Сурепка и Гринпис
Об этом помню только я один. Но если буду ошибаться, вы поправите.
Раньше ко мне народу забредало — это что-то! Всем известный Лимаренко. Китаец Дзю. Колоратурное сопрано Мышагонова… А вспоминается один лишь только Петя, вот ведь как историю заносит. Вспоминать я буду Петю и сегодня: ко мне он заходил читать стихи…
А еще, смешно сказать, к его портрету: по сравнению с ростом — такой огромный двухметровый украинец — Петя носил не по росту абсолютно детскую фамилию: Петр Павлович Сурепка. Но Сурепку называли все по имени.
Он заходил ко мне читать стихи. Моя бабка Пети не боялась. От китайца умирала, это правда. Даже пряталась. А от Пети не скрывалась никогда. Он рассуждал на темы философии. Он читал свои стихи на украинском. Тихо, мирно, он не дрался никогда. И все бы хорошо: ну, почитал… Но вот когда просил очередные сколько там копеек… Конечно, в долг, а кто бы сомневался? Который никогда не отдавал. Моя бабка выходила из себя:
— Нет! И не проси! Я зареклась!
Но отходчивая, «под последний раз» ему давала. И так всегда. А потому что не боялась. И не пряталась…
Чтоб не соврать, это длилось… Да, довольно долго, а потом я понял, что довольно! И, конечно, я ему отказывал, как мог:
— Петя, всё! Какие деньги? Всё!..
Чтобы бабку — даже не тревожил.
Я недавно подсчитал, хронологически: это было ровно двадцать лет назад. Помню, позвонил:
— Верховский, ты?
Я кричу свое решительное:
— Нет! — потому что знаю: не отдаст. — Говорю тебе на бис, что денег — всё!
— Что, Слава, «всё»?! Всё только начинается! — и денег он не просит ничего — как раз напротив! — У меня большой сегодня праздник! Ты же друг! Хочу, чтоб ты со мною это счастье… В смысле радость… В общем, разделил!
А я ж люблю, когда со мною делятся:
— Валяй!
— Знаешь, где гостиница «Донбасс»? — еще б не знать! Идти здесь… В общем, рядом. — Там еще сбоку есть комиссионный магазинчик. Ну и вот. Я прикупил себе шикарную кровать, чтоб наконец-то!..
Я уже представил ту кровать!
А тогда она была еще жива, гостиница «Донбасс», в старом довоенном исполнении. Там и вправду был комиссионный, и назывался, помню, он «Виола». Есть еще такой ансамбль, у нас, в Донецке, но я не про ансамбль — про магазин.
Так вот, звонит мне, значит, Петя, вдохновенный. День был хороший, многообещающий… Правда, я не знал еще, чего… Чего он, в смысле, обещает, этот день. И опять, на всякий случай:
— Денег нет!
— Вот, заладил: денег нет! А мне не надо! Я уже купил! Но на кровать я выложился полностью. И до дома не хватает, понимаешь… — А проживал он то ли на Буденновке, то ли вообще в своем Мандрыкино, в общем, однозначно черт-те где. А «Донбасс», гостиница которая, — от меня совсем недалеко. И Петя просит… Нет, совсем не денег, а:
— А можно, чтобы?.. Моя кровать переночует у тебя? А завтра утром на рассвете я за ней заеду и самовывозом я сам ее и вывезу с утра?
Мне даже показалось: Петя выпил. Как всегда. А здесь еще на радостях. И так витиевато изъясняется.
Я говорю:
— Петь, — я говорю: — Ну что ты, Петь?! Ну, с комиссионки! — говорю. Брезгливый я. Мне еще его кровать не улыбалась! И такие нехорошие предчувствия! Тут и бабка просекла:
— Еще чего! Ни за что и никогда! Вот так! Нам ни к чему чужие тараканы!
Мама уточнила:
— И клопы!
Бабка:
— Во! И, разумеется, клопы! — и брезгливо так: — Комиссионка! Через мой труп ему у нас кровать!
— Слава, только ты, ты настоящий! — в смысле друг, взмолился Петя.
Но я в трубку лишь руками развожу.
Тут Петя в голове своей решился:
— А ну-ка дай-ка трубку своей бабушке! — и что-то произнес, как заклинание. Вижу — та меняется в лице:
— Ой, ну что же вы молчали?! — на Сурепку. — Ой, ну тогда ж совсем другое дело! — раскраснелась. — Это ж надо! — потрясенная, и нам: — Господи! Оказывается! Этот Петя зять, вы представляете?! Самого профессора Куперника! О, Куперник! — и уже к Сурепке, снисходя к его кровати секонд-хенд: — Пусть тогда у нас переночует! — и тут же спохватилась: — Но только на одну! — чтоб только ночь. — Ох же, Слава, что же ты молчал?! — и снова Пете, так учтиво: — Ждем вас видеть!..
Куперник для нее — это святое! Бабка обожала передачи, где их автор Михаил Овсеевич Куперник на донецком телевидении, сам, — рассуждал о протопопе Аввакуме, о насущном хлебе, о барабашке, о болезни СПИД… Куперник был энциклопедически подкован. А от такого наша бабка — просто млела…
И Сурепка — тонкий он психолог — эту слабину у телезрительниц, особенно у пожилых, конечно, знал.
В общем, бабку Петя уболтал. А что же дальше?
Я:
— Ну, завози! Куперника одобрили! «Ждем вас видеть», всякое такое…
Но Петя… Как-то странно он себя:
— Та ты знаешь, Слава… — мнется-жмется.
Что опять не так?! Уже достал!
А Петя голову скребет так энергично, он не понимает: в трубке слышно же! И:
— Слава, ты же рядом, подбеги! И мы с тобой ее играючи, вручную. К тебе… Недалеко… Перенесем. А завтра утром, — заканючил, — самовывозом… — И слышу: в трубке он почесывает плешь.
Я сорвался:
— Петя, ты сдурел!
— Да, я сдурел.
И этим он меня обезоружил.
Я, как неумный, выскочил из дома. Как не совсем здоровый, побежал… Я ж Петин «друг»! Чтобы стоя у подножия Сурепки, ощутить себя уже кретином окончательным.
Петю из комиссионки уже выперли. И даже дали на дверях «Переучет», чтобы Петя больше к ним не сунулся. Он же просто всех заколебал. Своим Кантом и Ортеги-и-Гассетом. Он втирал им про экст… экс… Спасибо, точно! Эк-зис-тен-ци-а… Вот, я даже не могу произнести. А он умел! И еще читал свои стихи. А, и, возвращаясь к философии, доказывал примат чего-то там над чем-то: Петя был подкован, как никто! И так же пил…
В общем, чтобы долго не томить: от Сурепки очумели и в «Виоле»..
Петина кровать уже на улице, перегораживая тротуар с людским потоком. И люди, там же место оживленное, огибают Петину кровать со всех сторон, постоянно спотыкаясь об нее же. И под большим вопросом смотрят на Петра, на чем свет лаская теплым взором.
Как говорится, жизнь прекрасна! И это мы всего еще не знаем!
А кровать громоздкая, на совесть.
Даже, помню, я ему панически:
— Петя, ну какая же огромная!
— Так ведь и я не мальчик, — забухтел, — под метра два, — несмотря что он по паспорту Сурепка.
Я:
— Ну что, подняли?
И он ответил, за слова цепляясь языком:
— Совершенно вот именно, Слава!
Так как я же знаю, где живу, я и возглавляю ту кровать. А Петя уцепился за корму. И мы отправились. За мною шел… Так, чтоб не соврать, мыслитель, глыба. Но как грузчик Петя грузчик был неважный, чтоб не сказать… К тому же выпил. Петю телепало… Это песня! А точнее, басня! По улицам кровать носили, как видно напоказ. Известно: дуракам… — ну и так далее. Сурепка! Он по ходу разглагольствовал, витийствуя.
Не хочу сказать, что Донецк какой-то город не такой. Конечно, нет! Но Кьеркегора здесь… Он почему-то не прижился. В головах. А Петя сыпал этим Кьеркегором, я до сих пор не знаю, кто такой. Читал стихи. И — то языком цеплял прохожих, то кроватью — Петя ж замыкающий у нас, — вызывая их на откровенность. Он умудрялся с кем-то дискутировать…
Я:
— Петя, силы береги, уже молчи!
Чтоб не транжирил. Чтоб дойти нам до конца…
Два квартала мы покрыли в полчаса. А устали, как за час, а то и больше. Выносит нас на площадь, самую центральную в Донецке площадь Ленина. Как говорится, ничего еще не предвещает. И тут мне Петя глухо так, придушенно, как раз под этим памятником Ленину:
— Ты устал? — я кивнул уныло, обессиленно. За что и был отмечен теплым словом: — Ты молодец, что ты устал! И я устал! Так давай передохнем!
И я кивнул.
Опустили мы кровать на эту площадь. Вот он Ленин. Вот она под ним. А вот и мы. Минуту постояли, как в почетном карауле, по бокам.
И тут Петя… Вот чего я от него не ожидал, так вот такого! Он как-то мне загадочно мигнул, нервно дернулся и произнес:
— Момент!
И не успел я осознать его «момент», он тут же приземлился на кровать, забросил ноги в неразутых башмаках. В общем, опрокинулся в кровать — и в момент (здесь Петя не соврал) под этим Лениным он тут же на боку и отключился!
Я с тоской подумал: это ж надо?! Еще подумают, что политический демарш.
А это ж самый центр, толпа народу. Ленин стоит, Петя лежит, ну и спит себе напропалую. Я его бужу, а он никак. Тормошу — а он не тормошится. Будоражу Петю по щеке…
Ломая руки, я, как безутешная вдова, мол, проснись ты, пробудись, мой ненаглядный! — хлопочу я. А этот ненаглядный, чтоб он сдох!
Я:
— Петя! — я уже: — Петруша! Посмотри, какое небо голубое! Ой, а люди! Петя, пробудись, какие люди!
И эти люди, здесь — случайные прохожие, нас, как по заказу, обступили, искренне мне выражая любопытство:
— Кто в кровати? Что случилось?
А что случилось? Петя и случился!
Ленин стоит, Петя лежит на боку. Я, что называется, страдаю. А, главное, что делать? Ну, тупик! Хоть валетом с ним ложись и подыхай!
Чувствую: сейчас придет милиция, я этим самым местом просто чую. Когда она нужна, когда нас грабят-убивают, — нет ее. «Спасите, помогите!» Нет ее! А когда здоровый крепкий сон, и без них спокойно можно обойтись — они как здрасьте!
Вот, я так и знал! Они идут! Два блюстителя порядка:
— Расступись!
И что же они видят?! Это ж песня! Ленин стоит, вот как его поставили, с тех пор… Ну и Петя отдыхает на кровати. Здесь же, вот, с ногами в башмаках.
— Так, а что здесь происходит? — чтоб разжиться.
Не знаю, чем от Пети пахло, это ж лето, но деньгами там не пахло, это факт!
— Так, повторяем, что здесь происходит? — любознательные.
И Петя отвечает. Бурным храпом. А он недаром по фамилии Сурепка, он растение. Там же не с кем говорить, к тому же спящим!
Те — ко мне. Ну, что мне им сказать, что Петя пьяный?! Петю загребут. И куда я с этой долбаной кроватью?!
И ничего умнее не найдя, я использую вовсю свою смекалку:
— Шел я через Ленина…
— Ну, шел…
— Тут я вижу: человек лежит на площади, человеку плохо, на асфальте. И чтоб он еще не простудился тут у нас, сбегал я домой, а я тут рядом, ну, и приволок ему кровать. Не верите? Мне нечего скрывать, смотрите сами: вот она кровать, вот лежащий — это он, а вот он я! — все сходилось! — Зато теперь он точно не простудится!
Сурепка в этом пекле весь взопрел. Но, спящий, отчего-то просветленный! Нам так не спать! А может, что-то снилось…
Они видят — правда, я не вру: в наличии кровать, Сурепка, я. Они встряхнули головами, будто отгоняя наваждение. Жара дикая, но и милиция — она же не домашняя:
— Вы что, оба-два больные-нездоровые? — поинтересовались без затей.
А милиции у нас нельзя перечить, ну, никак, и я милиции ответил положительно:
— Мы — да!
Авторитетно так ее заверил.
И они брезгливо отошли. Толпа сама собою рассосалась. Ленин стоит, прямо под этим Лениным с рукой стоит кровать, а на ней без задних ног лежит калачиком… Ну и удружил ты мне, Сурепка!
Я вдовой при нем работаю вовсю. Уже качаю ту кровать, а он никак. И тут я понял: я же Петю — убаюкиваю!
Ситуация — врагу не пожелаешь!
Вдруг я вижу, вот оно! Семенит оно, мое спасение! Мой друг, с которым мы учились в прошлом времени, а друзья познаются в беде. Но о беде он… Нет, пока что не догадывается. Я, что есть мочи:
— Зеликсон! — кричу. — Сюда!
А он хороший чем? Он всем хороший. Вот только он своей фамилии стесняется, он своей фамилии робеет, потому что он у нас такой… Судите сами: Донецк, шахтерская столица, Зеликсон…
Я:
— Зеликсон! — я: — Зеликсо-оон!
А кроме шантажа мне ничего уже не оставалось!
Побледнел и прибежал, чтоб только тихо. Оглянулся и сконфузился. Он уже на все готовый, только чтобы я его не «Зеликсон». Я понял: этот — у меня уже в кармане…
Итак, мы, кажется, уже сгруппировались: Ленин, Петя, я и Зеликсон. Как невольник собственной фамилии. И Зеликсон интересуется Сурепкой:
— А это что за человек лежит в кровати?
— Так, он уже не человек, не отвлекайся! — говорю. — А теперь подняли! — вместе с Петей.
— С НИМ?!
— Нет, — отшутился я, — с тобой! — А он такой по росту коротышка, Зеликсон, ну а Петя — это просто глыба…
— Та как же мы его… Мы же от земли не отдерем!
Я:
— ЗЕЛИКСОН! — форсируя по звуку. Чтобы стало достоянием народа…
Ох, он сразу оказался расторопный! Мы впряглись в кровать через секунду. Оторвали от земли. Не сговариваясь, ахнули. Жилы вздулись, будто реки перед паводком, весной. Мы тут же постарели — и пошли. Я, как всегда, стараюсь впереди. А Зеликсон, он сзади убивается…
Как говорится, жизнь прекрасна, невзирая. А взирая, — это просто ужас! И Зеликсон тому живой пример. Такого наш Донецк еще не видел!..
Метров триста мы освоили за час. Зеликсон, он как-то сразу быстро выдохся. На светофор мы попытались пробежать, чтоб успеть. Рысью на последнем издыхании. Пружины под Сурепкою спружинили, и, подброшенный, он выпал на дорогу.
Господи, за что?! А сам не знаю! На дороге сразу пробка, все обросло машинами в момент. Начали Сурепку мы укладывать. Я ноги Пети, предположим, уложил, а вот голова Петра Сурепки… Из худосочных ручек Зеликсона она все время выпадала, не укладывалась.
Наконец, с трудом, мы погрузили. И при этом груз наш — не проснулся!
Путь ко мне казался бесконечным…
Вот он, наконец, и мой подъезд. Но злоключенья наши не кончаются. Кровать — в подъезд, мы так ее, мы сяк — она никак. У нее непроходимость, в общем, полная. От Зеликсона на лице одни глаза. Ой, куда ж его втравили?! Это ж надо?!
Я из последних сил ему скомандовал:
— Так, ставим на попа! А ну, немедленно!
Сурепка съехал самосъездом, будто с горки: оп! — он потягусеньки и, надо же, проснулся! На Зеликсона лучше было не смотреть. Я и не глянул. И он тут же испарился. Ну и друг!..
И мы уже с Петром, изрядно отдохнувшим, поперли на восьмой этаж (у нас без лифта: лифт у нас украли).
Еще на подступах к квартире, поднимаю голову — и вижу: поджидают! Нарисовались в лестничном проеме мои предки. Они готовы были ко всему, но не к такой кровати. Не к такой же! Что превышала все разумные пределы…
Кровать загромоздила всю прихожую, плюс беспардонно въехав спинкой в мою комнату…
Казалось, все уже, иди! Но Петр стоит и что-то не торопится.
Бабка тут же перешла к нему на «вы». А когда на «вы» — добра не жди:
— Ну все уже, идите-уходите! И так уже кровать! Но до утра…
А Петя жмется, будто хочет в туалет, и с такими, обостренными слезой, виноватыми собачьими глазами:
— А можно это самое?
Бабка не любила недомолвок:
— Что «а это самое», Сурепка?!
— Ну, чтоб это, мне опохмелиться тут сегодня… — лебезит. Бабка не любила эти нежности. И вырвала недоцелованную руку. — Умоляю! — и уже готов упасть ей в ноги. Еще чуть-чуть — и он заплачет, великан. У него синдром похмельно-абстинентный. Но бабка безучастна, как майская ночь в Рождество:
— Еще этого мне больше не хватало!
Конечно, Петя перебрал в своих запросах. И тут он так взглянул на нашу бабку, что его лицо преобразилось, и к ней вдруг Петя обратился официально…
А кстати! Это здесь немаловажно! У нашей бабки — это же фамилия! Есть разные фамилии на свете: скажем, Рабинович, Раппопорт, есть Айбиндер, а она у нас такая… Знаете, какая? Она носила гениальную фамилию — Розалина Аароновна Гринпис!
Ну и вот. Незаурядная догадка Петино лицо преобразила. Еще немного — и он стал бы привлекательным. И нашей бабке Петя заявляет:
— Мадам Гринпис! — я вижу: он дрожит. — Мадам Гринпис!
Бабка:
— Ну же, говорите, Петр Сурепка, я скоро как всю жизнь мадам Гринпис!
— Мадам Гринпис! — сейчас случится что-то. И точно! — У меня идея!
Бабка так высокомерно, неприязненно:
— Ну что еще?!
Чтоб общение скорее закруглить.
— Слушайте, а все равно она уже у вас! С доставкой на дом!
— Ну так что же? — бабка не въезжает.
— Так купите у меня! — как крик души. — Вот эту чертову кровать, уже купите! И с концами!
Бабка онемела. На секунду. Придя в себя, естественно, вскипела:
— Да она и даром нам! И даром! — и тут же глядь, как будто машинально, а матрасик неплохой, неплохой матрасик, не убитый. Да и кровать, серьезно, неплохая: ножки крепенькие, она еще нас всех переживет. — Она и даром! К слову, а за сколько? — и рукою ту кроватку приласкала.
Я и мама — мы оторопели. Но Сурепка, ему уже пора опохмеляться в самый раз:
— А сколько вам не жалко? — и сам аж трусится-дрожит, ему неймется.
— Ох! — бабка делано смутилась. — Я даже и не знаю, — она знала! Потому что тут же: — Петр Павлович Сурепка, в общем, так! Трех рублей, надеюсь, вам довольно?
То был не сон. И Петр, еще не веря:
— С удовольствием!
Бабка тут же щедро протянула три рубля, хваткая, как тысяча чертей.
А Сурепка — он купюру просто выхватил и, чтоб Гринпис еще не передумала, испарился по ступенькам быстро вниз, еще не веря в это счастье — три рубля. А, и напоследок преисполненный:
— И пусть кровать вам эта будет пухом!
Петя ж, он такой интеллигент!
Все разыгралось так скоропалительно, что народ — я, мама, та же бабка и, само собой, кровать, — под впечатлением молниеносной сделки все безмолвствуют. И все же я молчание прервал:
— Бабушка, да как же ты могла?! — я в упор смотрел на меркантильную. — Да мы ж его обворовали, Петю! — едва скрывая подлинные чувства.
Отпиралась:
— А он нам добровольно, он же сам! Я ж за кровать Сурепку не тянула! Я ж, напротив, не хотела и пускать…
— Ладно, обманула ты Сурепку, не он, как говорится, будет первым! — и тут ввернул свой самый веский аргумент: — Ты же говорила нам сама: нам чужие тараканы — ни к чему!
А у Гринпис такие тапки, оглушительные: она топала — закладывало уши. Мы проживаем на восьмом же этаже. Она так топнула, что ниже, на седьмом, с потолка осыпались обои:
— Успокойся, Слава, успокойся! Теперь эти тараканы — уже наши!
Кровать.
Сокрушенно.
Молчала.
