Глава 21

Март. Месяц, через который надо продраться. Марш сквозь март. Левой, правой, левой, правой…

К началу марта я собрал все материалы для инсталляции и столкнулся с острейшей нехваткой рабочего пространства. На стадии полета творческой мысли я как-то не задумался, что соорудить две платформы по десять квадратных метров в четырнадцатиметровой квартире невозможно даже чисто математически. Не говоря уже о том, чтобы вручную расписать полотно ткани два на три метра.

Анна с Камиллой уехали на очередные государственные праздники, и дом на улице Томб-Иссуар стоял пустой, но Анна не предложила мне воспользоваться студией, а я не стал просить. Скрепя сердце я обрисовал свою ситуацию Азару. Он воспринял это спокойно, если не сказать позитивно, – несчастья в личной жизни добавляли пафоса моему бренду. В его галерее еще оставалось неотремонтированное помещение, он предложил мне конструировать инсталляцию там. Впрочем, эта публичная стирка грязного белья даже пошла мне на пользу: обретя повод каждый день вылезать из своей одинокой норы, я немного приободрился.

За несколько недель до открытия Азар выпустил пресс-релиз, отправив его своим клиентам и клиентам галереи «Премьер Регард» – Жюльен сделал широкий жест и передал ему свой список почтовой рассылки. Я наконец выяснил причину их враждебного настроя друг к другу – и она оказалась никак не связана с закулисными интригами. Никто не уводил ни у кого художников. Просто они вместе изучали в Сорбонне историю искусств и соперничали за самый высший балл. То ли из-за того, что семья Азара была более строгих нравов, то ли из-за того, что многие французы питают плохо скрываемую неприязнь к выходцам из ближневосточных стран, Жюльен имел больший успех на вечеринках, тогда как Азар – в учебе.

В общем, эта глупая вражда давно себя изжила, и Жюльен сделал первый немаленький шаг навстречу, поделившись своими контактами. И Азар разослал пресс-релиз с приглашением отправить художнику вещи, напоминающие о прошлых ошибках. Подношения начали сыпаться, как раз когда я соорудил платформы и почти закончил с флагом.

Когда речь заходит о том, чтобы поделиться чем-то грустным, людей не надо просить дважды. Каждое утро Элис встречала меня мусорной корзиной с вчерашним уловом. Посетители галереи и просто те, кто проходил мимо, оставляли на ступеньках разные предметы. Большинство восприняло приглашение Азара как повод расквитаться с бывшими возлюбленными. Мы собрали горы писем любви и ненависти, документов о выставлении на продажу домов после развода, лучащихся радостью снимков, которые явно больше не радовали владельцев. Вещи с политической подоплекой были, казалось, на грани исчезновения.

Однако все переменилось к середине марта, когда ситуация в Ираке по-настоящему накалилась. Не сумев убедить правительство Блэра в том, что вторжение в Ирак не подкреплено никакими нормами международного права и является незаконным, заместитель юридического советника Министерства иностранных дел Великобритании Элизабет Уилмхерст подала в отставку. И через считаные дни, хотя никакого оружия массового поражения найдено не было, как не было и поддержки операции со стороны ООН, армия США без предупреждения вторглась в баасистский Ирак. Так, неофициальным путем официально началась война. Война.

Протесты, которые и прежде имели место по всему миру, стали еще яростнее: забастовки, марши, демонстрации в Париже, Лондоне, Токио, Москве, в городах Америки и Канады. В Риме на марш против войны вышло три миллиона человек. Накал страстей и многочисленность акций протеста – к концу марта счет на них перевалил за две с половиной тысячи – заставили «Нью-Йорк таймс» написать: «Похоже, на планете все же две суперсилы: Соединенные Штаты и мировое общественное мнение».

Я жил в районе с преимущественно арабским населением, и американские флаги в окрестностях моего дома жгли ежедневно. Большинство европейцев знакомо со стереотипом о том, что американцы наивны, упрямы и все как один пламенные патриоты, однако мало кто сталкивался с воплощением этого стереотипа вживую. Но месть американцев за французскую позицию по Ираку была нелогичной и очень едкой. Американские друзья, с которыми я учился на Род-Айленде, присылали мне фотографии меню, где в названиях блюд слово «французский» заменялось на «свободный»: свободный тост, свободный омлет. Супермаркеты прогнулись под общественное мнение и убрали с полок продукты явно галльского происхождения – фуа-гра и некоторые сыры. Из винных магазинов исчезло французское вино. Париж, который прежде был вторым по популярности направлением для американских туристов, упал на семнадцатое место.

Я жил в двух кварталах от площади Республики, где шли протесты, и никогда еще я не был так горд за свою вторую родину. Да, французы бывают напыщенны и брюзгливы, но я всегда считал их обладателями обостренного чувства справедливости. У них было оружие, но они отказались его применять, потому что не видели на то оснований.

В это время мне особенно тяжело было оставаться одному. Я все время думал об Анне с Камиллой. Не то чтобы я всерьез волновался об их безопасности – в конце концов, они в Бретани, там повсюду бункеры. Если дело примет действительно серьезный оборот, они отсидятся под землей с запасом печенек и любимыми настольными играми. Просто у меня в голове не укладывалось, что мы до сих пор не вместе.

Анна прагматична, но не холодна. Многие мои функции в семье могли выполнять другие люди за деньги – бебиситтеры, сантехники, повара в ресторанах, предлагающих еду навынос. Только для любви замены нет. То есть, конечно, она могла сосредоточиться на воспитании дочери, могла завести кошку, но не может ей не быть тоскливо каждый вечер ложиться в пустую холодную постель. Разве что постель больше не пуста.

Когда я увидел Томаса в нашем доме и обнаружил свидетельство того, что он присылает Анне цветы, я торжественно поклялся себе, что не буду собственником – как собака, задирающая лапу на забор, чтобы пометить свою территорию. Он и прежде бывал у нас по рабочим надобностям, так что ничего сверхъестественного не произошло. Формально. А по факту, присутствие этого парня рядом с моей женой в период, пока мы выбираем между временной паузой и окончательным разрывом, меня буквально убивало. Я просыпался и думал, как они общаются в офисе, решают вместе пойти на обед. Я представлял, как Анна улыбается ему над бокалом белого вина, как он сидит напротив нее, закинув руку на спинку дивана – чуть более расслабленно, чуть более вальяжно, чем позволяет протокол.

Нет, Анна на такое не пойдет. Не пойдет же? Расчеты «око за око» совсем не в ее духе. Тем более с коллегой. Она серьезный профессионал, у нее этический кодекс, большие карьерные амбиции. По крайней мере так я говорил себе, в очередной раз вскакивая посреди ночи от кошмара: я захожу домой и вижу их слившимися в страстном поцелуе, ее расстегнутая блузка падает с плеч, он лапает обнажившуюся грудь.

Единственным успокоительным для моих истерзанных нервов было теперь приближающееся открытие моей инсталляции. Любой телезритель, видевший кровожадный блеск в глазах Буша, понимал, что вторжение неизбежно. Но мы и предположить не могли, что это случится за десять дней до открытия. Азар регулярно звонил мне, чтобы поделиться впечатлениями – как все это ужасно, столько погибших, а сколько еще будет. Он также сообщил, что внимание прессы нам обеспечено: все парижские издания, которые он пригласил, ответили согласием.

Несмотря на интерес журналистов и политическую злободневность выставки, практически гарантирующую появление на ней высоких персон, я не мог избавиться от страха, что все в последний момент сорвется. Один в бурлящем возмущением Париже, я чувствовал, что мое будущее зависит от успеха инсталляции. Конечно, всерьез я так не думал: глупо ожидать, что Анна-Лора примет меня обратно, если я отгрохаю в крутой галерее крутую выставку, о которой напишут все крутые газеты. Однако хуже от этого не станет. Я хотел удивить ее масштабами. Хотел заверить, что могу стать тем же художником, каким был прежде. И тем же мужем.

К моей радости, в день открытия выставки Париж дышал апрельским воздухом возрождения и обновления. На улицах пахло ландышами, красивые пары шли рука об руку, держа холщовые сумки с ощипанными багетами. Намечался прекрасный теплый вечер без дождя, первый за долгое время.

У себя в квартире я долго размышлял, что бы надеть. Я еще ни разу не собирался на публичное мероприятие без Анны. Это вообще был мой первый сольный выход за десять лет. Остановился я на потертой джинсовой рубашке, из которой в последнее время не вылезал, узких темно-синих брюках и белых кедах. Подумав, добавил блейзер. Получилось нечто среднее между «мама, я на пары» и «отмечаем день рождения Бретта Истона Эллиса на яхте».

В галерее бурлила жизнь. У входа курили два бармена, третий вкатывал внутрь тележку, нагруженную ящиками с газированной водой. Азар мерил шагами фойе, говоря по телефону, Элис воевала с принтером, зажевавшим бумагу.

– Как по-вашему, от владельцев вещей нужно подписанное разрешение на использование? – спросила она меня. – Я считаю, что нужно, Азар говорит, что нет.

– Они дали свое согласие самим фактом того, что эти вещи прислали, – вмешался Азар, прикрыв ладонью микрофон мобильника. – В пресс-релизе было четко прописано: если вы присылаете вещь, вы даете разрешение, и так далее и тому подобное.

Элис еще раз дернула зажеванный лист бумаги и сдалась:

– Ладно. Там в зале все готово. Смотрится впечатляюще.

И, черт возьми, она была права. Хотя изначально я ничего такого не планировал, Азар настоял на сценическом освещении. Электрик подвесил под потолком два мощных софита, направленных на стиральные машины, и подсветил платформы снизу, чтобы визуально приподнять их.

Флаг выглядел сногсшибательно. Пожалуй, на данный момент это была моя лучшая художественная работа. Я так давно не рисовал ничего абстрактного, что сомневался в своих силах. Краски я клал через мешковину с помощью резинового валика, и результат напоминал работы Джексона Поллока и Герхарда Рихтера одновременно. Я собой гордился. Если инсталляция не окупится, Азар думал продать флаг за пятнадцать тысяч евро.

Я заглянул в американскую корзину. Вместе с моей «Диетой Аткинса» и открыткой с башнями-близнецами там лежал школьный выпускной альбом за тысяча девятьсот семьдесят четвертый год с золотым обрезом. Его прислал учитель из Цинциннати с припиской: «Я всегда мечтал быть писателем. Но вы же знаете поговорку: тот, кто не может сам, учит других». Еще один учитель, переехавший во Францию американец, прислал старую голубую футболку с надписью «Школа „Колумбайн“». Шелли Хэмпл, моя американская поклонница и любительница дутых кроссовок, передала коллекцию бейсбольных карточек, собранную сыном, и сопроводила ее короткой запиской: «Теперь он гей». Также я выбрал фотографию малыша, ревущего на коленях у Санты среди ватных сугробов под плакатом «ВЕСЕЛОГО РОЖДЕСТВА!»; плакат с Джорджем Бушем, держащим лопату; просроченный американский паспорт; пустой бланк для экзамена SAT (который мог бы толкнуть на eBay за неплохие деньги, но, сами, понимаете, искусство требует жертв); аудиокассету с набором романтических композиций, всю в радужных наклейках и с признанием зеленым маркером: «Кэсси, я люблю тебя! 1999»; квадратную академическую шапку с оранжевой кисточкой и помолвочное кольцо с дыркой на месте камня.

В британскую корзину вместе с маминым рецептом и ворованным макинтошем бедняги Алистера пошла затрепанная книга «Бесплодная земля» Томаса Стернза Элиота (тут не только название пришлось в кассу, сам автор родился в Америке и после сменил гражданство на британское – спасибо приславшему, отличный выбор); подставка под тарелки с портретом Тони Блэра, шоколадный батончик «Сноуфлейк» фирмы «Кэдбери», который был презентован на безвкусной свадьбе популярной телеведущей Антеа Тернер, и это положило начало целой серии подобных промо-свадеб; реклама телефонной линии «Сквиджигейт», предлагавшей всем желающим послушать запись интимных разговоров принцессы Дианы с ее близким другом Джеймсом Джиби по сходной цене в тридцать шесть пенсов за минуту.

Я успел проверить питание обеих машин и кое-что поправить по мелочи, когда в зал начали пускать гостей. Из фойе слышались хлопки открываемого шампанского и звон бокалов. Я вышел туда и сразу наткнулся на известного арт-критика из газеты «Либерасьон». Он беседовал с человеком в бриджах для верховой езды. Там же была и Шелли Хэмпл, зажавшая в угол Азара. Я уже собрался пойти к ней на сеанс неумеренного обмена любезностями, когда мое внимание привлекла пара у входа. Оба во всем белом, кроме цветных пиджаков; у одного в руках маленькая коробочка. Я глазам не поверил, узнав в них Дэна и Дэйва.

После быстрого приветственного поцелуя с Шелли, разумеется, превратившегося в радушные объятия, я пошел здороваться со своими континуистами.

– Господа, вот это сюрприз, – сказал я, пожимая им руки.

– О да, – ответил Дэйв. – Хотя вообще мы не любим сюрпризы.

– Мы приехали в Париж на весенние выставки, – сообщил Дэн.

Я похлопал его по плечу:

– Самое время!

Дэйв настороженно оглядел толпу и проговорил:

– Знаете, нам нужно с вами кое-что обсудить. Есть минутка?

– Конечно. Пойдемте в зал.

По пути я прокручивал в голове возможные причины появления тут этой парочки. Может, они хотят забрать Нгендо? Вот было бы счастье! Репатриация богини добавила бы мне очков в глазах Анны.

– Весьма амбициозно, – заметил Дэйв, разглядывая инсталляцию. – И весьма не похоже на ваши картины. Как раз о картине мы и хотели поговорить, – быстро добавил он и сунул мне коробку. – Не знаю, делился ли с вами Жюльен новостями, но, в общем, у нас возникли проблемы с энергетикой в доме. Амира еще раз посмотрела ауру «Медведя», и аура совершенно…

– Жуткая, – вставил Дэн.

– Да, сплошь лиловая и красная. Даже с вкраплениями черного, а это уже никуда не годится. Такого еще не случалось ни с одним нашим приобретением.

– О, мне очень жаль, – сказал я, удивляясь легкости коробки. – Открыть?

Дэн положил руку на сердце.

– Да! Открывайте!

Я снял крышку и под тонким листом папиросной бумаги обнаружил фотографию «Синего медведя» на стене их гостиной.

– О… – Я повернул фотографию к свету. – Спасибо.

– Нам очень жаль, но мы должны ее вернуть, – сказал Дэйв.

Тут я, надо признаться, слегка опешил:

– Э-э… простите, я немного торможу. Вы хотите прислать картину обратно?

Дэн не дал мне прийти в себя:

– Плохая аура распространяет волны черной энергии, – объяснил он. – Если такая энергия задержится в доме слишком долго, черные частицы начнут активизироваться в телах его обитателей. Как ни печально, «Медведь» не вписался в наше личное пространство.

– Мне как-то пришлось жить с черной энергией в теле, – тихо признался Дэйв. – Я подхватил ее от соседа по общежитию. Восстановление заняло у меня полгода.

Дэн взял его за руку.

– Мы уже поставили в известность вашего галериста и все устроили.

– А, так с Жюльеном вы поговорили? – переспросил я, глядя в сторону фойе в надежде увидеть там человека, утаившего от меня такую информацию.

– Да. Мы понимаем, все это очень неприятно. Надеемся, никаких проблем не возникнет.

– Ну, это как посмотреть.

Мне хотелось спросить у них, собираются ли они теперь потребовать назад свои деньги, кто вообще смотрит ауру картины и какого черта они не отдали мне картину тогда, когда я об этом умолял?! Но с точки зрения энергетики мне сейчас было важно сохранять спокойствие. В конце концов, у меня большое событие, и нельзя позволять испортить его двум психам, которые, судя по прикидам, сбежали со съемочной площадки древнего сериала «Полиция Майями: отдел нравов».

– Ну что ж, детали, с вашего позволения, я выясню потом у Жюльена.

– Да, да, – закивал Дэн. – Конечно. Еще один момент. Амира, наш медиум, рекомендовала вам постирать эту фотографию.

– Таким образом вы создадите ментальное пространство, чтобы безболезненно принять картину обратно.

Вот на этом месте моя профессиональная этика закончилась:

– Я просил отдать мне картину полгода назад! Она была мне очень нужна, но вы уперлись и не отдали! А теперь вы… – Я бросил попытки держать себя в руках и взорвался: – Заберите свою гребаную статую из моего дома!

– О, Нгендо пусть остается, – возразил Дэн. – Очевидно, что в вашей жизни у нее еще много работы.

И они удалились, благочестиво улыбаясь и распространяя запах чайного гриба изо рта. Я уже хотел швырнуть фотографию в американскую машину, как вдруг на мое плечо легла рука.

– Жюльен! Господи! Ты почему не рассказал мне про «Медведя»?!

Мой опытный экс-галерист немедленно сунул мне бокал вина.

– Ну что ты хочешь? Они позвонили вчера. Я не хотел тебя расстраивать. К тому же это вообще не проблема. Денег назад они не требуют.

– Да ладно!

Улыбка Жюльена стала шире:

– Я сам сначала не поверил. Даже с адвокатом связался. Они оформят картину как дар. Только продать мы ее больше не сможем. Зато тоже сможем передать в дар. Или, я не знаю, тебе она еще нужна?

– Она была нужна мне в ноябре! Сейчас-то на хрена она мне сдалась?!

– Кстати говоря… – Жюльен приобнял меня за плечи. – Твоя жена уже здесь.

Я отдал фотографию Жюльену – пусть найдет ей применение в галерее, – пробрался через забитый посетителями коридор и увидел, что Анна с Камиллой рассматривают что-то за столом у Элис. Я немного постоял в стороне, наблюдая за ними. Анна одела Камиллу в бордово-розовое платье с воротничком и черные сапожки. Сама она была в бежевой тунике и узких розовых джинсах – и то и другое облегало ее фигуру так, что подчеркивался каждый изгиб. Она надела мои любимые туфли – ярко-синие круглоносые лодочки на золотых шпильках. Волосы она собрала наверх в небрежной французской манере, на запястье поблескивал простой золотой браслет, который танцевал при каждом движении, когда она вместе с Камиллой листала какую-то книгу за столом у Элис.

Я пошел к ним, не сводя с них глаз, чтобы ни один доброжелатель не счел возможным отвлечь меня какой-нибудь ерундой. Первым делом я наклонился и обнял свою прекрасную дочь.

– Папа! – завопила она. – Ты вернулся!

– Нет, это ты вернулась, милая.

– Мама говорит, сегодня ты будешь делать что-то очень вонючее.

– Да, зайка. – Я поцеловал ее. – Очень.

Не выпуская ручку Камиллы, я встал и поздоровался с Анной. Ее кожа пахла гардениями. Мне так захотелось уткнуться носом ей в висок, коснуться губами ее уха, и пусть шум голосов и звон бокалов вокруг стихнет.

– Ты не поверишь, что сейчас произошло. – Я пропустил этап вежливых расспросов про отдых, чтобы сообщить новость. – Сюда только что заходили мои континуисты, ну те, которые купили «Синего медведя». Которые отказались продать мне его назад.

– Правда? – Анна завертела головой. – Они ушли?

– Вроде да. А знаешь, зачем они явились? Принесли фотографию картины, чтобы я ее постирал. Они отсылают ее обратно.

– Картину?!

– И вовсе не по моей просьбе. По собственной инициативе. У нее якобы плохая энергетика.

Элис, которая прежде притворялась занятой своими делами, подняла глаза.

– Не волнуйтесь, Элис, милая, дело не в моей работе. Просто клиенты – чокнутые эзотерики, помешанные на аурах и тонких энергиях.

Элис отмахнулась, снова делая вид, что разговор ее совершенно не интересует.

– Плохая энергетика? – Анна явно занервничала. – И что, они требуют вернуть деньги?

– Нет. Но продать картину теперь нельзя. Так что мы можем ее оставить у себя… если захотим.

Я сам поморщился от того, как это прозвучало. Мне так сильно, так остро хотелось взять ее за руку. Но я не стал. Мы стояли, глядя друг на друга. Наконец она вздохнула:

– Давай переживем сегодняшний вечер, а там решим, ладно?

К нам подошел Азар.

– Двадцатиминутная готовность, Ричард! О, а вы, наверное, Анна-Лора, вот и познакомились, очень рад! Ну, здравствуй, принцесса.

Я уже несколько раз приводил Камиллу в галерею, и она успела слегка влюбиться в Азара – так что сейчас немедленно покраснела.

– Простите, я должен его у вас украсть. – Азар виновато улыбнулся и посмотрел на меня. – Надо пообщаться с прессой. А вы, дамы, пока проходите в зал инсталляции.

Он повел меня в толпу, то к одному журналисту, то к другому, однако мои мысли занимала Анна. Хотел бы я быть рядом с ней, когда она увидит законченную инсталляцию с поставленным светом, бельевые веревки с застывшими в ожидании прищепками и зловещий флаг над ними, словно обагренный кровью.

Я пообщался с журналистами и блогерами. Толпа все прибывала. Многие выходили ждать на улицу с бокалом и сигаретой. В фойе было слишком тесно, чтобы вместить всех, но Азар был непреклонен: «простые смертные» смогут войти в зал инсталляции только непосредственно перед запуском машин. Там они продолжат тусоваться до окончания стирки, а потом я развешу то, во что превратились вещи, и прикреплю к ним армейские жетоны.

Когда я раскланялся с тружениками пера и произнес все свои искрометные реплики, Азар поймал мой взгляд и постучал кончиком ножа по бокалу.

– Tout le monde, bonsoir! Merci d’être venus! Прошу всех пройти в зал инсталляции.

И, как водится на мероприятиях с фуршетом, люди сначала поспешили положить себе еще сыра и винограда и только затем потихоньку направились приобщаться к искусству. Спустя десять минут в зале собралась едва ли половина зрителей. Азар решил, что пора начинать.

Я занял свое место у машин и отыскал глазами Анну. Она стояла в уголке с Камиллой и оглядывалась по сторонам. А затем посмотрела на меня. Я не смог прочесть выражение ее лица.

– Еще раз спасибо, что пришли к нам! – провозгласил Азар, перекрикивая гул толпы. – Я хотел бы сказать пару слов о сегодняшнем событии. Прежде всего для нас большая честь работать с Ричардом Хэддоном. Ричард – гражданин Британии. Он много времени провел в Америке, а теперь живет в Париже, бедняга. – Смех в аудитории. – Когда мы приступали к воплощению этого проекта, война еще не началась. И вот она идет. Перед вами наглядная иллюстрация абсурдности, характеризовавшей этот конфликт с самого начала. Ричард собирается выполнить абсурдное действие – жертвенное омовение предметов, вызывающих сожаление, в бензине. Многие люди прислали нам для этого что-то от себя. Некоторые из них сейчас здесь, в зале. Сам художник тоже выбрал кое-что из своих вещей. Эти предметы объединяет следующее: все они имеют отношение к Великобритании или США, и все они напоминают об ошибках прошлого. Слева у нас машина для вещей, связанных с Америкой, справа – для тех, что связаны с Великобританией. Сейчас Ричард начнет загружать машины, объявляя, что он в них кладет. Когда стирка будет закончена, он развесит вещи на веревках и сопроводит армейскими жетонами с именами приславших. Пока идет стирка, вы можете свободно перемещаться по залу, но, когда она закончится, мы будем вынуждены поставить ограждение вокруг пространства инсталляции в целях безопасности. Для тех, кто плохо переносит запах бензина, на стойке администрации есть респираторы. Также обращаю ваше внимание, что в зале два выхода – один с правой стороны и один у вас за спиной. Еще раз благодарю, что вы сегодня с нами. Итак, начнем стирку!

Волнение в толпе придало мне смелости, но ее не хватало для того, чтобы заглушить предательское сосание под ложечкой. Я собирался начать с американской машины и отправить в нее письмо от Лизы. Теперь следовало привести себя в состояние полной отстраненности и назвать имя любовницы в присутствии жены. Встав перед американской машиной, я вынул из корзины первый предмет и объявил: «Просроченный американский паспорт, Колин Петерсон». И закинул его в барабан. «Футболка с эмблемой школы „Колумбайн“, Колорадо, Джулия Мэвис». И далее по списку. Вскоре люди снова начали болтать между собой, а я уже не возвышал голос, а скорее бормотал с выражением. Наконец в корзине остался единственный предмет. Я нервно оглянулся. Анна с Камиллой стояли на прежнем месте и внимательно смотрели на меня. Я сглотнул и объявил: «Последнее письмо, Лиза Бишоп». И сунул бумажный прямоугольник в барабан. Сердце у меня так колотилось, что все плыло перед глазами.

Пытаясь убедить себя, что я вовсе не перешел границ дозволенного – что подобное смешение глобального с личным в искусстве вполне допустимо, – я бухнул в отделение для порошка литр бензина, установил режим стирки в холодной воде со слабым отжимом и после секундного колебания нажал на «пуск». Далее я быстро перешел к британской машине и стал как можно увереннее объявлять предметы, молясь при этом, чтобы ничего не взорвалось.

Когда я наконец обернулся, то без удивления обнаружил, что людей осталась половина, да и те разбрелись по группкам и не особенно следили за ходом стирки. Я искал среди этих ветреных ценителей искусства свою жену. В углу вместо нее стоял Азар и развлекал Камиллу. Я быстро понял, как он там оказался. Анна шла ко мне, и вид ее не предвещал ничего хорошего. Если у меня и были надежды, что мое действо произведет на нее впечатление, от них ничего не осталось.

– Ну что, интересная тут собралась публика, – заметила она.

– Анна, я не… я просто…

Она остановила меня, вскинув ладонь:

– Один вопрос. Я не хочу устраивать тут сцену. Но должна узнать. Ты так и хранишь ее письма?!

– Нет, я их все порвал и выбросил. Кроме одного.

Она проследила за моим взглядом. Машина «Вирпул» старательно крутила масляную жижу. У Анны дернулась губа.

– Ты его уничтожил…

Я кивнул, наблюдая, как обида на ее лице уступает место замешательству.

– Ну что ж… – Она вздохнула, подошла к машине, провела пальцем по круглой дверце из оргстекла. – Думаешь, все получится? Страховку оформил, на случай если рванет?

Я заверил ее, что оформил и что все будет нормально. Мы стояли бок о бок перед машиной, как жених с невестой перед токсичным свадебным тортом.

– Ты рукав соусом испачкал, – сообщила Анна, указывая мне на манжет. – Или это бензин?

Я поскреб ногтем пятно, думая, как поддержать разговор.

– Кстати, мне нужно тебе кое-что сообщить. Я не уверена, что мы с Камиллой сможем остаться до конца. Ну, то есть мы обязательно посмотрим, как ты будешь все развешивать, но потом… В общем, есть кое-что еще…

У меня по спине побежали мурашки. Обычно совсем не в духе Анны так мяться и подбирать слова.

– Что?

– Я ходила на свидание, Ричард. Вернее, на два.

У меня подкосились ноги и зазвенело в ушах.

– Мы так не договаривались! – выпалил я. – Про свидания речи не шло! Мы договорились просто немного пожить отдельно!

– Ну, пока ничего такого и не было. Ну, ты меня понял.

– Ты ходила на два свидания!

– Я просто хотела попробовать. – Анна нервно огляделась и закончила шепотом: – Я хочу знать.

– Это твой ассистент с работы? Томас, да?

К моему ужасу, она покраснела.

– Не важно, кто это. Я просто подумала, что должна поставить тебя в известность.

– Что, именно здесь?! Нашла время! Мне сейчас плохо станет…

– Я ничего такого не сделала. Мне просто были нужны положительные эмоции.

– Сколько положительных эмоций?

– Зря я тебе сказала.

– Нет! Да! Нет! Мы так не договаривались! Надо установить правила! Мне в голову не могло прийти, что… – Я заметил, что мужчина из толпы смотрит на нас во все глаза, зыркнул на него, и он отвернулся. – Я не думал, что все зайдет так далеко! – продолжил я, перейдя на шепот. – Почему ты раньше не сказала? Как мне это понимать?

– Я не уверена, что у тебя в голове вообще откладываются мои слова, – парировала Анна, смутившись. – Ладно, извини, что не поставила тебя в известность раньше. Ничего особенного пока не происходит. Ты просто знай, что я не сижу вечерами над списком «за» и «против». Чтобы принять решение, я должна понимать… альтернативы.

– Я не могу. Я не могу сейчас это слышать…

– Прости. – Она взяла меня за руку. – Просто ты назвал ее имя, и мне показалось, что это подходящий момент…

Ее пальцы на моей взмокшей ладони были прохладны. Мне хотелось упасть и отключиться.

– Давай сделаем вид, что я ничего не говорила, – предложила она. – Можешь отправить это маленькое признание в стирку.

– Пожалуйста, только не спи с ним, – взмолился я. – Пожалуйста!

Она могла бы ответить, что у меня нет никакого права этого от нее требовать, но она лишь молча отстранилась и пошла к Камилле. Через минуту обеих в зале уже не было.

Я неверно оценивал ситуацию, и осознание масштабов этого заблуждения выбило почву из-под моих ног. Я надеялся, что после успешного мероприятия мы поговорим, и, возможно, она признается, что скучала, и согласится со мной поужинать. До того как она сказала, что должна уйти раньше, я так вознесся в своих надеждах, что уже ожидал приглашения заехать сегодня вечером домой, – но теперь вижу, что дела пойдут таким образом, что в квартиру я больше не вернусь.

В совершенно растрепанных чувствах я принялся вынимать из машин склизкое месиво и складывать в брезентовые мешки.

Азар объявил, что мы переходим к сушке. Заинтересованной публики тут же прибавилось. Человеческие особи всегда любят смотреть на разруху.

Элис помогала мне с гравировальным аппаратом. Пока я пристраивал очередной предмет на бельевую веревку, Элис выбивала для него армейский жетон, который я вешал на прищепку. На удивление, большая часть вещей пережила стирку относительно неплохо, хотя изображения на фотографиях и плакатах стали размытыми пятнами. Плюшевые игрушки превратились в форменную жуть – то есть отвечали требованиям современного искусства. Письмо Лизы теперь представляло собой шарик жирной жеваной бумаги. Была бы у меня под рукой пластиковая челюсть, я бы приделал ее к финальному посланию бывшей любовницы, и получилась бы тератома.

Руками в латексных перчатках я доставал один предмет за другим, выбрасывал в мусорную корзину то, что совсем превратилось в труху, и вешал то, что еще было возможно повесить. Едва очередной предмет оказывался на веревке, с него начинал капать бензин. И в этом был дополнительный бонус, о котором я не подумал раньше. Все смотрелось так, будто зверски замученные вещи истекают кровью. Я еще не успел закончить, а камеры уже начали щелкать у меня за спиной. В толпе даже послышалось одобряющее улюлюканье. Я мысленно поблагодарил группу поддержки за возвращение мне малой толики самоуважения.

Фотографы охотно снимали толпу: многие зрители щеголяли в защитных масках, что выглядело весьма эффектно. Когда я давал интервью финскому журналисту, подошла Анна и сообщила, что им пора. Камилла стояла рядом и зажимала нос.

– Да, заяц, воняет, как на заправке. – Я хотел погладить ее по голове, но вспомнил, что на руках у меня перемазанные бензином перчатки. – Тебе понравилось?

Однако Камилла слишком увлеклась разглядыванием финна, у которого как будто не было бровей, и воздержалась от комплиментов в мой адрес.

Анна извинилась перед журналистом и сказала:

– Мы уже совсем опаздываем. Поздравляю, Ричард. Получилось очень здорово.

Это прозвучало грустно и нежно.

– Господи, ты мне хоть позвонишь?

Анна явно смутилась от этого вопроса, заданного при всех.

– Милая, поздравь папу.

Как только они с Камиллой скрылись в толпе, журналист взялся за меня:

– Это была ваша жена?

Я смотрел Анне вслед, снимая испорченные перчатки. А потом дал честный ответ:

– Была.