Глава 20
При всем моем уважении к Томасу Элиоту, я не разделяю его социометеорологических взглядов. Не апрель жесточайший месяц, а февраль. Весь этот бесконечный и безрадостный месяц я собирал материалы для инсталляции и размышлял о том, что буду стирать.
Не так просто подобрать вещи, которые отражали бы ошибки в личном и национальном масштабах.
В британскую машину однозначно пойдет рецепт матушкиной чечевицы с говяжьим языком – катастрофы, на которую она обрекала нас раз в две недели, начитавшись, что молодому растущему организму нужна фолиевая кислота. Я также попросил отца прислать мне пальто, которое я утащил у Алистера Парнелла в начальной школе. Из-за этого дурацкого пальто я не давал бедняге проходу, придумал ему прозвище Макинтош, и она приклеилась надолго. В конце концов, пальто я попросту увел, желая сыграть злую шутку, а потом узнал, что оно принадлежало его старшему брату, который годом ранее умер от аневризмы сосудов головного мозга на лыжном подъемнике. Конечно, я пришел от этого в ужас и, не зная, как с этим справиться, продолжил травить Алистера по инерции. В общем, злосчастное пальто, столько лет пролежавшее на дне моего шкафа, я очень хотел утопить в бензине – вместе с памятью о собственном бессердечии. Еще я приготовил кухонное полотенце с портретом Маргарет Тэтчер и сделал копию выигрышного билета лотереи «Евромиллионы», по которому купившей его женщине полагалось сто тринадцать миллионов фунтов, однако награду она забрать не смогла, потому что ее престарелый муж выбросил билет. И конечно, я просто обязан был постирать вырезку из журнала с фотографией Дэвида Бэкхема, который получает красную карточку на чемпионате мира девяносто восьмого года – роковой момент, принесший победу Аргентине. Ну и, наконец, пропуск для посещения больницы Черинг-Хэмпстед, куда папа семь лет назад загремел с микроинсультом.
Для американской машины я пока располагал всего парой вещей из нашего дома на улице Томб-Иссуар: книгой «Диета Аткинса» и открыткой с видом Всемирного торгового центра, купленной до событий одиннадцатого сентября, предназначенной для родителей, но так и не отправленной. Целый список еще предстояло отслеживать на сайтах типа eBay и Craigslist: фигурку Джорджа Буша из серии «Герои Америки», плакат с танкером «Эксон Вальдез» до аварии с разливом нефти, флоридский бюллетень с президентских выборов двухтысячного года. И еще некоторые вещи не нужно было нигде искать, но их обретение требовало от меня недюжинной решимости. Я о вещах, которые хранились в нашей спальне под кроватью. Там стояла обувная коробка, полная всяких сувениров, фотографий и прочих артефактов из наших первых лет вместе с Анной. Раньше они неизменно вызывали у меня улыбку, но теперь, боюсь, одним своим видом разобьют мне сердце.
Хочешь не хочешь, а доставать их было нужно. Марш-бросок я наметил на субботу – чтобы Камилла была дома. К тому моменту мы с Анной жили порознь уже два месяца. Следовало бы составить график посещений и вообще как-то упорядочить наше существование, но всякий раз, когда я задавал Анне вопрос о перспективах, она отвечала, что ей требуется время.
И потому мои свидания с дочерью всегда были внезапны и словно украдены. Спонтанные походы в кино, экскурсии с паузой на горячий шоколад, ночевки в будние дни, когда Анна допоздна задерживалась на работе. Я не жаловался. Четкий график, несомненно, обеспечил бы мне больше времени с Камиллой, но в то же время заставил бы чувствовать себя уже разведенным.
Когда я позвонил в дверь, мне открыла Камилла – в пышном платье, тиаре и с прозрачными крылышками.
– Заходи, заходи! – закричала она, взмахивая волшебной палочкой. – Папа приехал!
Я подхватил ее на руки, стараясь не уронить с головы пластмассовую корону.
– Как дела у моей маленькой принцессы?
– Я фея-крестная! – поправила она, подставляя мне щеки для поцелуев.
Анна была на кухне. На голове у нее красовался затрепанный шелковый шарф, которым она подвязывала волосы, начиная генеральную уборку. При виде меня она вылезла из-под раковины, сняла желтые резиновые перчатки и чмокнула меня в обе щеки – приветствие до того неестественное, что лучше бы она вообще меня не целовала.
– Жуть, у меня руки воняют резиной, – пожаловалась Анна, не глядя мне в глаза. – Камилла тебе поможет, ладно? Сумка нужна?
– Нет, я принес, – ответил я, демонстрируя ей внушительную торбу. – Спасибо.
– Ну и если она… если она надумает, попробуешь ее уложить?
– Конечно, – сказал я, чувствуя себя не отцом, а бебиситтером.
– Хорошо. Кофе хочешь?
Кофе я хотел, но был не в силах растягивать это неловкое «общение» ни на минуту.
– Нет, спасибо.
– Кам-кам, а тебе соку налить?
– Я пью только амброзию! – провозгласила дочь, описывая в воздухе круги волшебной палочкой. – Идем, пап!
Я поднялся за ней на второй этаж, вдыхая вечный хлебный аромат своего дома.
– Откуда начнем? – спросила Камилла.
– Со спальни, – ответил я, и у меня засосало под ложечкой.
Порог супружеской спальни я не переступал больше месяца.
– Хорошо! – Камилла поскакала по коридору с энергией маленького пони.
К моему облегчению, спальня была приведена в стерильное состояние – как в гостинице. Кровать идеально заправлена, в воздухе еле различимый запах паленого, характерный для помещений, которые только что пропылесосили. Я не стал особенно осматриваться – ни к чему Камилле понимать, что папочка чувствует себя здесь не в своей тарелке. Пусть это будет обычный день: папа ныряет во временýю капсулу, дочка прыгает на кровати.
Я выудил на свет белую обувную коробку. Камилла устроилась на краю матраца, подоткнув под себя пышные юбки, и стала болтать ногами прямо у меня перед носом.
– Ты будешь картину рисовать? – спросила она.
– Нет, милая. – Я снял крышку с коробки. – Скорее, очень большой коллаж.
Первым попался контракт на продажу «Синего медведя». С него я сниму ксерокопию, а потом обязательно отправлю в бензин. Под контрактом не пойми каким образом оказались чеки на покупку художественных принадлежностей, которым следовало лежать в подвале в коробке с надписью «Налоги».
– Мама говорит, ты устраиваешь стирку. – Камилла соскочила с кровати и раскрыла шкаф. – Футболка тебе подойдет?
– Ну… – протянул я. – Смотря какая футболка. Вот ты любишь складывать оригами. И они не всегда получаются с первого раза. Например, делаешь носорога, а получается броненосец. И ты начинаешь заново и переделываешь, пока не получится, как надо.
Камилла смотрела на меня, склонив голову набок, и явно пыталась разобраться, к чему я клоню.
– В общем, мне нужен эквивалент того первого носорога. Того, который не получился.
Камилла наморщила лоб. Она ничего не поняла. Я сдался.
– Ладно. Найди мне футболку. Самую-самую грязную.
Камилла убежала в комнату для стирки, а я продолжил раскопки. Я думал, что мой сентиментальный архив имеет более упорядоченное состояние, но, видимо, слишком давно я в него не заглядывал. Три года назад я еще регулярно что-нибудь сюда подкидывал: начертанные рукой Анны продуктовые списки («Купи йогурт. Необезжиреный. Сам будешь?»), визитку ресторана с особо чудовищной кухней, марку с собакой, какие мама всегда клеила на открытки…
Под жуткой фотографией двадцатидвухлетнего меня на концерте группы «Phish» в Нью-Гемпшире (очень американская ошибка, которая уже стерлась из памяти без всякого бензина) я наконец обнаружил первый из искомых предметов: номер газеты «Провиденс-Феникс», в котором напечатал свое предложение руки и сердца. Я не собирался отправлять его в бензин, я хотел просто его увидеть. Подержать в руках. «Анна-Лора, ты выйдешь за меня? Ричард Х.».
Вернулась Камилла с маечкой Анны для спортзала – как положено, два слоя сетки, кислотный цвет, наверняка трехзначное число на ценнике. Я поблагодарил, разумеется, не собираясь это стирать, и продолжил ковыряться в коробке. Под деревянной палочкой от первого мороженого, которое Камилла съела в Бретани, лежал следующий пункт списка – входной билет на выставку Нан Голдин в Центре Помпиду в субботу двенадцатого января две тысячи второго года. Там я встретил Лизу.
Я потихоньку засунул проклятый клочок бумаги к себе в сумку. А Камилла меж тем устала от моих археологических изысканий и забралась под одеяло.
– Пап, а вот это тебе надо?
Она протянула мне салатовую вазу с тумбочки – вместилище книжных закладок, особо удачных фигурок-оригами и прочих сентиментальных мелочей.
– Смотри, что я нашла! – Маленькие пальчики выхватили из вазы моего синего бумажного медведя.
Я медленно встал и подошел к ней, с опаской оглянувшись на пустой коридор.
– Дай-ка мне, – сказал я и взял у нее фигурку и вазу. – А мама говорила, что этого медведя я сделал?
– Не-а.
Это было хорошим знаком. Даже лучшим, чем то, что Анна вообще его сохранила. Она имела обыкновение молчать о самом важном и самом сложном.
Я изобразил медвежий рык, усадил фигурку на одеяло и стал рассматривать содержимое вазы. Там лежала карточка постоянного клиента новой кофейни по соседству, олицетворяющая собой две самые последние новинки парижской сферы обслуживания – поощрение лояльных клиентов и кофе навынос. Также я нашел потертую закладку с логотипом книжного магазина «Шекспир и компания», нарисованное сердечко со смайликом и подписью «Камилла». И еще открытку. Маленькую открытку с золотым листом и надписью «Спасибо».
Я взял ее в руки. В уголке у нее была дырка для ленты. Такие открытки флористы обычно вешают на доставляемые на дом букеты. Я снова оглянулся на распахнутую дверь; мы с Камиллой по-прежнему были тут одни.
– А что это такое? – спросил я Камиллу, как будто вовлекая ее, я снимал с себя вину за излишнее любопытство.
Дорогая Анна-Лора!
Не знаю как благодарить тебя за помощь. Ты приложила все усилия, чтобы я как можно скорее влился в работу. Ты для меня самый вдохновляющий пример, и я желаю тебе всего наилучшего.
Твой Томас.
– Ну-ну, – проворчал я, суя открытку в карман.
С каких это пор сотрудники нижнего звена серьезной компании «Савда и Дерн» позволяют себе обращаться к начальству в таком фамильярном тоне? Твой?! Черта с два. Анна моя. Это наша постель, наша жизнь и наш дом. Это все еще мое!
– Ну ладно, – сказал я, гладя Камиллу по спинке. – Пожалуй, достаточно.
– Ты же почти ничего не взял! – возразила она, натягивая одеяло.
Я поцеловал ее в лоб и заверил, что мне хватит. Снял с нее тиару, пристроил в вазу к закладке и медведю и аккуратно поставил вазу на прежнее место рядом с ночником.
– Если хочешь, можем вечером сходить в кино. Когда проснешься, спроси маму. Если захотите, я приеду еще раз, и пойдем.
– Ладно, – пробормотала Камилла, уже засыпая. – Я тебя люблю.
Я забрал у нее волшебную палочку и положил под ночник.
– Я тоже тебя люблю.
Ушел я довольно бесцеремонно. Шагая мимо кухни, просто крикнул: «Спасибо за все, Камилла спит!» – и вышел. Не хотел показывать Анне, какую ревность у меня вызвала открытка от Томаса. «Думай о хорошем! – приказывал я себе. – В конце концов, твой медведь тоже был там».
Из дома я направился в галерею, чтобы взять еще один предмет для американской машины, а заодно протянуть оливковую ветвь. В прошлый раз, когда я заходил к Жюльену, он не мог скрыть шока от того, что Сабунджян взялся за мою инсталляцию. А я не смог скрыть злорадства от его реакции. В общем, вышло неловко, и мы с тех пор не разговаривали. Так что давно было пора навестить его. И попросить кое о чем.
Жюльен понуро сидел, уставясь на стену. Ни Беренис, ни даже ее стола не было. Я постучал по стеклу, и он меня впустил.
– Привет! – К моему изумлению, он встал и обнял меня. – Смотри-ка. – Он кивнул на пустое место в углу. – Ушла.
– Я заметил, – сказал я, держа руки в карманах. – Это хорошо или плохо?
– С мужиком сбежала, представляешь? В жизни бы не подумал, что она из таких. Связалась с каким-то байкером, и след простыл. Как видно, в глубине души была оторва. Ну да ладно! Чему обязан счастьем лицезреть? Ехал к Азару и зарулил по дороге?
– Не-е… – Я подвинул себе стул. – Я из дома. В смысле из настоящего.
Жюльен вскинул бровь:
– Ну?
Я положил перед ним открытку:
– Вот этот тип шлет моей жене цветы.
Жюльен со всеми церемониями достал очешник, вынул очки, протер, водрузил на нос.
– Хм-м… – Он повертел в руках картонный прямоугольничек. – Ну, на вид все чинно-благородно.
– Я нашел это на тумбочке у кровати.
Жюльен снял очки.
– Так отплати мерзавцу. У меня один знакомый делает великолепные террариумы. Если решишь послать букет…
Я забрал открытку и сунул в карман.
– Они работают над сложным делом. И он вроде как просто коллега. Друг.
– Конечно… О, кстати, тут для тебя корреспонденция.
– А конкретней?
– Хм, прости. От мамы. И от психов. Они ответили, смотри, вот открыточка. Со Стоунхенджем. Уму непостижимо…
И начал читать вслух:
Дорогой месье Лагранж!
Спасибо, что написали нам. Хотя визит мистера Хэддона был для нас неожиданным, мы всегда готовы поддержать творческий импульс, даже если побуждаемые им действия кто-то (несомненно, ханжи) может счесть «неприличными». Что же касается картины, у нас с ней возникли некоторые трудности. Энергетика сбилась. Возможно, вошла в резонанс с металлической скульптурой, которую нам недавно привезли из Канады. Пожалуйста, узнайте у мистера Хэддона, как там Нгендо. Мы надеемся, что на новой странице ее жизни дела у нее идут хорошо!
Дела у Нгендо шли лучше не придумаешь – прикрытая старым полотенцем в дальнем углу подвала, она вела гору разрозненных пластиковых контейнеров, порванные теннисные ракетки и пакеты со старым тряпьем в астральные высоты.
Жюльен перебросил мне открытку.
– Короче, судиться с нами не будут, уже неплохо. А вот это тебе от мамы.
– Кстати, о письмах, – начал я, забирая у него конверт, – я помню, что просил тебя его выбросить, но, может, ты меня не послушал и…
– Ну что я, тебя не знаю? – перебил Жюльен, вылезая из кресла. – Да как облупленного.
Он, напевая, прошел в подсобку и вернулся с большим картонным конвертом с надписью «Разное».
– Последнее письмо Лизы Бишоп, – объявил он и гордо положил передо мной желтый прямоугольник.
– Я его сам уничтожу. Отправлю в бензин.
Жюльен покивал, но было видно, что он мне не верит.
– Я на самом деле порвал с ней, навсегда.
– Хорошо. – Жюльен скрестил руки на груди. – Вперед. Окуни его в нефть и обваляй в перьях.
– Спасибо тебе, – проговорил я, убирая письмо. – За Азара. Если бы не твоя рекомендация…
Он зацокал языком. Так принято у французов, когда разговор становится чересчур слащавым.
– Просто напиши для меня что-нибудь маслом, пока ты еще не слишком знаменит для таких глупостей.
– Ладно, – пообещал я с улыбкой. – Мои люди с тобой свяжутся.
Мы обнялись, и я ушел, приободренный. Счастье, что мы с ним остаемся друзьями. Все-таки Жюльен занимал в моей жизни важное место.
Было одиннадцать часов, серость ушла с парижского неба, и погода стала почти приятной. Я решил, что нет смысла делать из чтения последнего письма Лизы событие. Для этого занятия вполне подойдет любая обгаженная голубями скамейка.
Хотя я не мог не представить себе, как Лиза сидит за письменным столом и выводит все эти виньетки, ее почерк на конверте больше не повергал меня в пароксизм трепетных мечтаний. Прежде это был целый ритуал – прежде чем открыть конверт, я пробегал по нему пальцами, будто ища тайные слова, начертанные шрифтом Брайля, нюхал и наконец осторожно вскрывал колпачком авторучки. Но это – последнее – письмо не трогало мое сердце. Оно вызывало иной отклик – заставляло тело сжаться, а виски заныть. Впервые не было никакого радостного волнения, я чувствовал лишь неправильность происходящего.
Начало письма я помнил, Жюльен читал мне его по телефону.
Дорогой Ричард!
Вчера я шла мимо художественной галереи и увидела одну фотографию. Она навела меня на мысль, что ты мог бы сделать. Или напомнила о тебе. Пожалуй, это одно и то же. Я знаю, ты не особенно интересуешься фотографией, но этот снимок был необыкновенный: старая парусная лодка посреди кукурузного поля, а на ней пугало. Фотография, черно-белая, выглядит вовсе не постановочной – как будто мир сам вырос вокруг лодки. Очень красиво. Жаль, что тебя не было со мной, интересно было бы узнать твое мнение.
Ясно, значит, пугала нынче в моде. Они то и дело выпрыгивают на неподготовленного зрителя из инсталляций и короткометражек. Пожалуй, я рад, что разговор о необыкновенной фотографии не состоялся. Мне совершенно нечего сказать о пугале на лодке.
В общем, признаюсь: мне тебя не хватает. Мы с Дэйвом назначили дату свадьбы, двадцать первое июля. И все сразу стало таким определенным! Я почувствовала, что скучаю. Ты должен понимать это лучше меня, я ведь никогда не была в браке. Я чувствую, что мы прощаемся навсегда. То есть, конечно, мы уже попрощались, и давно… только что мне делать с недостающей частью? Что мне делать с той частью себя, которая скучает по тебе и видит сны о другой жизни?
Сейчас я на пороге нового приключения, и я благодарна тебе за то, что у нас было. Эти воспоминания меня согревают. Они – нечто недозволенное. Нечто аморальное. Но я надеюсь, что тебе удалось наладить отношения с женой. Хотела бы я знать – и я не могу об этом не думать, – увидимся ли мы еще? Я хочу этого. Уже очень хочу. Из меня выйдет плохая жена.
На этом месте письмо заканчивалось словами «с любовью». Однако у меня ничего нигде не екнуло. Ничего не вспыхнуло. Я испытал лишь разочарование от ее предсказуемости. Вечно она играет. Вечно манипулирует. На ней всегда маска.
Нет. Я чувствовал это самым нутром. Я больше никогда не увижу Лизу Бишоп, никогда. Даже случайно.
Я не удивлюсь, если она отменит свадьбу – если моя непоколебимость заставит ее попытаться снова меня завоевать. Но я знал, я точно знал – если Анна прогонит меня окончательно, к Лизе я не вернусь никогда.
Я сунул письмо в сумку к остальному реквизиту для инсталляции, затем достал обычный белый конверт от моей странной мамули. Выудил из него журнальную вырезку с рецептом лимонного пирога и с удивлением отметил, что у меня защипало в горле. К вырезке была приклеена фиолетовая записка:
Милый!
Папа рассказал мне про вас с Анной-Лорой. Извини, что лезу с советами. Знаю, ты сочтешь это глупостью. И все же в сочетании горького, терпкого и сладкого что-то есть. Большинство предпочитает класть в начинку яблоки, но лимоны гораздо интересней. Меренгу делать совсем не так сложно. Может, попробуешь для нее испечь? В общем, удачи.
Люблю тебя.
Мама.
Мы любим людей. Они приносят нам разочарования. А иногда нет. Иногда они просто любят в ответ, несмотря ни на что, и только ждут, когда мы очнемся и все поймем. И скажем: «Я люблю тебя. Я всю жизнь тебя люблю».
