До вечера оставалась еще куча времени. Можно было выпить пива, повторить исландские глаголы или покончить жизнь самоубийством. Я решил начать с пива, а то если сыграешь в русскую рулетку, так башка потом просто раскалывается и никакие глаголы в нее уже не лезут.

В детстве я вообще был задохликом. Чтобы хоть как-то выделиться среди сверстников, я решил поскорее вырасти и написать медитативную прозу про то, как я был задохликом. И еще про экзистенциальную любовь, которой не суждено сбыться. Чтобы, значит, достало до нутра любого человека, пусть он даже не умеет отличить японский иероглиф от китайского мандарина. Тогда я еще не задумывался над тем, что обвинять меня в гениальности слишком опрометчиво.

Год для меня выдался просто ужасный: три февраля и ни одного апреля. Наступило лето, но лучи солнца почему-то имели странные мутные оттенки. Я продолжал ходить в университет, однако мне уже осточертели все предметы: теневая экономика, теневая политика, теневая живопись. Даже такие простые предметы, как пепельница, кофейная чашка, сахарница, носки — все слишком умны и делают вид, что не слышат. Дурак здесь один только я. Вечно вляпаюсь в какую-нибудь бодягу.

Например, вечерами я подрабатывал в фирме, которая поручила мне считать лысых на Гиндзе. Если кто не знает, Гиндза — это токийский Бродвей. Вернее, Бродвей — это нью-йоркская Гиндза. Блеск, треск, визг. И среди всего этого я хожу и считаю лысых прохожих. Мол, эта информация нужна изготовителям париков. Но я-то быстро скумекал, что к чему. Лысина, как и всякий блестящий предмет, отражает солнечные лучи обратно в атмосферу. Значит, чем больше на земле лысых (а число их возрастает с каждым годом), тем быстрее идет глобальное потепление. Вместо того чтобы бороться с загрязнением воздуха, эти скоты, наверно, решили уничтожить всех лысых!

Кстати, о подсчетах. У меня давно закралось сомнение в том, что трижды три — девять. Почему не сорок, не сто пять? Нет, девять — и точка! Когда мне стукнуло восемнадцать, то есть дважды девять, я совсем чокнулся от этой ханжеской арифметики. Чем бы ни занялся — депрессия, хочется блевать цифрами.

Так мы и познакомились с Юки. Она тоже чувствовала, что этот мир ненастоящий. Юки была уверена: на самом деле в домах никакого потолка нет, взрослые специально придумали его, чтобы отвлечь подростков от проблемы пола. Но с нами у них этот номер не прошел.

В те годы секс с пухленькой девчонкой я воспринимал как вызов. Мол, для нее это просто способ сбросить пару-тройку килограммов. Но Юки быстро набирала вес, который теряла со мной в постели. Особенно она любила рыбные деликатесы. Проголодается — запустит руку в свой аквариум и вытаскивает оттуда копченого угря или анчоусы в масле. Этому способу ее когда-то научил дед. Он считал, что рыба всегда должна находиться в родной стихии, только тогда она сохраняет свою душу. Последний раз Юки видела дедушку, когда он полез в аквариум за пираньями.

Чтобы оправиться от этого потрясения, она взяла курс икебаны с прикладным уклоном: вязала веники. Вообще-то Юки была жутко способная к науке, но когда задумывалась, то съедала всю траву вокруг себя. Поэтому ее дворик всегда был ужас какой чистенький. Соседи охотно приглашали ее к себе в надежде на то, что, углубившись в очередную загадку мироздания, Юки слопает лишнюю траву на их лужайке. Все бы хорошо, но она любила слушать только группу «Гойз Бойз» — представляете?!

Я убегал от нее в мой любимый бар «Дзэн-джаз», заказывал пиво и порцию Сартра. В баре стоял старый музыкальный автомат, внутри него сидел чувак с гитарой и пел что-нибудь из Боба Дилана, Армстронга, Генделя и других клевых лабухов. Когда у него пересыхало в глотке, кто-нибудь наливал ему стаканчик прямо в автомат. Виски он терпеть не мог — пил только сакэ-колу. Завсегдатаи бара называли его Альтер Эго-сан. Когда народу было мало, я иногда болтал с ним о жизни и о музыке. Он убеждал меня, что «битлзы» были, конечно, японцами, — иначе как бы они додумались до песни «Йеллоу сабмарин»? А сейчас желтого человека уже не отличишь от белого: все едят суши, сидят на татами и читают Мураками.

Я размышлял над этим, как вдруг электрическая компания вырубила в моей квартире свет. Ну не платил я им года два, так что, сразу чик — и отрезать провода?! Жмоты проклятые! Юки сжалилась и подарила мне двух светлячков. Тот, что покрупнее, заменял мне люстру, а на меньшем я приспособился готовить себе еду. Это лучший способ помечтать. Макрель, жаренная по-киотски, своей нежностью напоминала мне Сузуки. Суп мисо, густо приправленный кориандром, вызывал в памяти наши бурные встречи с Момоко. Но больше всего у меня текли слюнки от жаркого из корней кувшинки: я уплетал его по три порции сразу и вспоминал, как спал с тройняшками. Может, это была одна и та же девчонка, а у меня случилось растроение личности? Некого спросить. Никому дела нет до твоих проблем.

Вот было бы круто: устроить ферму для разведения светлячков! Если их кормить до отвала, они, наверно, вырастут здоровенные, ваттов по триста. Позакрывать к черту все эти вонючие электростанции и получать энергию только от светляков. Я хотел даже запатентовать эту идею, но тут зазвонил мой мобильный телефон. На нем звучала мелодия «Хау-Ду-Ю-Дог». От нее еще с детства у меня чешется спина и потеют уши. Поэтому я просил Юки звонить мне почаще. Она-то небось думала, что я в нее по уши влюблен, а я просто слушал «Хау-Ду-Ю-Дог» и балдел.

Так незаметно прошло года два. Опять наступила осень. Люди, прикрывшись зонтиками, с унылым видом перемещались взад-вперед. Безнадежный ветер нес застоявшийся воздух. Это было как если бы Бостонский симфонический оркестр под управлением Сэжио Озавы исполнял хард-рок типа Брамса на дискотеке для глухонемых импотентов.

Юки настаивала, чтобы мы поженились, и решила познакомить меня со своей семьей. Матери у нее не было, она бросилась с вершины Фудзиямы, когда однажды услышала в радиорекламе картофельных чипсов, что бога, оказывается, уже нет. Об отце же Юки я знал только то, что он был старше ее и при этом мужик. Но что с того, если еще в пятьдесят девятом году, за много лет до ее рождения, его переехал пьяный рикша, у которого отказали тормоза? У всех у нас рано или поздно что-нибудь отказывает, верно?

Как я ни отбрыкивался, Юки все-таки представила меня тете, которая вырастила ее. Та выглядела довольно привлекательно, если не считать того, что оба глаза располагались у нее во рту, а левое колено — на голове. «Тетя была натурщицей Пикассо», — объяснила Юки.

Класс! Меня давно уже тошнило от стандартных фигур и физиономий. Я гораздо охотнее занялся бы любовью с тетей, чем с племянницей. Одно только ломало: во время поцелуев тетя станет изнутри подглядывать за мной, а я хочу, чтобы в такие минуты женщина полностью отключалась от всего.

Я решил поговорить с Юки о наших отношениях и о ее тете. У меня не хватило духу выложить ей все сразу, и я начал издалека: мол, когда у вас нету тети… Юки глубоко вздохнула и взглядом ответила мне: «…вам тети не потерять».

Мы помолчали. Наконец я не выдержал:

— И если вы не живете…

Сиплое, прокуренное токийское эхо отозвалось: «…вам можно не умирать!» Юки встала и пошла, не оглядываясь. Мог ли я подумать, что вижу ее в последний раз? Наверно, мог. Или не мог. Или мог? Когда я думаю о чем-нибудь таком, то от напряжения весь покрываюсь гусиной кожей, поэтому стараюсь жить так, чтобы все мне было по барабану. Я задремал и увидел во сне хромого барабанщика из группы Джима Моррисона. Он колотил своими проклятыми палочками прямо по моим мозгам. Но оказалось, что это стучат соседи снизу — мол, Юки залила их квартиру. Когда я взломал дверь, в аквариуме плавала только пустая банка из-под филе барракуды да заколка для волос в виде бабочки. Я хотел было взять ее на память о Юки, но бабочка улетела. Какое свинство! Они все решили бросить меня!

С досады я перестал ходить на лекции. Варил себе жратву и слушал музыку. Оказалось, что макароны лучше всего готовить под Россини: они не так развариваются. Целыми днями я ел, пел, пил. Эти болваны вскоре выгнали меня из университета. Деньги кончились. Мы недавно проходили Достоевского, поэтому я подумал: хорошо бы выследить какую-нибудь богатую старушонку и садануть ее по башке, как этот Раскольников. На чердаке среди всякого хлама я отыскал ржавый топор. Расколоть бабку на пару миллионов, мечтал я, купить себе платиновые палочки для еды, а вместо риса варить мелкий жемчуг… Но единственная зажиточная старушенция, которую я знал, была такая здоровенная, что сама запросто пришила бы меня. Ну, не пропадать же зря топору, подумал я и аккуратно тюкнул им себя по голове. Не особо больно, так, лишь бы на темечке образовалась небольшая щелка. Получилось вроде рождественской копилки. Я крупно написал фломастером на лбу «Для пожертвований» и сел возле выхода со станции метро Ецуи. Народ от меня балдел, но денег не давал: мол, типа розыгрыш. Наконец какой-то солидный мужчина в твидовом кимоно кинул в мою копилку сто иен. За ним другой, третий — и пошло-поехало! Вначале я вежливо благодарил всех, потом меня это достало. Взял в рот длинную бумажную ленту с иероглифами «Спасибо!» и после каждого взноса откусывал им квитанцию за щедрость. Вечером народ опять стал подавать нешибко, тогда я нацепил сверху разноцветные лампочки — денежки так и посыпались в мою черепушку, аж в ушах гудело! Иногда за смену набиралось тысяч сто иен, а бывало, и миллион — это когда шла толпа американских туристов. Некоторые из них, правда, норовили вместо денег подсунуть мне жетоны нью-йоркского сабвея. Но вскоре я научился по звону отличать настоящие монеты от фальшивых и аккуратно плевал ими в лицо этим козлам. Толпа вокруг приходила в восторг и засыпала меня деньгами.

Через месяц я понял: самому мне уже нипочем не управиться с такой прорвой мелочи. Я договорился со своим школьным товарищем Джоем, он работал инкассатором в сети закусочных «Микадо-Доналдс», или просто «Мик-Доналдс». Поздно вечером, объехав все свои точки, он подруливал ко мне и, крепко схватив за оба уха, вытряхивал из моей черепушки дневную выручку в прочный брезентовый мешок. Вместо этой груды мелочи Джой давал мне крупные купюры, а я ставил ему дринк.

За то лето мы с ним вылакали 25-метровый бассейн виски. Джой вообще-то неплохой парень, но финансовый извращенец. Он мне рассказывал, что даже когда смотрит порно, то думает не про женщин, а про курс иены.

А я часто представлял себе: вот она идет по метафизическому жаркому пляжу, эта обалденно красивая девушка моей мечты. На ночь она читает сны, которые хранятся в черепах умерших единорогов. Рекламный голос орал: «Радиола «Сони» — это меньше холодильника, громче мотоцикла и точнее пылесоса!» Но я все равно ждал свою настоящую девушку, и она наконец появилась.

Звали ее Мисури. Она закадрила меня тем, что умела круто плакать. Наверно, так она наверстывала упущенное в детстве. Мисури выросла в бедной деревенской семье, где на восемь детей приходился один-единственный носовой платок. Слезинка из правого глаза, слезинка из левого — вот и все, что она могла себе позволить. Плакать обоими глазами сразу Мисури разрешали лишь по большим праздникам.

Вся родня была уверена, что она останется в старых девах. Но, как поет Джо Гарбидж: «ta-ra-ra-ta-ta, rata-ta-ta!» Однажды Мисури застряла в лифте небоскреба с мужчиной в настоящем смокинге. Он не обращал на нее никакого внимания. Вдруг лифт загорелся. Мужик заорал благим матом, а Мисури, как обычно, заплакала. Она решила больше не экономить слезы и хоть напоследок порыдать на всю катушку. Благодаря этому огонь тут же погас. После этого миллионер (а какой еще придурок станет носить смокинг в такую жарищу?) сделал Мисури предложение. К свадьбе он подарил ей две тысячи батистовых носовых платков, чтобы она могла нюнить, когда ей вздумается. Но она сбежала от мужа в первую же брачную ночь, потому что этот подонок стал к ней приставать.

Убегая от супруга, Мисури споткнулась об меня — лежа на тротуаре, я размышлял о том, как бездарно устроен наш мир. Денег полно, а счастья нет. Я вспоминал, как, желая, чтобы ничто больше не напоминало мне о Юки, сварил суп из ее светлячков и съел. Он бурчал в моем депрессивном желудке, словно «Midnight Blue». Вдобавок эти твари продолжали светиться внутри меня. А потом я шел по улице, сверкая, как рождественская елка или полицейская машина с включенной мигалкой. Шел, шел — и упал. Тут как раз убежавшая от супруга Мисури и прилегла рядом. С тех пор мы неразлучны уже пять часов или лет — кто ж его разберет, это чертово время? А из подаренных ее муженьком батистовых платочков мы сшили крылья для дельтаплана, чтобы парить над кампусом и заниматься любовью в свободном полете.

…Пока Мисури раздевалась, я видел ее отражение в моих начищенных ботинках. Глядя на ее груди, я вспоминал такие же пологие холмы, поросшие криптомерией, которые окружали наш домик в Тоби, дядю с его неизменной трубкой во рту и привычкой трижды чихать после обеда…

— Ты что, заснул? — обиженно сказала Мисури и прижалась ко мне.

Ее тело было прохладное, словно банка пива из холодильника. Я крепко обнял девушку и осторожно вошел в нее. Минут через пятнадцать вышел на станции метро Ецуи и купил две пачки сигарет. Одну выкурил сразу, а другую оставил, чтобы проверить силу воли и бросить курить. Или наоборот: курение бросит меня, как бросили все остальные. Не мир, а дерьмо! Дерьмир, как сказал бы Марсель Марсо Марселю же Прусту.

Инстинктивно Мисури и я искали чего-нибудь, что могло нас сблизить. Радостных событий в нашей жизни было мало, огорчений — тоже. Поэтому, когда у нас сломался автоответчик, мы ощутили это как серьезную потерю и решили достойно похоронить его. Упаковали останки своих голосов в красивую черную коробку. Она досталась мне от Юки, а ей — в наследство от деда, канувшего в аквариум. Таким образом, получались как бы тройные похороны. Выпив дюжину пива, мы поехали далеко за город, к водохранилищу. Шел мелкий дождик, придававший нашей процедуре еще более мрачный характер.

— Прочитай молитву, — попросила Мисури.

— Но мы не знаем, какую религию исповедовал покойный автоответчик, — возразил я.

Она настаивала:

— Любую молитву. Иначе он не сможет попасть в свой рай.

— Ешьте витамины. Аминь! — сказал я и скорбно сплюнул.

Мисури швырнула автоответчик вниз. Он попал прямо в центр кругов, которые расходились по воде. Когда-нибудь я тоже шлепнусь в омут забвения, а пойдут ли от меня круги? Хлопок одной ладони — вот что такое наша жизнь. Я беззвучно зааплодировал своему отчаянию.

Стемнело. Вдалеке жалобно выли электрички. Сквозь поношенные облака проступили дряблые звезды. Я догадался: это же мои светлячки! Как им удалось выбраться из супа? Наверно, нужен другой рецепт. Я наугад положил в кастрюлю рыхлую, но еще довольно сочную луну, весь лук, который пророс у меня в карманах, добавил соевый соус, так и не выведенный с моего пиджака в химчистке, и соль от невыплаканных слез Мисури. На этот раз я буду варить светлячков долго-долго, пока трижды три не станет равно самому себе.

Ветер завел свою старую песню. Я подпевал ему, медленно кружась в тоскливом, как бриз, блюзе: «Як, Як Цедрак, Як Цедрони, Як Цедрони-Лим-пом-поне…»