Чистота эксперимента
Я же завсегдатай филармонии. Во-первых, филармония под боком. Завсегдатай я особенно зимой, когда в квартире топят еле-еле. А здесь я и согреюсь. Плюс от родителей чтоб деться хоть куда-то, ну несносные! И чтобы где-то мне спокойно подремать…
Короче, музыку я очень уважаю. Шуберт, Кальман, все, что на слуху! Часто я оркестру подпеваю (это если я уже не сплю)…
Раз пошел я в филармонию, на музыку. И в антракте вижу… Алексей! Не скажу, что друг, — приятель он. Я совершенно удивился: он — и музыка?
Остановлюсь на Леше поподробней: Леша не женат, давно пора! Потому что всякий неженатый человек, кому под сорок, он не то чтобы запущенный, отнюдь, но у него ни мотивации, ни стимула, а значит, все же он запущенный, увы. Это видно даже по лицу. Что человеку не хватает женской ласки. А без ласки будет он без галстука. И мятый. Потому что на себя махнул рукой. Потухший взгляд и всякое такое. И ни разу даже не причесанный.
Таков и Леша, мой приятель Авсюков.
Да, он был, увы, не исключением. Он галстука напрасно не носил. А уж как умел он не причесываться! Я однажды даже не сдержался и вручил ему на память репродукцию. Репродукция с картины «Чешут лен», где, прозрачно намекая… Не, не чешется!
А тут гляжу — причесан Алексей! Едва ли не впервые. Чудеса! Но чудеса на этом не кончаются: никакой он не запущенный. При галстуке!
А потому что… Самое такое интересное: он всегда ж один. А тут я вижу: Леша не один. И мало не один. С ним рядом дама. На высоком каблуке. Давно пора!
Он весь приподнят, воодушевлен, они гуляют…
А в филармоническом фойе у нас на стенке композиторы висят, тремя портретами. Легко перепроверить: ровно три. Как будто больше трех не собираться.
И никто не знает, кто есть кто: этикетки все давно отпали.
Но я-то помню, я-то завсегдатай. Значит так, цитирую дословно: Римский-Корсаков, Алябьев («Соловей») и Мендельсон.
Почему такие разношерстные? Вот-вот! И я не представляю, что их связывает. Разве только музыка. И то.
А может, что имели — то повесили…
Публика гуляет под повешенными. Ей до них нет дела никакого.
И только Леша и его подруга, взявшись за руки, он в галстуке, она на каблуке, они культурно коротают свой досуг. Закинув головы, блуждают вдоль портретов. И, пытливо вглядываясь в них, вычисляют, кто из них троих — напомню: Римский-Корсаков, Алябьев, Мендельсон — кто из них Чайковский, по лицу.
И, кажется, склоняются к Алябьеву.
Вот чего у Алексея не отнять: он всегда был умным и пытливым!..
Не знаю, интуиция? Не знаю. Он оглянулся и увидел: это я. Это я, его приятель Вячеслав. К стеночке прижался, жду концерта.
Он мнет лицо в сугубо положительной эмоции. На портреты больше не глядит. Вот! И, оставляя их на попеченье этой Кати (я потом узнал, что это Катя), на своих ногах он прет ко мне. Он так смешно их задирает, при ходьбе, ну точно страус! В своих подстреленных штанах в косую клетку…
Думал, будет уточнять он про Чайковского, но нет.
Как заговорщик, аж смешно, припавши к уху:
— Видел?
— Видел.
— Ну и как она тебе?
О Кате, ясно.
А со мной советоваться любят. Я неглуп. Плюс незамыленное око, свежий взгляд.
Вот и он, моргая в ухо нервным тиком, зашептал мне шепотом:
— Ну как?
По случаю впервые причесавшись.
Затаив дыханье, ждет ответа.
И я авторитетно заявил:
— С виду вроде ничего, а так… Минутку. Ты бы лучше за колонной отдохнул.
— А это как?
Я уже даю распоряжение:
— Ну-ка, быстро спрячься за колонну! Чистота эксперимента как-никак! И пока не дам команды — не высовывайся!
Леша, уповая на меня:
— Ага, не высунусь!
И ушел с ногами за колонну.
Что б он делал без меня? Не представляю!..
Нет, ну что за человек! Зачем выглядывать?! Я строго глянул — Леша испарился.
Чтоб чистоте эксперимента не мешать.
Когда речь идет о счастье — все послушны…
Он — за колонну, я же — к этой Кате. Чтоб прощупать: та или не та. Мой свежий взгляд достаточно критичный.
Я — уверенная поступь, внешний вид. А она ж меня не знает, ничего. Вот, подошел. Учтиво представляюсь:
— Добрый день!
И шаркнул ножкой.
А она:
— Сегодня добрый вечер!
Я ей уточнил:
— Какая разница!
Разговор, казалось, стартовал. А Леша притаился за колонной…
Я же, в целях наведения мостов:
— Я, как постоянный завсегдатай… — намекая: я приличный человек, а другие в филармонию не ходят. — Вот, явился на Бетховена, послушать.
Разговор пошел, оно же видно!
— Очень странно, — говорит она. — Что на Бетховена.
— Что здесь странного? Я музыкой дышу!
— Так сегодня ж Моцарт, по программке!
Я:
— Да какая разница?!
И верно!
Бетховен — не Бетховен. Даже Моцарт!
Я, кажется, расположил ее к себе.
Пора переходить и к основному.
И не то чтобы нахраписто, а впрочем… Понимая, что клиент уже созрел, подступился к ней достаточно вплотную:
— Вы не могли бы… Мне немного денег? А то последние отдал я на Бетховена…
— На Моцарта!
— …и с утра не ел, оголодал…
Все это, конечно, для проверки. Проверить, что она за человек.
И, для наглядности, ударил по карману.
Вижу: ищет взглядом Алексея. Но Алексей же спрятан за колонной.
И Катя ни «На помощь!», ничего:
— Так сколько вам, Бетховен? Называйте!
Я потупился, зарделся, все такое:
— Для начала гривен десять. Для начала.
И она, я повторяю, ни «На помощь!», а кошельком распорядилась очень точно. Открывает, будто свою душу. И вручает:
— Нате! — десять гривен. И еще: — Желаю аппетита!
Мне, для нее чужому человеку!
Вот такая чистота эксперимента!
Я даже пожалел, что мало взял.
Но какова! Душевная она! Вот же Алексею повезло!..
И быстро отошла.
Портреты ждали…
Закинув голову, глядела в эти лица, у нас изображенные по грудь: кто из них по-прежнему Чайковский.
Отдавая предпочтение Алябьеву.
Все та же, на высоком каблуке.
Вот какая! — умилился я.
И тут нарисовался Авсюков.
Он корчит уморительную рожу: ну же, ну! Ему уже неймется, ну никак.
И возникает он, из-за колонны. На своих ногах, как из-под страуса. В своих подстреленных штанах в косую клетку…
Право, до чего же он смешной!
Волнуется, трепещет, не скрывая. А со мной же многие считаются. И стрекочет в ухо (конспиратор!):
— Ну и как она? Скорее говори!
А у самого дыханье сперло.
Нащупав десять гривен — так, в кармане, — я выдаю ему такое заключение:
— А знаешь, я приветствую твой выбор! Обрати вниманье на нее! Настоящий человек и… Очень славная! Даже есть, о чем поговорить…
Он, до конца еще не веря:
— Ты серьезно?!
— Повезло тебе! Конечно же, серьезно! И как жена — она незаменима!
Он кинулся меня расцеловать. Я, отбиваясь:
— Ты что, сдурел? А как же твоя Катя?!
— Так от избытка ж!
Это — Авсюков!
Я потом их видел на концерте. Как же она хлопала на Моцарте! Она отбила себе все аплодисменты!
Я, как завсегдатай, улыбался.
Да, я не ошибся в этой Кате!
Вот какая пара замечательная!
Мой вердикт, конечно, возымел. А значит, свадьба! Свадьба скоро, ну понятно почему: он спешил не потерять такое счастье.
Зовет меня, а как же без меня?!
Я ж ему помог определиться…
Вроде всё. А нет, еще не всё.
Теперь подарки. Тяжело мне говорить. Но подарки — меня просто подкосили!
Что дарят люди? Это ж вроде свадьба! Так нет, какие-то наивные сервизы! Допотопные хрустальные ладьи. И даже книги. А кому они сейчас?! Может, их и дарят, чтоб отделаться. Еще бы слоников вручили, примитивы!
А один вообще всех превзошел: молодым вручил он пассатижи. Ты ж на свадьбе! Нужно ж понимать!
И только я вручил по существу. Нет, не десять гривен, вы не правы.
Я дарю им фотографию. Чайковского! Под ламинатом, на открытке, в скромной рамке. А потому что скромность украшает.
Чтобы наконец до них дошло, в конце концов, — кто по лицу Чайковский, вот же он!
И вручаю лично я невесте. А невеста наша новобрачная:
— Ой, а кто это?! — натужно улыбаясь. И смотрит, как на новые ворота.
К счастью, смотрит на портрет — не на меня.
И именно о нем: «А это кто?!»
Ну ты смотри, опять она за старое!
Я:
— Чайковский, композитор Петр Ильич!
А она:
— Ой, что-то не похож!
Я:
— Конечно, — соглашаюсь, — не похож!
Всю дорогу думать на Алябьева!
Вряд ли Катя что-то поняла.
В остальном же — свадьба удалась!
Молодые поселились у него…
Но тут заметил я такое, в общем, дело: раньше Леша меня звал, к себе домой. А после свадьбы, извиняюсь, как отрезало. Неужели меня все-таки узнала? А может, не дозрели до Чайковского? Или, может, им роднее пассатижи?..
Но чем дальше, становилось все тревожней. И не потому, что не зовут. Ради бога, не зовут и не зовут, я могу поесть и у других.
А смущало и тревожило иное — эта Катя! Дала десятку — тут я и растаял. А в этой жизни все не так-то просто. Да и деньги это не такие…
Так неужели в Кате я ошибся? Может, Авсюков страдает с ней? И во мне нуждается опять. Как на концерте, в нашей филармонии…
Я даже бросил спать, переживал, душа на ровном месте спотыкалась…
Когда стало мне совсем невмоготу, уже на днях, — вдруг меня внезапно озарило: ну и что, что не зовут! А я к ним сам! Заявляюсь с инспекторской проверкой! Убедиться: та ли это Катя?
И тест придумал, как определить…
Позвонил, естественно, к ним в дверь. Слышу — Катя! Думаю, щас спросит: «Кто там?»
Точно, я ж психолог! Катя:
— Кто там?
Я собрался весь, сосредоточился. А я ж умею притворяться, как никто. И, как нищенка, канючу, пришепетывая:
— Деточка, подайте мне копеечку!.. Ну и, конечно, что-нибудь поесть…
Интересно, а подаст она сейчас? Может быть, тогда она случайно. А в повседневной жизни… Ну-ка, ну-ка!
Бью на жалость:
— Деточка, подайте!
В целях чистоты эксперимента.
Я в ударе был, как никогда! Кажется, я даже прослезился.
Момент истины, сейчас же все откроется!
Но у них за дверью тишина.
Как бывает: вырубили звук.
Тишина в моем сценарии отсутствовала.
Эта Катя — будто затаилась.
Я уже глазами хлоп да хлоп, я бью в недоумении копытом…
И слышу: ее муж, а мой приятель Авсюков, даже он уже не выдержал, из комнаты: — Катя, кто там?
И она ему, цитирую дословно:
— Та идиот Верховский, открывать?
Она узнала!
Я — чуть не упал себе под ноги.
Тут сквозь жгучую обиду я прислушался:
— Слава?! — спохватился Алексей. — Боже, так открой ему скорей! — ну, наконец-то! — Открой ему! Как будто ты не помнишь! Он, еще с зимы, нам десять гривен! Скорей, пока не смылся, он такой!
Она тут же распахнула…
Было поздно!
