Судьба барабанщика-2

Да, многого не знают люди, которые живут и горя не знают. Но я не такой.

Это случилось двадцать лет назад. Я учился в Макеевском инженерно-строительном институте. Кто хотел скрыть, что это в Макеевке, говорил просто: «в МИСИ». И люди сразу: «О, Москва!» Нет, Макеевка — это не Москва, при всем желании.

Итак, МИСИ. Сейчас это «о, академия!». Но, между нами, — а толку? И с гордостью я могу заявить: мы академиев не кончали, и слава богу! Потому что их сегодняшние академии…

Известно: предметы бывают настолько разные, что это даже не предмет для обсуждения.

История КПСС стояла особняком. Тот особняк мы посещали поневоле.

Как я ни учил его, предмет история КПСС мне не давался; почему — не знаю, но не давался. Он из рук выпадал, в голове не задерживался, в общем, не давался, ну никак. Короче, все предметы как предметы, а этот был у нас такой особенный.

И когда назначили экзамен, я не знал, за что хвататься, я схватился за голову — я не знал ничего.

А и кафедра была у нас особая. Потому что… Нет, недаром от них веяло холодом. Они как на подбор, клянусь, не вру, смотрите сами: завкафедрой профессор Зимоглядов, его правая рука профессор Холоденин, ассистенты два брата Морозовы и замыкал Иван Иванович Тулуп, как аспирант. И как Тулупом ты ни прикрывайся, даже летом, все говорили: ну, зима! Вот такая это была кафедра, вот такой был среднесписочный состав.

Лекции по истории этой самой КПСС у нас читал профессор Холоденин. Я посещал их и могу сигнализировать: как лектор он… Плохого не скажу. Просто он и его мозги — по разные стороны баррикад. Ленин, Ленин и еще раз Ленин — Холоденин от него был без ума…

О профессоре Холоденине ходили легенды. Знающие люди утверждали, что как старик он очень даже выгодный. На экзаменах за ним подмечали такое: профессор исторических наук, вначале он внимает досконально. А кто идет вначале? Вот, отличники! Холоденин слушает их напряженно, вдумчиво, придирается к словам. И даже не спит. Потом он, толстый, обрюзгший, постепенно устает, внимание его ослабевает — он потягивается, зевает, а то и погружается в нирвану. И вот тут — спустя час или там три — отвечать ему самое время. И если отвечаешь бойко и уверенно, Холоденин тебя не беспокоит, он на тебя всецело полагается. И что бы ты в ответе ни буровил — он утвердительно кивает головой.

А если отвечаешь неуверенно, если начинаешь лепетать. Мнешься нерешительно и жмешься, если, не дай бог, ты еще и робок, то Холоденин сразу настораживается, начинает в тебя вслушиваться, бдить, а то и просыпаться окончательно: «А? Что?» И тогда, не ровен час, — наверняка он заподозрит, что ты плаваешь, и захочет тут же утопить. Так что познакомьтесь: Холоденин.

А если барабанишь ты уверенно — он в тебя уже особо не вдается. Он в ответе любит барабанщиков. И при тебе он будет благосклонно спать, не вникая в существо вопроса.

Короче, если он не засыпает, он студента засыпает, — я понятен?

С горем пополам прошел учебный год. Год прошел, а горе — вот оно: экзамен. И экзамен — который только начинается! Я, конечно, выждал: пусть старика Холоденина на отличниках хорошенько разморит — а я уже явлюсь на все готовое.

Холоденин был долгоиграющий — его экзамены тянулись допоздна. Когда экзамен разменял свой третий час — пробил и мой. А в двери у нас стеклянные окошки. Я заглянул и вижу: он уже расслабился, поплыл, — ну, думаю, пора уже и мне…

— Можно?

Он даже не ответил. Значит, можно.

Я демонстративно кашлянул. Холоденин вздрогнул и очнулся, заморгал белесыми глазами:

— Тяните ваш, мнэ, мнэ, билет.

«Мнэ», — это он так жевал губу.

Где он, мой билет. Пусть будет этот. Заглянул в него и… Всё, конец! Я так и знал — не знаю ничего, да и откуда? Ни на первый вопрос, ни на один. Но тосковать мне было уже некогда — и я решаю быть уверенным и бойким…

— Можно отвечать без подготовки?

А почему без подготовки? Отвечаю.

Там был еще спасительный обычай. Если взял билет — и отвечаешь сразу — тебе идут навстречу в виде балла. Если отвечаешь, допустим, на тройку, без подготовки — и на тройку, — тебе ставят четыре; а если на четыре — ты по истории круглый молодец с оценкой пять. Это в виде поощрения за смелость. По итогам многолетних наблюдений — это факт.

Быть круглым мне, конечно, не светило…

Для подстраховки — вдруг старик не пожелает отключаться… Я, прикинув, что если к двум прибавить балл — так это тройка… И вызвался идти без подготовки.

— Можно?

— Что, без подготовки, мнэ, мнэ, мнэ?

Я кивнул, что да, без подготовки.

А ничего ж не знаю, ничегошеньки!

— Ну, давайте, — Холоденин мне. — Пожалуйста.

Вслух прочитал я из билета три вопроса. Очень бодро, очень энергично. Он удовлетворенно закивал: мол, продолжайте в том же духе, хорошо.

Вопрос первый повторил я с выражением:

— Ну, работа Ленина «Уроки московского восстания», 1906 год.

И все.

Он утвердительно кивает:

— Продолжайте.

А что? А как?

Холоденин благосклонно:

— Ну, пожалуйста!

И вдруг как озаренье: мой ответ! Он ведь заключен в самом вопросе! Как в хорошей загадке — разгадка! Я воспрял и, полный ноль, начинаю барабанить Холоденину:

— Так, Ленин! Владимир Ильич! (Бодро? А еще бы! Я барабанщик? Просто экстра-люкс!) Работа Ленина «Уроки московского восстания» (очень уверенно, очень!) вождем мирового пролетариата была написана по итогам московского восстания — о его же уроках (Господи, спаси!)…

Холоденин:

— Ага, угу… — кивает, — продолжайте, — потому что отвечаю я уверенно.

Голова его склонилась как-то вбок, из уголочка рта пошла слюна. Ну, как младенец, даром что профессор.

— …в 1906 году. Сам Ленин родился тогда-то, а умер тогда-то… Итак, московское восстание, оно случилось в России. И не где-нибудь в Саратове или Ростове, нет, конечно! Или в Туле, или…

Холоденин одобрительно:

— Ага…

— Ну и вот…или во Пскове. Тоже нет! Московское — оно могло случиться лишь в Москве. И оно случилось именно там!

Молчать — нельзя! Ни на секунду не смолкать! Так, что дальше, быстро… А, Москва!

— Москва! Как много в этом звуке для сердца русского…

Холоденин заворочался:

— Стоп, стоп! — и, распахнув глаза, в меня как вперился. — Какое сердце?! — и заерзал в своем кресле.

— А, сердце, так… (Я судорожно… Вот!) Всем сердцем народ, отсталый и забитый царским самодержавием…

Холоденин успокоился:

— Забитый. Ну, продолжайте, очень хорошо. И в каком же это месяце всем сердцем?

Тут чья-то добрая душа мне отсуфлировала сердобольно: «В декабре!» Год я помнил, кажется, и сам: 905-й. А, декабрь, ну слава тебе, Господи!

— Декабрьское восстание случилось в декабре. (Теперь могу я развернуть уже подробно.) Так, декабрь. (Мне важно не молчать.) Декабрь — первый месяц зимы, но последний — года, — констатировал я и вдруг отчего-то ввернул: — Мои года — мое богатство.

Вот те на! Даже сам я удивился: что со мной? Холоденин очнулся:

— Какое богатство?

О, какое?! Так, так, так, а ну, не тормозить!

— Богатство богатых в России и бедность бедных — вот в чем причина московского восстания!

Я взглянул на Холоденина. Закрыв глаза, он безмятежно ободряюще кивал. Опасность миновала. И я понял: можно продолжать.

Так, я о чем? А, во, первый месяц зимы! — и я:

— Зима! Крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь…

Холоденин дернулся, как от электрошока:

— Что за путь?! — и распахнул глаза.

— Путь, который преодолела партия Ленина. Мне можно продолжать?

— Продолжайте, — умиротворенно, — про декабрьское восста…

И отключился. Холоденин спал сном младенца преклонного возраста.

Я продолжил, по его указке… И при этом думаю: ну что же я мелю?! Но если не молоть — то будет хуже!

Так, «восста…». Я перевел дыхание. Ну что еще там в декабре, ну, я не знаю… Логика! Логика, она была всегда моим самым сильным местом в организме, и я зову ее на помощь: так, зима… А, значит, это птицы! И я:

— Птицы! Они давно улетели на юг!

— Ага, ага… — подтвердил спросонья, благосклонный.

И тогда я взял еще бодрее…

Двери в нашем классе приоткрыты. В тех дверях — стеклянные окошки. А за ними, за дверями, в коридоре… Там творится что-то несусветное: студенты, которые еще не сдали, в ожидании, они сгрудились у дверей. И уже даже не смеялись — просто корчились. Я имел у них такой успех!

— Птицы — улетели! — подытожил.

Так, что дальше? Главное, не медлить, не молчать. Во!

— Ночи все длиннее! Дни — короче…

— Стоп! Что — «короче»?

Холоденин это слово выловил, «короче», встрепенулся. И, разлепив свой левый глаз, на меня непонимающе уставился.

Я чуть не кончился, но виду не подал:

— Короче, без борьбы пролетариат себя уже не мыслил!

Я был красноречивым на язык.

— Молодец! — воскликнул Холоденин.

Кто молодец — я понял без подсказки. И хотя к нему сидел я ближе некуда, пролетариат ему был все же ближе.

— Ну, продолжайте! — вновь погружаясь в спячку.

Что при такой жаре немудрено.

А эти, за дверями, умирали. Что меня, конечно же, подстегивало. Подбивая на все новые свершения. Кажется, еще секунда — я прысну сам, и Холоденин разгадает; но нет, он отдыхает безмятежно. Я такое плел — он:

— Да, да, да…

Чтобы так мне околпачить старика, это было… Ну, невероятно! Как заправский этот самый… Ну, который… Я втирал ему еще минут пятнадцать. Сам процесс, такой опасный и в то же время сладострастно-увлекательный, меня втянул, и от тех «Уроков» получал я просто наслаждение! Я отвечал — и сам же упивался: о, какой я остроумный! О, и ловкий!

Что я плел, что я буровил?! И вдруг почувствовал: я начинаю иссякать. Но молчать нельзя, определенно: Холоденин молчунов у нас не любит. Оглянулся… нет, я все же молодчина! По стенам в кабинете вкругаля висят плакаты с изречениями классиков. Основоположников марксизма и т. д. Вот какой я наблюдательный попался! Вот такой чертовски я находчивый! И по кругу мне остается только их озвучить: «Партия — ум, честь и совесть…», «Пролетарии всех стран…», «Учиться, — и так далее, — учиться…» — цитатами я сыпал очень щедро.

Так же хорошо, в смысле уверенно, я дал ответ и на второй вопрос. Мой экзаменатор Холоденин:

— Так, и третий…

Я и на третий отвечал бог знает что. Но бодро и уверенно. Словом, отбарабанил и на третий. Я был королем словоблудия. Так становятся кумирами толпы.

Казалось, Холоденин мирно спал. Я кашлянул — он своевременно очнулся:

— А на третий?

— Только что! — ну, в смысле, что уже.

И он одобрил:

— Хорошо ответили на третий!

И тут он открывает правый глаз, я помню как сейчас, и говорит:

— А знаете ли что? — и потянулся.

Я с тревогой:

— Что?

— Вы сегодня молодец, студент…

— Верховский!

А ведь обычно я успехов не выказывал.

— Ну что же, — подытожил он, — отлично! — На три вопроса вы ответили отлично. И я вам ставлю… То же самое: «отлично». Молодец!

Ему в лицо я чуть не рассмеялся. А пока он ставил мне «отлично», я смотрел сквозь дверь — а там веселье: во как я уделал старика!

Я вышел как во сне, а эти тут же облепили, как героя:

— Ну что, ну как? Что, неужели пять?! — они своим ушам еще не веря. — Да ну, не может!.. Может, хоть четверка? — уговаривают. — Ты такое нес! Ну, ахинею! Холоденин — полный идиот!.. А ну, покажь!

Зачетку показать.

И действительно, поверить в это трудно!

Даю зачетку, лишний раз блеснуть — не жалко мне! И тишина — как будто я оглох. Тишина такая, что куда же делось оживление? А после — хохот дикий, запредельный. Что такое? Я выхватываю — мама! В зачетке вместо оговоренной пятерки он — не погнушался единицей! Он — цифрой — выписал мне кол, такой кошмар! Но и это еще не было пределом. Чтоб, не дай бог, я кол не переправил на четверку, рядом в скобках Холоденин уточнил, что кол осиновый, в чем и расписался, так размашисто.

Боже! Пусть и с закрытыми глазами… он! ВСЕ!! СЛЫШАЛ!!! С его стороны это был высший пилотаж. Если хотите, мертвая петля. Затянутая на моей несчастной шее…

Я чуть не повредился: «кол осиновый»! Эх, старик, да не такой ты Холоденин, как мы думали!

А экзамен я пересдавал четыре раза…