Дед Мороз в донецкой синагоге
1
Наш класс, в котором я учился, вроде мы ничем не отличались. Класс как класс. А вот ведь например!
У нас была одна, ну беспросветная! Фамилия: Зубко. Она в учебе… Дважды два — терялась наша Клавдия. Зато теперь — она уже нашлась! Монахиня-доминиканка, на минуточку! Цены себе не сложит, учит жить…
Или был у нас один. Один — и спасибо, что не больше. По фамилии Сабашкин, еще тот… Он теперь серьезный человек! Он — союз хоругвеносцев под Москвой: «бей — спасай!», хоругви и т. д.
Кто еще…
Вот кто у нас учился так учился! Леня Гинзбург, светоч человечества. Говорили: далеко пойдет! Они ошиблись! Он поехал. А точнее, полетел. Надежда школы. Если б наша школа только знала! Приземлился в США уже мормоном…
Но свои надежды — оправдал! И не то, что он в Америке, надежды. А чего он там достиг, смотрите сами: он вышел на тропу большой любви. Вот такой мормон, хотя и Гинзбург! Три жены, и в результате пять детей. Казалось бы! Но, улыбаясь, говорит: еще не вечер! Это Леня!
А он у нас всегда был лучше всех!..
Дальше будет — Саня Кривоухов. Вот кого я знал! Сидели рядом. Кроме фамилии, где «Криво-», в остальном он был всегда прямой. Но очень хлипкий, малость не в себе. И чуть что — глаза на мокром месте. «Кривоухов, тебе «два»!» — рыдал. «Кривоухов, «три»! — он заходился.
После школы он исчез. Следы его теряются в Одессе. Как узнаём: уехал в монастырь, на Амундсена, стать монахом. Стал монахом. Потом он переводом снова здесь, в епархии. У владыки — пресс каким-то атташе. Как узнаём: следы его теряются опять…
Это Саша Кривоухов, друг по парте.
Я же был и вовсе безответным.
Что за класс?! А вот и класс! Но это в школе.
2
В институте. Шел я, как известно, на строителя. И все мы шли туда же, на строителя. Пришли. Двое строят… буддийскую жизнь. Один из нас вообще публичный человек. Ходит в рыжих тряпках, лупит в бубен. Кришнаит — не кришнаит. Но Удовенко.
А меня прибило к синагоге.
Как-то шел я по бульвару, где у нас пересечение путей. Вижу: старушка, ножку приволакивает, бедненькая. И совсем не скажешь, что учила. А представьте: нас, будущих строителей, она учила в институте атеизму.
— Слава, как ты, где? — она меня любила. Я по атеизму был старательным.
— Я в синагоге, — и развел руками. Мол, так уж исторически сложилось.
— Где?! — мне пришлось старушку поддержать. Я уточнил. — Боже! — возопила, сокрушаясь. — И чему ж я вас учила! Боже мой!
Она вела научный атеизм.
Я уже смолчал ей про буддистов…
3
Ну а я трудился в синагоге.
И вот декабрь, 30-е число. День шел на спад, переходя в мороз под минус десять. Ну и год кончался на глазах. Кстати, год 88-й, а значит, ровно двадцать лет назад, легко проверить.
На улице пурга идет метелью: за окном погоды не видать. И даже время суток под вопросом. Это как сумерки разбавили рассветом, при этом ночи здесь никто не отменял…
4
А наше здание, старинное совсем, — как будто квинтэссенция истории. Как будто все, что было, — схватилось и окаменело этим зданием. Мрачным и суровым, вросшим в землю. Могучим и при этом аскетичным. Очень сумрачным.
Такой фасад оно могло себе позволить. И на нем, как на лице, читалось все…
В этом здании легко сойти с ума. С гулкими шагами ниоткуда. Вдруг, ниоткуда, — и обрывки голосов. Нездешний смех. Бьют часы, а забегаешь — пусто. Хорошо, что я здесь не один, а мы вдвоем — я и предводитель синагоги.
Верховский я, а верховодит он, рэб Цыгуткин, бывший колонист, простой, но хваткий. А колонии такие, земледельческие: Хлебодаровка, Веснянка, Колпаки. Цыгуткин был из Колпаков, такой простой.
5
Я глядел задумчиво в окно. Я всегда глядел в окно. Кончался год. И вдруг остолбенел, припав к стеклу. Еще не веря: неужели в самом деле это он?! А вгляделся: он! Идет сюда! По направленью к нашей синагоге! Сгорбившись под тяжестью мешка, но энергично… Борода цепляется за ветер. Если честно, я подумал, я того. А потом — что я всегда успею. И ка-ак крикну, с наблюдательного пункта:
— Рэб Цыгуткин! Дед Мороз! — мол, к нам идет.
Как рождественская сказка, только быль.
А Цыгуткин, он без воспитания:
— Ты что, уже совсем? Мы ж евреи! Мы же синагога!
— Так он с мешком подарков, рэб Цыгуткин!
— Не, ну ты совсем уже сдурел, стоять на месте! Беги встречать! Тогда он точно к нам!
Вот теперь совсем другое дело! И я рванул, скатившись вниз по лестнице.
За мной спешил шажками рэб Цыгуткин.
6
Дверь распахнулась — и под тяжестью мешка, согнувшись вдвое… Дрожа с мороза, входит Дед Мороз!
Он опускает наконец мешок, на мелкий столик. И по тому, как облегченно он вздохнул… Оно же видно, что оно весомое! Отряхивая снег, отбил чечетку. Поправил накладной аксессуар.
Тут и рэб Цыгуткин подоспел. И загорелся, как ребенок (все мы дети!).
А Дед Мороз, с мороза задубевший… Культурная ж программа, все оплачено. И он, вполне заученно:
— Кхе-кхе! Я к вам Дедушка Мороз, я подарки вам принес…
Но Цыгуткин произвел… Небрежный жест, мол, отставить, мы уже не дети, и:
— А можно сразу? Что там? — в нетерпении.
Мороз осекся. Тот мешок раскрылся и опал — и что мы видим? Это ящик. С виду иностранный. Цыгуткин прикипел к нему глазами.
Оказалось — финский шоколад.
Это сейчас там шоколадки — ну и что?! А тогда… Во-первых, шоколад, он давно исчез с прилавков, это раз. И на прилавках, кроме пустоты… Исчезло все! Ну и потом… Подарок! Забесплатно!!!
Вступить в контакт с подарком — аж неймется. Но тертый рэб Цыгуткин:
— От кого?
Чтоб без подвоха.
Понятно, за подарком кто-то есть.
И буровит глазками Мороза…
7
Тот замялся, этот Дед Мороз:
— Я не имею права говорить, мы фирма «Свято»… Но раз спросили… Только по секрету! — и, оглянувшись, шепотом продолжил: — Вас нам заказали из Австралии!
Цыгуткин:
— Даже так?!
Мороз, согревшись, был словоохотлив:
— Даритель захотел быть анонимным. Но по секрету вам скажу, что это Купчик. Он еврей — наполовину не еврей. Родился здесь. Мама русская. А папа, он из ваших. Мамы больше нет, и папы тоже…
И, потупив глазки, рэб Цыгуткин:
— Благословенна память об его!
— …А сам уехал с эмиграцией в Австралию. Я не имею права говорить, мы фирма «Свято»…
Рэб Цыгуткин:
— Говорите, Дед Мороз!
— Итак, Австралия! Он там хорошо поднялся, раскрутившись. Стал большим миллионером. Однако вовремя остановиться он не смог, крутился дальше. Уже он, может, не хотел — но было поздно… Он просто вынужден был стать миллиардером!
— Но при чем здесь этот шоколад?!
— Затосковал! По родителям, по дому, по Донецку. И, чтоб как-то приструнить свою тоску, он решил: под Новый год, в память об ушедших маме с папой…
— Благословенна память об его!
— Он же знает, что здесь голодно всегда. И решил: снарядить два ящика подарков. Равноценных. Мама русская? Один отправить в церковь. И чтоб за папу — в вашу синагогу. А потому что он любил их одинаково. Как пробный шар, пока два эти ящика, мол, будет вам и дальше…
— Молодец!
— Так, по заказу Купчика оттуда — два Дед Мороза вышли на задание: один мешок туда, другой сюда. И вот я здесь! И здесь мне распишитесь…
Рэб Цыгуткин для проформы уточнил:
— Но при чем здесь Дед Мороз? Смешно сказать! Мы же, на минутку, синагога! И Новый год у нас был в сентябре!
А сам поглаживает ящик, глаз не сводит. И ласкает, и голубит… Рэб Цыгуткин! Еще немного — и начнет за ним ухаживать. А еще бы, финский шоколад!..
Мороз Цыгуткину ответствовал спокойно:
— Он далекий от религии, тот Купчик, он думает, что Новый год один на всех. А что за Новый год без Дед Мороза?!
— Тогда берем! — а то бы он не взял! И, улыбнувшись: — Если что-то будет нам еще, мы вам будем рады даже летом!
Хваткий, как четырнадцать евреев, он ящик обнимает — как родной…
А Дед Мороз, который никогда здесь… В первый раз… Он ушел опять в такую стужу! Но растаял — как Снегурочка весной. По крайней мере, я в окне его не видел. И если бы не ящик — как мираж…
Рэб Цыгуткин мне скомандовал:
— Несем!
Взял я вес, двенадцать килограммов! А для меня так целый пуд, такой тяжелый. Рэб Цыгуткин суетится, вьется рядом. Корячась, дотащил его в кладовку, этот пуд. А у нас кладовка, как алтарь. Три замка, и две щеколды, и засов…
За труды, что я чуть не загнулся, но допер, — рэб Цыгуткин награждает отличившегося: он мне сунул в руку одну плитку. В финской же обертке, стограммовую!
Душа ликует, отдает в висок…
Почему я не фотограф, почему?! Память у меня — фотографическая! «Karl Fazer», горький шоколад! Улица Клуувикату, это Хельсинки! Это на обертке, помню я!
Я был счастлив и отправился домой.
8
Прошла неделя, а потом еще. А может, больше. И опять сюда стекаются евреи! А потому что в синагоге, как всегда… По субботам здесь Суббота, в синагоге.
Сказать, чтоб здесь давали есть, я не скажу, но выпить наливали обязательно. А как выпьешь, ты не замечаешь, что голодный. Вот такая, извиняюсь, аберрация!
А еще тоска, что жизнь прошла. Все ж старики. А здесь общение, я знаю? Чтоб развеяться…
Вот и аншлаг.
Все помолились, не без этого.
Рэб Цыгуткин верховодит как всегда:
— Кто имеет слово, что сказать?
И вот тут встает рэб Зелик, прихожанин. Он как тень. Как осенний лист, застрявший между ноябрем и декабрем. Последний лист, такой он был тишайший. Он был Зелик небольшого роста…
Чтобы он когда-нибудь возник?! Он лист, как тень! Но пригубил — оно ему хватило. И, опираясь на свои нетвердые две ножки:
— Рэб Цыгуткин! — несказанно осмелел.
Тот с места:
— А!
— Спасибо за подсказку — букву «а»! А где наш коллективный шоколад?
Цыгуткин зыркнул на меня — изничтожающе! Мол, неужели я его спалил?!
Но я был ни при чем, при чем — Австралия!
9
Этот Купчик тосковал по родине. Но при таких деньгах — и тосковать? И вот тут он — шоколад уже у нас — взял и прилетел в родной Донецк, и это в середине января. Нет, в синагогу не явился (он далек), но в свой последний день перед отлетом…
В общем, едет он на «Мерседесе» по Донецку. Вдруг он видит: Зелик?! Точно, он!
10
Он шел дряхлеющей походкой, очень старенький…
А родился он еще в Варшаве. Там и жил. Оттуда и фамилия: Варшавский. Он был прекрасный «мастер по мужчинам». Он обшивал Варшаву от и до: шелковые смокинги, костюмы… Все: «Маэстро Зелик!» — так он шил! К нему очередь была до Белостока…
Потом война.
Бежал.
Остался жив.
Осел в Донецке.
Маэстро хлястиков и накладных карманов, Варшавский обшивал уже Донецк: двубортный, однобортный, шерсть и твид. Плюс пальто особого покроя: реглан, из кашемира макинтош… А в жилетках равных ему не было! Уже не говоря про остальное…
Когда Купчик был один из нас, Зелик обшивал его фигуру. Во все мужское. С ног до головы.
И Купчик, благодарный, это вспомнил:
— Зелик Маркович?! Садитесь, подвезу!
— Купчик, что ли?! Ты ж у нас в Австралии!
— Австралия приехала в Донецк!
И приглашает подвезти, куда он хочет.
Едут. Говорить о чем-то нужно? Вырулили на погоду, на мороз и… Дед Мороз всплывает сам собой:
— И как вам, интересно, Дед Мороз?
Зелик делает широкие глаза:
— Который Дед?
— Который в синагогу!
— В синагогу?! Дед Мороз?! Ты не ошибся?!
— Он вам еще подарочки принес! Вы что, не помните?
Зелик делает глаза уже навыкате. Его аж развернуло от вопроса:
— Нам? Подарочки?! Мороз?!
— Да, финский шоколад!
— Финский шоколад?! Который что?
Казалось, Зелик подрабатывает эхом…
Тогда Купчик рассказал про маму с папой.
И Зелику открылась вся картина.
Но это ж Зелик, он интеллигент, ему же стыдно за Донецк перед Австралией! И он:
— Ну-у, я тогда болел… — впервые в жизни. В смысле, не болел (болел он часто), а то, что он впервые обманул. — А вот мой дом, чуть не проехали, спасибо!..
Купчик был, скорее, раздосадован.
В тот же вечер Купчик улетел.
11
Тут как раз суббота подоспела. А точней: Суббота, лучше так.
Про «Karl Fazer» в синагоге… В общем, что это за «Fazer» — знать не знают. И не знали бы!
Теперь Варшавский. Еврею надо мало, чтоб напиться. Он пригубит — и уже готов.
Он весь поднялся в день Субботы, во весь рост. И, последний лист, сошедший с дерева, спьяну начал требовать законное:
— А, интересно, что вы всё молчите?
— Что я молчу? — насторожился рэб Цыгуткин.
— Что Дед Мороз подарочки принес…
Рэб Цыгуткин поперхнулся где сидел. Быстро побледнел. Но, на меня пронзительно взглянув, собою овладел еще быстрее:
— Рэб Зелик! Ты же пьян! «Что Дед Мороз…» Иди проспись! У нас же синагога!
Он в несознанку окунулся с головой.
А все ж… Никто не знает: что такое? Переглядываются…
Зелик чудо мягкий человек, как кашемир. Был как тень, как лист последний. Выпил «лист»! И рот открыл. Так что теперь молчать?!
— Был Дед Мороз! — еще притопнул ножкой. — И подарочков принес!
Но Цыгуткин, калач тертый-перетертый:
— Иди проспись уже два раза! Мы ж евреи!
— Да, я пьян, — парировал рэб Зелик, — но не настолько, чтоб не уточнить: а где наш коллективный шоколад?!
Цыгуткин мог бы запираться и еще. Но вдруг Варшавский, как пароль, как главный козырь…
12
…Рэб Зелик всем выкладывает Купчика, припасенного на самый под конец. Маэстро хлястиков и накладных карманов…
При слове «Купчик», оказавшемся сакральным, Цыгуткин мелко задрожал, как мелкий бес.
А я уже молчал как отмороженный.
Но маэстро только начинал:
— Мама русская, папа еврей… Сам в Австралии… Его мучила тоска… И за такие деньги он мог себе позволить, чтоб не мучила… Так он снял ее на личном самолете! И вот он здесь!
Он Купчиком, соврав почти что дважды, припер его к стене.
Все стали озираться и… Скандировать:
— Где! Наш коллективный! Шоколад!
Смешные старики, такие дети!
Их уже давно как больше нет…
Цыгуткин на секунду обомлел. Но с секундой справившись мгновенно, хлопнул пятерней себя по лбу:
— Точно, вспомнил! Вроде приносили! А ну, идем проведать наш подарок!
К тому же выпили, а нечем закусить.
Победа Зелика была безоговорочной!
Но… Неужели я ошибся в рэб Цыгуткине?! Может, он и вправду подзабыл? Так вот же, вспомнил! Даже виновато улыбнулся…
13
И вот кладовка рэб Цыгуткина! Заветная! Она его твердыня, цитадель. Ну, значит так: три замка, вполне таких амбарных, две щеколды и засов. И еще там куча всяких хитростей… Чтоб никто не смог открыть. Кроме Цыгуткина. Разве что взорвать, а так никак.
Отпирали долго, минут сорок.
И кладовка заскрипела открываться…
И вот — намоленное место рэб Цыгуткина, его алтарь, опора и поддержка! А в центре на столе… И даже Зелику не нужно «просыпаться»!
Зелик прав!
Тот шоколад был здесь!..
Ящик с шоколадом был картонный. На нем наклейка. А на ней… Память у меня — фотографическая! «Karl Fazer», горький шоколад. Лесной орех!
И Цыгуткин, раздраженный и сварливый:
— Рэб Зелик, ты поднял вопрос — ты открывай!
Рэб Зелик:
— Я боюсь!
Он заробел.
Кульминация достигла апогея!
Все думали: уже не доживут до шоколада. И если бы не русский Дед Мороз… И Зелик, наш…
В общем, их трясло вполне оправданно! Сгрудились.
Шепот: «А по скольку будут раздавать?»
Рэб Зелик:
— Я боюсь! — совсем по-детски…
Рэб Цыгуткин:
— Зелик, открывай! У тебя легкая рука, маэстро хлястиков!
Зелик подошел, откинул крышку:
— Оп!
Как Игорь Кио.
Действительность опережала все разумное.
Ящик с финским шоколадом был пустой!
14
Отказываясь верить, рэб Цыгуткин сам метнулся в ящик. Он окунулся в ящик с головой. Он вынырнул, что называется, утопленником.
Помраченный, с перевернутым лицом.
Рэб Цыгуткин натурально обезумел. Пришибленный свалившимся несчастьем. Медленно, безумными глазами. Обводит всех собравшихся вокруг. И членораздельно произносит:
— Сволочи!
Народ безмолвствовал. Такое им сказать! Но кто похитил? В самом деле! Их подарок?!
Вдруг рэб Цыгуткин… Истошным воплем он пронзает тишину:
— Мыши! Мыши сволочи, они! Всё поели, люди! Ой, геволт!
И забился, и запричитал истошным воем.
— Не про нас, — вздохнули старички…
А рэб Зелик, оклемавшись:
— Что-то новенького! Чтобы мыши — кушали с оберткой?!
15
А уже на следующее утро…
Маэстро верхнего костюма для мужчин, обшивавший весь бомонд, куда, естественно, входила и санстанция…
Всего один звонок — и к нам она! Брать на анализ синагогу. На предмет мышей. Все по науке: они же на мышах собаку съели!..
В их арсенале — два натасканных кота. Отчаянные парни Гром и Кисочка (ну и память у меня!). Пошли в атаку. А атаки нет: в синагоге нет мышей, такой конфуз!..
Уже поставили капканы, все такое! Проштудировали синагогу только так. И — опять неутешительный вердикт:
— Мышей у вас здесь, извините, — ни полмышки!
— А крысы? — убивался рэб Цыгуткин. — Может, все же крысы?! — цепляя их за руки, и с мольбой.
— Не надейтесь!
— Хоть одна-а?!
На которую списать весь шоколад.
Он пришибленный и жалкий. Он, ползая едва ли не в ногах.
А те не дураки, хоть и санстанция. И его брезгливо отстранили:
— А крыс — ищите вы среди своих!
Рэб Цыгуткин притворился тут же слегшим. Он чуть что — так сразу умирал. В своей кладовке…
16
И вдруг все кардинально изменилось.
Маэстро Зелик, чистая душа. И так мечтательно:
— А финский шоколад — никто не ел? — какой на вкус?
Он задал, по сути, гибельный вопрос.
Народ безмолвствует. Ему не привыкать.
И тут случается такое, вот такое!
Потерянный Цыгуткин вдруг нашелся!
Он не пропустил свой звездный час!
Он «воскрес» и, взвившись на кушетке:
— Славик знает! Он оттуда ел! Правда, Славик? Ел же, говори!
И он не врал! Он «отписал» мне плитку шоколада! Теперь я понял: чтобы я молчал.
Все оборотились на меня.
Ах ты ж, думаю, Цыгуткин ты такой!
Я просто обмер.
Это со стыда.
Я заживо чуть не сгорел.
Ох, я б ему ответил, рэб Цыгуткину! Я бы ему врезал, на словах!
Но, Боже, я такой же безответный!..
— Вкусно, очень… — я пролепетал. — С лесным орехом…
Покатились слезы.
До чего же горький шоколад!
Я покраснел настолько — всем хватило. И вопрос о «крысе» был закрыт.
А рэб Зелик, он сегодня был в ударе, глянув, как впервые, на меня:
— Да-а, в тихом омуте…
Остался я один.
Рождественская сказка для еврея…
17
В синагоге среди прихожан встречалось… Значит так: сколько-то больных, хромых. Убогих. И находилось сразу три косых. Не по штату, разумеется, а так. Но с тех пор, с момента шоколада, на меня косились все, включая этих.
Так мой моральный облик деградировал.
Говорят: забудь! Легко сказать…
18
А рэб Цыгуткин сохранился на посту.
Нафанаил Нафтульевич Цыгуткин.
Вот только Купчик капитально замолчал.
Хотел помочь.
Да, видно, от евреев отвернулся…
19
Проходит время как всегда: оно проходит.
Моя травма зарастала очень долго. А точнее, где-то до весны.
Невзирая ни на что, она пришла.
И — надо же, такое совпадение! — на бульваре, где встречаются донецкие, где пересечение путей, где я встретил с ножкой атеистку, — вижу: батюшка. Сам он в рясе. Быстрым шагом. Душегрейка и скуфейка, нет, скорее, камилавка. Здесь вот крест. А пригляделся — та какой же это поп?! Это ж Саня! Саня Кривоухов! Что со мной сидел, который плакал… Монах… Епархия… Следы его теряются…
Находятся!
Вот так встреча!
Было мне приятно.
А он вообще так кинулся ко мне:
— Как я рад!
И чуть не плачет, так он рад!
Все такой же, слезы тут как тут…
Теперь он в храме Страстотерпицы Матрены, где-то на обочине Донецка.
Разросся бородой. Красивый дядька.
— Слава, я давно тебя искал! Хотел сказать, что…
— Что?
— Что какие же вы все-таки евреи!
— А какие? — я за евреев Саню подцепил.
— Вы молодцы!
Шестое чувство словом не заменишь. Но я же вижу: он какой-то взвинченный.
— А что мы молодцы? А что такое?
— Дружные такие! — и вздохнул. — Чтобы поддержать один другого. Вы сплоченные!
Я на это тут же промолчал.
И что-то говорит про солидарность…
Ну началось, подумал я. А так всегда! Сперва: какие мы такие, что сплоченные. А кончается всегда известно чем: что в ночь с пятницы на северо-восток. И не позднее. Случится заговор. Естественно, еврейский. Мировой. Не люблю я этих разговоров!
Для такого — меня стоило искать?..
Я миролюбиво:
— Саня, брось!
— Не брошу! — и горячечно: — Дослушай!
20
Дослушал. Не ошибся, что дослушал!
— Вы такие! — Саня. — А у нас…
— А что у вас? — подцепил я их уже за них.
Я оживился. Чтоб сменить пластинку.
— Нет, не могу!
— А ты смоги!
Я вдруг понял: будет сногсшибательное!
— А у нас как эти… — он запнулся. — А можно я начну издалека? В Австралии такая есть Канберра. И там живет один отсюда, бывший… — почему-то я напрягся. — Купчик он! — мое дыхание едва ли не прервалось. — Миллионер… Он вовремя не смог… Миллиардер! Мама, папа… — перед глазами вырос рэб Цыгуткин со своим: «Благословенна память об его!» Едва не стало дурно. Я сдержался. — И недавно, перед самым Новым годом, два Дед Мороза в память о родителях… Один — он к нам, в Матрену Страстотерпицу, что на обочине, где паства победней. Да чего там, Купчик молоток! Другого — он нацелил в синагогу. А в мешках… — и он запнулся.
— Дальше, дальше!
Я во все глаза глядел на Саню.
Он печально усмехнулся:
— Интересно?
— Не то слово, продолжай!
Мы опустились на ближайшую скамейку. Мы смотрелись парой еще той.
— А в мешках там финский…
— Неужели шоколад?!
— Ты угадал! Так настоятель наш, отец Евлампий… Представляешь? — ну откуда мне — и представлять?! Я во все глаза — и не дышал. — Так он дал одну мне плитку, рот заткнуть… До чего же горький шоколад! — смахнув слезу. — А остальное — укатил к себе домой! В створки алтаря уже не входит… Нет, нужно нам учиться у евреев!
Я, конечно, обмер, не без этого. Саня, тут же:
— Слава, что с тобой?
Да, он умеет вызывать на откровенность!
И, как на приеме у врача, когда, пусть стыдно, но скрывать уже нельзя, так все запущено, — доложил я Сане про евреев.
Вот разложил по полочкам Цыгуткина. Вот маэстро Зелик и т. д.
Спектакль тот же, но другой состав и — просто исповедь на заданную тему!
А завершил санстанцией и крысой, о которой прямо:
— Вот он я!
Саня слушал совершенно оглушенный.
Но на крысе не сдержался он, заржал! Он смеялся так — я не смолчал. Люди стали озираться: ну и ну! Еврей и батюшка — о чем они хохочут?
А Саня Кривоухов, он заходится…
Когда под смехом выступили слезы — упустил я. А он же в этом деле виртуоз! Он рыдал, я Саню утешал. Но остановить я был не в силах. Узнаю я Саню Кривоухова!
Снова люди стали озираться: ну и ну! Евреи уже батюшек доводят…
21
И тут его прорвало наболевшим. Воздевши руку, вдохновенно побледнев, он возвысил голос, как пророк:
— Ответь мне, Слава! Ты же умный, ты ж ударник! — а «ударник» — это хорошист. — Если Бог такими разными нас сделал… То почему ж мы, б…, такие одинаковые?!
Его боль пронзила и меня:
— Господи! — я вскрикнул. — Почему же?!..
Это было двадцать лет назад!
Ответа я не знаю до сих пор.
