущему среди моря. Так, с одной стороны, велик и гибелен порок — гордость, а с другой — так спасительно смирение. На кого воззрю? Только на кроткаго и смиреннаго, трепещущаго словес Моих (Ср.: Ис. 66, 2), — говорит Господь.
Иночество есть великое безбрежное море, исчерпать или переплыть его невозможно. Это не так понятно человеку, [только] вступающему на этот путь, — практика нужна. Перед вами огромная завеса, и она начинает с нижнего уголка чуть-чуть приподниматься. Вся мудрость земная, которая, правда, имеет некоторый смысл и цель, главным образом для доставления удобств в земной плотской жизни, — по сравнению с иночеством есть ничто. Или, лучше сказать, — копейка по сравнению с миллиардом рублей.
Один известный мне человек, высоко образованный, получивший европейское образование, был и в Московском Университете, и в Лондоне, и в Париже. Поступив в монастырь, он пишет своему мирскому другу, товарищу по учению, что он до сих пор ничего не понимал. Так дивно глубок смысл иночества; а назначение инока еще выше. Св. ап. Павел говорит, что в будущей жизни будут различной степени блаженства: Ина слава Солнцу, и ина слава Луне, и ина слава звездам: звезда бо от звезды разнствует во славе (1 Кор. 15, 41). Этих степеней миллиарды, говоря по человеческому разумению, неисчислимое количество, и инокам принадлежит первая. А схимонахи, конечно, достойно своего звания живущие, будут в числе Серафимов. Вот как велико назначение инока. Поэтому как должны вы благодарить Бога, что Он привел вас сюда, в Скит!
Ни на минуту не подумайте, что вы сами пришли сюда: Никтоже может приити ко Мне, аще не Отец пославый Мя привлечет его (Ин. 6, 44). От Бога нам дана свобода, а с вашей стороны было лишь свободное произволение. Вы только не противились, когда Он, взяв вас за руку, повел сюда. Господь спасает нас, а не мы спасаемся: Он, Милосердный, спасает нас при нашем на то желании.
Итак, благодарите Бога. Вы сами видите, как много людей погибает в миру, сами поразмыслите теперь, за что Господь оказал вам такую милость, что привел вас сюда, в монастырь, в наш укромный тихий Скит. Да, только при помощи Божией можно проходить этот тесный, скорбный путь.
Вот идет инок своим путем по тропинке, ведущей среди обрывов и скал, идет и приходит к обрыву по острым камням. Подходит к самому краю, и далее нет дороги. Под ногами обрыв, пропасть в две версты, впереди за обрывом скала в версту. Налево, направо, кругом — все скалы и обрывы. Кажется, что более уже нельзя и шагу ступить. Возвращаться назад тоже опасно, да и обвалы уже были после того, как он прошел. Один исход: прыгать на скалу за пропастью на выдающийся на ней камень. Страшно, да и камень, быть может, обрушится — что тогда делать? И вот Господь говорит: „Не бойся, будь тверд. Я помогу“. И посылает Ангела Своего. Ангел берет за руку трепещущего инока: „Ну, с Божией помощью“. — „Страшно!..“ — „Не бойся, надейся, верь, что одолеешь препятствие“. Весь трепеща бросается инок через бездну и, благодарение Богу, невредимо стоит на камне. — „Да, это вовсе не так страшно! Теперь я больше бояться не буду“. И так далее, все ближе и ближе к Престолу Славы Царя Небесного. Вот каков путь инока. И с Божией помощью его проходят многие легко, ибо иго Его благо, и бремя легко есть (Ср.: Мф. 11, 30).
На первый взгляд кажется, что есть какое-то противоречие: с одной стороны, этот путь исполнения заповедей Господних есть легкий и благой, а с другой — он тесный и прискорбный. Да, он тесен и прискорбен — для тех, кто вступает на него с принуждением, без внутреннего расположения или же из-за каких-то иных целей, кроме спасения души. Для таких он тяжел. А для тех, которые становятся в ряд иноков с чистым желанием и намерением служить Господу Богу в духе и истине (Ср.: Ин. 4, 23-24), он легок. Правда, бывают скорби, но это — облачка на чистом лучезарном небе.
Вот и Вы, Николай Митрофанович, поживите здесь, если только Господь сподобит Вас такой милости, два-три года, и увидите, какое блаженство — иноческое житие. Вы, может быть, уже заметили, как быстро летит здесь время. Пройдут годы, может быть, десятки лет, а Вам будет казаться, что Вы поступили только вчера.
Я спросил однажды у одного инока, живущего в монастыре 50 лет:
— Долгим ли показалось Вам время, прожитое в монастыре?
— Нет, — отвечал он, — мне кажется, что я здесь 50 дней, а не 50 лет. Да и не 50 дней, а 50 минут.
Да, очень быстро летит время в монастыре... Живите здесь еще. Бог даст, соберемся на беседу, только запомните то, что я говорю вам, и старайтесь жить по-монашески. Никого никогда в свою келлию не пускайте без молитвы; пусть сначала пришедший произнесет молитву, и тогда только впустите его. Выходя и входя в свою келлию, кладите четыре уставных поклона с молитвами, а вообще всегда навыкайте молитве Иисусовой. Если кого-либо встречаете из братий — всегда кланяйтесь первым, у иеромонаха берите благословение. Смиряйтесь, смиряйтесь, смиряйтесь.
Теперь читайте книги, пока нет послушания обыденного, потом некогда будет читать. Хотеться будет почитать, да не будет на то времени, жалеть будете, что мало читали, когда была на то возможность. От чтения книг окрепнет ваше произволение. Евангелие все тайнами повито. Одному оно, положим, открывается на одну сотую сантиметра, другому — на тысячу верст. Одному много, другому мало. И этого малого — одной сотой доли — ему достаточно для жизни. В жизни нашей действуют вера, надежда и любовь (См.: 1 Кор. 13, 13). Сии три для нас необходимы. Без них наше спасение невозможно.
В Евангелии обладателем веры является апостол Петр. Ты ecu Христос, Сын Бога Живаго (Мф. 16, 16), — исповедует он, когда все, за исключением апостолов, считали Христа человеком; но и из апостолов он является представителем веры. Любовию обладает более других апостол и евангелист Иоанн Богослов. Представителем надежды является Иаков. Поэтому-то Христос, когда хотел показать Свою славу, преобразился именно пред этими учениками.
Я вот все стараюсь разъяснить и показать вам, что такое иночество. Краеугольный камень иночества есть смирение, как я уже сказал».
Между прочим Батюшка рассказал нам здесь про одного монаха, который обладал не только смирением, но и другими добродетелями: терпением и непрестанною молитвою, произносимою в сердце. Один монах, видя огненный столп от крыши трапезы, пришел в трапезу и увидел сего монаха всего в огне, стоящего на коленях и молящегося. Этого монаха, о. Феодота, знает и помнит один скитский монах.
«В Глинской пустыни недавно был рясофорный послушник о. Феодот. Он прежде был солдатом, и за его высокий рост и крепкое телосложение заставили его, когда он поступил в монастырь, носить дрова и воду в кухню. Так он до конца жизни и оставался на этом послушании. Был у всех в презрении, спал где придется, — когда на полу, когда на дровах. Никто не обращал на него внимания. Так он дожил лет до 70-ти.
Однажды о. архимандрит Илиодор, человек доброй жизни, придя от обедни, сел у раскрытого окна в ожидании самовара. Прислонившись к спинке стула, он впал в тонкий сон и видит чудный сад, какой-то неземной. И воздух не такой, и растения, и деревья, и плоды на них не такие, как на земле. Одним словом, сад неизреченной красоты. И вот среди сада о. Илиодор видит о. Феодота.
— Это ты, о. Феодот?
— Я, батюшка.
— Как, ты здесь?
— Да, это мне дано.
— А что это?
— Это рай.
— А можешь ты мне дать этих плодов?
— Могу.
Тут о. Илиодор увидел в раю своего отца и, бросив данные ему плоды, побежал к отцу.
В это время на дворе раздался крик. От этого крика о. Илиодор проснулся, и все исчезло. А на дворе он видит, что за о. Феодотом бежит повар и бьет его палкой по спине. Отец Илиодор остановил истязание о. Феодота, запретив повару бить его. Затем, позвав к себе в келлию о. Феодота, о. Илиодор спросил его, где он был.
— На кухне, — был ответ. — Я не так дрова положил, ну а повар меня и побил; да что? — Мне этого мало, я сам виноват. Да мне и больно не было, я надулся, ну палка и отскакивала от меня, мне и не больно.
— Нет, о. Феодот, скажи мне, где ты сейчас был?
— Да на кухне.
— Встань, о. Феодот, перед образами на колени, и я встану. Я твой духовный отец, скажи мне, где ты сейчас был?
— Ну, если так, то обещайся мне перед Богом, что никому не скажешь этого до моей смерти... — Тот обещался.
— В раю, да и тебя там видел.
Тут о. Илиодор понял, что он видел не простой сон, а действительно сподобился видеть рай.
— А что, о. Феодот, могли бы очутиться при мне те плоды, которые ты мне дал?
— Конечно, но, значит, так судил Бог...
Смирение, терпение и непрестанная умная молитва — вот чем обладал о. Феодот. Это такая молитва, о которой мы и понятия не имеем. Заметьте, что все святые, которые удостоились видеть рай, изображали его как неописуемой и неизреченной красоты сад. Оказалось, что о. Феодот был гораздо выше о. Илиодора, хотя первый был послушник, а последний — архимандрит. Но не то важно, какое исполнять послушание, а то, как его исполнять: со смирением, терпением и молитвой».
Всего не упомню. Окончил о. Варсонофий тем, что вспомнил своего старца о. Анатолия, которого можно было заслушаться, когда он говорил. Батюшка всегда с великим благоговением вспоминает своего Старца-наставника.
«Слабеть начал я, — сказал наконец Батюшка, — слабеть. Чувствую, что недолго мне осталось жить. Одного прошу у Бога, чтобы встали вы на ноги, окрепли. Ну, помолимся». Он стал молиться о нас обоих, мы тоже молились. Затем он благословил нас, и мы ушли. Великий святой Старец.
Придя в свою келлию, я помолился о том, чтобы Милосердный Господь продлил дни жизни Батюшки о. Варсонофия и нас его наставлениями поставил на ноги и укрепил, как об этом молился и сам Батюшка. Спаси его, Господи, и помилуй! Я первый раз вижу такого человека. Никогда я не слышал таких бесед, как у Батюшки. Помню, прошлый год мы беседовали с Батюшкой, — с каким вниманием и сладостью слушал я тогда Батюшку. В тот день я понял не умом, а сердцем значение и высоту монашества. Я, пожалуй, и не ответил бы на вопрос о том, что же Батюшка сказал о монашестве? Теперь я почти совсем ничего не помню из того, что Батюшка тогда говорил. Но я чувствовал и понимал сердцем, глубоким внутренним сознанием то, что говорил Батюшка, и как-то радостно, хорошо было мне тогда. Да и этот год недавно такая беседа была, что Батюшка сам признался, что он, пожалуй, никогда ни с кем так не беседовал. Если будет возможность, запишу и то, что вспомню из той беседы.
Сегодня суббота, и писать не могу. Начинаю исполнять послушание. Вчера писал для Батюшки письма, а сегодня получил от о. Архимандрита новое послушание. Переиздается 1-й том сборника писем о. Амвросия, и мне назначается работа по этому делу, а именно писать, вернее сказать, составлять и писать краткое содержание каждой статьи. Послушание изрядное, много отнимает времени. Пока чувствую себя хорошо. Слава Богу, терпящему грехи мои!
Сегодня ходил к обедне и к вечерне, остальное время читал жизнеописание старца о. Макария. Вот был человек! Хоть бы немного мне, грешному, походить на него. Докончил все жизнеописание, и теперь читать не придется, вероятно, довольно долго. Батюшка благословил завтра, аще жив буду, начинать послушание, а все остальное чтение оставить. Сегодня у меня времени целый час, постараюсь припомнить что-либо из Батюшкиных бесед.
«Послушание паче поста и молитвы, — говорил Батюшка, — не смущайтесь, если придется опаздывать или даже пропускать вовсе церковную службу.
Открывайте все свои помыслы, особенно те, которые долго Вас не будут оставлять.
Постепенно нужно проходить иноческое житие, это наука из наук. Как всякую науку необходимо проходить, изучать под руководством более или менее опытного в сей науке человека, так и здесь необходимо держаться своего старца. Но „единого достоит вопрошати“, ибо может произойти духовное разделение.
Всякий человек начинает учение с азбуки, заучивая постепенно букву за буквой. Вот и Вы подошли к первой букве. Первая буква в азбуке „а“. По-славянски она произносится „азъ“. Что же это значит? „Азъ“ значит „я“, то есть Вам теперь предстоит рассмотреть самого себя, свое собственное „я“. Всмотритесь, и Вы увидите в себе все пороки, страсти, которых вовсе в себе не предполагали. Вы увидите и гордость — мать всех пороков, и уныние, и леность, а там, вглядываясь со вниманием, увидите и осуждение, и гнев, и сребролюбие, и зависть, и злобу. Скажете: да неужели я злой? Вот уж не думал! А злоба есть. А там, глядишь, встанет исполин — блуд... Все пороки, все страсти во мне есть. Господи, какой я грешный! Нет надежды на спасение, я не могу бороться, нет сил.
Но что же я отчаиваюсь? Христос приходил призвать не праведных, но грешных на покаяние (Ср.: Мф. 9, 13; Мк. 2, 17; Лк. 5, 32). Господи, немощен есмь „азъ“, помоги! На Тебя вся надежда, Господи! Я вижу теперь, что я сам по себе ничего не могу. Тут Вы, познав свою немощь, выучив первую букву, обращаетесь за помощью к Богу, переходите ко второй букве „буки“. Это древнеславянское слово, значащее „Бог“. Собственно не „буки“, а „Букъ“. Здесь вы, сознавая свою немощь, будете надеяться на Бога, жить по Божию велению, по заповедям.
Будете падать, спотыкаться, но ничего, не надо терять надежды на Бога. Упали, так не лежите, надо вставать скорее и опять в путь, и так дальше и дальше. Вы больше и больше будете смиряться, видя свою немощь. Вот это вторая буква. Затем идут буквы „веди“, „глаголь“, „добро“. И так, по мере того, как будете преуспевать в богоугодной жизни, Вы будете подходить к третьей букве „веди“, то есть постепенно начнете ведать истину. Ваш разум будет мало-помалу проясняться, очищаться. А затем — „глаголь“, „добро“, то есть от избытка сердца начнут уста глаголати (Мф. 12, 34; Лк. 6, 45). Так вот, видите, что не все сразу делается, а постепенно».
Сегодня целый день прошел за послушанием: все читал, да писал письма о. Амвросия. Просмотрел 23 страницы, не знаю, хорошо ли? Удивительно, времени совсем не замечаешь. Так распределены здесь все часы, так одно идет за другим, что не успеешь обернуться, как уже к вечерне, к трапезе, на правило и к Батюшке на благословение; а придешь в келлию, еще и пятисотницу надо справлять. Так незаметно и идет день за днем.
Сейчас я прочел все, что написал до сих пор. Батюшкины беседы очень кратки и нескладны вышли у меня. Но смысл везде верен. Невозможно написать все то, что Батюшка говорил: одно позабудешь, а другое, если и припомнишь, не можешь написать всё по глубине и обширности предмета. Ну, да и так хорошо — лучше мало, чем ничего.
Проспали мы все сегодня. Правду Батюшка говорил, что если лег хоть на минуту после того, как прозвонил будильщик, — обязательно проспал. «Это бесы нам говорят, чтобы мы еще полежали самую чуточку; как ляжем — моментально засыпаем». Вот мы сегодня и проспали на целый час. И удивительно, что обыкновенно в положенные для сна часы я во сне ничего не вижу. А сколько дури мне приснилось в этот час! Уж сколько раз, — и в Москве, и здесь, я решал тотчас же вставать, а все-таки нет-нет да и ляжешь.
Опять сегодня исполнял послушание для Батюшки. Надо было кое-что переписать.
Здесь я стал гораздо больше бояться всего — и бесов, которых прежде нисколько не боялся, а года полтора назад, не знаю, верил ли в их существование. Вероятно, верил, только очень хладнокровно. В своей келлии я, кажется, ничего не боюсь, но стоит только выйти из келлии, даже с огнем, охватывает меня страх. Прежде я любил побыть наедине в темноте, помечтать, отдохнуть, а теперь боюсь. Правда, со мною были уже не раз бесовские искушения. Не мог я их себе даже отчасти представить, а что будет впереди, то одному Богу известно. Слава Богу за все.
Надо записать, что Батюшка говорил о Евангелии и вере.
«Без веры во что-либо нельзя ничего сделать. Посмотрите, почему какой-либо человек, ну хоть ваш брат, желает стать врачом? Потому что он верит в медицину. Каждый из ученых верит в свою науку. И так везде, во всем. Точно так же для христианской жизни необходимо верить в Бога, Христа, Евангелие.
Мы не можем верить, говорят иные, нет на то доказательств; иное дело наука, там все доказано. Хорошо, но прежде чем отвергать что-либо, надо исследовать предмет, испытать. Наша вера зиждется на Евангелии, — вот и испытайте, что это за учение. Св. Иоанн Богослов прямо говорит, что надо испытывать дух (Ср.: 1 Ин. 4, 1). Но надо испытывать на практике. Пожить надо по Евангельскому учению и узнать на деле, правда ли, что блажени нищии духом, блажени кротцыи (Ср.: Мф. 5, 3, 5) и т. д. Если Вы не испытали этого, то не можете и опровергать, не можете утверждать, что Евангелие — ерунда. А многие так говорят. Но на Страшном Суде сих людей спросят: „Что, читали ли вы Евангелие?“ И получится обязательно три ответа: первый — „нет“, второй — „кое-как“, и третий — „да, читали конечно, только не поняли“. Да, обязательно получатся эти три ответа».
Лампа гаснет, не могу больше писать.
Писать не могу, вся скитская братия ходила в монастырь на бдение. Завтра память преп. Антония Великого. Также и память игумена о. Антония.
Особенного ничего не было в этот день.
Была обедня. В субботу храмовый праздник преп. Макария Египетского. Ходил в монастырь по послушанию, и оказалось, что моя работа нисколько не нужна. Письмоводитель о. Ераст не так понял дело. Надо только составить заглавия и переписать их в книгу. Причем очень много заглавий уже есть, надо только их короче выразить — цель исключительно практическая.
15 января я очень сразу оборвал дневник — керосина не было. Продолжу еще немного самый конец.
«На первый ответ можно прямо сказать, что они сами виноваты, никто не запрещал читать, напротив, просили даже читать, теперь самих себя вините. На второй ответ почти то же можно ответить. Вот третий ответ более интересен. Эти как бы даже заслуживают извинения. Не могли понять Евангелия, то есть поверить. Но эти также безответны: вам был дан ключ разумения — испытывайте дух. Почему вы не хотели испытать? Значит, сами и виноваты. Таким образом, и эти безответны».
Что значит «испытать», я уже написал 15 января. И сегодня много писать некогда. Время летит.
Вчера вечером забыл написать, была всенощная, немного устал и забыл. Начал переработку своего послушания.
Батюшка очень слаб, сегодня обедню, мне думается, еле дослужил, по лицу видно, да и ходил так, что того и гляди упадет. На общий сладкий чай уже не пошел.
Еще напишу, аще жив буду, вечерком: скоро к трапезе, да и печка топится, некогда.
Сегодня всенощное бдение, я и позабыл, что завтра воскресенье. Уже одиннадцать часов; с полчаса седьмого в церкви, четыре часа на ногах — и не устаю, только у меня очень живот распирает от постной пищи, а от стояния еще больше. Это все так отягощает стояние.
Батюшки не было и обоих его келейников тоже; уж не заболел ли? Ведь и за трапезой не был. Да будет воля Господня! Прочел 85 страниц жизнеописания старца о. Льва. Мне очень понравилось. Если Бог даст, дочитаю книгу.
Батюшка болен, но стало уже немного лучше, а то он не мог без помощи двигаться. Что Бог даст завтра? А то мне нет-нет да и вспомнятся его слова, что ему жить недолго.
Я припоминал его наставления и вспомнил, что он говорил.
«Если плохо живешь, то тебя никто и не трогает, а если начинаешь жить хорошо, — сразу скорби, искушения и оскорбления», — этим он хотел мне сказать, что необходимо переносить смиренно оскорбления, наносимые другими, и вообще скорби.
«Монахи, вообще вся наша братия, тоже люди, а раз люди, то есть обязательно свои страсти, пороки: один — гордый, другой — злой, третий — блудник, и так далее. Все эти люди пришли сюда, в больницу, лечиться, кто от чего, — и вылечиваются с помощью Божией. Я это говорю потому, что Вы будете видеть пороки братии, но надо стараться не осуждать — это у нас девиз. Все люди немощны, у всех есть страсти; мы же должны прощать».
Потом я припоминаю, что Батюшка говорил о современных людях, как они смотрят на все поверхностно:
— Голод в такой-то губернии.
— Отчего это голод? — спрашивают одни, другие отвечают:
— Очень понятно: весна была холодная, потом началась засуха.
— Да, да, верно.
— А кроме того, в нескольких местах были поджоги, много хлеба пожгли.
— Ну вот, теперь совсем ясно, отчего голод. Конечно, так!
Так, да не так. Отчего же все это случилось, отчего произошли все эти обстоятельства? Просто так? Нет! Просто так ничто не делается. Это — наказание Божие за грехи, дабы образумились, покаялись люди во грехах своих. А теперь ведь, пожалуй, засмеют за такие слова. Правда, есть люди, которые так думают, а есть и такие, которые смеяться будут над этим. Эти люди подобны сидящим перед часами и рассуждающим так. Один говорит:
— Что такое часы?
— Да вот видишь стрелку?
— Да, ну что же, что вижу?
— Ну вот: стрелка вертится, как день пройдет, она обойдет два раза кругом.
— Что же из этого?
— Как что же? Есть маятник, он качается по закону тяготения к земле, и часы идут, стрелка вертится.
— Какая же цель?
— Ну вот, какая цель!.. Я думаю, всем понятно, что часы должны ходить, если будет качаться маятник. Все понятно!
И его никогда не убедишь, что есть разумная цель часов, а именно определение времени для того, чтобы знать, который час, или сколько времени прошло от известного часа. Вот так и эти люди рассуждают, смотря только на внешность».
Пока будет. Надо еще пятисотницу справить.
Батюшка все еще болен. Говорят, ему днем стало опять хуже. Я ходил в монастырь по послушанию и видел, как от Батюшки выходил фельдшер из монастырской больницы. Братию благословлял Батюшка заочно. У него сейчас, говорят, сидит о. Феодосий, иеромонах из монастыря. Что Господь даст дальше?
А как без Старца тяжело, не знаешь, делать или нет то или другое. В погибель ведет своя воля: все святые Отцы так говорят. Без благословения как-то не хочется ничего делать, не хочется приступать к какому-либо делу. Путь послушания самый верный и самый скорый.
Я замечаю, что если в чем-либо не слушаешься Старца, желая сделать лучше, или по лености, то выходит хуже и самому труднее. Вот хоть насчет вставания. Трудно и неприятно только одну минуту. Да мне теперь вовсе и не трудно вставать с тех пор, как я стал делать по приказанию Батюшки. По-видимому, так всегда и во всем.
Мне приходила мысль в голову: а что если бы Батюшка позвал меня к себе побеседовать, когда он болен? И действительно, Батюшка меня позвал сегодня к себе на утренний чай, в 7, а ушел я от него часов в 10. Причину сего Батюшка сказал мне после беседы: «Я Вас для того позвал, что я как-то приуныл. Хотел позвать о. Кукшу, да он, вероятно, еще спит. Я Вас и позвал».
Очевидно, что Батюшка ко мне расположен, если позвал для такой цели, хотя я этого не стою. Мне думается, что Батюшка по своей доброте ложного обо мне мнения, потому и расположен так, или, может быть, Батюшка видит мою слабость и хочет поддержать меня, ободрить своими беседами. Попробую передать то, что запомнил из беседы.
Кажется, Батюшка начал с того, что спросил, как мое послушание, и затем сказал: «Вероятно, было у Вас или у Ваших родных, или даже у предков какое-либо доброе дело по отношению к св. Иоанну Крестителю, если он принял Вас сюда к себе. Не помните?» Я отвечаю, что нет.
«А со мною вот что было. В Казани я как-то раз захотел говеть Великим Постом и весь Пост пропустил, осталось только три дня. Ну, хоть три дня, да поговеть. Иду и думаю: где же поговеть? У полкового священника мне не хотелось. Где же? И вот смотрю — монастырь, бедный, грязный, наполовину развалившийся. Послушники какие-то отчаянные. Зайду.
— Это какой монастырь?
— Ивановский. Во имя Иоанна Крестителя.
— Хорошо, можно здесь исповедаться?
— Пожалуйста.
Так я там и говел. А потом стал туда часто и к службе ходить. Стою иной раз, а помысл мне и говорит: «Смотри, какая бедная, грязная лампадка. Купи новую, получше». Купил я, и приятно было как-то мне смотреть на нее. Потом устроил кивот на большую икону. И так я полюбил все в монастыре. Воистину: где будет сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф. 6, 21). А сколько радости испытывал я после исповеди и приобщения Св. Христовых Таин! Вот за какие пустяки св. Иоанн Креститель сподобил меня принять в свой Скит.
Когда я зашел в Казани в тот монастырь в первый раз, я спросил между прочим:
— Кто здесь настоятель?
— Игумен Варсонофий.
Только потом я увидел, что это значило: я в этом бедном, грязном, запущенном монастыре увидел образ своего душевного внутреннего состояния.
Через много лет, когда я принял управление Скитом, меня спросили: „Как Вы будете содержать Скит?“ Я отвечал, что и не думаю об этом и не дерзаю, — хозяин не я, я только приказчик Иоанна Крестителя. И вот, слава Богу, уже два года содержится при мне Скит, недостатка никакого нет».
Потом коснулись немного науки и настоящего времени. Батюшка говорил, что наука не только не препятствует, а даже способствует духовному, религиозному развитию.
«Об этом говорят таким же образом свт. Василий Великий, св. апостол Павел и другие. Наукой злоупотребляют, это правда. Но возьмите брак, — это Таинство. Если брак совершен в церкви и если он честен, то плохого ничего нет. Свт. Николай Чудотворец, свт. Василий Великий были плодом таких честных браков хороших честных людей. А можно обольстить и растлить девицу, что теперь очень часто бывает. Теперь это бывает часто. Сначала развратят ум новыми учениями Маркса, нигилизма и тому подобными, а потом и сердце, и нравственность. Злоупотреблять всем можно.
Раздражение и осуждение — это такие страсти, с которыми приходится бороться всю жизнь. Когда я поступил сюда при о. Анатолии, я ему говорил, что хотелось бы мне жить поуединеннее.
— В затворе?
— Да, — отвечаю я.
— Что же, и в баню ходить не будете?
— Конечно.
— Да, вот я про то-то и говорю, что в баню ходить не будете.
— Вы, Батюшка, — говорю я, — что-то под „баней“ разумеете иное?
— Да, пустыня, затвор не очищают нас. Я в пустыне со своими страстями могу жить и не грешить по видимому. Нам нельзя там познать всю немощь свою, свои пороки, раздражение, осуждение, злобу и др. А здесь нас чистят; как начнут «шпиговать», только держись, — мы и будем познавать свои немощи и смиряться. Здесь без Вашей просьбы начнут Вас чистить. Когда только поступаешь, все кажутся ангелами, а потом начнешь видеть пороки, и чем дальше, тем больше; с этим надо бороться.
Духа надо держаться. Дух животворит, буква умерщвляет (См.: 2 Кор. 3, 6). Если видеть в монашестве одну форму, то жить не только тяжело, но ужасно. Держитесь духа. Смотрите, в семинариях духовных и академиях какое неверие, нигилизм, мертвечина, а все потому, что только одна зубрежка, без чувства и смысла. Революция в России произошла из семинарии. Семинаристу странно, непонятно пойти в церковь одному, стать в сторонке, поплакать, умилиться, — ему это дико. С гимназистом такая вещь возможна, но не с семинаристом. Буква убивает».
Я просил одеться в послушническую одежду. Батюшка согласен, но надо по договору внести в монастырь 500 рублей. Написал домой письмо, просил денег. Ведь скоро 2-е февраля, а этот день для нас знаменателен.
«Вообще постарайтесь еще при моей жизни утвердиться здесь. А то, что будет после меня, неизвестно. Я молю Бога, чтобы мне протянуть еще полгода или год, чтобы Вас укрепить». Мы помолились. Батюшка меня благословил.
Меня иногда смущали мысли, что монашество уклонилось от своего идеала. Я это высказал. «Да, да, уклонилось. Однако диаволу и это не очень нравится, коли он так восстает против современного монашества. Этим монашеством держится весь мир. Когда монашества не будет, то настанет Страшный Суд», — здесь Батюшка привел какой-то текст в подтверждение своих слов, но я забыл его.
Затем Батюшка дал мне три просфоры: мне, Иванушке и брату Ивану. «Мир Вам», — и отпустил меня.
Сегодня после утрени в 7 часов утра был общий молебен о здравии братии всего Скита, и особенно о болящих. Удивительно много сразу заболело, начиная с Батюшки и кончая послушниками. Что это значит? Вероятно, наказание Божие для нашего вразумления. Батюшка еще братию на благословение не принимает. Так особенного ничего не было.
Вот я хотел записать: трапеза была вкусная. Такая простая пища, как пустые щи с постным маслом и гречневая каша, кажется вкуснее всякой пищи, которую я ел в Москве дома. Я помню, прошлый год на Пасху, когда мы уезжали отсюда, мне думалось: «Вот какими вкусными мне покажутся куличи да пасхи». И что же? Здешний творог со сметаной, солью и черным хлебом я ем с большим удовольствием. Я сам даже удивляюсь. Здешняя сравнительно скудная пища вкуснее гораздо московской, домашней. Это, на мой взгляд, прямо Господь услаждает здесь пищу. Пока пища меня нисколько не тяготит, а даже напротив, хотя и распирает живот после вечерней трапезы. Слава Богу за все.
О, если бы я мог действительно сказать это искренно, прочувствованно, от всего сердца!
Сегодня всенощное бдение, завтра память свт. Григория Богослова и празднование иконе Божией Матери «Утоли моя печали». За бдением сразу было заметно, что многих не было. Удивительно, что у всех различные болезни. У меня начал было болеть живот, да прошел очень скоро. Покамест Господь терпит мои грехи.
Особенного за этот день ничего не было.
Завтра день Ангела о. Архимандрита. Поэтому сегодня бдение. За бдением такое искушение было, что все, вернее, почти все смеялись. Очень чудно читал о. Никита Иванович. Одно время я весь трясся от смеха; хотя и крестился, и творил молитву Иисусову, не мог уняться. А в сущности, ничего смешного нет, ведь не смеялся же я, когда вчера он читал. Я очень соскучился по Батюшке. Хоть одно благословение принять — и то много значит. Теперь я сам вижу, что без старца очень трудно жить.
Сегодня бдение воскресное. Я пел, хотя петь у Батюшки не брал благословения, и потому вначале было неприятно. Я сказал регенту о. Арсению об этом, он меня успокоил.
С послушанием относительно писем о. Амвросия я покончил, быть может, надо будет еще кое-что проверить, но это пустяки.
Ходил к Батюшке, но он меня не принял.
Получил повестку о присылке мне и Иванушке денег, 600 рублей. Если Бог даст, завтра их получу и распоряжусь, как должно, с благословения Батюшки. Батюшка все еще не принимает. Я даже как-то приуныл, сомнения начинают бороть, при Батюшке моментально бы их разогнал, — но да будет воля Господня.
Я сегодня как-то очень ясно почувствовал, что действительно Бог меня привел сюда в Скит, а не я сам пришел сюда. Мне даже показалось, что у меня и произволения не было на то.
Приходят к нам нищие, не знаю, как с ними быть? Не давать? Не могу прогнать, а давать — так скоро нечего будет давать, ибо денег немного у нас. Не люблю я присутствия денег, хотя особенно ими и не тягощусь. Да будет воля Господня. Надо покоряться.
Получил деньги. 500 рублей отдал о. Архимандриту за себя и за Иванушку, а 100 рублей в Скит, тоже за нас обоих. Отдал, и слава Богу.
Сегодня два раза был у Батюшки: утром и в два с половиной часа — оба раза по делу, для духовной беседы он еще очень слаб. Батюшка просил помолиться за него, да воздвигнет его Господь от одра болезни.
Первый раз я был по делу послушания, по изданию писем о. Амвросия. Я сдал работу о. Ерасту, а он опять что-то не так задумал. Я не за то беспокоюсь, что моя работа пропадет даром или почти даром, а что успеха в общем деле не будет и выйдет еще хуже, что мне во всяком случае неприятно. Но я сделал, что меня просили, исполнил послушание, а там — да будет воля Господня. Во второй раз я был с Иванушкой из-за денег.
Батюшка благословил одеваться в послушническую одежду. Когда были у о. Архимандрита, он благословил придти завтра в 9 часов к нему за квитанцией (о получении денег), а затем даст записку в рухольную для выдачи нам одежды. Бог даст, оденемся к Сретению Господню.
По благословению Батюшки мы дали деньги на украшение Казанского собора, весною предполагается его ремонт. Батюшка говорит, что мы даем деньги не ему, а св. Иоанну Крестителю, и что каждая копейка зачтется нам тогда, когда все вещественное потеряет свою цену.
Слава Богу и благодарение — Батюшке, по-видимому, лучше. Дай Бог, чтобы совсем оправился. Сейчас Батюшка благословил доканчивать читать жизнеописание о. Моисея и о. Антония (См. примеч. 18), а когда оденемся, если Бог даст, то первым делом — Авву Дорофея.
Получил я, тоже вместе с паспортом, письмо из дома от мамы, она ничего, кажется, хорошо себя чувствует. Спаси ее, Господи!
Этот день для меня и Иванушки знаменательный: нас одели в послушническую одежду. Подробнее обо всем запишу, если Бог даст, завтра. Устал немного, только что от бдения: завтра память трех святителей Христовых. А сегодня память св. Игнатия Богоносца, — вот в какой день Господь сподобил нас причислить к избранному стаду! Слава Богу и благодарение.
Итак, вчера утром 29 января, в день памяти св. Игнатия Богоносца, мы в 8 часов 30 минут утра пришли к Батюшке за благословением идти одеваться и, получив благословение, в 9 часов пошли за благословением к о. Архимандриту. Получив от него благословение, мы отправились на могилки к Старцам. Взяв от них благословение и помолившись, мы пошли в рухольную. Примерив и с молитвою надев одежду, мы опять пошли за благословением на могилки к Старцам и к о. Архимандриту. Встретили о. Феодосия и взяли у него благословение.
Затем пришли в Скит, положили в воротах по три земных поклона, пошли к Батюшке. Здесь нас приветствовали келейники и случившиеся из братии. Наконец, пришли к Батюшке, положили земной поклон перед иконами, затем в ноги до земли поклонились Батюшке. Батюшка благословил, поцеловал, кажется (хорошо не помню), и начал молиться. Батюшка молился вслух, и я кое-что запомнил: «Благодарю Тебя, Господи, яко утаил ecu сия от премудрых и разумных и открыл ecu та младенцем (Мф. 11, 25; Лк. 10, 21). Благодарю Тебя, Господи, что Ты привел сюда сих Николая и Иоанна». Потом молился о том, чтобы Господь сподобил нас проходить сей путь иноческой жизни и достигнуть цели. Дал нам четки и сказал:
«Вот вам оружие, нещадно бейте им невидимых врагов. Прежде всего имейте всегда страх Божий, без него вы ничего не достигнете. Теперь для вас начинается новая жизнь. Хоть вы и жили в Скиту, да все было не то. Теперь везде разговор идет у бесов: „Были почти наши, теперь пришли сюда спасаться, — как это можно?“ и т. п. Но не бойтесь. Считаю долгом сказать вам про себя.
Еще в Казани, когда я решил окончательно все бросить и подал прошение об увольнении, я отдавал одному сослуживцу прощальный последний визит перед самым отъездом. Еду на извозчике мимо одной церкви в честь Пресвятой Троицы, на стене была икона Спасителя во весь рост, с распростертыми руками. Обыкновенно я всегда благоговейно перекрещусь и более ничего, прохожу мимо. На этот раз я ехал задумавшись и опустив голову. Поднимаю голову и вдруг вижу эту самую икону, и мне будто кто-то прямо сказал в сердце: „Теперь ты Мой“. Христос, казалось, прямо говорил мне: Приидите ко Мне вcu труждающиися и обремененнии, и Аз упокою вы (Мф. 11, 28). Никогда такого впечатления не было от этой иконы, как тогда. Я умилился, слезы выступили на глазах. Извозчик давно проехал, а перед моими глазами все стоит эта икона. Это так мне врезалось в память на всю жизнь. Я это считаю долгом сообщить вам».
Затем Батюшка дал нам обоим три книжки: «Кончина праведника» — письмо Клавдии Прокулы, жены Пилата, «Митерикон: собрание наставлений Аввы Исаии всечестной инокине Феодоре» епископа Феофана и «О внешнем благоприличии и поведении новоначальных послушников» епископа Игнатия (Брянчанинова) (эта книга у Иванушки, не помню хорошо заглавия). «Вот вам обоим вместе, ибо вы должны быть едино».
Затем Батюшка спросил уже о практической стороне дела в рухольной и у о. Архимандрита. Но мы ничего не переговорили с о. Архимандритом: у него скоропостижно скончался келейник о. Иоанн. Это я сказал Батюшке. Батюшка быстро переспросил: «Что, что?» Я повторил.
«Да, как верно предчувствие. Уж какой я старец, а все-таки и через меня бывают откровения. У меня вчера был этот о. Иоанн. Мне как духовному отцу все известно про него. Последнее время на него прямо напал бес и довел до того, что он решил уходить в мир. Пришел ко мне и говорит:
— Благословите уходить. — Я ему отвечаю:
— Разве я могу благословить на такое дело? Представь себе, что ты едешь на пароходе ночью. На море буря, пароход летит на всех парах. И вот ты говоришь мне: „Благословите броситься в эту бездну и темь...“ — вот то же и теперь.
— Да это, Батюшка, не то.
— Да, не то, это еще хуже. Сам посуди: с твоим здоровьем ты долго не проживешь, — что было, то прошло. Оставайся здесь.
И вот видите, что случилось. Это всегда так. Бесы видят, что человеку недолго жить, вот они и стараются его вытащить из монастыря, надеясь его там перед смертью погубить и тем столкнуть в бездну. Одно нарушение обета уже гибельно.
Был здесь один случай, что какой-то сын миллионера поступил в Скит. Прежде жил он очень разгульно, вскоре ему надоела монашеская жизнь, и он ушел. И какую жизнь влачит этот несчастный теперь? Ходит в цилиндре с тросточкой по Невскому проспекту — и более ничего. Но о. Иоанн, слава Богу, умер на кресте. Верую, что спасен».
Мы помолились о его упокоении. Батюшка читал молитвы, а мы слушали и молились. «Ну, теперь идите на трапезу. Благодарите Бога, что сподобились такой милости от Него. Сегодня знаменательный день — память св. Игнатия Богоносца. Мир вам».
Забежав в свои келлии, мы отправились на трапезу, где нас поздравила вся братия. Брат Иван, наш сокелейник, поздравил нас еще в нашем в корпусе, в прихожей. И о. Нектарий после трапезы, когда мы выходили, сказал мне: «Желаю вам проходить этот путь со смирением, терпением и благодарением», — и убежал. Мне нравится о. Нектарий, только он больно чудной.
Всенощную уже стояли в послушническом одеянии. Сейчас нас призывал Батюшка. Подарил нам по балахону и банку варенья — по праздникам утешаться. Спаси его, Господи! Рассказал нам о своем посещении двух блаженных: Иванушки и Аннушки.
Сегодня не могу больше писать.
Вчера написал и сегодня опустил два письма: домой и епископу Трифону, сообщая о случившемся. Были сегодня у батюшки о. Иосифа за благословением. Батюшка о. Варсонофий еще не принимает братию, хотя ему, по-видимому, гораздо лучше. Вчера Батюшка рассказал нам о двух блаженных. Сначала про Аннушку.
«Когда я вошел, она быстро начала раздеваться, начала снимать даже рубашку; я отвернулся. Она говорит: „Дай мне тот зеленый кафтан“. Я подал ей кафтан, висевший на стене. Надев его, она стала говорить: „Видишь, какая я стала красивая, видишь?“ Для меня это было совершенно непонятно. А это значило, что мне надо было обновить свою душу. Наконец я спросил у нее: „Чем же у меня все кончится?“ Она взяла и завернулась с головой в кафтан и так села. Я вышел от нее, когда она была все еще в таком положении. Я ничего не понял и спросил об этом (у кого, я забыл, что Батюшка сказал). Мне сказали, что это означает монашество. А тогда я еще и не думал идти в монастырь. Сначала я боялся идти к ней, думая, что, может быть, это прелесть бесовская. Но меня уверили духовные люди, что это действительно истинно блаженная душа. Когда я был у нее, она лежала на своей кровати из трех тесинок, покрытых войлоком, уже 40 лет: у нее был паралич ног. Была она круглая сирота, а за ней ходила какая-то старушка. Бедна до последней степени, но зато чиста была вся обстановка ее комнатки».
Когда Батюшка рассказывал это, я довольно ясно представлял себе картину, как Аннушка вся завернулась в кафтан. Она мне в моем представлении показалась похожей на схимника с куколем, лица не видно, довольно худая и согнутая. Может быть, что Батюшка и сподобится принять схиму.
Затем Батюшка рассказал про Иванушку: «Домашние считали его за дурачка, но народ любил и уважал его. Однажды он прибежал на сенокос. Его спрашивают: „Что тебе надо, Иванушка?“ А он тут же побежал по направлению к реке Жиздре. В этом самом месте был крутой обрыв и одно из самых глубоких мест реки. Смотрят — пропал. Все думали, что он утонул. Что делать? А он, пройдя под водою до другого берега, вышел из воды, поклонился всем и ушел. Летом его отпускали, а зимой привязывали за ногу (кажется, так Батюшка сказал).
Я был тогда еще военным, хотя не в форме. Вхожу, а Иванушка говорит:
— Батюшка пришел. — Ему говорят:
— Это не батюшка, — думая, что он ошибся. А Иванушка опять:
— Батюшка пришел. — Потом велел мне взять плетку и хлестать „кошчонку“. — Видишь, она за тобою бегает? Ну-ка ее так, хорошенько ее, так!
Я хлестал по воздуху, ничего не понимая. А он продолжал:
— А, убежала! Что? Ах она кошчонка!
Тогда было часа три пополудни, начиналась [вечерняя] заря. Я стал с ним прощаться. Он обратился к окну прямо на Оптину Пустынь, на зарю, и стал смотреть. Что он видел, не знаю. Он, конечно, мне этого не сказал. Но видно было, что он видит дивное видение. Так я и ушел от него».
Я многое выпустил, ибо уже забыл; что вспомнил, то и написал.
Мы было уже совсем ушли, я воротился и спросил:
— Не написать ли что-либо от Вас маме?
— А как же, как же! Я ее, матушку вашу, всею душой (или всем сердцем, хорошо не помню) люблю. Как же, она принесла в жертву две души, благословила вас. Спаси ее, Господи! Поблагодарите ее за жертву на Скит и на монастырь. Напишите ей, что я преисполнен к ней самых хороших чувств, желал бы ее видеть. Может быть, она приедет к нам сюда летом, аще жив буду. Спаси ее, Господи. — И я ушел.
Всенощное бдение — писать не могу.
Всенощная, завтра Неделя о мытаре и фарисее. Писать не могу.
Слава и благодарение Богу! Батюшка опять начал принимать. Сегодня в первый раз после его болезни вся братия была на благословении. Если Бог даст, завтра пойду к Батюшке за новым послушанием; а сегодня я помогал в трапезной: носил дрова, разметал у крыльца снег, топил печь, перетирал посуду, подметал трапезную. Так я помогать буду, вероятно, по праздникам всегда, когда много работы. Эту неделю у нас можно пить молоко. В миру я очень редко пил молоко, хотя оно бывало у нас каждый день, даже в посты. А здесь с удовольствием выпиваю с чаем свою порцию — стакана полтора-два, а иногда и меньше.
1-го числа был у Батюшки за благословением на бдение в монастырь: у нас своего нет под Сретение, и вообще под большие праздники.
Батюшка позвал меня на минуточку и сказал, чтобы я деньги брал с собою; а то, бывало, во время всенощной забирались в келлии и обкрадывали, что можно взять, особенно деньги. Сделав такое предостережение, Батюшка поднял меня с колен и посадил рядом с собою. Когда я сел, Батюшка вспомнил своего старца о. Анатолия и начал мне говорить про него, что он был очень слаб, но когда ему бывало получше, он говорил иногда целый час. Его можно было заслушаться. Дар слова у него был необыкновенный.
«Вот сидит на этом самом месте батюшка о. Анатолий в балахончике, весь облитый лунным светом, а я около него на коленях и слушаю. И думал ли я тогда, что и сам я когда-либо так же, как и он, буду сидеть здесь в балахончике... Проговорит иногда батюшка так час и устанет:
— Ну, брат Павел (так прежде звали о. Варсонофия), устал... — возьмется за горло, — кхе... кхе... кхе... да... устал... будет.
— Спаси Вас, Господи, Батюшка, простите, что задержал, — скажу я, — спаси Вас, Господи, за это утешение».
Батюшка это довольно часто рассказывает. Я думаю: нет ли здесь какой-либо цели в этих словах, намерения? А может быть, это просто так, из-за великой любви к своему Старцу, ибо батюшка о. Варсонофий очень уважает и чтит его память, называет его великим Старцем. «Только два года был я под руководством, и великая для меня потеря была в его смерти. После его смерти началась для меня совершенно иная жизнь...» Я хорошо не помню, но как будто один раз из его слов выходило, что он много потерпел скорбей после смерти о. Анатолия.
Вообще, Батюшка к нам обоим относится очень хорошо и заботливо; сегодня дал Иванушке небольшой кусочек сыра, ему кто-то его давно прислал, вероятно, на Рождество. Спаси его, Господи. Теперь, может быть, Бог даст, удастся побеседовать, а то без Батюшки в голову всякая дрянь лезет.
Исполнял послушание: проверял проскомидийные записки и переписывал одну ведомость начисто. Купил шарфы для себя и для Иванушки. Завтра, если Бог даст, то опять пойду к Батюшке по послушанию, а если можно будет, то постараюсь побеседовать, разрешить, по крайней мере, некоторые сомнения.
Сегодня начал читать на правиле, читал я вечерние молитвы. Теперь, вероятно, буду всегда или часто читать и на правиле, и в церкви.
Сейчас был у Батюшки по послушанию и попросил у него позволения придти к нему вечерком. Батюшка благословил придти в 8 часов.
Когда я был уже в дверях, Батюшка начал говорить про смирение:
«И о. Макарий, и о. Амвросий, и о. Моисей, и все наши старцы всегда говорили: смиряться, смиряться! Подобно тому как Иоанн Богослов под конец своей жизни только и говорил: Чадца, любите друг друга (Ср.: 1 Ин. 4, 7), так и наши старцы твердили: смиряться. Эти две добродетели — любовь и смирение — как бы обусловливают одна другую, равно как теплота и свет. Как огонь невозможно вообразить себе без теплоты и света, так и здесь. Я помню, архимандрит о. Исаакий идет, бывало:
— Ну что, брат Павел? Как?
— Слава Богу, Вашими святыми молитвами.
— Да, надо смиряться. Смирение — высота!
Примешь от него благословение, и он пойдет дальше. Вот и я Вам говорю: смиряйтесь. Мир Вам». И я ушел.
Я это записал, чтобы не забыть потом. Пора к трапезе.
Сейчас был у Батюшки, удалось побеседовать минут 20—25. Чтобы не забыть, постараюсь записать. Когда я пришел, Батюшка благословил меня, и я стал на колени около дивана, на который сел Батюшка.
— Сомнения, Батюшка, и помыслы у меня.
— Да, сомнения, все равно как блудные помыслы и хулы, надо презирать, не обращать внимания на них. Презирайте их, и враг-диавол не выдержит, уйдет от Вас, ибо он горд, не вынесет презрения. А если будете входить с ними в разговоры, ибо все блудные помыслы, хулы и сомнения — не ваши, то он закидает вас, завалит и убьет. Верующий человек, любящий Бога, не может хулить, а тем не менее замечает в себе две нити: и любит, и хулит. Очевидно, что есть еще какая-то злая сила, навязывающая сомнения. Заметьте, ведь это — серафимский ум. Поэтому нисколько не удивительно, что он может возбудить, поднять сомнения, да еще какие... Не обращайте на них внимания.
Сколько было искренно верующих людей, которые сильно пострадали от того, что принимали эти сомнения, рассматривали, рассуждали. Возьмите наших писателей: Белинского, — какая разница у него в первой и во второй половине его жизни. Лермонтов — тоже был сильный ум, Тургенев и другие... Пирогов, хотя этот его под конец совсем раздавил, как червяка...
Поэтому надо презирать эти сомнения, хулы и помыслы блудные, тогда они вам нисколько не повредят, особенно, если будете еще открывать их старцу-наставнику. Но открывать их надо не подробно, иначе можно повредить и себе, и старцу. Особенно блудные помыслы: засыпать скорее, закрыть надо навозом (кажется, так сказал Батюшка) эту смердящую яму, а не копаться в ней. Ну, теперь что же у вас есть? Какие сомнения, помыслы?
— Да вот, Батюшка, из братии у одного я вижу то, у другого — другое...
— Ну вот, это диавол всегда так. Он иногда нам представляет взгляд брата совсем другим, не таким, какой он на самом деле. Тебе кажется, что брат посмотрел на тебя злобно, оскорбительно для тебя, а на самом деле этого вовсе нет. Так диавол может представить нам что-либо другое.
Вот какой был здесь случай. Был здесь один иеромонах о. Венедикт и еще монах о. Арсений, монах хорошей жизни. Он почти не выходил из келлии вследствие своей болезни, вел особую жизнь. Один раз идет о. Венедикт к себе в келлию, а у крыльца о. Анатолия видит: стоит о. Арсений. Взгляд у него какой-то злобный, враждебный, под благословение не подходит. Отец Венедикт посмотрел на него и прошел мимо с великим удивлением.
Идет он и только что начал заворачивать за церковь, а ему навстречу с совершенно противоположной стороны идет о. Арсений. Лицо у него веселое, подходит под благословение. Отец Венедикт, еще больше удивляясь, спрашивает:
— Где ты был?
— У отца Тимона.
— Как? Я тебя сейчас видел около крыльца батюшки о. Анатолия.
— Это тебе померещилось. Сам видишь, откуда я иду.
Тогда о. Венедикт пошел за разрешением сего к батюшке о. Анатолию. «Ну что же здесь удивительного? А еще иеромонах, и этого не знаешь? Это был, конечно, бес в образе о. Арсения», — сказал о. Анатолий.
Да, бывают такие случаи, о них в миру и понятия не имеют, а здесь они бывают и не подлежат сомнению. Еще что?
— Да вот, — говорю я, — про Вас, Батюшка, разные мысли, особенно, когда Вы были больны. Даже такие мысли были, что, когда Вы умрете, я буду свободен...
— Да, да! Вот это его первое дело — посеять в послушнике недоверие к старцу, разделить их. Вот какие мысли! Это его дело! К кому же, как не к старцу, поселять недоверие. Да он может даже представить старца блуд творящим. Поэтому авва Дорофей и говорит: «Не верь тому, если даже увидишь старца блуд творящим»53.
— Вот еще, Батюшка, — говорю я, — мысли о том, что когда я поеду в солдаты, то пойду в гости к тому-то да к тому-то.
— Да что тогда опять будет посвободнее, а то о. Варсонофий здесь связал меня. Да?
— Да, Батюшка.
— Это он всегда так. Вы здесь наденьте броню, латы, потом и идите в солдаты. В латах там, хотя и будет он в вас пускать стрелы, от вас стрелы будут отскакивать. Как авва Дорофей говорит: «Ту стрелу, которую в тебя бросил диавол, не только не прими в себя, а возьми ее и пусти в него».
И уходят от нас в солдаты, служат там два, три, четыре года и возвращаются, хотя помятые в борьбе, хотя раненые, но живые, и снова начинают у нас жить в Скиту. А что я не нравлюсь диаволу, то это я знаю и не от одного Вас; особенно же оттуда, с женского крыльца. Это я Вам говорю как чаду духовному, к которому я особенно расположен. Придет там какая-либо женщина, подойдет к самому крыльцу и уйдет обратно, под действием подобных мыслей: что о. Варсонофий болен, что ему некогда, вероятно, народу много, да и нашла к кому идти, и т. п. А потом оказывается, что это чистая душа, — я сказал бы так, если кого можно было назвать чистым. Так и уйдет; дойдет до монастыря, а там новая мысль: зачем ушла? Подумает, подумает, да и решит завтра придти. На следующий день начнет собираться ко мне, а ей мысли: куда? зачем? он не принимает, и т. п. Все-таки решится идти. Подходит к крыльцу, а ее словно силой какой отталкивает от него. Наконец пересилит себя, войдет на крыльцо. Входит и видит народ. «Не уйти ли? Народу много, да одни бабы, стану я сидеть с ними». У нее все-таки хватает мужества остаться. Сидит, как в огне, и все думает: не уйти ли? Наконец выхожу я и говорю ей, сам не зная почему: «А теперь пойдемте ко мне». Она поражена: «Батюшка, Вы прозорливый».
Да нисколько, я ничего и не знал об этой борьбе, а просто мне возвестилось позвать ее, я и позвал. Потом начинается исповедь, и открываются ее грехи; все равно что змеи, сидящие в воде под камнями, они не выползают оттуда, а кусают [того], кто подойдет. Так и она свои грехи, сидящие у нее в глубине сердечной, не исповедовала никогда или из-за стыда, или страха. Мне возвещается так, что невольно называю ей ее грехи, и она кается в них. «Я была у монастырского духовника о. Саввы и не сказала, духу не хватило, и Вам бы не сказала, если бы Вы сами мне не назвали их». А вовсе их и не знал я, мне просто было откровение сказать, — я и сказал.
Здесь, по-видимому, Батюшка хотел сказать про силу старца вообще. Я как-то не умею передавать вполне так, как была беседа. У меня как-то неясно, нескладно, отрывочно.
— Ну, еще что? — спросил Батюшка.
— Горд я очень, Батюшка, тщеславен.
— Да кто же не горд? Макарий Великий говорит, что у всякого, даже у святого, есть что-то гордое. Вот как глубока в нас эта зараза! Не горды только Ангелы, они чисты, да еще те, которые переходят отсюда туда, на небо. А то у всех есть гордость. Ну, будет, а остальное потом, понемногу будем разъяснять.
И я ушел, там кое-кто уже дожидался, неудобно было задерживать, а то, вероятно, еще поговорили бы. Вот все, что сейчас вспомнил.
Напишу еще то, что Батюшка истинный старец, потому что нисколько не сердится, не раздражается и относится ко мне с такою же любовию после того, как я уже несколько раз говорил ему свои недостойные мысли о нем.
Возил с работником дрова для отопления наших келлий. Сам вместе с работником накладывал, складывал и укладывал.
Когда я пошел к Батюшке на благословение вместе со всей братией, я захватил книжку «Луг духовный». Батюшка давал читать. Издание сей книги в настоящем виде принадлежит протоиерею Михаилу Ивановичу Хитрову. Я его совершенно не знаю, хотя он был писатель. Батюшка сказал, что он плакал, когда получил в 1899 г. известие о смерти о. Михаила: «Он много обещал, но, значит, так угодно было Богу».
Потом Батюшка сказал:
— Вот уже сколько раз мне помысл говорит, чтобы я спросил Вас, не было ли у Вас в жизни случая, из ряда вон выходящего?
— Да, был случай, — говорю я, сам не зная почему вспомнив, действительно, один случай, бывший в далеком детстве.
— Обдумайте его и потом расскажите мне.
— Да он очень простой.
— Совсем не простой, а из ряда вон выходящий.
— Я хочу сказать, что его обдумывать нечего, он очень несложен.
— Ну, хорошо.
— Когда мне было лет пять, — начал я, — у меня была болезнь — ложный круп (кажется, так она называется), горловая болезнь. Я был уже бездыханен, посинел и даже похолодел. Папа думал уже, что я умер, и говорил, чтобы мама оставила меня и больше не терла мазью, что уже бесполезно. Но мама, не теряя надежды, все терла и молилась свт. Николаю Чудотворцу о моей жизни. И совершилось чудо: я начал дышать, и потом всегда был довольно крепкого здоровья.
— Конечно, это из ряда вон выходящий случай. Собственно, не случай, ибо все происходит с нами целесообразно, мы только так говорим. Да, Вы прямо свыше предназначены для иноческой жизни. Вам была дарована жизнь. Ваша мама молилась, и свт. Николай Чудотворец молился за вас, а Господь как Всеведующий, знал, что Вы поступите в монастырь, и дал Вам жизнь. И верьте, что до конца жизни пребудете монахом. Так об этом напишите Вашей маме толкование сего случая.
Я хотел после этого уходить, но потом спросил про Иисусову молитву: нельзя ли читать ее сокращенно? Батюшка не позволил, говоря, что так всю ее целиком заповедали читать наши Старцы, и ударение делать на последнем слове, «грешнаго»: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго». Я говорю:
— У меня так не выходит.
— Потом научитесь, — сказал Батюшка и велел идти вместе с Иванушкой, так что мне пришлось его поджидать.
Вот я сейчас пишу о разговоре с Батюшкой и думаю, что ведь совсем забыл тот случай из моей жизни, даже ни разу не вспоминал здесь о нем. И вдруг, сам не знаю почему, назвал прямо его. И только теперь начинаю смотреть на него иначе. Он мне начинает казаться не простым, обыкновенным происшествием, а прежде я его считал почти простым, вернее, я о нем никогда не думал и не обращал на него внимания. Правда, я чувствую и чувствовал прежде уважение к святителю Николаю более, чем к каким-либо другим святым. Надо написать маме; спрошу, если Бог даст, у Батюшки, как написать, этим я еще лучше проверю написанное мною сегодня толкование.
Когда мы были на благословении, Батюшка сказал на мой вопрос о письме к маме: «Так и напишите, что этим ясно указывалось на Ваше иноческое предназначение».
Значит, я понял верно. Еще раньше этого, как только я вошел, Батюшка спросил:
— Как внутреннее устроение? Имеете ли на устах имя Иисусово? — Я говорю:
— Стараюсь иметь, но очень часто забываю.
— В том-то все и дело, чтобы всегда иметь память о Боге. Для этого и молитва Иисусова. Но не удивляйтесь, что все забываете, надо только стараться. Ведь не сразу вы в университет пошли, а сначала азбуку выучили, — так? Как авва Дорофей говорит, что он смотрел на книги как на зверя, а потом очень даже пристрастился к чтению книг. Сначала читал, вероятно, не духовные, а светские книги, а потом перешел на духовные. Да, так всегда бывает...
Был схимонах Клеопа в Соловецком монастыре. Он сорок лет провел в уединении на одном необитаемом острове, куда из монастыря привозили ему пищу и ездил духовник. Потом он изъявил желание возвратиться в монастырь. Никто не знал, как он подвизался, какие ужасы претерпевал от бесовской силы, в чем состоял его подвиг. Когда он возвратился, о. Архимандрит при духовнике его спросил: «В чем главным образом заключалась твоя деятельность и много ли ты преуспел, скажи нам — мне и твоему духовному отцу». Он отвечал, что в Иисусовой молитве, все акафисты, все службы, все-все заменял он Иисусовой молитвой. «И начинаю понимать, чуть-чуть разбирать начальные буквы этого алфавита». Вот какая глубина! А какое действие Иисусова молитва имеет, о том мы и понятия не имеем. Так что Вам нечего удивляться. Это приобретается годами и не сразу. В один день это невозможно приобрести; хотя и бывают исключения, но общее правило таково.
Всенощная, писать не могу.
Приближается Пост... За всенощной слышатся уже предвозвестники Поста, покаянные стихи с их умилительным напевом: «Покаяния отверзи ми двери, Жизнодавче...», «На реках Вавилонских...» и др. Сегодня Неделя о блудном сыне. Какая глубокая эта притча! Какой смысл!
Получил письмо из Москвы от Васи Васильева“. Просит помолиться Богу за его детей. Почти все больны. Просил и старцев помолиться за них. У него, по-видимому, на наши, — собственно, не на наши, а на молитвы старцев, — есть твердая надежда. Все письмо есть только одна просьба. «Все зависит от воли Божией. Ваши и святые молитвы старцев ближе к Богу; отслужите молебен и выньте просфору, и я надеюсь, что Бог не оставит Своею милостью» — вот конец его письма. Надо помолиться, а Батюшке и пономарю я уже дал записки. Да помилует их Господь!
Сегодня Батюшка очень ласково принял меня. На его вопрос: «Как Вам?..» — я ответил:
— Слава Богу, хорошо, спокойствие духа.
— Да, и я два года наслаждался миром душевным, а потом, а потом... Какие ужасы были у меня, я Вам не буду рассказывать. Прежде всего помыслы напали, но я, видя зарю, старался скорее пробежать эту темную улицу. Когда не стало батюшки о. Анатолия, лишился я опоры...
По всему видно, что Батюшка много претерпел.
Все не удается побеседовать. А так припоминаются мне Батюшкины некоторые наставления, и я их буду стараться записывать. Вот мне припомнилось, Батюшка не один раз говорил: «Первым Вашим делом, как только просыпаетесь, пусть будет крестное знамение, а первыми словами — слова молитвы Иисусовой». Может быть, я уже это и записал где, только не помню.
Мне дано теперь очень спешное послушание — переписка писем о. Амвросия для издания их вновь с дополнениями и поправками.
Я спросил Батюшку, посещать ли мне церковные и общекелейные службы. (По будням обыкновенно у нас службы церковной нет, она совершается у нас только в субботу и в воскресенье, и в праздники. А так служба у нас «на правиле». Вся братия сходится в определенную для этого келлию и вычитывают там положенное дневное молитвенное правило в определенное время.) «Обязательно, обязательно, — ответил он, — хотя послушание выше поста и молитвы, но это понимать надо с рассуждением. Пройдет лет семь — тогда дело другое, а теперь обязательно. Монашеское дело прежде всего, а главнее всего — молитва».
Сейчас на благословении удалось побеседовать минут пять. Я говорю:
— Вот, Батюшка, часто у меня бывает тщеславный помысл о принятии монашества.
— Да Вы и так приняли монашество.
— Да, но у меня нет пострижения в мантию.
Точно я не помню, как сказал Батюшка, но смысл был тот, что это, то есть пострижение, — не самое главное. Я говорю дальше:
— Вот даже приходят помыслы об иеромонашестве.
— Да, — отвечает Батюшка, — а завтра помысл скажет: уходи вон отсюда. Всегда так: то в огонь, то в воду, то в огонь, то в воду, — старается закрутить, сбить с толку.
— А что, Батюшка, всегда ли нужно перебирать с молитвой четки?
— Обязательно. Всегда имейте четки при себе. За службой в церкви и на правиле они должны быть в руках. Если даже будут смотреть, ибо смотрят, не смущайтесь, перебирайте, творя молитву Иисусову. За обедней внимайте тому, что поется и читается, а молитву оставьте. Вот за всенощной можете в ход пустить четки, когда не слышите, что читают. (Я понял так, что до службы всегда надо творить молитву по четкам, а за службой не всегда.) За послушанием, конечно, невозможно перебирать. Тогда в уме без четок должна быть всегда молитва. Когда в келлии пишете, читаете, то четки должны быть за поясом. Когда же так сидите, то творите молитву по четкам. При разговоре можете говорить про себя: «Господи, помилуй». А можно даже и молитву Иисусову...
Вообще, я понял так, что когда только можно, всегда [нужно] творить молитву Иисусову по четкам, а если нельзя, то без четок. Спрошу еще об этом у Батюшки, если Бог даст.
Сегодня был я у Батюшки еще утром и просил вынуть просфору за больных Васиных детей. Отец Никита Иванович как раз пришел брать благословение в монастырь, ему Батюшка дал мою записку подать в церковь.
Потом Батюшка дал мне чистого китайского чая и дал наставление, что чай надо пить недолго, не больше двадцати минут. Не смеяться и не разговаривать особенно, а если говорить, то что-либо назидательное.
После этого Батюшка спросил меня, не прикладывался ли я у него к частице Животворящего Креста? Я ответил, что нет. Тогда Батюшка достал серебряный ковчежец в виде креста, и мы, положив по два поклона земных, приложились к ковчегу. Затем Батюшка раскрыл его, и я приложился к самой частице. Затем еще положили земной поклон. Сегодня Батюшка и утром, и вечером был очень ласков. Спаси его, Господи.
Сегодня Батюшка благословил нам обоим читать Псалтирь о здравии и о упокоении в скитской церкви. Я могу записать 12 имен для поминовения по праву, принадлежащему всем послушникам.
Сейчас Батюшка рассказал мне, что у него была дочь генерала Черняева, известного по турецкой войне.
«Очень образованная девица, еще молодая. Я с ней с удовольствием побеседовал. Люблю я с такими беседовать: это чистосердечная, искренне ищущая Бога душа. Потом она писала, что того, что она испытала здесь в Оптиной, она никогда не испытывала. И не ожидала, и даже не предполагала того, что можно подобное испытать. Это ей непонятно, а конечно, благодать Божия действовала. Сейчас она мне прислала икону Казанской Божией Матери. Ну вот, смотрите: почему именно Казанскую икону, а не другую икону? Я ведь сам казанский. Заметьте, сегодня 12 февраля. Почему она прислала именно в этот день? Прежде я получил тоже 12 февраля икону на благословение из Лавры преп. Сергия... Совпадение... А что дальше — не вижу, близорук, не вижу...»
Что хотел Батюшка этим сказать, не знаю. Я понимаю так, что всегда и во всем есть некое сцепление обстоятельств, это ясно. А цель этого сцепления нам неизвестна.
Пора справлять пятисотницу, уже поздно.
Сегодня я в первый раз читал Псалтирь в церкви, и даже два раза, ибо все на работе, кто должен читать. Первый раз я читал 15 кафизму (105-й псалом — первый в этой кафизме): Исповедайтеся Господеви яко Благ, яко в век милость Его...
Я сейчас был у Батюшки, только что пришел от него. Побеседовать не пришлось, а только говорили о чтении Псалтири. Причем Батюшка спросил меня, какой первый псалом, какая кафизма, что я и записал сейчас.
Вчера Батюшка сказал, что с именем св. митрополита Алексия у него много связано, а вчера была ему память. Батюшка указывал мне на это обстоятельство, а я забыл вчера записать.
Сейчас от Батюшки. Батюшка мне сказал, что необходимо смиряться. Без смирения никакая добродетель и вообще ничто не принесет никакой пользы.
У Батюшки всегда много бывает народа. «Я получаю известия каждый день, мне и газет не надо. Что делается в белокаменной Москве! Какие ужасы! Даже то, что Вы мне тогда, помните, рассказывали, тускнеет. Какой ужасный разврат...» (Какой разврат, какие ужасы, мне Батюшка не сказал).
А потом рассказал про одного иеромонаха (имя его я забыл), какой видел он сон. Вспомнив об ужасах в миру, Батюшка благодарил Бога за то, что Он извел нас оттуда. Затем, позвав брата Кирилла, начал рассказывать. А что рассказал, запишу завтра, если Бог даст.
Итак, начну писать: [Батюшка сказал, что] этот сон тот иеромонах сам рассказывал Батюшке так:
«Вижу я, будто я в каком-то городе иду по улице. Иду, а какие-то люди мне по дороге бросают бревна, поленья, вообще строят разные баррикады. Но я перелезаю через них. Хотя эти люди мешают мне идти, всячески преграждая путь, но не могут схватить, поймать меня, какая-то сила не позволяет им этого. Так я прошел через баррикады несколько улиц. Эти люди начинают еще более препятствовать; я бегу, боясь, что они меня схватят. Перелез через последние баррикады и очутился на берегу какой-то огромной реки. Вижу пристань и в ней пароход. Я бегу на этот пароход, и только что вбежал, как пароход тронулся. Смотрю на берег, там стоят эти люди, махают руками, кричат, ругаются. А на пароходе все ко мне видимо расположены, есть иноки, есть и мирские люди. И так мы едем по этой огромной реке, проехали верст шесть, вообще так, что уже город начал скрываться от нас.
Вдруг мне говорят: „Обернись“. Я обертываюсь и вижу, что на месте города огромнейший пожар, дым подымается столбами, огромное пламя, ужасное зарево. Я говорю: „Слава Тебе, Господи, что я убежал от мира“. Затем мы подъезжаем к какой-то чудной земле. Все блага природы. Чудный город, огромные здания, но особенно хороши сады. Нас встречают. Бегут навстречу какие-то люди, и все в белых одеждах. С парохода начинают сходить, и я пошел было; но меня обратно на пароход отослали, говорят, что рано, что меня надо еще опять на корабль. „Куда же меня опять повезут?“ Тогда мне говорят: „Еще раньше тебя должны придти сюда трое, а ты придешь сюда четвертым“. И называют имена троих из братий. Пароход двинулся... и я проснулся. Слезы у меня на глазах. Крещусь. Рассказал об этом Архимандриту и еще кое-кому. Говорят, что раньше меня должны умереть трое названных братий, а я умру четвертым».
«Потом, — [продолжил Батюшка], — он был переведен в другую обитель, и через месяца три сообщают, что первый брат умер. Теперь я не знаю, живы ли двое других, и даже жив ли он сам, — летом был жив. Вот так, а мы не знаем, какой наш номер».
Здесь пришел батюшкин келейник о. Никита, чтобы читать вечернее правило. Батюшка благословил меня, дал лимон к чаю, и я ушел.
Я теперь читаю Псалтирь от 6 до 8 часов, так что опаздываю к Батюшке на общее благословение и даже не бываю на вечернем правиле. Вот я и спрашиваю у Батюшки:
— Как мне быть: вычитывать все, что там читается, или нет? — Батюшка сказал:
— Нет, не надо всего, а только вечерние молитвы и пятисотницу. Вообще Псалтирь заменяет правило; даже когда всенощная бывает в монастыре, то чтец уже не ходит ко всенощной. Это послушание, а послушание выше поста и молитвы. Положим, что Вы в 7 часов утра читаете у себя в келлии часы 3-й и 6-й, только что начали, как вдруг к Вам приходят и говорят: «Поди, помоги нам бревна перетаскивать». Вы закрываете книгу, по которой только что приготовились читать, и идете на послушание. Время, положенное на чтение часов, проходит, и Вы, возвратившись, уже не читаете, а ставите самовар и пьете чай. Потом после обеда Вы встали на келейное правило, а Вам говорят: «Иди читать Псалтирь». И Вы опять закрываете книгу и идете читать Псалтирь, и уже более не вычитываете келейное правило.
Писать не могу — всенощная. С завтрашнего дня начинается масленица. Вот уже скоро год, как мы в первый раз приехали в Оптину. Прошлый год эту всенощную мы стояли в монастыре, едва отдохнув с дороги, ибо мы приехали часа в 4 пополудни. Слава Богу за то, что Он нас вселил здесь в тишине и благодарении.
Вчера не мог писать, было очень поздно. После чтения Псалтири я пошел на благословение. Батюшка сам начал говорить и спрашивать меня. Всенощную и обедню Батюшка благословил меня петь за недостатком басов. Вот Батюшка и спрашивает меня, как пел, как горло. Я говорю:
— Ничего; вообще у меня горло не особенно здоровое, я не могу долго петь.
Батюшка словно прозрел это:
— Да, да, вот я говорю: Вам надо окрепнуть, надо осмотреться, сейчас нельзя Вам петь, а вот разве когда не будет хватать басов.
Потом Батюшка взял меня за руку, подвел к дивану, сел сам. Хотел и я сесть, но Батюшка сказал, чтобы я стал на колени у дивана:
— Иное дело беседа, тогда можно сидеть; а теперь станьте здесь. — Я стал. Батюшка, погладив меня по лбу и груди, спросил:
— Как здесь? Как здесь? Ничего? — Я говорю:
— Ничего. Конечно, приходят помыслы...
— Без этого нельзя, ум не может быть без мыслей, как человек не может не дышать. Это его потребность. Но о чем думать? Иной представляет себе блудные картины, услаждается этой живописью. А Вы пришли сюда искать Бога, и все ищут Бога. Найти Бога — это цель монашеской жизни.
Потом Батюшка сказал, что можно и жить в монастыре, да не быть монахом, ничего не достигнуть; смысл был такой, а как Батюшка сказал, я забыл.
— Все ищут Бога. Вот и художники в области поэзии, живописи, особенно музыки — все желают найти Бога. Да не так ищут. Как искать Бога? — Соблюдением заповедей, особенно смирением, поступить в монастырь. А они не хотят соблюдать заповеди, особенно не хотят смиряться, хотят пройти как-либо переулками, поближе, покороче. О целомудрии они весьма смутного понятия. Вот, например, Байрон... Или Рафаэль, — развратнее его трудно найти, а писал Мадонну. Знаете стихотворение Пушкина «Пророк»? Там он говорит: «В пустыне мрачной я влачился». Пустыня — это жизнь; он это понимал, что жизнь — пустыня. «Влачился» — да, прямо-таки ползал всем телом. Далее: «И шестокрылый Серафим на перепутьи мне явился». Здесь он, может быть, имел в виду себя? Не знаю, явился ли ему он или нет. Затем Пушкин рисует картину посвящения ветхозаветного пророка. Кажется, говорится так, что он постиг и «Херувимов горнее стремленье [«...и горний Ангелов полет...»], и гад морских подводный ход». Ангелы чисты, они только «горняя мудрствуют». А в нас есть и «гад морских подводный ход». Эти два течения идут в нас параллельно. Но должно стараться только «горняя мудрствовать». Это не сразу достигается, а только ход гад морских будет все тише, и можно достигнуть того, что будет только одно горнее стремление, а те гады нырнут в бездну и исчезнут. Да, этого можно достигнуть. Вот я Вам и говорю: смиряйтесь и смиряйтесь. Помоги вам, Господи.
Я и говорю:
— Батюшка, сегодня для нас день все-таки знаменательный. Прошлый год мы были у Вас в это воскресенье перед масленицей.
— А о чем мы беседовали?
— Да вот тоже об искании Бога. Вы спросили: «Зачем Вы приехали?» Я говорю: «Искать истины в Боге».
— Да, вот, право, как вышло: ровно через год беседовали об одном и том же.
Дольше Батюшка не мог говорить, он благословил меня, но я все же спросил его о страшной рассеянности во время богослужения.
— Да, эта рассеянность у всех, даже у старых. Но все-таки эта ваша рассеянная молитва запишется там (Батюшка указал на небо). Мир Вам.
Батюшка прижал мою голову к своей груди и поцеловал. Спаси его, Господи! Очень утешает он меня, недостойного его любви. Я очень ленюсь исполнять его наставления, вообще живу нерадиво. Вчера почти весь день спал после чая до самой вечерни. Ничего не прочел. Батюшка все покрывает своею любовью, какие гадости ему про себя ни скажешь.
Сколько раз Батюшка говорил, что надо встать до службы, даже до звона, говоря: «Колокольный звон изображает глас Архангела. „Блажен, егоже обрящет бдяща”. Надо встать заранее, приготовиться, умыться. Необходимо умыть руки, лицо — как хотите; главным образом надо руки содержать в чистоте. Как Вы, например, за обедней возьмете грязными руками антидор? Неудобно. Затем, приготовившись, ожидать звона или будильщика, и тотчас же идти. А к обедне даже идите до звона, как только прочтете утренние молитвы».
Я же, окаянный, очень ленюсь вставать и вообще ленюсь исполнять Батюшкины наставления. Скоро Великий пост, святая Четыредесятница, надо исправляться, по Батюшкиным молитвам и с Божией помощью. Если Батюшка благословит, Бог даст, напишу правила жизни и обыденного поведения для памяти, по наставлениям Батюшки и святых Отцов.
Сегодня у нас престольный праздник летнего храма, память свт. Льва Катанского.
Удалось быть у Батюшки, хотя беседовать не пришлось, а разрешил только некоторые вопросы как практической, так и духовной жизни. Батюшка благословил сходить в рухольную и за Следованной Псалтирью. Благословил записывать места из книги, которые особенно поразят, для памяти (это слово сказал Батюшка) и кратко. Благословил когда и побеседовать с братом Иваном, только не празднословить, а говорить о духовном. Прошлый раз Батюшка сказал мне, что необходимо смиряться: «Не говорите, что, мол, я того-то не делаю, что делают другие, а вот что делаю. Нет, считайте себя хуже всех и ниже всех».
Завтра ровно год, как мы первый раз приехали в Оптину. Завтра Прощеное воскресенье, а там и Великий пост. Это время все некогда писать, думаю только записать одну беседу с Батюшкой, бывшую совершенно неожиданно для меня 21-го числа. Я кончил читать Псалтирь в 9.30 часов вечера и прямо побежал к Батюшке, думая получить хоть одно благословение на сон. Батюшка принял меня; у него только что был брат <...> [в тексте пропуск], с ним тоже была беседа. Отпустив келейника спать, Батюшка сел на диван и начал говорить о бывшем у него только что брате:
«Вот он жалуется, что у него много сомнений и недоумений, что он многого не понимает, совсем забросал меня вопросами:
— А это как? А это почему? А это?.. А это?.. — Я говорю:
— Простите, не могу; я-то уж все равно, а келейник у меня сегодня с 4-х часов утра встал, все время на ногах.
Ушел. Вот говорит:
— Другие хвалят авву Дорофея, а я не понимаю в нем ничего. — Потому скорбит.
— Неужели ничего не понимаете? Вероятно, что-нибудь да понимаете. Вот благодать Божия одному отпускает десять пудов, другому — два пуда, а третьему, хоть Вам, — один золотник. И за это благодарите, и это хорошо. Старец батюшка о. Макарий говорил: „Когда я был послушником, мне казалось, что я понимаю авву Дорофея, а теперь, когда читаю, многого не понимаю“. Если о. Макарий — ангельский ум — не понимал эту книгу, то что же удивительного, что Вы не понимаете. Недаром эта книга прошла 12 веков, и все ее читают, и не только у нас, но и на Западе, в тамошних монастырях. Она составляет основу для монашеской жизни. Вот какая глубина этой книги, ибо она написана от Духа Святаго.
— Почему же я сегодня не утешен Вами?
— Не знаю. Но ведь это скорбь, а за скорбь надо благодарить Бога, ибо Промысл Божий лучше знает, что нам полезнее.
Он искренно ищет спасения, да хочет все сразу понять умом, хочет без практики постигнуть одним умом, приобрести голословные знания. Когда я поступал, у меня тоже была эта замашка. Придешь к батюшке о. Анатолию и начнешь его спрашивать: как да что? А батюшка: „Э-э, да это, брат, не с того конца!“ Поговорит, скажет кое-что, а потом: „Идите, идите!“ — „Да как же это, Батюшка, да вот...“ — „Нет, брат Павел, смиряйтесь, смиряться надо! Идите, идите теперь!“ Вот только теперь, через семнадцать лет, начинаю я понимать эти его слова. Ложный путь, если мы будем стараться постигнуть все одним умом, будем обращать внимание на разные сомнения да вопросы, стараясь сразу уяснить себе их, — враг закидает тогда совсем, забьет. На самом деле сам он [то есть тот брат] говорит, что, когда он идет с правила, сомнения начинают утихать, и по мере того как подходит к моей келлии, утихают они все более и более, и когда войдет ко мне, не знает, что спросить. Очевидно, что вся эта буря поднимается от врага по его наветам.
Чем более живет монах в монастыре, тем более узнает, тем большему научается. Это происходит постепенно. Конечно, Бог может сразу обогатить нищего. Бывали случаи, что сразу просвещался ум свыше. Возьмите в пример земного царя. Ведь он может, встретив нищего, дать ему несколько тысяч или даже десятков тысяч рублей, — и нищий стал богат, хотя до сих пор самый большой капитал его был 40 копеек. Так же и Господь может просветить разум человека... Одно дело — ум, другое — рассуждение. Рассуждение есть дар Божий, как и все вообще у нас есть дар Божий. Но рассуждение выше других даров и приобретается не сразу. Человек может быть очень умным, но совершенно нерассудительным, может удовлетворять самым низменным скотским потребностям, иметь любовниц и даже совершенно не признавать Бога. Есть люди плотские, которые только и живут для чрева, для блуда. Есть люди душевные — эти повыше плотских. И наконец, есть люди духовные.
Разница между душевными людьми и духовными громадная. Ибо, как говорит Апостол, душевный человек не принимает того, что от Духа Божия, потому что он почитает это безумием (1 Кор. 2, 14). Он может познать всякую человеческую мудрость, всякую философию, одним словом, но духовного рассуждения не иметь».
Здесь я напомнил Батюшке слова Апостола:
— Слово бо крестное погибающим убо юродство есть, а спасаемым нам сила Божия есть (1 Кор. 1, 18).
— Да-да, для них это юродство, а для нас, спасаемых, сила Божия. И заметьте, сказано: спасаемым, а не «спасенным», и погибающим, а не «погибшим». Иной и не заметит этой разницы сразу, а потом вдруг заметит через некоторое время. Все мы спасаемся, но неизвестно еще, спасемся ли. Также сказано: погибающим, ибо они могут обратиться, хотя и стоят на наклонной плоскости, скользя вниз.
Батюшка здесь ли или в каком другом месте сказал: «Вот я и говорю: надо смиряться».
Было уже поздно, поэтому я спросил:
— А как же, Батюшка, пятисотница?
— Да уж сегодня придется оставить.
— А всегда, — я говорю, ― когда я просижу позже 9 часов, справлять пятисотницу?
— Если по уважительной причине, — например, срочное послушание, — тогда ложитесь спать, а потом надо мне сказать на другой день, а если особенного дела нет, то, как 9 часов, оставляйте все и начинайте справлять. Вообще это время от 9 до 10 часов положено на пятисотницу, чтобы к утрени встать уже бодрым (смысл был такой).
Потом я сказал, что у меня бывают тоже помыслы.
— Какие же, скажите.
— Да вот, — говорю я, — часто приходят такие мысли, что, когда я поеду в солдаты, сделаю то-то да то-то. Например, зайду к такому-то в гости, там напоят чаем с хлебом (ведь здесь мы пьем чай без хлеба) и тому подобное. Сегодня, например, положительно всю вечерню были такие мысли: когда я поеду в солдаты, я там захвораю и буду лежать в лазарете, потом буду для больных читать молитвенные правила и тому подобное, всякая ерунда. Или бывают тщеславные помыслы о пострижении в мантию с разными подробностями...
— Да, очень важно, что Вы мне сказали об этом. Вот Промысл Божий! Господь знал, что Вам нужно было это мне высказать, поэтому и привел Вас теперь ко мне (я уже написал, что Батюшка принял меня очень неожиданно). Враг Вас еще водит с целью отвлечь Ваши мысли от монастыря, бросает то в огонь, то в воду. То выманивает из монастыря под предлогом военной службы, то сбивает тщеславием. Не поддавайтесь. Не входите в разговор с ним, а отвечайте: почему ты знаешь? как ты можешь знать? А на помыслы о военщине отвечайте: а может быть, я умру до тех пор? Вообще презирайте его, и он оставит вас, ибо он горд.
— Я отвечу, Батюшка, да это будет не прочувствованно.
— Пусть будет, а Вы все-таки ответьте.
— Теперь я, Батюшка, стал больше замечать немощи братии, — говорю я.
— Да это его первое дело — указывать на немощи братии; погодите, еще и на большие немощи будет указывать. А что у монахов есть немощи, это нисколько не удивительно: монахи — люди. У всех в миру есть страсти. Когда человек приходит в монастырь, то он не сразу становится бесстрастным. Нет, все его страсти и немощи остаются при нем; только в миру он не боролся, а здесь, хотя и побеждается страстью, но борется.
Было уже около 11 часов. Батюшка устал.
— Вот каждый день совершается чудо милосердия Божия на мне грешном: почти 70-летний старик, и вот, слава Богу, хватает сил на день. Когда я заболел, я думал, что уже более не встану, но встал, отмолили меня. Обо мне во многих местах молились, особенно по женским монастырям; отмолили.
Потом Батюшка начал говорить о старчестве.
— Догорает теперь старчество. Везде уже нет старчества, у нас в Оптиной догорают огарочки. Враг ни на что так не восстает, как на старческое окормление: им разрушаются все его сети. Везде он старался его погасить и погасил. Есть монахи исправно живущие, но об откровении помыслов, о старчестве они ничего не знают. Поэтому без старчества во многих монастырях осталась одна только форма монашеского жития, одна внешность. Иисусову молитву теперь редко кто творит, а что за монашество без Иисусовой молитвы? При Екатерине II враг воздвиг гонение на старчество. Екатерина II прямо закрывала монастыри; старцы и ученики бежали, кто на Афон, кто в западные православные государства. Один из них, Паисий (Величковский), бежал на Афон... (Здесь я не упомнил, как он очутился, кажется, на западе, в Молдавии). Ученики его опять насадили старчество у нас и в других обителях после того, как позволено было им снова возвратиться в Россию. И старчество процветало. А теперь везде угасло, забыто.
Враг начинает с невинных вещей, завлекает в грехи. Подымет головную боль, да и скажет, что надо пройтись, — голова и пройдет; ибо душа наша может слышать слова бесов. Пойдет из келлии по Скиту, подойдет к воротам: почему не выйти? Выйдет. Смотрит: лужайка, скамейка. Почему не посидеть, здесь очень хорошо. Сядет, понравится ему здесь. И на следующий день выйдет, и каждый день начнет ходить. Выходит, садится там однажды, и вдруг подходит девочка, начинает заговаривать с ним, он отвечает. Познакомились. Вот и идет к себе в келлию и думает: что же это я делаю? Опомнился, идет к старцу и кается. Старец говорит: «Да, это нехорошо, больше не ходи туда; если встретишь где-либо, не кланяйся». Тот слушается старца, и весь злой план диавола рушится. А план был таков, чтобы свести их вместе, чтобы она забеременела и родила, принудила его выйти из монастыря и жениться. А там в миру завертит его совсем, заведет любовников, а он будет ревновать. Наконец, застанет жену с любовником и сгоряча убьет его и себя. Вот и пропали, погибли бы три души. А старец все разрушил. Поэтому-то враг и ненавидит старчество, ненавидит место откровения помыслов, самый голос, которым это говорится.
— Да, Батюшка, — говорю я, — когда хочу только записать то, что Вам сказать, как мне уже становится легче, я это замечал.
— Да, Вы только пишете, а он уже бежит.
Сейчас всенощная, что вспомню — потом, Бог даст, напишу, а сейчас полежу минут 15, устал, сегодня спал четыре с половиной часа всего. А всенощная эта первая будет во втором году со дня приезда в Оптину в первый раз. Прошлый год мы в это время выезжали из Москвы, и я прощался с нею навсегда, но Бог судил иначе. А теперь мы в Оптиной, в Скиту. Слава Богу!
Пока есть время, запишу, что припомню.
Батюшка, когда говорил о старчестве, упомянул о Французской революции. Я не помню точно, как и что он говорил, но она была у него в связи с историей старчества. «Враг воздвиг эту Французскую революцию, имея в виду не только Францию, а, главным образом, православную Россию...» — далее ничего не помню, но помню, что какое-то отношение она имела к старчеству. Припоминаю, что Батюшка говорил о Вольтере, Дидро и других, распространявших тогда свои учения. Эти учения проникли и в Россию. Известно, что императрица Екатерина была в переписке с Западом, увлекаясь этими учениями, и под влиянием их начала притеснение монастырей и гонение на старчество. Кажется, так.
Потом я сказал Батюшке, что мне здесь действительно очень хорошо, покойно, скорбей никаких нет, и если бывают какие-либо соблазны от братии или мысли, то они быстро проходят и особенно не тревожат меня. Я иной раз даже думаю, уж не равнодушие ли это ко всему. Не помню как, но Батюшка сказал, чтобы я не обращал особенного внимания на эту мысль о равнодушии. На самом деле, думаю, это меня, недостойного, утешает Господь, желая показать мне, дать мне предвкусить сладости иночества. Ибо, как вижу и слышу, все только ищут покоя духа, ясности, светлости; ибо меня сейчас ничто не смущает, и лучшего не желаю. Правда, иной раз мелькнет какая-либо мысль покоя, но быстро исчезает.
А Батюшка иной раз очень утешит беседой, — например, этой беседой я очень утешен, или конфеткой, или лимончиком. На днях, когда я пришел к Батюшке просить разрешения сходить в баню, он дал два маленьких обломочка конфетки для меня и Иванушки. «У нас здесь все по-детски», — сказал Батюшка. Я улыбнулся и с удовольствием принял этот пустяк, на который в миру, если не побрезговал, то не обратил бы внимания. И сам Батюшка тоже улыбнулся, и какая милая, добрая, детская улыбка! Спаси его, Господи!
Ныне первый день Великого поста. Хорошо здесь встречают и проводят это святое время. Великое утешение — великопостная служба. Поют далеко не артистически, но в общем все как-то хорошо.
Для подкрепления сил — скудная холодная пища, однако вполне достаточная для поддержания бодрости. Вместо чая пьем или кипяток, или завариваем мятку с медом один раз в день. Вообще, при собственном на то желании, можно жить здесь очень хорошо. Побольше надо следить за собой, а не за другими. И когда будешь замечать чужие немощи и гордиться перед другими мысленно, надо отвечать помыслу бесовскому: я хуже всех, — как говорил мне Батюшка. И хотя не прочувствованно, а все-таки сказать.
Батюшка мне также говорил, что враг всегда особенно нападает с одной стороны, напирая на какую-либо одну страсть. Например, вовлекая в чревоугодие, он не будет в то же время смущать сребролюбием, ибо этим может разрушить свою работу, — пожалуй, станет человек скупиться и для угождения чреву. Или, завлекая в сети сребролюбия, он не станет еще напирать на блуд, ибо опять может разрушить свою работу.
Я замечал: с тех пор как я сказал Батюшке про свои помыслы о военщине и о пострижении в мантию, они меня пока не беспокоят; и помню, Батюшка сказал, что они меня оставят, даст Бог. И действительно, оставили; другие всякие приходят в голову, а этих нет, по батюшкиным молитвам.
Я замечаю, что, пожалуй, мне этот год легче стоять службы и вставать, чем прошлый год, хотя и прошлый год мне было хорошо. Слава Богу! Слава Богу!
Во время последней беседы с Батюшкой я ему рассказал еще один случай, бывший со мною: когда я гостил в имении у одних своих знакомых, меня один молодой человек пригласил на охоту. Я пошел, хотя не умел стрелять, да и не пришлось, ибо мы стали потом собирать грибы, оставив охоту. Вот идем мы рядом, и ему показалось, что рябчик ли сидит или заяц, я теперь не помню, — он взвел курок: оказалось, что ничего нет; он стал спускать курок и сказал мне, чтобы я сорвал гриб, который рос как раз у того куста, где мы стояли. Я нагнулся и сорвал. Когда я нагибался, он спустил курок очень неосторожно, так что он щелкнул. Должен был произойти выстрел, почему его не было — это одному Богу известно, но если бы он произошел, то я едва ли бы жив остался, ибо дуло ружья было направлено мне в спину на расстоянии двух шагов. Когда и как это случилось, я не знал, но об этом тогда же сказал мой товарищ.
Когда я это рассказал Батюшке, он перекрестился и сказал: «Слава Богу, это Ангел-хранитель удержал. Не помните число, когда это было?» Я ответил: «Нет». Было это в 1905 году, в августе, приблизительно числа 20-го. Об этом случае я тогда же и забыл, не обратив внимания, а здесь его опять вспомнил.
Теперь я прямо удивляюсь, как Господь меня хранил всегда, сколько было случаев, когда жизнь моя бывала в опасности, когда лазил или по крышам, или по деревьям, или по столбам, или в опасных играх и забавах.
Вот уже прошла первая неделя святого Великого поста, и с Божией помощью я, слава Богу, легко и даже с утешением духовным провел ее. Чем меньше ешь, тем меньше хочется, — теперь я это испытал на самом деле. И заметил, что больше, чем обыкновенно, слушал службу, и более она мне нравилась. Теперь я начинаю понимать смысл поста: и телу, и душе становится как-то хорошо. Вообще, я замечаю, что мне здесь все начинает больше и больше нравиться.
Как понравилась мне вчера всенощная, особенно первая часть ее, вечерня, как хорошо слушал я стихиры на «Господи, воззвах»! Как приятно было мне стоять за шестопсалмием в этом мирном полумраке.
Сейчас я читал Псалтирь, по окончании, идя сюда в келлию, как хорошо чувствовал я себя... После молитвы на душе мирно, тихо, как и все кругом: и эта чудная ночь, луна, чистое небо и яркие звезды, тишина, снег блестит, кругом вековые ели... Хорошо! Слава Богу, что Он, Милосердный, вселил меня грешного сюда, под покров Божией Матери и Пророка Своего Крестителя Иоанна. Здесь мне везде хорошо, а в келлии своей, когда я один, мне кажется лучше всего.
Из келлии я никуда не выхожу без дела, обыкновенно выхожу только в церковь, на правило, на послушание, в трапезу, — более никуда. Если случаются какие дела, то иду, а если возможно, откладываю иногда; а в монастырь прямо не люблю ходить: шумно, людно очень там. За ограду Скита выхожу обыкновенно только за водой на Амвросиев колодезь. Вообще, утешает меня Господь, и не в тягость мне теперешняя жизнь скитского послушника. Я ничего лучшего не желаю: ни еды, ни службы, — посему я узнаю, что мне здесь очень хорошо.
Сегодня ночью, вернее, уже утром, после утрени, часа в 4, когда я лег, по обыкновению, спать, со мной делалось что-то бесовское. Состояние, в котором я находился и телом и душой, невозможно описать. В этом роде со мной уже не один раз бывали случаи, и я помню, Батюшка на мой вопрос о них сказал, что это, конечно, дьявольское, и потом прибавил: «Может быть, больше этого испытаете, а может быть, ничего не испытаете». (Что-то в этом роде, я теперь хорошо не помню, ибо это уже давно сравнительно было, я еще ходил в мирском костюме.) И до сих пор с того времени ничего со мной не было. В таких наваждениях бывает мне страшно, и я все время творю Иисусову молитву. Да будет воля Господня!..
Вчера вечером я окончил читать Псалтирь в 8 часов и пошел к Батюшке на благословение после всех, и неожиданно для меня опять удалось мне побеседовать с Батюшкой. Когда я вошел, Батюшка сказал, чтобы я сел на стул под часами и побезмолвствовал, а сам ушел. Через некоторое время, довольно скоро, Батюшка пришел и начал занавешивать окна. В окна прямо из-за деревьев светила луна. Уже три-четыре ночи подряд были такие же красивые, как я описывал прежде. Батюшка указал мне на это:
— Видите, какая красота?
— Да, Батюшка. А вот когда теперь я иду к себе в келлию после Псалтири, мне все это нравится: и луна, и снег, — а когда приду к себе в келлию, мне там еще лучше.
— Конечно, в келлии лучше.
(Я не помню хорошо, а кажется, Батюшка прибавил: «А на душе еще лучше...» — или что-то в этом роде).
Потом Батюшка начал рассказывать про одного нашего монастырского монаха, о. Феодула:
«Живет на кухне монах, совсем простой, может быть, даже неграмотный. Никто о нем ничего не знает. Даже о. Архимандрит не знал, чего он достиг душой. Ну, а мне как духовному отцу известно все. Он постоянно молчал и проходил Иисусову молитву. Все видели, что четки постоянно при нем и всегда в движении, но никто не предполагал, что делается у него внутри. Устную молитву он до того усвоил, что начал уже подходить к внутренней. Редко мне приходилось с ним беседовать, но когда это случалось, то это доставляло мне великое утешение.
Заболел он и лег в больницу, а я, когда на первой неделе исповедовал братию монастырскую в больнице, зашел к нему поговорить. Спрашиваю, не хочет ли он чего.
— Нет, Батюшка, ничего. — Потом я его опять спросил, не хочет ли он чего.
— Ничего... Да вот разве, Батюшка, кисленького чего-нибудь.
— Хорошо, — говорю я.
На следующий день принес ему два яблока да два апельсина. И как он был рад! Как мало нужно для монаха! Не то что в миру, там дадут миллион — мало, давай другой, — все хотят забрать. А здесь такой пустяк, и сколько доставляет радости. Потом я его как-то спросил:
— Как тебе?
— Да скучно здесь, Батюшка, жить.
— А где же весело? — спрашиваю я.
— Вот там, — указывая на небо, сказал он.
— Да, там весело, если только примут. А ты готов?
— То-то и дело, что не готов. Я грешник, хуже всех.
На следующий день прихожу и спрашиваю:
— Не надо ли тебе чего?
— Нет, Батюшка, ничего. Единого желаю: разрешитися, и со Христом быти... (Флп. 1, 23) Помолитесь обо мне, Батюшка. Далекий, незнаемый путь предлежит мне. Благословите, Батюшка, идти.
— Бог благословит, иди. Когда будешь предстоять Престолу Господню, помяни меня, своего духовного отца.
— Хорошо, помяну, аще буду.
— Ну, уж конечно, аще будешь.
Сегодня прибегает послушник и говорит, что о. Феодул скончался. Я верую, что пошел он в райские селения. Вот как здесь умирают и как в миру. Предавшись сатане, с раздробленным черепом, с проклятием на устах идут они на дно адово. И вот на Страшном Суде узнается, кто был разумнее: профессора, художники, ученые или такие простецы, как о. Феодул».
Потом Батюшка посадил меня вместе с собой на диван и, обняв, сказал: «С первого же раза я расположился к Вам, и верую, что сохранится это расположение на все время, которое мне осталось жить. Живите здесь, одно только мешает — военная служба... Ну и это, Бог даст, ничего. Оставайтесь здесь монахом до конца своей жизни. А основание монашеской жизни — смирение. Есть смирение — все есть, а нет смирения — ничего нет. Можно даже без всяких дел одним смирением спастись».
Здесь пришел келейник о. Никита, приготовил Батюшке, что нужно в келлии, взял у Батюшки благословение на сон, простился со мной и ушел. А Батюшка продолжал:
— Это время, когда я был болен, я уже не думал, что встану. Но за меня стали молиться, и мне дана отсрочка. Есть одна блаженная, она видела сон: как будто она подходит к Скиту и видит, что меня через Святые ворота выводят из Скита какие-то муж и жена. «Я, — говорит, — их спрашиваю: „Куда же вы выводите Батюшку?“ — „В монастырь“. — „Зачем же вы его в монастырь? Ведь в монастырь из Скита только когда кто умрет выносят, а Батюшка в Скиту нужен. Оставьте его“. — „Никак нельзя“. Тогда я начинаю со слезами просить: „Да оставьте вы его, пожалуйста!..“ Тогда муж тот и жена стали советоваться и решили, что можно оставить, и увели опять через Святые врата в Скит». Это она рассказала Нилусу, а он мне. Ему она рассказала, когда я еще был здоровехонек, за несколько времени до болезни, и говорила, что из этого она заключает, что со мной должно что-нибудь случиться.
Видит Господь, что всех люблю, что всех хотел бы заключить в свое сердце, и не тесно там (Ср.: 2 Кор. 6, 11-12); но что поделаешь, — не хотят некоторые, сами не идут. Да я их и не виню, все это дело диавола, они не виноваты. И против о. Иосифа ничего не имею, Бог с ним. Правда, были на меня гонения, да Господу вот как угодно было сделать... Что Вы теперь читаете?
— Да вот, Батюшка, кончил Авву Дорофея, благословите начать Петра Дамаскина.
— Хорошо, начинайте. В этой книге есть непонятные таинственные места. Там увидите, как святые начинали познавать смысл видимой природы. Им дела нет до видимого механизма вещей, а смысл их они понимают. Подобно тому, как мы пользуемся часами, и нам никакого дела нет до устройства механизма. Или еще: мы пробуем яблоко, ощущаем приятный вкус и не заботимся о том, какой его химический состав...
Вот бегает блаженный по улицам города Устюга, вбегает в церковь, становится на колени перед иконой Божией Матери и начинает молиться: «Божия Матерь, спаси нас! Спаси нас!» Потом обращается к народу и кричит, чтобы они покаялись, чтобы не делали таких-то и таких-то беззаконий, «а то вас Боженька камушками побьет». Его начинают бить: что он, сумасшедший, кричит здесь? Прогнать его! Ибо всех пророков побивали камнями. Но вот приходит время, — и что же? Однажды видят все жители, что на их город надвигается страшная черная туча. Храмы наполняются молящимися, ибо делается что-то необыкновенное, туча кажется какой-то очень страшной, заволакивает половину неба. Блаженный вбегает опять в церковь: «Ну, что я вам говорил, теперь сами видите. Молитесь, молитесь!..» И сам молится — и туча разрежается. Наконец все прошло, небо опять чисто. Жители выходят за город и видят, что на огромном пространстве лежат раскаленные черные камни. Это были аэролиты, но тогда об этом ничего не знали. Конечно, если бы эти аэролиты упали на город, то всех бы и побили. Эти аэролиты и теперь еще лежат; ученые исследовали их и нашли, что это аэролиты. Но как они могли так упасть в одно место, этого они сказать не могли и не могут. А этому блаженному, значит, было известно, что они упадут, если он предсказывал это. Почему именно на этот город — неизвестно, может быть, и были какие-либо ужасные грехи, но случилось сие, да явятся дела Божии...
Слышали, был писатель Баратынский, поэт? Он поклонялся германскому поэту Гете, не знаю, поклонялся ли Христу. Когда Гете умер, он на его смерть написал стихотворение (Батюшка прочел наизусть это стихотворение, оно мне оказалось знакомым, но наизусть я не знаю его). В нем говорится, что Гете был великий гений, ум, понимал всю природу, и журчанье ручья, и шелест травы, и все, все... Едва ли это было так. Это у Баратынского просто художественная гипербола. Но откинем Гете и возьмем одно стихотворение. На него написал критику Белинский и сказал, что «таков идеал человека».
Да, он правду сказал, ибо святые действительно начинают познавать смысл видимой природы. Вы понимаете меня?
— Да, Батюшка, я понимаю так, как говорится в псалме: Всякое дыхание да хвалит Господа (Пс. 150, 6).
— Да, да, конечно, не самое творение хвалит Господа: как, например, снег будет хвалить? Но он сам собою доказывает славу и премудрость Создавшего его. Также огонь, ветер, град не сами хвалят Бога, а только показывают собою славу, силу и премудрость Господа. А сознательно прославляющим Бога является уже человек, который, познавая Божие творение, прославляет Бога. В этом смысле и сказано: всякое дыхание да хвалит Господа.
Я говорю Батюшке:
— А вот некоторые поэты писали подобное, например, Лермонтов: «Когда волнуется желтеющая нива...»
— Да, это стихотворение Вы хорошо напомнили... Да, в таком смысле даже всякое творение говорит. Что птицы имеют свой язык, это даже признают некоторые ученые. Поет соловей, — конечно, славит Бога.
Если Бог даст, завтра...
Пока есть время, спешу записать все, что припомню. Я остановился на том, что птицы и звери имеют свой язык, свои знаки для разговора.
«У одного Патриарха, человека святой жизни, был диакон, который постоянно над ним издевался. Святой все терпел. Однажды, когда Патриарх сидел за столом со многими приехавшими и собравшимися к нему гостями, диакон по обыкновению начал перед всеми смеяться над ним. Все удивлялись дерзости диакона и еще более — терпению Патриарха. Вдруг на подоконник сел ворон и стал каркать. Диакон, смеясь, спрашивает:
— А ну скажите-ка, Ваше Святейшество, что это ворон каркает?
— Он каркает, что сатана сейчас исхитит из тебя твою душу. — Едва проговорил это Святой, как диакон упал замертво и почернел.
Видите, значит, он понимал, что говорит ворон, или, может быть, это был сам сатана в образе ворона и каркал. Только Святой понимал это ясно, понимал этот язык. Вот, подобно сему, святым может быть ясным и все другое из сей видимой нами природы. Когда Вы будете читать книгу преп. Петра Дамаскина, Вы там увидите, что я говорю».
Батюшка также напоминал о книге одного архимандрита, жившего в Боровске: «Там он в тишине писал с собственного опыта об Иисусовой молитве нечто вроде дневника. Тогда в Боровске было не то, что теперь; хотя и теперь там Оптинский архимандрит, но уже с братией все равно ничего не сделаешь. Книгу эту надо читать уже преуспевшим, а для новоначальных она совершенно непонятна, как логарифмы непонятны ученику приготовительного класса. Все слова понятны, а общий смысл невозможно уловить. Эту книгу печатать нельзя, она и у меня в рукописи. Прежде ее и не пропустили бы в печать, а теперь, пожалуй, напечатают, да никто читать не станет: сочтут или глупостью, или ересью.
Теперь такими вопросами не интересуются. Все изменилось. Брака не признают, повсюду разврат. Я как духовный отец много узнаю на исповеди; конечно, говорить этого не могу, у меня на губах двадцать пять замков. Ужасы открывают мне. И сами говорят, что не знали, что делали. Например, в 1905 году шли на баррикады, думая, что идут за правое дело, как им сказали. Да, они хотели сделать то же, что сделали во Франции во время ужасной французской революции. Везде подготовляли — и в Москве, и в Петербурге, к тому, чтобы учредить новое правительство временное и заставить всех присягать, как и было во Франции. Тогда тех, кто не отрекался от старого правительства и Христа, всех казнили всенародно на площади. Изобрели гильотину для более быстрого совершения казни и казнили два миллиона человек. Как Господь их судить будет, не знаю: вера неправая, хотя все-таки — христиане и умерли мученически за Христа. Потом выпустили всех арестантов, то есть предоставили полную свободу всякому беззаконию. Потом первым делом осквернили храм. Внесли в собор на роскошном троне парижскую красавицу, внесли в алтарь и нагую посадили ее на престол. Затем, надругавшись достаточно над святыней, снова посадили эту красавицу на трон, накинули на нее одежду и на руках понесли по всем улицам по городу, заставляя всех поклоняться ей. Вот то же им хотелось устроить и в России. И уже почти все было готово, но Господь не допустил. В это время в Москву приехал Дубасов и принял надлежащие меры...
Теперь повсюду ненавидят христианство. Оно есть ярмо для них, мешающее им жить вольно, свободно творить грех. Еще Гете один раз выразился про христианство так: „Только две вещи ненавижу я: клопов и христианство“. Смотрите, какая насмешка, какое кощунство! Когда он умирал, то закричал: „Свету больше! Свету больше!“ Страшные слова. Значит, на него уже надвигалась адская тьма. Вот так и теперь ненавидят христианство и по смерти идут на дно адово; а здесь, в тиши, спасаются, как например, о. Феодул».
Про него с самого начала Батюшка сказал: «У него лицо было всегда такое, как в Евангелии сказано про Иисуса Христа, что лице Его бе грядущее во Иерусалим (Лк. 9, 53), такое восковое; он уже не думал ни о чем мирском, потерял всякое пристрастие к миру. Это выражение я еще замечал у художников. Например, на одном вечере Майков и Полонский читали свои произведения, и у Майкова было оно чуть заметно, чуть-чуть мелькало во время его сильного воодушевления. Но вся полнота принадлежит, конечно, инокам... Да, его лице бе грядущее во Иерусалим...»
Когда Батюшка напомнил мне про смирение, он рассказал следующее.
«Одна женщина, еще молодая, как-то попала на необитаемый остров. Во время ли кораблекрушения, или еще как, только она там провела одна, никого не видя, лет 40. Конечно, одно утешение — в молитве; и она начала подвизаться в посте, бдении и молитве, налагала на себя различные подвиги. Потом как-то к острову пристал корабль, ее взяли и посадили на него. Когда ее привезли на твердую землю, она для проверки своих подвигов отправилась к одному великому святому подвижнику и говорит:
— Пробыла 40 лет одна, и так, и так подвизалась, скажи, отче, много ли преуспела и что приобрела?
Старец же ее спрашивает:
— А что, принимаешь ли ты хуления, яко благословения?
— Ни, отче.
— Иди, ничтоже имаши!
Вот видите, чем испытывается преуспеяние. Поэтому я говорю: есть смирение — все есть, а нет смирения — ничего нет. Можно даже, говорят некоторые, спастись одним смирением без всяких трудов».
Когда мы так беседовали, пробили часы 9 часов вечера. Мы, как всегда, перекрестились. Батюшка остановился, потом говорит:
— Так они уже бить больше не будут.
— Как? — говорю я.
— 9 часов вечера 4 марта 1908 года, и так они больше бить не будут. Правда, завтра утром они будут бить, и опять вечером, но так уже не будут, ибо это время уже ушло, и каждый звук маятника отнимает у нас время и приближает к смерти...
Потом продолжалась беседа далее; я не помню, о чем мы в то время говорили.
Потом я сказал Батюшке про дьявольское наваждение и напомнил ему его слова, сказанные им мне раньше.
На это Батюшка сказал: «Вот и увидели большее, и чем больше будете стараться жить по-монашески, тем более будете испытывать». Я припоминаю, что во время сего наваждения, когда мне стало страшно, я порывисто начал творить Иисусову молитву, и на первом же слове, лишь я произнес: «Господи...» — сразу все прекратилось, хотя, может быть, и на время, теперь уже не помню. Когда я сказал и об этом, Батюшка прибавил: «Да, и познали силу молитвы...»
Под самый конец беседы я сказал Батюшке про псалом, который я читал первым в церкви (105-й). Батюшка достал Псалтирь и велел читать его, я отыскал и начал; когда я прочел строк 10—15, Батюшка велел начать снова, я начал, и когда дочитал почти до того же места, Батюшка закрыл Псалтирь и сказал: «Бог даст, придет время, уясните себе смысл этого псалма», — что-то вроде этого.
Потом, теперь я не помню про кого — не то про св. Петра Дамаскина, не то про о. Феодула, — Батюшка сказал: Пою Богу моему, дондеже есмь. Более этого ничего не припоминаю.
Было уже 11 часов, и Батюшка сказал мне, чтобы я читал вечерние молитвы, ибо и я их еще не читал и не слышал на правиле. Когда я окончил все молитвы, Батюшка начал читать наизусть некоторые молитвы, из которых я кое-какие припоминаю. Например, Богородицу Батюшка читал раз 12—15, я не считал точно, и из них пять раз прочел я. Потом псалом Живый в помощи Вышняго (Пс. 90). Батюшка спросил меня, знаю ли я наизусть этот псалом. Я ответил, что нет. «Я всем советую его знать наизусть, — кажется, так сказал Батюшка, — ибо он избавляет от великих опасностей и имеет великую силу».
Затем прочел несколько тропарей, например, «Правило веры...» свт. Николаю Чудотворцу. Поминал святых, память которых праздновалась, и еще очень многих святых. После всего благословил меня, и я ушел.
Кстати, уже запишу еще кое-что из наставлений, бывших на исповеди.
«Когда у Вас бывают какие-либо мечтания, то Вы сами им не противоречьте и не отгоняйте, а просто возьмите, да в них „камнем“; а камень есть Имя Христово (Ср.: 1 Кор. 10, 4), Иисусова молитва. Не гордитесь, не тщеславьтесь ни сами в себе, ни перед другими. Сказано: не труби перед собой и перед другими (См.: Мф. 6, 2), а считайте себя хуже всех и свыкайтесь с мыслью, что Вы приговорены к адским мучениям, что Вы достойны их и что избавиться от них можете только по милости Божией. Это нелегко, и только святые достигают того, что считают себя достойными адских мучений, и худшими всех считают самих себя».
Сегодня праздник иконе Божией Матери «Споручница грешных». И у меня в келлии праздник: ведь Батюшка благословил меня иконой Божией Матери как раз «Споручница грешных».
Я еще припомнил, что Батюшка говорил о совершенствовании человеков и духов:
«Бога познавать могут люди по мере того, как будут совершенствоваться еще здесь на земле, но главным образом в будущей жизни. На небе все бесплотные блаженные духи все время совершенствуются, подражая низшие высшим (Батюшка перечислил чины, но я не запомнил их). Самые высшие духи — это Серафимы, но и они не видят Бога таким, какой Он есть на самом деле, хотя каждое мгновение с огромной быстротой идет их совершенствование, и они подражают Богу, насколько им возможно. А Серафимам уже подражают Херувимы, и так далее, и наконец, человек подражает Ангелам. И так, друг другу подражая, все стремятся к совершенству, познавая Бога, но никогда ни познать, ни увидеть Его не будут в состоянии, ибо Господь Бог есть существо беспредельное, а все остальные существа, как сотворенные Богом, — ограничены.
Была одна попытка не только сравняться с Богом, но даже стать выше Его, и окончилась тем, что сей серафим стал ниже всех и приобрел сразу все отрицательные качества за свою гордость и дерзость. И вот, чем больше здесь живешь, тем все более и более уверяешься, что Господь смотрит только на кроткого и смиренного (См.: Ис. 66, 2). И потому так и ненавидит гордость, что это есть диавольская, сатанинская черта. Если Господь захочет вам, например, возвестить что-либо, то Он Свою волю возвещает Серафимам, а они Херувимам, и так далее. И уже Ангел-хранитель возвещает Вам. Так, например, Ангел-хранитель сказал Вам, чтобы Вы ехали в Оптину и остались там, а на то, конечно, была воля Божия».
— Да, — говорю я, — у меня спросил один монах: «Как у Вас началось желание поступить в монастырь?» А я и не знаю, как. Помню, что чаще стал ходить в церковь, читать Евангелие, и подобное сему. А как именно явилось это желание, совершенно не могу сказать.
— Да, в Вас было всеяно семя, а как семя растет в земле, никто не знает и не может сказать...
Еще припоминаю, что Батюшка говорил, что человек должен исполнять заповедь: будьте святы, яко Аз свят есмь (Ср.: 1 Пет. 1, 16; Лев. 19, 2).
Начал читать Петра Дамаскина. Мне нравится эта книга. Это серьезная и глубокая книга, и читать ее быстро не могу. Я сказал об этом Батюшке, и он подтвердил мои слова, сказав, что эта книга глубже Аввы Дорофея. «Еще бы, авва Дорофей — это азбука монашеской жизни, хотя, читая ее, можно открывать все новое и новое, и для каждого она является сообразной его состоянию. Она имеет берег, и от берега можно ходить сначала по колени, потом глубже и глубже. А иной — сразу в глубину».
Запишу еще Батюшкины наставления.
«Есть маленький секрет, чтобы легко вставать к утрени и не просыпать: не осуждать тех, кто просыпает и опаздывает. Если не будете осуждать других, и Вам будет легко...
К обедне вставать за час до начала; я думаю, Вам полчаса достаточно, чтобы умыться, одеться и прочесть утренние молитвы, а затем, не дожидаясь звона, идти в церковь. Посидите, а как зазвонят, начинайте читать синодики.
За всенощной теперь привыкайте не выходить, а то потом трудно будет; так и брату скажите».
Вчера умер келейник о. Иосифа о. Пахомий. Это уже второй с тех пор, как мы поступили сюда, а с прошлого года умерло человек шесть, [считая] с этим. Вот вчера Батюшка по этому поводу опять говорил: «В Оптиной верный признак того, что человек скоро умрет, если он просится поехать к родным или вообще желает уехать из Оптиной».
Ходили в монастырь отпевать о. Пахомия, немного устал, пришлось быть на ногах с 7 до 2-х часов, включая сюда трапезу и утреню (в 12 часов), но в общем ничего, хорошо и бодро себя чувствую. Вообще мне хорошо, и тем лучше, чем я более стараюсь исполнять наставления Батюшки.
Времени писать совершенно нет. А со вчерашнего дня мне дано очень много работы по библиотеке.
Эти дни как-то на благословении Батюшка кое-что говорил. На мой вопрос о страхе, который находит на меня иногда в темноте и вообще, Батюшка сказал, что это, конечно, вражье: «Отгоняйте его псаломским словом, как учили Старцы: от страха вражия изми душу мою (Пс. 63, 2). Спите шесть часов, и три из них должно быть непрерывного сна, так нужно для монаха (то есть три часа непрерывного сна); а если проспите и семь часов — ничего, не смущайтесь, а то враг будет говорить: „А! что? Проспал, проспал!..“
Когда послушник уезжает из монастыря в солдаты, враг всячески старается закрутить, столкнуть его в пропасть, первым делом подсунуть девчонку...
Книги читайте, но не входите в тонкости, не вдавайтесь в анализ, а молитесь Богу, да просветит Ваш ум. Мне так сказал батюшка о. Анатолий, и на мой вопрос: „Почему так?“ — отвечал: „Запутаешься!“ Вот так и я говорю Вам. Когда я оделся в подрясник и пришел к батюшке о. Анатолию, он мне сказал: „Ну, брат Павел!..“ И какой музыкой раздались эти слова в моих ушах! Я, вылезший из вонючего болота-мира, весь в грязи, тине, и я — „брат“! Меня называет этот великий Старец своим братом! Вот и я называю Вас „брат Николай“, а Николай Митрофанович остался там, за воротами...
Когда мне дали келлию и я в ней поселился, у меня была самая простая обстановка: кровать из трех тесинок, покрытых войлоком, свернутым вдвое, табуретка, простой некрашеный стол, простые разножки с холстом, немного белья, иконы... И мне было гораздо лучше, чем теперь. У монаха вся радость состоит в смирении, смирении и смирении... и простоте».
Нашего сокелейника брата Ивана перевели от нас к о. Иосифу в келейники. Откровенно говоря, я доволен и за него, и за нас: ему там будет легче, а мы без него будем впадать в празднословие меньше, ибо трое всегда празднословят более, чем двое. Сегодня Батюшка на благословении сказал:
— Вот вы остались двое, а третий кто? — Я говорю:
— Никто.
— Как никто? Третий — Бог!
Мы с ним жили хорошо, мирно, и он нами, по-видимому, доволен остался. Что Бог даст дальше?
Вчерашнего дня уже началась Крестопоклонная неделя. А я и не заметил поста. Он незаметен: то одно, то другое — и уже вечер. Свободного времени очень мало, так что почти все время теперь, с начала поста, прохожу послушание помощника библиотекаря, а в библиотеке сейчас очень много дела.
Вот как Господь подкрепляет меня, недостойного: совершенно не тягощусь постом и даже лучшей пищи не желаю; бывают помыслы о прежнем, да это так, мимолетно, даже не беспокоит. Вот иное дело — вообще мирские воспоминания и картины — эти беспокоят, особенно за службой, хотя самая служба мне начинает более нравиться, и я менее тягощусь ею (собственно церковной). Стараюсь слушать службу, хотя это далеко не всегда удается, обыкновенно бываю очень рассеян за службой.
Прежде я ругал монахов, а теперь, когда сам живу в монастыре, вижу, как трудно быть истинным монахом. И живу я как в миру, ничуть не изменился: все страсти, все пороки, грехи, остался таким же развращенным, страстным человеком, — только живу в келлии, в Скиту, а не в миру. И не стал сразу ангелом, чего я требовал прежде от всякого монаха без разбора, молодой ли он или старый, и сколько живет в монастыре, и не желая ничего принимать в соображение. Теперь я начинаю понимать, что практическое знание собственно только и имеет смысл. Очень легко разглагольствовать и очень трудно «дело делать».
Батюшка сказал: «Читайте теперь, читайте, пока еще есть время; помяните мое слово, что придет время, когда уже некогда будет читать». Я говорю, что и теперь времени нет для чтения. «Ну хорошо, всю неделю работайте, а субботу и воскресенье на чтение употребляйте. Субботу хоть с послеобеденного времени на чтение, а после повечерия можно еще часок почитать».
Батюшка сказал, что о келейном правиле сами должны спрашивать. А правило вот какое: главу из Евангелия, начиная от св. Матфея, две главы из Апостола, начиная с Деяний и кончая Посланиями (Апокалипсис на келейном правиле не читается); две кафизмы, помянник и пятисотницу.
— Пятисотницу-то я исполняю, а вот как Псалтирь читать, можно ли поминать родных?
— Можно, поминайте.
Я помню, уже давно Батюшка говорил, несколько месяцев назад, что правило надо читать после обеда, и что нам не следует привыкать отдыхать после обеда.
Затем Батюшка сказал: «Если придется пропустить что-либо из правила, не смущайтесь и на следующий день не исполняйте вдвое пропущенное, только надо мне сказать. А то некоторые так рассуждают: сегодня пятисотницу не буду исполнять, а завтра две справлю... Так не надо, ибо впадете в неоплатные долги, а пропустили, так пропустили, делать нечего».
Батюшка еще говорил, что необходимо вычитывать только утренние молитвы. В случае если, например, проспал утреню или часы, то вместо этого нужно только у себя прочесть утренние молитвы. А в случае, если застанешь утренние молитвы, но не с самого начала, то ничего, хорошо, что кончик слышал.
Беседа коснулась существования колдунов. Батюшка вполне утверждает их существование. Он даже сказал, что где-то здесь недалеко есть злейший колдун. А что вообще самые злые колдуны — из евреев. Еще коснулись того, что если явится, например, ко мне Ангел, то что мне делать? «Ни в каком случае не доверять, а перекреститься и счесть себя недостойным видеть Ангела, и Господу будет угодно это смирение, хотя бы это был настоящий Ангел, а не сатана в образе Ангела».
Потом под самый конец Батюшка встал перед образами, и мы стали молиться; вдруг Батюшка опять сказал, что, вероятно, было какое-либо доброе дело у нас или у наших родителей, что мы сподобились такой благодати.
— Не было ли у вашего отца?
— Я хорошо, Батюшка, не помню его, мне всего 13 лет было, когда он умер. А вот, кажется (это было на самом деле), папа спас из огня во время пожара одну девочку.
— А, вот что! Спаси, Господи, душу раба Твоего Митрофана! (Батюшка перекрестился). Значит, Вам нужно было это сказать именно сегодня. А когда он умер и когда его день Ангела? Вы в эти дни должны его поминать, молиться за него.
Батюшка прибавил, что папа видит, что мы за него плохо молимся, и просит у Бога, чтобы Он напомнил нам о долге молитвы за отца, и Господь вот именно этим разговором с Батюшкой напомнил нам об этом.
— А вот, Батюшка, если будут заставлять читать в церкви, как быть? Ибо Вы еще не благословили.
— Отказываться не надо, если заставляют, Бог благословит. Веруйте, что на пользу будет Вам то, что исполняете за послушание. По вере Вашей и я говорю то, что для Вас потребно. Вот приходят ко мне с верой, и я сам удивляюсь, откуда что берется, вспоминается прочитанное и слышанное, и говорю на пользу по вере вопрошающих. А бывает так, что приходят просто из любопытства, или вообще когда не имеют цели для пользы душевной. И тогда я положительно ничего не могу сказать, говорю: молись, и более ничего.
Вчера я первый раз читал в церкви. Пришлось читать воскресную <...> [в тексте пропуск] и повечерие с каноном Ангелу-хранителю. Когда я пришел к Батюшке на благословение, Батюшка начал говорить, что ужасы теперь делаются в миру, повсюду страшное разложение... антихрист открыто идет в мир.
«Я, пожалуй, уже не доживу, а Вы, верую, доживете до страшных времен, но все-таки спасетесь, хотя и доживете, спасетесь в тихом пристанище. Благо тем молодым людям, которые отошли от мира, а то он совершенно затянет. Про мир что и говорить... этот дух плотоугодия вторгается и в святые обители. Поступают в монастырь для того, чтобы поскорее получить рясофор, мантию, священнический сан, да должность какую-либо, или поближе к ящику стать и, конечно, не смотрят на него, а знакомятся с содержанием, совершенно забывая, что это святотатство, что они крадут у Бога; ради куса идут в монастырь, а не ради Иисуса. И при всем при этом желают славы, чтобы их почитали святыми. Ищут славы, от которой прежде не знали, куда убежать».
За обедней Батюшка сказал мне, чтобы я зашел к нему и взял книгу Игнатия Брянчанинова: «Мне некогда читать, а Вы дочитайте это».
Когда я пришел, Батюшка дал книгу. Я спросил:
— А Петра Дамаскина теперь оставить?
— Конечно! Этот перерыв ничего не значит; стало быть, так надо, надо Вам это прочитать. Так батюшка о. Анатолий, — придешь, а он благословит что-либо читать, а прежнее оставить. Значит, так надо.
Потом опять вечером я сказал Батюшке, что последние два дня в особенности приходят мне в голову воспоминания, припоминается, что было за год, за два; вот за всенощной и обедней никак не мог слушать службы, неизвестно, где была мысль, но что ничего не слышал, так что без всякого чувства ушел от службы. Очень неприятно.
— Этим Вы не смущайтесь, а укоряйте себя за холодность.
— Да, вот еще, Батюшка: во время чтения, когда Вы дали мне Игнатия Брянчанинова, часа в 3, и до вечерни (в 5 часов) я успел прочесть страниц 10 — одна мысль за другой; одну отгонишь молитвой, — другая, эту отгонишь, — третья. Очень трудно сосредоточиться, не то чтобы одна мысль все время, так сказать, «клевала» меня, а все разные; даже такие мысли, что, может быть, у Игнатия Брянчанинова неправда написана, ибо я считал, что он и епископ Феофан говорят об этом различно.
— Это брань. Враг видит, какую книгу Вы хотите читать, и старается воспрепятствовать сему, ибо видит, что читать-то Вы хотите за послушание. Поверьте, все, что за послушание с благословением, — хорошо. А епископ Игнатий и епископ Феофан говорят не различно; епископ Феофан, так сказать, поправляет епископа Игнатия, поясняет те места, где есть неясности. А епископ Игнатий имел с бесами дело лично, только он об этом не говорит, как, например, и Серафим Саровский не имел обыкновения рассказывать. Поэтому эта книга написана с опыта личного.
Вот, например, епископ Игнатий жил не совсем в затворе, как преп. Серафим Саровский, у него было два келейника. Они ему самовар ставили, прибирали в келлии. Однажды приходит келейник к нему в келлию и не узнает:
— Что это с Вами, Владыко святый?
— Молчи. Ничего, быть может, зарастет. — А у него борода повыдрана, на полу разбросаны волосья.
— Кто же это, Владыко, выдрал у Вас?..
— Кому нужно это? Бес!
— И больно Вам было?
— Очень!
— Как же это было?
— Да так, возьмет за волос, да и выдерет: ты, мол, такое-то тогда-то доброе дело сделал... И так полбороды мне и вытащил.
Вообще епископ Игнатий не говорил про себя, что с ним было, а выражался иногда так, что «в общежитии борются с бесами как с голубями, а в затворе — как с тиграми»...
Я забыл, когда Батюшка говорил про ужасы в миру, он в то же время прибавил: «И среди других находятся такие чистые души! Господи, Господи! Истинно свет во тьме светит, и тьма его не объят» (Ин. 1, 5).
Вот уже почти прошел пост, а я его совершенно не заметил.
Идут уже приготовления к празднику. Вчера и сегодня чистили церковную утварь, мыли полы в церкви. Меня тоже Батюшка назначил на это послушание. «Это великое послушание», — сказал он.
Вчера произошла некая неприятность. Я, прежде всего, продавил окно — хоть не совсем, только трещина. Затем, когда мы, я и о. Иван, стали разбирать паникадило, оно упало, в чем, собственно, ни он, ни я не виноваты; оно привешивается на блоке, блок забыли привязать, когда опускали, оно быстро поднялось к потолку и оттуда упало, но попортилось мало, разбилось только несколько стекляшек-висюлек. Я даже не особенно огорчился, когда это произошло, а о. Иван испугался очень. Пошли каяться к Батюшке. Отец Иван прежде всего сказал расстроенным голосом: «Несчастье, Батюшка!»
Батюшка, которого вчера целый день расстраивали, строго сказал: «У нас в Скиту нет несчастий, все — счастье; никогда не смей так говорить. Что случилось?» Отец Иван не мог объяснить, в чем дело, и Батюшка сказал, чтобы мы уходили, и прислал в церковь келейника узнать пообстоятельнее, в чем дело. Все это повлияло на меня неприятно, и я еще разбил розетку с подсвечника. Потом за работой я забыл обо всем, а по окончании опять вспомнил. Надо было идти на благословение к Батюшке и сказать обо всех крушениях; я боялся и расстроить Батюшку еще больше, и боялся выговора. Я возложил все на волю Божию, помолился и пошел.
Я входил к Батюшке с примесью в чувстве чего-то неприятного, это единственный раз за все время. А вышел от Батюшки в очень приятном настроении, ибо все неприятные чувства, которые на меня навел бес, изобличились и исчезли от моей откровенности (конечно, сравнительной; хотя я ничего не хотел утаить, а все-таки потом подумалось, что хорошо было бы, если бы я и то-то сказал, это забывчивость ненамеренная) и <...> [в тексте пропуск]. Батюшкины советы и наставления. Об этом напишу, если буду жив и в состоянии буду писать, в другое время.
Вот уже прошел Великий пост. Сегодня Церковь празднует Вход Господень в Иерусалим, а завтра уже начинается святая Страстная седмица. Получил от Батюшки благословение готовиться. Время летит, его совершенно здесь не замечаешь, только эти дни чувствовалась некоторая усталость под конец дня от уборки и в своей келлии, и по послушанию. Завтра службы продолжительные, я их в прошлом году все-таки выстаивал, хотя и с некоторою борьбой с усталостью. Как поможет мне, аще жив буду, теперь Господь?. .
Господь помог мне в этот день. Я выстоял все службы, исполнил келейное правило кроме пятисотницы, которую думаю сейчас справлять, и не особенно устал, а часы и вечерню выстоял легче, чем прошлый год, так мне кажется. Пришлось стоять от 7 часов до 11 с половиной почти не садясь. Присели только за паремиями минут на пять. Я заметил, Евангелие от Марка читалось один час 25 минут (может быть, 20, а не 25 минут, не помню хорошо, только замечал по часам). В 11 с половиной часов кончилось Евангелие от Марка, после него было поучение и вечерня. Еще, значит, час или полтора часа. В келлию пришел четверть 2-го после трапезы.
Сегодня я читаю «сутки». Начало, как положено, с вечерни; аще жив буду, то буду читать утреню завтра и потом часы. Сутки я читаю первый раз, и Господь привел меня читать их на Страстной Святой неделе. Слава Богу.
Теперь буду писать, аще жив буду и будет время, в новой книге.
1908 год, 7 апреля. Понедельник Страстной седмицы. Скит Оптиной Пустыни. Послушник Николай Беляев
Войти с помощью соц. сетей: