Глава 5
Я не зря не позволила Эдварду поспать лишний часок – информация, выуженная на просторах Интернета, того стоила.
В статье индийского журналиста Кирана Шандара сообщалось, что известный болливудский продюсер Хамид Сатри, затеявший съемки «фильма столетия» под названием «Тадж-Махал», но потом от этих съемок устранившийся, этой ночью зверски убит на территории комплекса Тадж-Махал!
Полночь в Агре – это шесть вечера в Лондоне. К моменту, когда статья попалась мне на глаза, в Индии давно наступил день.
Убийство, по словам Шандара, похоже на ритуальное – Хамиду Сатри вырезали сердце! Даже меня, видавшую многое, передернуло. Что за ужас – в XXI веке в цивилизованной стране известного человека зарезали как жертвенное животное!
Статья производила странное впечатление, одновременно вызывала доверие и коробила жестокостью. Оставалось понять, не было ли это попыткой заработать дивиденды на трагедии, разыгравшейся в Букингемском дворце. Вдруг статья всего лишь журналистская утка? Тогда она верх цинизма, а Киран Шандар преступник.
Я решаю утром первым делом перепроверить сообщение по СМИ Индии (такое убийство не могло пройти не замеченным остальными репортерами), во-вторых, посетить Томаса Уитни и потребовать информацию у него. Наверняка в «Антисе» есть телефон Хамида Сатри и там знают, как связаться с продюсером или его родственниками.
Эдвард звонит в шесть часов, когда я делаю доступные физические упражнения. Мое тело страдает от недостатка физической активности, страшно не хватает нормальных нагрузок, потому я тренируюсь (если это вообще можно назвать тренировками) несколько больше, чем разрешил мой доктор Ратхор. Мое «чужое» сердце не возражает, работает нормально.
Я удивляюсь:
– Ты не спал?
– Это не важно. Джейн, если ты и впрямь готова участвовать в расследовании, то нужно кое-что обсудить.
И впрямь готова участвовать? А что было вчера? Но я решаю не придираться.
– Немедленно буду у тебя.
– Через час и не в офисе, а дома. Просто я поеду не туда.
Мог бы и не объяснять, я никогда не интересуюсь подобными вопросами.
У меня полчаса на сборы и завтрак…
Одной рукой натягивая футболку, другой я открываю ноутбук и набираю имя Хамида Сатри – нужно же перепроверить Кирана Шандара. Рогалик, который успела откусить, выплевываю, а кофе выливаю в раковину – зверский аппетит мне до вечера не грозит. У Сатри и впрямь вырезали сердце! И произошло это на территории комплекса Тадж-Махал.
Индийские любители страшилок подробно расписали лужу крови, раскрытую грудную клетку и прочее. А я-то вчера думала, что ничего страшней налета на Букингемский дворец произойти уже не может.
В английской прессе откликов пока нет, наши СМИ заняты терактом против королевы и тяжелым состоянием премьера. Врачи утверждают, что шансы выйти из комы у него близки к нулю. К тому же убийство телеведущей и гибель полицейских и людей вне стен дворца… В Англии объявлен траур, приспущены флаги… Не до вырезанного сердца болливудского продюсера.
Через день-другой пресса сообразит и примется выдвигать свои версии, но сегодня не до того. Особенно с утра.
Для меня долго существовали два табу – я не могла заставить себя посмотреть в зеркало и сходить на могилу Джона. С первым удалось справиться лишь через несколько месяцев после операции. К тому времени рядом уже не было сиделки, и ходить мне разрешили, но зеркал я упорно сторонилась. Боялась ли я увидеть вместо себя кого-то другого? Было такое опасение. И даже не опасение, а настоящий страх убедиться, что я теперь иная. Но рано или поздно знакомиться с новой собой пришлось. Решившись на этот подвиг, я доплелась в ванную и какое-то время стояла, опершись о раковину, не в силах поднять голову и увидеть отражение в зеркале. Сделав пару глубоких вдохов, чтобы успокоиться, я медленно подняла глаза. Отражение радовало, конечно, мало (кто может выглядеть хорошо вскоре после пересадки сердца?) – бледность, синяки под глазами, потрескавшиеся губы и всклоченные волосы… Но это не в счет, из зеркала на меня смотрела я сама.
И все же…
Если глаза зеркало души, а душа у человека в сердце, что должно отражаться в моих глазах? Сердце чужое, а душа чья? Пожалуй, это было самым страшным, страшней синяков и отеков – увидеть, что в тебе живет другой человек, не важно – плох он или хорош.
В глазах было только тревожное ожидание.
Справиться с таким психозом обычно помогают специалисты, к ним некоторые больные после пересадки органов ходят всю оставшуюся жизнь.
Я предпочла иное – вернуться к прежней жизни.
Мне второй день не до зеркал, значит, все в порядке.
Сейчас серебряная амальгама послушно продемонстрирует всклоченное, не выспавшееся существо, вполне пригодное в качестве пугала от птиц. Приходится браться за щетку. Приглаживая торчащие во все стороны волосы, я, скосив глаза, смотрю на экран ноутбука, пытаясь выловить еще какую-то информацию о Хамиде Сатри. И дался он мне! Мало проблем в Лондоне?
Но сердце (чужое, черт возьми!) подсказывает, что именно там кроется какая-то загадка, раскрыв которую можно распутать и лондонские убийства.
Надо сказать об этом Эдварду.
Бигбордов и прочих изображений Тадж-Махала на улицах уже нет, за ночь успели все снять. Но в воздухе вместе с прохладой конца сентября разливается какая-то тревога. Даже погода резко изменилась, стало не только прохладно, но и сыро.
Я спешу к метро, размышляя по пути, не пора ли снова сесть за руль. Если я возвращаюсь к работе, то машина почти обязательна. Значит, придется съездить в Лоутон, где у дома двоюродной тетушки стоит моя «малышка». Чтобы не выслушивать многочасовые стенания на тему несовершенства современного мира (раньше все было куда лучше!), заскочу к мисс Бишоп поздно вечером, старая дама терпеть не может поздние визиты и постарается сократить общение до минимума. Решено: сегодня же куплю ее любимые пирожные и отправлюсь за машиной. Конечно, иногда на метро быстрей, но машина – это возможность хотя бы не носить с собой сумку с лекарствами или не спешить домой к определенному времени их приема.
На сей раз я распихала по углам сумки запас пилюль на весь день – кто знает, как долго этот день продлится и куда занесет меня судьба детектива.
Ричардсон открывает дверь сразу, видно ждал. Я давно не была в их скромной квартире со старенькой мебелью и множеством безделушек, полученных Эдвардом и Энни в наследство.
– Ты прочитал статью? Это не утка.
– Да, прочитал. Джейн, Энни стало хуже. Намного хуже…
– И?! – ахаю я. Господи, только не это! Ну, зачем ты забираешь у хороших людей их любимых? Ну, почему?!
– Боюсь, мне придется лететь туда.
Он старается не смотреть мне в глаза. Кажется, я понимаю, в чем дело: если уедет Эдвард, дело передадут другой группе, а то и вовсе вернут в МИ5. Туда меня никто не допустит.
Но сейчас меня интересует не дело о налете, а судьба Энн Ричардсон и страдания ее мужа.
– Эдвард, тебе удастся улететь к Энни? Не спрашивал министра? Она должна понять твою проблему.
– Об этом и хочу поговорить. Да, министр все понимает, потому налетом и убийством заложников будет заниматься Уоделл. Хочешь кофе?
– Пила…
А вот это для меня плохо, очень плохо. Именно Уоделл ни за что не возьмет меня в свою группу, а если министр прикажет, то постарается держать на побегушках. Как ни крути, а пока я в группе неофициально. Это Эдвард закрывал бы на формальности глаза, он все делал, чтобы я вернулась в строй. Энтони Уоделл поступит наоборот, ему ни к чему проблемы, которые могут из-за меня возникнуть.
– Ты хочешь сказать, что мне предстоит продолжение отдыха?
– Нет, Джейн, немного не так. Понимаешь…
Я смотрю, как он наливает кофе в большой бокал, садится с ним к столу, берет в рот пустую трубку… Эдвард больше ничем не может мне помочь. Конечно, для него жизнь Энни важнее моего возвращения в строй. К тому же я все равно вернусь, не сегодня, так через месяц, через год, через вечность… может быть…
Ричардсон старательно прячет от меня глаза и говорит чужим, безликим голосом.
Я почти готова сказать ему, что все понимаю и его ни в чем не виню. Мне очень нужна эта работа, хотя ничего интересного или сложного в ней нет, просто до смерти нужна, однако жизнь Энни куда важней. Но слышу:
– Уоделл и его парни будут расследовать налет и убийство индийца и телеведущей. Но есть еще кража алмаза и второе убийство, которое обнаружила ты. Это наших не касается, вернее, касается только в части налета на Букингемский дворец.
Я не понимаю, что он имеет в виду, о чем откровенно сообщаю Эдварду. Тот снова вздыхает:
– Джейн, ты верно сказала, что все нити ведут в Индию. И эти преступления как-то связаны с Тадж-Махалом. Те, кто убил Хамида Сатри, наверняка причастны и к убийству Рахула Санджита.
– Есть предложение включить меня в команду, которая будет работать в Индии?
– Не будет никакой команды. Чем меньше шума, тем лучше. Это работа для одного человека.
– Ты хочешь, чтобы я отправилась в Индию одна и там расследовала убийство?
– Как я могу?! – даже пугается Ричардсон. – Ты не представляешь, каково там. Жара, влажность, всякая зараза.
– Эдвард, ты забыл, что трудности – единственная моя слабость. Без них жизнь неинтересна.
– Нет. Я сам попытаюсь выкроить время, чтобы, пока Энни борется за жизнь, поискать что-то в Тадж-Махале.
– И как ты это представляешь? «Энни, полежи под капельницей, а я пока сбегаю на допрос»?
– Там никто никого не позволит допрашивать, Джейн. У нас нет прав, пока мы официально не обратились в Интерпол и не доказали связь этих преступлений.
– Так в чем дело?
– Тебе, конечно, лучше еще немного подлечиться… ну, пока я не вернусь… А там мы придумаем, как напомнить министру о твоей персоне. Это лучше, чем работать с Уоделлом, который быстро докажет, что тебя не стоит нагружать. Нет, будешь здесь разыскивать нужную мне информацию в Интернете, у тебя это хорошо получается. Будешь мне помогать…
Он говорит и говорит, а я ужасаюсь. Да что с Эдвардом такое?! Неужели болезнь жены и впрямь превратила его в хлюпика? Остаться или не отдать дело Уоделлу Ричардсон не может, но зачем же так со мной?
– Стоп! – Я останавливаю его не только словами, но и жестом. – Эдвард, что бы ты предложил мне, например, два года назад?
– Отправиться в Индию.
– И?
– Там жарко и душно. И работать тяжело, мы не можем даже напрямую сотрудничать с полицией, – снова заводит свое Ричардсон.
– Значит, я лечу в Индию. И чем скорей, тем лучше.
– Нет, это опасно.
– Хватит меня жалеть! Ты же обещал помочь вернуться к жизни? Так не топи, а протяни руку. К тому же ты будешь рядом… Почти рядом. Ты со мной рядом, а я с тобой и Энни. Все будет хорошо, Эдвард, правда. Я не ледяная принцесса и не растаю за пару недель на индийском солнце.
После столь горячего монолога Эдвард сдается:
– Я не знаю… На это нужно получить согласие министра. К тому же если ты отправишься под прикрытием, то никаких «ты со мной, а я с тобой».
– Хорошо, – с излишним воодушевлением соглашаюсь я. – Я все распутаю самостоятельно, найду этот чертов алмаз, а потом мы вернемся домой втроем – Энни, ты и я. Звони министру, каждый день на счету.
– Ну… Джейн, такие вопросы не обсуждают по телефону.
– Когда ты сможешь поговорить? Правда, не тяни, Эдвард, время уходит, пока придумаем легенду, организуем все…
– Вообще-то я в девять должен быть у министра. Это из-за передачи дела. Попробую поговорить.
– Хорошо, а я пока еще раз побеседую с Уитни, пусть расскажет все, что ему известно о Хамиде Сатри. И схожу к своему врачу.
Во взгляде Ричардсона немедленно появляется беспокойство. Боится, что Викрам Ратхор, который вытаскивал меня после операции, не разрешит лететь в Индию? Конечно, не разрешит, но я не намерена выкладывать ему все, как на исповеди.
– Не бойся, я врачу ничего рассказывать не буду, просто мне пора в очередной раз посетить его.
– Ляжешь в госпиталь?
– Нет, я два дня назад проходила обследование, сегодня должны быть готовы результаты. Это очень кстати.
Провожая меня, уже у двери Эдвард добавляет:
– Может, лучше не трогать этого Уитни?
– Эдвард, он темнит. Знает куда больше, чем говорит.
– Но ты не имеешь права его спрашивать.
Вот чего боится Ричардсон. Я смеюсь:
– Но он-то об этом не знает. Не бойся, я не буду пытать его раскаленным железом и даже сверлить взглядом не буду.
Эдвард выдавливает из себя вымученную улыбку (вот скрутило мужика!):
– Знаю я тебя, умеешь выпотрошить так, что и лошади от памятника королю Георгу захочется в чем-нибудь признаться.
– Я памятники не допрашиваю. Обещаю, что заикаться после моего визита Томас Уитни не будет.
Ричардсону не до словесных пикировок, я это прекрасно понимаю и спешу удалиться. Только бы он поговорил с Элизабет Форсайт, Эдвард в последние дни стал слишком осторожным и сентиментальным.
Я звоню Викраму Ратхору – врачу, делавшему мне пересадку сердца, и договариваюсь о встрече во второй половине дня. Это его устраивает, вскользь Ратхор упоминает, что результаты проведенных два дня назад обследований просто великолепны, сердце прижилось. Я так не считаю, оно чужое, и я это постоянно ощущаю. Но доктору знать ни к чему.
Теперь предстоит строго побеседовать с Томасом Уитни. Без фанатизма, но так, чтобы не смог отвертеться. Жаль, что вчера не удалось прижать его основательно, за ночь он мог обдумать, что стоит, а чего не стоит говорить детективам, посоветоваться со своим адвокатом. Да, наверняка на мягком диване его кабинета будет сидеть адвокат, после каждого моего вопроса советующий клиенту не отвечать.
В адвокаты идут неудавшиеся детективы, в этом я убеждена. А деньги они получают за то, что вставляют палки в колеса удавшимся детективам (из зависти). Во всяком случае, те, кто советует клиентам не отвечать на задаваемые им вопросы.
Вчерашняя менеджер за стойкой уже любезна, секретарь слезы не льет, но адвокат в кабинете Уитни не сидит.
У самого Томаса Уитни несколько помятый вид, вернее, таково его внутреннее состояние. Костюм, прическа, обувь сверкают, как вчера, а вот затравленный взгляд свидетельствует о бессонной ночи и душевных терзаниях. Может, обещал любовнице купить новую машину на премию от продажи алмаза? К тому же его не могло не потрясти зверское убийство клиента.
Финансовые проблемы Томаса Уитни меня волнуют мало, а его осведомленность о Хамиде Сатри и алмазе «Тадж-Махал» – очень.
– Вернемся к вчерашнему разговору.
Уитни коротко кивает и жестом приглашает сесть напротив. Хм, а беседа с адвокатом была…
Я вдруг решаю пока не спрашивать его об убийстве Сатри.
– Почему вас, организатора выставки, вчера не было на ее открытии?
Похоже, я задела Уитни за живое. Он недовольно дергает плечом:
– Мне не прислали пригласительный билет.
– Почему?
– Об этом лучше спросить в канцелярии премьер-министра!
Да, явно задело. Нужно напомнить Ричардсону, чтобы поинтересовался таким упущением канцелярии. Хотя Эдварду не до того. Ладно, сама позже спрошу.
– Расскажите мне об алмазе. Только не надо сказок о Бабуре и «Великом Моголе». Выкладывайте правду.
Уитни, повертев в руках карандаш, усмехнулся:
– Эту легенду не оспорили даже специалисты, она, знаете ли, никому не мешала. Почему же вызвала сомнения у вас?
– Мы говорим не обо мне. Что за алмаз «Тадж-Махал»? Откуда он появился и как попал к вам?
– «Тадж-Махал» огранил сам Шах-Джехан, знаете ли, и похоронил вместе с супругой в Тадж-Махале.
– С Бабуром не получилось, взялись за его праправнука? В Тадж-Махале не было никаких тайников с алмазами.
Уитни уже заметно спокойней. Решил, что я не знаю об убийстве Сатри? Опасно меня недооценивать.
– Я знал, что вы не поверите. Но мне все равно. Хамид Сатри сказал, что алмаз хранился в тайнике Тадж-Махала. И о том, что его огранил в память о своей жене Шах-Джехан, тоже он сказал.
Решил все валить на убитого? Не выйдет.
– А вы никогда не проверяете историю своих лотов? Вдруг камень краденый?
От моего внимания не укрылось то, что Томас Уитни вздрогнул, хотя ему удалось мгновенно справиться со своими эмоциями.
– Если предмет до предложения нам был известен или владелец утверждает, что он создан известной личностью, например, художником или скульптором, мы проверяем то, как предмет попал к владельцу. Но бывает, когда что-то очень ценное впервые становится достоянием гласности только в процессе подготовки к аукциону, а иногда и во время его, в таком случае приходится полагаться на заявление владельца. Об особо ценных лотах мировое сообщество извещают заранее, чтобы, если есть сомнения в правомочности владельца, нам успели сообщить.
Отрепетированный монолог, даже ни разу не перебил сам себя каким-нибудь словом-паразитом. Уже легче.
– Благодарю за лекцию, что-то в этом роде я и ожидала. То есть вы поверили утверждениям Хамида Сатри, что он случайно нашел алмаз на территории Тадж-Махала, при том, что там ежедневно бывают тысячи людей, камень не заметивших?
Мне кажется, или Томас Уитни чуть побледнел? Теперь я уверена, что с появлением алмаза не все чисто.
– Такой бриллиант нигде не числился, никто не предъявил на него права, в том числе и правительство Индии, знаете ли. А история о Шах-Джехане и хранении в тайнике Тадж-Махала… Считайте ее еще одной легендой.
Я упорно гну свое:
– Неужели Хамид Сатри не объяснил, откуда лично у него этот бриллиант? Купил, подарили, нашел на улице… Исключая, конечно, вариант с Тадж-Махалом.
– Получил в подарок.
– От кого?
– Это конфиденциальная информация, которой мы не интересуемся. Поймите, такие шедевры, как алмаз «Тадж-Махал», немедленно обрастают легендами, и понять, где правда, а где ложь, очень трудно, знаете ли.
Сдержавшись, чтобы не огрызнуться – мол, знаю я, знаю! – интересуюсь:
– Хамид Сатри сам привез алмаз в Лондон?
– Нет, я лично летал в Мумбаи.
Почему мне кажется, что он лжет? Или не лжет, но не говорит всей правды.
– А откуда вы узнали о том, что «Тадж-Махал» существует и Сатри намерен его продать?
Уитни чуть пожимает плечами, словно это обычное дело – предложение продать алмаз ценой двести миллионов фунтов.
– Сатри позвонил мне по рекомендации кого-то из своих друзей.
– Кого именно?
– Не знаю, он не сказал.
Уитни снова нервничает, и я понимаю почему.
– Вам не кажется слишком подозрительным появление алмаза «Тадж-Махал» и поведение его владельца?
– О, вы еще не видели подозрительное поведение, знаете ли! – с жаром заверяет меня Уитни.
Мне хочется сказать, что я видела такое, что ему и не снилось.
– Но вы правы, Сатри вел себя подозрительно. Отдал алмаз и уже давно им не интересовался, – добавил Уитни.
– Вы поставили Сатри в известность о краже алмаза? Или надеялись, что он все узнает из газет?
– С ним невозможно связаться.
А вот это правда.
– А с его родственниками?
– У нас нет полномочий связываться с его родственниками, знаете ли. Сатри всегда звонил сам.
– Вы хотите сказать, что не знаете о его убийстве?
– Что?!
Кажется, не знает… Странно…
– Хамид Сатри убит в Тадж-Махале этой ночью, вернее, у нас был еще вечер. Не просто убит, это похоже на ритуальную казнь. Во всяком случае, так сообщили индийские СМИ.
– К… как?..
– Ему вырезали сердце.
Уитни не просто побелел, он хватает ртом воздух, не в силах выдавить ни звука. Я хорошо помню это состояние – инфаркт близко…
Приходится срочно звать на помощь.
Приехавшие медики констатируют тяжелый сердечный приступ. Черт, он, кажется, и впрямь не знал об убийстве!
Уитни увозят, а я отправляюсь к Ричардсону – каяться.
Выслушав мое покаянное признание, Ричардсон со вздохом вызывает секретаря:
– Кэрол, узнай о состоянии Томаса Уитни, он в…
Я подсказываю:
– В Королевском госпитале. Привезли сегодня с сердечным приступом.
– Я же просил тебя не переусердствовать.
– Эдвард, кто же мог знать, что он до сих пор не читал об убийстве Сатри?
– Ему не звонят в пятом часу утра сотрудники.
– А должны бы! Он даже не знал, что клиент в Агре, а не в Лондоне. Лучше скажи, ты разговаривал с министром?
– Да.
– И?
В кабинет входит секретарь Ричардсона Кэрол. Вот кого я искренне люблю. Не секрет, что умница Кэрол сидит на секретарском месте много-много лет ради Эдварда. Удивительный тандем, ее влюбленность осталась безответной, переросла в любовь и крепкую дружбу, при этом не было ревности со стороны Энни и никаких сплетен окружающих. К Кэрол грязь словно не прилипает, ее уважают все: начальство, подчиненные и сам Ричардсон.
– У Томаса Уитни серьезный сердечный приступ. – При этих словах Кэрол я невольно вжимаюсь в кресло. – Но пока без последствий. Врач сказал, что ему нужна пара дней, чтобы восстановить силы.
Знаю я эти «пару дней». Меня привезли в Университетский госпиталь с инфарктом, правда, очень тяжелым, но врачи обещали, что выкарабкаюсь. А спустя три дня сердце взорвалось. Это называется разрывом. Я ничего не помню, была без сознания. Рядом оказался Викрам Ратхор и идеально подходящий донор сердца, умерший от чего-то другого.
Говорят, один шанс из миллиона, и выпал он именно мне. Мистика… Но я в мистику не верю, по теории вероятности это возможно, а то, что возможно, со мной обязательно произойдет.
Шанс из миллиона подарил мне чужое сердце и несколько лет жизни.
Только никто не спросил, нужно ли мне это сердце и жизнь, в которой бесконечные ограничения и мои страшные воспоминания. Не лучше ли было умереть от инфаркта?
– Эй, о чем задумалась?
– Почему Уитни ничего не знал о Хамиде Сатри? Эдвард, что сказала министр?
– Она все понимает и не против. Но, Джейн, мне очень неспокойно. Может, передумаешь? Никто не осудит. Скажи, что врач не разрешил.
– Угу, а потом сказать, что этот же врач разрешил работать? Я лечу, и перестань меня отговаривать!
– Элизабет Форсайт придумала изящное решение твоего прикрытия. Английский продюсер этого фильма «Тадж-Махал» Чарлз Престон ее давний приятель. Он готов взять тебя с собой в Болливуд под видом помощницы. Будешь помогать продюсеру фильма, это даст возможность общаться со съемочной группой и быть в Агре и Мумбаи.
– Отлично! Помощником продюсера я еще не была. Чем они там занимаются?
– Джейн, я звоню министру?
– Давно пора.
Голос Элизабет Форсайт, которая решила лично поговорить со мной, спокойно-приветлив. Она строго интересуется, не под давлением ли Ричардсона я приняла такое решение.
– Это он под моим. Я справлюсь.
– Не сомневаюсь. Тогда вы отправитесь в качестве помощницы Престона. Он может в Болливуде почти все, постарайтесь понравиться Чарлзу.
Хочется сказать: «Да хоть черту!», но я скромно обещаю понравиться именно Чарлзу Престону.
Элизабет Форсайт смеется.
– Вам придется к нему съездить. Я договорилась на четыре часа после полудня. Остальное объяснит сам Престон. Желаю удачи!
– Благодарю.
– Куда мне ехать, Эдвард? Где там ваш Чарлз Престон?
– На студию в Ивер-Хит.
– В воскресенье на работе?
– Боюсь, у них, как у нас, никаких выходных. И еще вот что. Ты не будешь совсем уж без прикрытия, у меня в Мумбаи есть свой человек.
– Почему Мумбаи, мне же нужно в Агру?
– Тебе нужно сначала в Болливуд, в Агре только какие-то съемки. Разберешься на месте. Твоя задача – найти алмаз.
– Алмаз? Разве главное не убийство Сатри?
– Те, кто похитил алмаз, причастны и к двум убийствам, и к налету на Букингемский дворец. А убийство Сатри в Агре расследует местная полиция, вряд ли они будут довольны твоим вмешательством. Твоя задача – алмаз. Найди алмаз и утри всем нос, Джейн.
– Тогда лучше действовать от имени «Антиса».
Ричардсон морщится:
– Ты забыла этого слизняка?
Вот с этим я согласна: работать вместе с Томасом Уитни хуже, чем действовать самостоятельно.
– Хорошо, на месте разберусь, ты прав.
Своего человека в Мумбаи звали Калеб Арора. Запомнив его телефон (никогда ничего не записываю, это опасно), я интересуюсь:
– А тебе разрешили лететь?
– Да, завтра. Но там мы не встретимся, нельзя, – сказал Эдвард.
– Мог бы и не объяснять. Передай Энни, что я ее люблю и желаю все преодолеть. Пусть берет пример с меня.
А вот последнее – фальшь, я никому не пожелала бы своей судьбы, но говорить об этом Энни нельзя.
Теперь предстояло навестить до сердечной боли знакомый кабинет доктора Викрама Ратхора.
Ратхор – врач-консультант с большим опытом, но пересадку сердца самостоятельно осуществлял впервые. То, что сердце прижилось, радовало его вдвойне – и как человека, и как врача. Он прекрасный наставник, недаром за право быть его врачами-стажерами настоящий конкурс.
Меня в окружении Викрама Ратхора не знали только те, кто появился там сегодня. В каждом взгляде читалось удивление: надо же, с чужим сердцем и жива, сама ходит, говорит… Это любопытство окружающих лично у меня вызывает ярость, я не подопытная морская свинка и не заводная игрушка, нечего заключать пари, как надолго хватит моего завода!
Викрам Ратхор таких пари не заключал, он с первой минуты внушал мне, что сердце приживется и все будет прекрасно, меня ждут долгие годы счастливой жизни:
– Я еще покажу вам красоты своей родины.
Стоит ли говорить ему сейчас, что я эти красоты увижу и сама? Или не увижу? Будем надеяться, что увижу.
Ратхор встретил меня широкой улыбкой:
– Входите, Джейн. У меня есть чем вас порадовать, как вы порадовали всех нас.
Вот человек, никогда не скажет «меня», впрочем, он прав, без своей команды даже гениальный Ратхор не смог бы сделать такую операцию.
– Все в порядке, доктор?
– Да, данные обследования столь хороши, что даже не верится. Джейн, ваш организм принял новое сердце на все 100 процентов. Ну, 99,99 процента – скажем так. Это теперь ваше сердце, не чужое. Что-то не так?
Он все же заметил, что я не испытываю столь бурного восторга, какой должна бы, не лью слезы умиления.
Приходится признаться честно:
– Я не ощущаю его своим, внутри все равно бесчувственный камень. Оно чужое.
Ратхор несколько секунд внимательно изучает мою физиономию, еще раз пробегает один за другим листы со множеством цифр и диаграмм, разворачивает длинные ленты ЭКГ и прочих обследований и в конце пожимает плечами:
– Джейн, данные говорят о том, что ваш организм не противится и отторжения нет. Это бывает редко, но бывает. Вам даже не нужны иммунодепрессанты, не с чем бороться. Мы исключим все подавляющие средства, оставим только витамины. Я даже не знаю, что еще сказать. Вас хоть на выставку с таким сердцем.
– В качестве мумифицированного экспоната? – мрачно шучу я.
Ратхор качает головой:
– Джейн, это психологическая проблема. Ваше «я» не принимает даже часть другого «я» в себе. Помиритесь со своим сердцем или попытайтесь узнать его получше, и все пройдет. У вас был достойный донор…
В этот момент я могла бы спросить, кто именно, и получила бы ответ. Врачи не сообщают, если не попросишь.
Но я не спросила – проще не знать.
Мне отменили почти все препараты, оставив только поддерживающие, не столь обязательные, как иммунодепрессанты. Но Ратхор оговорил, что при малейшем ухудшении самочувствия, даже если это будет просто тяжесть в груди, я позвоню или приду к нему.
Я решаю все же сознаться в планах на ближайшее будущее и сообщаю, что намерена посетить его родину.
Викрам Ратхор изумлен:
– Вы собрались в Индию?
– Да, вдруг захотелось.
Это святая ложь. Мне нужно в Индию, но вовсе не из-за красот, а чтобы раскрыть преступление там совершенное и доказать, что я вполне могу работать. Мое новое сердце проблем доставить не должно? Значит, можно лететь и распутывать убийство Хамида Сатри. Но знать об истинных причинах доктору Ратхору вовсе не обязательно.
Мне показалось, или Викраму Ратхору мое намерение по вкусу? Даже глаза заблестели. Тоскует по родине?
– Джейн, вас тянет в Индию?
– Да, знаете ли, никогда не видела Тадж-Махал. Вдруг захотелось посетить Агру. – Я стараюсь произнести это как можно беззаботней, словно нет ничего необычного в том, что англичанку с пересаженным сердцем вдруг потянуло за тридевять земель полюбоваться красотами архитектуры.
И все равно эта идея не претит доктору Ратхору.
– Вообще-то, сезон дождей уже закончился, скоро наступит прохладный туристический сезон, самое время посетить Индию. Только обещайте быть очень осторожной. Когда вы решили туда лететь?
– Не знаю, как-нибудь… как только соберусь.
– Хорошо, вот визитка врача в Дели, если вдруг понадобится, он немедленно перенаправит вас к специалисту в любом другом городе. Это на всякий случай, если вы соберетесь посетить мою родину.
Я заверяю, что все учту, а перед поездкой в Индию непременно еще раз приду, чтобы получить всеобъемлющие рекомендации.
Зря я боялась – доктор Ратхор не возражает, только просит быть осторожной. Слышали бы это чертовы психологи, которые терзают меня своими въедливыми вопросами! Кстати, не стоит признаваться им в своих проблемах, при следующей встрече постараюсь сделать вид, что я тоже в восторге от прижившегося донорского сердца.
Только те, кто годами вынужден принимать какие-то лекарства, смогут понять удовлетворение, с которым я торжественно выбрасываю в мусор пакет с иммунодепрессантами. И слышу вопрос:
– Больше не нужны, мисс Макгрегори?
Это медсестра Крис за стойкой, уж ей-то не надо объяснять, что меня захлестнуло ощущение свободы.
– Надеюсь, что навсегда!
– Поздравляю. Доктор Ратхор сказал, что вы уникальны.
– Безусловно. – Я с удовольствием машу рукой и спешу прочь из этого спасительного, но столь не любимого многими учреждения.
Времени, чтобы добраться до Пайнвуда, в обрез. Но в лифт следом за мной буквально врывается другая медсестра, Яна, она славянка, перебралась откуда-то из Восточной Европы не так давно, потому говорит пока с сильным акцентом, а когда волнуется, так и вовсе не понятно. Сейчас Яна очень волнуется.
– Мисс Макгрегори… я знаю, вы связаны с полицией… Извините… Это не мое дело…
– Тогда что вы хотите? – Вот только разных глупостей мне не хватает.
– Тут творятся странные дела, мисс Макгрегори. Доктор Ратхор… он прекрасный доктор, но…
– Что но? Или говорите толком, или не говорите ничего.
Эта дуреха заикалась так долго, что лифт приехал вниз и открыл двери. Наружу она за мной не идет, только обещает:
– Я вам напишу, ладно? Я знаю ваш электронный адрес. Меня зовут Яна.
В лифт входят двое пациентов. Прежде чем двери закрываются, я успеваю кивнуть в ответ на ее умоляющий взгляд. Пусть пишет – удалить письмо, а потом пометить ее адрес спамом не так уж сложно.
Конечно, на встречу к Чарлзу Престону я опаздываю. Всего на пять минут, но это так. Попробуйте приехать вовремя, если вам нужно добраться из центра Лондона в Ивер-Хит. Выручил меня экспресс в Хитроу, а там такси до Пайнвуда. Но таксист попался неопытный, он нервно прислушивался к советам навигатора, в результате проскочил поворот на Вуд-Лэйн и вынужден был разворачиваться.
Потом понадобилось время, чтобы найти нужное здание и нужный офис. Далековато забрался Пайнвуд.
Мое опоздание демонстративно подчеркивает секретарь Чарлза Престона – этакая шестифутовая каланча с ногами под три с половиной фута. Я чуть не оборвала ее советом сообщить обо мне шефу, но красавица, облив меня презрением с головы до ног, уже сама делает это:
– Мистер Престон, здесь Джейн Макгрегори, по поводу которой звонила леди Элизабет…
Далее следует жест в сторону двери. Открывать ее передо мной секретарь не собирается.
Мне плевать на длинноногую фифу, важно, чтобы Престон взял меня с собой в Болливуд, а для этого я должна ему понравиться, как посоветовала Элизабет Форсайт.
Чарлз Престон – копия Уинстона Черчилля, причем одновременно молодого и в возрасте. Каким-то непостижимым образом в этом человеке сочетаются черты румяного Черчилля-кавалериста, служившего в начале карьеры в Индии, и умудренного опытом лидера нации. Не хватает только галстука-бабочки да жеста «V».
Он знает, что похож на великого британца, и подчеркивает это. В кабинете запах сигар и шотландского виски. На столе бутылка и два олд фэшна – стакана безо всяких изысков. Престон прав – именно из таких следует пить напитки, подобные отменному виски, ничто не должно отвлекать. На боковом столе коробка с сигарами и емкость с кубиками льда.
– Я Джейн Макгрегори. Вам звонила…
Он спокойно взирает на меня, никак не реагируя на представление. И этому снобу я должна понравиться?
Не будь у меня острейшей необходимости общаться с этим человеком, Престон уже увидел бы мою спину. Но хлопнуть дверью кабинета означает отказаться от поддержки Элизабет Форсайт. Может, он этого и ждет? Обещал помочь, но уйди я, будет повод развести руками, мол, протеже сама сбежала. Придется вытерпеть даже клон Черчилля. Ладно, и не такое переносила.
Я делаю шаг вперед к столу. Не будет же он вечно играть в молчанку?
Теперь Престон оглядывает меня с ног до головы – именно в таком порядке. На лице по-прежнему никакого намека на эмоции, только фиксация увиденного. Протянув руку, берет со стола стакан с янтарной жидкостью и подносит к губам.
Меня не проймешь, в ожидании хоть какой реакции я отвечаю тем же – оценивающе скольжу взглядом по хозяину кабинета, а потом по окружающей обстановке.
Англичане – нация собачников. Все, у кого есть возможность, заводят себе терьера, спаниеля, колли, конечно, корги (чтоб как у королевы!) или любого другого пса. Потому не стоит удивляться, если вы увидите у англичанина на каминной полке фотографию домашнего любимца. Реже такие снимки красуются на столах в офисах.
Но у Чарлза Престона фотография кота. Морда британца столь широка, что занимает все пространство в пределах рамки, серая шерсть лоснится и действительно отдает голубым.
Престон заметил, что я задержала взгляд на фото:
– Мой любимец, его зовут Мартин. У вас есть домашние животные?
– Да, скорпион.
Во взгляде появляется интерес.
– И кто из вас кого подпитывает ядом?
– Я его.
Так и не дождавшись приглашения, я спокойно сажусь в кресло возле стола. Хозяин кабинета делает вид, будто не заметил то ли своей неделикатности, то ли моей бесцеремонности, лишь левая бровь чуть дрогнула.
– А со мной не поделитесь?
– Не проблема, давайте укушу.
– В стакан, пожалуйста. – Престон кивает на пустой стакан на столе. Сам он потягивает «Макаллан». Кстати, без кубиков льда. Знаток…
– «Макаллан 1939» с ядом вкусней? – Я кому угодно могу дать фору в словесной перепалке, но жаль тратить на это время.
Теперь бровь продюсера приподнимается уже заметно:
– Вы так хорошо разбираетесь в виски?
– Я шотландка, если вы услышали мою фамилию.
Я выразительно смотрю на отражение в стекле шкафа, там видна этикетка бутылки с дорогущим виски, которое стоит на столе обратной стороной ко мне. Престон следит за моим взглядом, тихонько хмыкает.
То-то же.
– Далеко не все шотландки что-то смыслят в виски. – Чарлз Престон подвинул пустой олд фэшн, взял бутылку с явным намерением налить. – Выпьете? Это действительно великолепный «Макаллан 1939». Выдержка 50 лет, разлит в 1989 году. Лед?
– Ни то ни другое. Я на работе.
– Я тоже. Но когда и кому глоток отменного виски мешал в работе?
Он демонстративно делает глоток из своего стакана, протягивает руку к коробке с сигарами, не сводя с меня глаз, обрезает кончик ножом, лежащим здесь же, чиркает спичкой (никаких зажигалок). Даже не поинтересовался, переношу ли я сигарный дым.
Сигара Partagas Churchill – любимый сорт Черчилля.
Не удержавшись, я хмыкнула:
– Черчилль предпочитал армянский коньяк.
– А я люблю шотландское виски. Пожалуй, это то, чего мне будет серьезно не хватать в аду. Мисс Макгрегори, леди Элизабет попросила меня… ммм… познакомить вас, кратко конечно, с работой киностудии, обязанностями помощника продюсера и взять с собой на съемки фильма «Тадж-Махал» в Болливуд. Кстати, вот это великолепное виски своего рода взятка за помощь вам.
Меня приводит в ужас мысль, что стоимость «взятки» «Макалланом 1939» в десять тысяч фунтов мне придется вернуть Элизабет Форсайт.
После очередного глотка Престон интересуется:
– Почему туда? Если вас обуяло желание стать продюсером, могу пристроить здесь в «Пайнвуде» на хороший фильм, наберетесь опыта и сможете работать сами.
– Меня интересует тема «Тадж-Махала».
Престон подчеркнуто сокрушенно разводит руками, мол, вольному воля.
– Проблема в том, что я улетаю в Мумбаи сегодня вечером. А потом буду в Индии… даже не знаю, буду ли. Съемки заканчиваются. Если твердо намерены отправиться со мной, то на экскурсию по студии у нас… – он смотрит на часы, – не больше часа. Потом нужно решить еще несколько вопросов, а для вас заказать билет и номер в отеле.
Я с тоской думаю, что если ему вздумается организовать все это для меня согласно собственным представлениям о комфорте и качестве, то я останусь без своих сбережений. Хотя к чему они?
Потом прикидываю, что едва ли Престон станет лично звонить в аэропорт или отель, а секретаршу можно предупредить, что в мои планы не входят пять звезд в отеле и бизнес-класс в самолете, я обойдусь тремя и эконом-классом. Но представив презрительное выражение ее лица после такой просьбы, понимаю, что скорее влезу в долги, чем обращусь к ней за помощью.
Престон словно подслушал мои мысли, вызвав секретаря, диктует ей распоряжение о заказе билетов и номера, а потом кивает вслед:
– Все за счет студии, как и ваше пребывание в Индии. Зарплата помощника продюсера при этом не пострадает.
– Вы уже решили, что берете меня?
И снова взгляд Престона сверкает насмешливым весельем:
– Вы же обещали мне немного яда в «Макаллан»? Не могу отказаться. Пойдемте, у нас мало времени. В действительности я не так часто позволяю себе посидеть со стаканчиком виски и сигарой. Работы много. «Тадж-Махал» не единственная моя забота.
Следующие сорок минут я слушаю лекцию о том, как организованы съемки фильмов. О том, что сами съемки – это только верхушка айсберга, что куда больше времени, сил и денег уходит на подготовительный период: нужно все спланировать, что при работе с творческими натурами очень нелегко, составить расписание работы на площадках, привлечь нужных людей и в нужных объемах, договориться со всеми, кто обслуживает съемки, обеспечить их нужными материалами и даже просто решить вопросы с размещением и так далее…
А до того продюсер должен подобрать достойный сценарий или хотя бы тех, кто сумеет переделать в достойный какую-то идею, не ошибиться в выборе актеров (даже если доверяешь кастинг другим, проконтролируй сам), найти режиссера и оператора, осветителей и костюмеров, гримеров и тех, кто будет делать звук…
Я все это понимала и сама, но одно дело просто понимать и знать, и совсем иное увидеть воочию. К Престону то и дело подходят с какими-то вопросами, которые он норовит решить прямо на ходу.
– Если требовать от всех приходить в кабинет, – коротко объясняет он мне, – то дверь закрывать будет некогда. И откладывать даже до завтра большинство вопросов тоже нельзя.
– Вы когда-нибудь отдыхаете?
Он смотрит на меня с интересом, потом, с удовольствием хмыкнув, отвечает:
– А за каким занятием вы застали меня, явившись с предложением яда в мой коньяк?
Я снова слышу множество цифр, которые Престон между делом называет без малейшего напряжения памяти. Конечно, он может и называть их просто так, все равно проверять, во что обошлись те или иные съемки, не говоря уж о стоимости работы какого-то гримера или обувщика студии, я не стану, но мне почему-то кажется, что это не бравада. Престон в своей среде, он настоящий продюсер. Найти сценарий и исполнителей, все организовать, чтобы потом пожинать плоды своего труда, – для него и есть жизнь. Это когда отдых существует только в работе.
Я уважаю таких людей, хотя сам процесс съемок и их организация меня совершенно не интересуют.
Кстати, такая увлеченность работой – проблема. Люди, которые всерьез болеют за свое дело, не терпят рядом тех, кому это дело безразлично. А для меня съемки в «Пайнвуде» не главное дело жизни, не говоря уж о Болливуде. Как бы это не помешало в Индии.
И все же расстаемся мы через час довольные друг другом. Для меня важно, чтобы Престон в Мумбаи ввел меня в съемочную группу «Тадж-Махала», а ему импонирует, что я не полная бестолочь и вполне способна оценить его профессионализм.
В Индию меня не тянет ни в малейшей степени, никогда не интересовалась культурой Востока. Две недели – это целая вечность, да еще и во влажной жаре. К тому же растет ощущение, что меня попросту отодвигают в сторону от того самого расследования, в котором разрешила участвовать Элизабет Форсайт. Возможно, она пообещала сгоряча, а потом с моим возвращением возникли проблемы, которые не может решить даже она.
Как бы то ни было, отказываться я не могу. Если Элизабет Форсайт действительно хочет мне помочь, то, расследовав убийство индийского продюсера, я дам ей в руки хороший козырь. А если все было ради эффектной сцены, то этот же козырь выложу перед ней.
В общем, у меня нет другого выхода, кроме как лететь вместе с Чарлзом Престоном в Индию и найти там алмаз «Тадж-Махал» и заодно убийц Хамида Сатри. Ладно, справлюсь, и не с таким справлялась.
Остается еще одно – я не могу улететь, не побывав у Джона. За прошедшие месяцы я так и не решилась на это, но сейчас пора.
Мы с Эдвардом, не сговариваясь, избегали разговоров о Джоне, Ричардсон лишь коротко сообщил, что Линч похоронен на Рован-роуд, не уточнив, кто все организовал. Я подозревала, что он сам ради меня, была благодарна, хотя Джон предпочел бы быть погребенным в дорогой его сердцу Северной Ирландии. Но так сложилось, что наши с ним сердца не имели права выбора.
Попросив таксиста подождать, я отправляюсь в администрацию. Там подтверждают факт захоронения и называют координаты, лишь уточнив степень родства. Впрочем, их устраивает и короткое:
– Подруга детства.
Как все просто! От Джона осталась небольшая урна в нише стены рядом с другими такими же урнами. А еще воспоминания. Мои воспоминания, в которых Джон вопреки этой урне живой.
Я категорически запретила себе думать о том, КЕМ он был, вспоминая лишь то, КАКИМ. У Джона все по максимуму, жизнь сплошная игра, с ним было легко и очень трудно одновременно.
Я не верю в переселение душ, второго такого на Земле не будет. И я больше никогда никого не смогу полюбить. После Джона влюбиться в кого-то невозможно. Да и кому это нужно?
Под скромной табличкой «ДЖОН ЛИНЧ» только букетик, который кладу я.
Джон шутил, что его фамилия отражает его жизнь – бесприютный моряк. Окруженный друзьями, единомышленниками и даже поклонницами, он одинок. Мне тоже не удалось пробиться к его «я» через старательно возводимую стену отчуждения. Думала, что сумела, но в последний миг его (и моей) жизни выяснилось, что нет.
Сердце Джона сгорело в печи крематория, мое разорвалось – подозреваю, что в то же мгновение. Джона больше нет, а я существую с чужим сердцем. И как бы оно ни было физически совершенно и принято моим организмом, моя душа в него не переселилась.
Так где же она теперь, моя израненная душа?
Любовь у человека в сердце, а в голове только память – это точно. Моя память хранит о Джоне все, а чужой камень в груди остается глух. Значит, больше не замрет при мысли об объятиях любимого, не будет тосковать из-за того, что Джон не позвонит, чужое сердце не обольется кровью при воспоминании о моей вине.
Внутри кусок льда, холодный, безжизненный. Он исправно гонит по моим артериям кровь, изображает ритмичное биение, но остается бесчувственным. От этой ледышки начала покрываться инеем и остальная я. Обычный лед белый, а лед внутри меня – черный.
Стоявшая неподалеку перед такой же нишей женщина направляется мимо меня к выходу, но останавливается.
– Муж?
Не дождавшись ответа, она протягивает руку, словно желая проверить, жива ли я, но пальцы замирают в нескольких дюймах от моего плеча, наверное, наткнувшись на холод черного льда.
– Поплачьте, станет легче. Я здесь всегда плачу…
Я прикрываю глаза и коротко киваю.
Поплакать бы… Тихо поплакать… завыть от тоски… забиться в истерике…
Если бы я могла! Люди плачут сердцем, именно в нем рождаются слезы.
Но у меня теперь нет даже этого – слез. Нет сердца – нет возможности выплакать свою боль.
Женщина ушла, а я все стою – обледеневшая, бесчувственная, неживая.
Ад бывает разный. Тот, которого боятся все, – горячий, освещенный пламенем костров. Но на Земле есть другой – черный и холодный, в нем невозможно испытать душевные мучения, потому что там умирают даже бессмертные души. В этом аду ярко светит холодное черное солнце, которое для остальных оранжевое и горячее. И спасения в черной ледяной пустыне не существует.
Хочу ли я спасения? Едва ли.
Я вдруг понимаю, почему столько времени не решалась сюда прийти, – было страшно понять, что в своей душевной пустыне я не способна даже страдать.
Сколько проходит времени, не знаю. Поняв, что ни облегчения, ни большей, чем уже есть, боли не будет, я на прощание касаюсь кончиками пальцев урны с прахом Джона и плетусь в администрацию, чтобы оплатить уход за могилой на ближайший год.
У таблички с его именем всегда будут свежие цветы.
Это все, что я теперь могу для него сделать.
Таксист терпеливо ждет…
Я уже в машине, когда звонит Ричардсон с вопросом, где я нахожусь.
– Заехала попрощаться с Джоном.
Эдвард мгновение молчит, потом уточняет:
– Зачем?
– Так было нужно.
Больше меня в Лондоне не держит ничто. Остается только лететь в Мумбаи, распутать дело об убийстве Хамида Сатри и доказать, что готова вернуться в строй.
Мои родители погибли во время теракта.
Сейчас жизнь, в которой не надо прикрываться легендой, помнить, что у тебя есть собственное имя, а не то, которое значится в очередных специально изготовленных документах, не надо быть осторожной и недоверчивой… кажется такой далекой и даже чужой. У меня были любящая семья, мечты, надежды… Все это однажды перечеркнула чья-то злая воля, взорвавшая бомбу в припаркованном рядом с машиной моих родителей автомобиле.
Мне едва исполнилось двадцать, и с того дня все мое существование оказалось подчинено уничтожению тех, кто планировал, организовывал или оплачивал подобные взрывы. Лучше я, чем кто-то другой, лучше убить заранее, чем эти люди убьют кого-то еще. И лучше обезглавить организацию, чем гоняться за каждым возможным исполнителем отдельно.
Но при такой работе невозможна семья, невозможно будущее.
Десять лет я была одинокой волчицей с ожесточенной душой, а потом встретила Джона и словно оттаяла. Вдруг показалось, что я сумею исправить все и в его, и в своей судьбе, смогу жить нормально, как миллионы других женщин. Вместо этого я застрелила Джона и получила чужое сердце-ледышку.
Пересадка сердца выбила меня из привычной колеи, я даже попыталась жить как обычные люди – смотреть телевизор, читать не только информацию с экрана компьютера, но и просто книги, ходить в кинотеатры и театры, гулять без оглядки на возможный хвост и прочее… Но очень быстро выяснила, что все это невозможно.
Теперь у меня снова нет ничего, кроме моей работы…
Наверное, именно такими должны быть лучшие агенты, их не могут отвлекать никакие сердечные проблемы.
