Коты

– Так! Слушать сюда, похоронная команда! Полуґчите вы свои зачёты! – выскочил Примус из двери, ведущей в служебные помещения кафедры нормальной физиологии.

Настроение у ребят и правда было не очень. Пара закончилась быстро. Зачёты получили двое – Примус и Полина. Первому в журнал было поставлено, как всегда, «отлично с отличием» – что ещё ожидать от ленинского стипендиата? Вторая и обычной пятёркой удовлетворилась. Остальные не получили даже «удовлетворительно». У Глухова такой оценки не было вообще, он считал её ущербной. Он бы и четвёрок никогда не ставил, если бы не деканат. Потому что считал, что предмет можно или знать – и тогда это пять, или не знать – и тогда это два. И с ним нельзя не согласиться. В философском смысле. А вот в прикладном… Студентам этой группы вполне бы хватило и удовлетворительных оценок. Что теперь, из-за какой-то нормальной физиологии ни стипендии не получить, ни даже на другой курс не перевестись? Была бы воля Глухова, кстати, он бы разогнал девяносто процентов так называемых учащихся. И был бы не прав, как бывают всегда не правы все сто процентов максималистов. Потому что нормальная физиология – нормальной физиологией, но автор знаком с огромным количеством отменных хирургов, реаниматологов, акушеров-гинекологов и стоматологов, очередь к которым расписана на год вперёд, получивших в своё время по нормальной физиологии всё то же «удовлетворительно». Это не помешало им стать отменными клиницистами и выучить всё то, что им нужно было выучить, и гораздо более того. Ну, не все понимают на втором курсе важность и значимость такой действительно необходимой врачу науки, как нормальная физиология. На то она и молодость, чтобы иногда не понимать. На то она и мудрость, чтобы, уже понимая, удовлетворяться хотя бы готовностью к знанию. Но Глухов был максималистом, хотя уже давно должен был бы стать мудрым. Но мудрость – такая хитрая и мудрёная штука, что никак не даётся человеку-букве. Лишь дух способен проникать дальше формальной оценки формального же знания. Хотя и последнего, разумеется, никто не отменял. Но не Глуховым единым. И слава многообразию видов преподавателей, позволивших стать отменными врачами тем, кто не мог получить «отлично» и только «отлично» по теоретической дисциплине, в силу тех или иных причин.

– Полуґчите вы свои зачёты, как только каждый из вас принесёт на эту самую кафедру по коту. Пол важен – только коты, никаких кошек! Тигров из зоопарка не воровать! Один кот – трояк, пара – уже четыре.

– Зачем им коты? – хмуро поинтересовался Кроткий.

– Самый молодой и самый умный профессор этой кафедры, что характерно для гениев! – мой тёзка Алексей по фамилии Хандра, с ударением на первый слог, занимается научной работой. И – внимание, друзья! – потому что сейчас я буду произносить сложный для восприятия большинством из вас текст. Итак, направления научной деятельности Алексея Хандры: изучение механизмов эпилептогенеза на оригинальных моделях очаговой эпилепсии и хронической эпилептации мозга; выяснение роли структур антиэпилептической системы в патогенезе эпилептического синдрома; исследование роли нейропептидов в регуляции возбудимости мозга, памяти, процессов обучения; принципы и методы экспериментальной терапии нейропатофизиологических синдромов, характеризующихся гиперактивностью систем.

– Чего?! – дружно изрекли Стасик и Серёга.

– Того! Коты! Собаке Павлова памятник уже имеется, теперь вот грядёт памятник котам Хандры. Потому что именно на них, родимых, именно на ласковых кусочках пушистой плоти – в основном в виде их головного мозга – Алексей будет изучать механизмы эпилептогенеза, или, выражаясь понятным для вас, моих слабоумных товарищей, языком, разыщет ответ на вопрос: «Отчего это с людями случается трясучая и падучая и как это вылечить? Отчего одни умнее других и чем это грозит для умных, не мизантропией ли?»

– А почему коты? – тупо переспросил Пургин.

– Мой дорогой друг! – Примус покровительственно обнял одногруппника за плечи. – Возможно, профессор и рад бы использовать твой мозг, но опыты на человеках запрещены. Да и к тому же кошачий мозг более похож устройством на человечий, нежели твой. Или, к примеру, собачий. В общем, есть что-то такое в котах, схожее с нами. Ведь эпилепсию, например, в Средние века считали не просто падучей хворью, а и ещё чем-то вроде дьявольского наваждения. Способности провидеть и всё такое. Кошачьи гораздо более интуитивны, чем собачьи, и, соответственно, структуры, отвечающие за возбудимость, то есть за способность чувствовать и даже предчувствовать, – у них более развиты. Хотя, скорее всего, – Примус отпустил хлопающего роскошными ресницами товарища, – помещения, выделенные Хандре под исследования, так малы, что для собак было бы слишком тесно. А коты – самое оно. Есть ли здесь особые гуманисты? Ах да! Среди нас находится мадемуазель Романова, но поскольку она, в отличие от вас, зачёт сдала, то от необходимости гонять по подворотням в поисках бездомных котов освобождена!

– А почему именно коты, а не кошки?

– Я сам об этом подумал, но ничего умного не придумал. А профессора спрашивать было неловко. К тому же во всём мне хочется дойти до самой сути самостоятельно. Мой собственный мозг – самый совершенный механизм среди здесь присутствующих, Полина, извини. Ты – женщина, тебе можно иметь мозг несовершенный. Вот, кстати, возможно, кошки тем же отличны от котов, чем женщины от мужчин, – интеллектом. Хотя это смотря какие коты и кошки. Тьфу ты! Мужчины и женщины. Вот, например, Стасик, а вот – Полина. И?.. И я думаю, что самое мудрое объяснение, как обычно, где-то совсем сверху. Элегантно и просто настолько, что никто об этом не думает. А Хандра подумал. Коты друг друга не что, друзья мои? Не что?.. Ну, кто первый поднимет руку? Нет версий? Коты друг друга не оплодотворят, даже если чем-то и займутся на сытом досуге, котам статья за мужеложество не писана! А попади к нашему очаровательному молодому профессору парочка кошек в компанию сытых половозрелых котов – и? Правильно, дети! Будут дети! Много-много-много кошачьих детей, а нашему учёному такого не надо. Ему нужны взрослые коты для науки, а не котятки для восторгов и последующего пристройства. А стерилизацией кошек ему, видно, некогда да и не на что заниматься. Научные бюджеты – это слёзы! Так что вперёд, двоечники, на ловлю хвостатых зачётов! Берегите руки и глаза!

– Бедные коты! – вздохнула Полина. – Нет, я понимаю, наука и всё такое, без этого никуда. Но я вот вчера, например, завела себе кота… Он совсем котёнок! – воскликнула она, глядя на своих соучеников.

– Чтобы успокоить тебя, моя крошка, – этим чудовищам, я так понимаю, всё равно! – сообщу, что никто над котами издеваться не будет, все инвазивные манипуляции будут выполняться под соответствующим обезболиванием. А выжившие после экспериментов животные будут размещены по семьям научных сотрудников, а также их родных, друзей и близких.

– Выжившие?..

– Полина, наука – не жестока. Наука – рациональна. Но в качестве ещё одного успокаивающего аргумента могу привести тебе следующий: с электродом в мозгу, но в тепле, холе, неге и на достаточном пайке приятнее, чем без оного электрода, но на холоде, голоде и безо всякой ласки. Всё. Парни, за дело! Глухов был против, но против Хандры он бессилен…

– Так как ты всё-таки относишься к имени Глеб? – не забыл уточнить Примус на большом перерыве. Они с Полиной вдвоём прогуливались по бульвару, потому что Кроткий захотел «жрать». А та столовка, где он обедал, была невыносима. Полина вообще в последнее время забыла, что такое еда, и вспоминала об этом лишь от случая к случаю. Вольша, Селиверстова и Нила отправились обедать в столовую университета – туда было чуть дальше, но там было немного приятнее, чем в столовой мединститута. Есть же в буфете напротив женского туалета в главном корпусе Полина так и не научилась. Примус же просто составил ей компанию. Хотя в последнее время ей всё больше нравилось часовой перерыв проводить в гордом одиночестве.

– Примус, вот ты бы не спрашивал, если бы ничего не знал, да?! Так к чему эти… эти…

– Подлости!

– Да, спасибо. По части формулировок тебе нет равных. Так что давай, вываливай, что ты от меня хочешь.

– Дорогая моя девочка, я не имею права от тебя чего-либо хотеть. Мною движет лишь любопытство. Мужское самолюбие я ещё больше года назад засунул поглубже per rectum, чтобы не особо ущемлялось. Давай я расскажу, что знаю, а ты меня дополнишь. Если, конечно, сочтёшь нужным.

– Чтобы ты доложил Вадиму? Ну, может, оно и к лучшему.

– Вадиму и без меня доложат, мир не без добрых людей. Но пока доложили мне. И теперь я знаю только то, что Глеб – внук нашей глубокоуважаемой Нины Николаевны, но закончил вовсе не медицинский институт – молодец, мальчик! Ещё то, что он далеко не мальчик, у него есть своя отдельная жилплощадь, алая спортивная «Тойота», слишком заметная даже в нашем славном портовом городе. Особенно когда из неё выходит такая красотка, как Полина Романова. Вот пока всё. Мир велик, но тесен, Поленька. Что уж говорить о каком-то жалком городишке. Всегда найдётся кто-то, бродящий по Аркадии именно тогда, когда юная леди в ультракороткой юбке прогуливается там под ручку с вполне себе таким зрелым гражданином и даже заходит с ним в дорогущий ресторан, где к тому же никогда нет мест, пока студенты просто прогуливаются, дыша малокалорийным обезжиренным воздухом. Вот, собственно… Насколько я понимаю, ты с ним познакомилась именно тогда, когда старушенция пригласила тебя на дачу. Ты, помнится, пропала на все выходные. Я пережил это достаточно безболезненно, а Кроткий страдал. Впрочем, он и сейчас страдает. Никак, бедолага, не поймёт, что ты – девочка взрослая, у тебя своя жизнь и он туда никак не помещается. Особенно после того, как лето проведено врозь, в колхоз ты в этом году не поехала, а мыла окна в кабинете ректора, по странному стечению обстоятельств – ещё и заведующего той самой кафедрой нормальной анатомии, где наша дорогая и любимая Нина Николаевна профессорствует. И если ты вспомнишь про мой аналитический склад ума, то ты поймёшь, что всё, что для моего наивного друга Вади – лишь никак не связанные разрозненные факты, для меня – последовательная цепь событий. И тут сегодня ты являешься на занятия в сапогах, прибывших в Одессу если не из Рима, то уж из Милана точно. И что я должен думать?

– А тебе не всё равно?! – огрызнулась Полина.

– Нет, мне не всё равно.

– С чего бы вдруг?

– Не хами.

– Лёш, я не хамлю. Просто знаешь… Вот вы, такие распрекрасные, такие замечательные, но…

– Но толку-то, да?

– Не передёргивай. Кроткий мне ничего не предлагал. Кофе на бульваре – это замечательно. Все эти нежности, приятные прикосновения и так далее. Но – ничего более. Теперь вот я переехала в эту комнату и понимаю, что от меня ждут инициативы. А я, Лёш, девушка. И инициативу проявлять не хочу. И не могу. Потому что прояви я сейчас инициативу, то… То он сам, при его-то характере, всю оставшуюся жизнь будет считать меня… Или себя… Знаешь, он должен был уже хоть что-то за эти почти полтора года родить! Дефлорацию! Предложение руки и сердца! Бурный секс и не менее бурный разрыв! Хоть что-нибудь!!!

– Тсс! – Примус притянул Полину к себе и обнял. – Не буянь. Не стоит. Разумеется, он сам дурак. Успокойся.

– Лёш, что ты сегодня вечером делаешь?

– Сегодня вечером я, как это ни странно, свободен.

– Пойдёшь со мной – оглядеть мои новые пенаты?

– С удовольствием!

– А что мы скажем Кроткому?

– Поленька, при всех недостатках моего стоеросового друга, нетактичностью он не страдает. Равно как и избытком соображения. И, кроме того, мы всегда можем сказать ему, что идём в библиотеку или в анатомку. И он сам сбежит от нас, как чёрт от ладана. Врать, конечно, нехорошо. Особенно друзьям. Но если это ложь во спасение тебя – то я на это пойду!

– Чего это – ложь во спасение меня?

– Потому что именно тебе надо выговориться. И именно я это выслушаю. Конечно, если у тебя на меня другие планы, – Примус закатил глаза и ахнул, – то я готов забыть не только дружбу, но и всё на свете!

– Нет! – рассмеялась Полина.

– Нет? Жаль. Ну ничего – я терпеливый…

– Лёш… – Полина ехидно прищурилась.

– Что, звезда моя?

– Кое-кто чуть больше года назад сказал мне на берегу одного пожарного водоёма буквально следующее: «И чего я лично не видел – того для меня не было». Двойные стандарты, друг мой.

– Поймала с поличным! Детка, если я скажу, что тем самым бродящим по Аркадии студентом был именно я, это будет учтено как смягчающее обстоятельство при вынесении приговора?

– Будет. Если ты скажешь, что при этом почувствовал.

– Жаль, что это самый обыкновенный садизм с твоей стороны. Я бы предпочёл садизм сладострастья. Причём со своей собственной стороны. Поскольку к мазохизму не испытываю ни малейшей склонности. Видимо, именно поэтому обстоятельства всё время и ставят меня раком. Чтобы, так сказать, не благодаря, а вопреки…

– А покороче ответить можешь?

– Да. Мне было очень больно, когда я увидел тебя с этим самым Глебом.

– А тебе не больно видеть меня с Коротковым?

– Нет. И вот это, умная моя девочка, правильный вопрос. Вот это и есть самые что ни на есть те самые двойные стандарты, над коими я размышляю долгими бессонными санитарскими ночами в судебке в окружении зарезанных, утопленных, застреленных, повешенных и всяко прочее лишённых каких бы то ни было земных печалей.

– Примус!

– Да-да, я понял. Поменьше цинизма. Постараюсь сформулировать просто и честно. Если в подобных ситуациях возможна простота и честность. Кроткий, несмотря на всю его мужскую привлекательность и жизнестойкость, – не твой тип мужчины. Он в вашем странном тандеме скорее жертва, чем наоборот. И я, как истинный христианин, исполненный и жалости и смирения, терпеливо дожидаюсь, когда всё самым естественным образом сойдёт на нет, попутно, аки пастырь, аккуратно моделируя как можно более бескровный исход, потому что Кроткий – мой друг, но любовь к тебе всё-таки дороже. А вот Глеб… Он красив, небеден, обаятелен и непрост – в общем, весьма опасен в конкурентной борьбе. К тому же у меня нет никаких механизмов влияния на него. Я даже наблюдать его не имею возможности. И, соответственно, спрогнозировать дальнейшее течение неподвластного моему контролю эксперимента. М-да… В общем, мне было больно, когда я увидел вас вместе. Я ответил на твой вопрос?

– Да. Мне приятно, что тебе было больно. Нашёл себе дрозофил, пастырь хренов. Экспериментатор, блин!

– Не надо сердиться, Полина. Ты не в силах вызвать подобной ответной реакции. Ты по определению не можешь меня ни задеть, ни уязвить, ни разозлить. Мне будет всего лишь больно, не более, прости за фонетику.

– Ты хочешь вызвать у меня чувство вины?

– Что ты! Даже не вздумай! Это всё выдуманная индульгентами чушь – чувство вины. Разве виновато лезвие ножа в том, что ты сам порезал себе палец? Разве можно сердиться на лезвие ножа за то, что ты сам порезал себе палец? Так что и приятно лезвию ножа не может быть от того, что кому-то больно.

– Ну вот, договорились. Теперь я ещё и неодушевлённый предмет!

– В некотором смысле – да. В некотором смысле. Ты знаешь, что женщинам разрешили иметь душу не так уж и давно? Буквально только в нашей эре? – Примус мягко улыбнулся. – Не забивай свою хорошенькую головку. Это всё пустые слова. Ты же знаешь, люблю поговорить. Что касается конкретного случая истинно двойных стандартов – вернёмся к теме, – мне было больно потому, что к Кроткому ты испытываешь лишь искусственно удерживаемую первую настоящую девическую влюблённость, а к Глебу – крещендо нарастающий женский интерес. Две большие разницы. Очень серьёзные и очень большие. Ерунда всё, детка! Лучше посмотри, как красивы сейчас небеса…

Спасибо тому деканату, что выдумал часовые перерывы между вторыми и третьими парами. Спасибо за прекрасное осеннее небо над Приморским бульваром.

После занятий они затарились в хозяйственном моющей пастой, стиральным порошком, ёршиками и лампочками (увы, но стульчаков для унитазов не было – дефицит) – причём тут солировал Примус, и отправились к Полине в коммуну. Парень пришёл от её обиталища в восторг. Начиная с коридора. Как только она открыла дверь, Примус завопил:

– Какой простор! Какое величие! Так и представляю себе какого-нибудь барского малыша в матросском костюмчике, рассекающего этот коридор. «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона».

– Тихо! Не ори! Тут куча соседей, и я им не слишком нравлюсь. И тоже мне, нашёл простор с величием. Это корыто, что ли, величие?

– Я зрю в суть, в отличие от тебя, моя дорогая.

– Зри в суть не так громко, идём!

В переходе с телефоном уже стояла Неля Васильевна.

– Не успела въехать, уже мужиков водит! – проскрипела она, как только увидела Полину и Примуса.

– Здравствуйте! – воскликнул Примус. – Вы так польстили мне, назвав меня мужиком, да ещё и предположив, что эта юная леди меня «водит», не успев въехать, что позвольте, я поцелую вам руку! – Не дожидаясь испрошенного позволения, Примус схватил старушечью кисть и почтительно приложился к ней.

«Ужас!» – пронеслось у Полины в голове.

– Разрешите представиться! Алексей Евграфов! Кадет!

– Кадет он. Кадет – на херу гондон надет, – проворчала старуха, впрочем, тем самым никаким голосом, свидетельствовавшим о не плохом её настроении. – Идите уже. В туалете не блевать!

Полина, не выдержав, прыснула.

– О нет, что вы! Как вы могли подумать, гранд-дама! Блевать я обязуюсь только на территории отдельной комнаты жилички Романовой! – Девушка потащила Примуса за собой. – Грандиозная старуха! – разнеслось по коридору эхом.

Споро всё отмыв – коридорное окно и туалет (и даже старый тётки-Валькин стульчак) отдраил Примус по собственной инициативе, куда быстрее и чище, чем Полина – одно-единственное окно в комнате, – они уселись пить чай, не забыв налить Тигру обещанного молока.

– Слушай, откуда он явился, а? Я так разволновалась, когда Нелька выползла навстречу, что совсем забыла о Тигре. Только сейчас вспомнила, когда он мяукнул. Он был в комнате, когда мы пришли?

– Полина, ну а где же ему быть? Это кот, солнышко, хоть и маленький. Ни одно животное добровольно от миски не уйдёт.

– А почему его туалет чистый?

– Ну, может, где-то путешествовал. Но к миске вернулся.

– Где он мог путешествовать? Разве что в шкафу! Комната была заперта на ключ.

– Поля, сейчас-то он тут! Ты же не собираешься держать кота всё время взаперти, под замком. Это сейчас он котёнок, а за зиму отъестся в толстого взрослого кота, и весной… Не собираешься же ты его кастрировать? – строго воззрился на неё Примус. – Кастрированный кот – это кот, лишённый самой своей кошачьей сути. Так с котами поступать нельзя. Особенно с Тиграми! – он погладил трущийся у его ног комочек шерсти.

– Если он будет выходить в коридор и в кухню, Нелька его убьёт. И не только его.

– Нашла убийцу. Просто старая бабка. Не волнуйся, кот проворнее старухи, гарантирую! Иначе не кот он, а собачье дерьмо. Ладно, всё чисто, все довольны, давай уже пускаться в откровения под кофеёк с сигареткой. Вы, леди, садитесь на окно – вам к лицу широкие подоконники с видом на пасторальный пейзаж уездных двориков. А я тут пристроюсь, у ваших ног. Начинайте, я вас внимательно слушаю!

И хотя знающим Примуса поверхностно могло показаться иначе – он действительно умел слушать.

Факты, если разобраться, были незамысловатые. Потому что откуда в восемнадцать лет взяться замысловатым? Действительно, после той самой дачи у неё с Глебом начался роман. Ничего такого особенного, но по сравнению с Полиными отношениями с Вадимом Коротковым это был действительно роман. Он катал её по городу и за город, водил в немногочисленные рестораны, студентам, прямо скажем, недоступные, и не только по деньгам, но и по пресловутому фейсконтролю – тогда он был куда более жесток, нежели нынешний. Глеб не считал детством кино, но после пары сеансов в кинотеатре сказал, что кино удобнее смотреть у него дома. Потому что у него есть видеомагнитофон, да и фильмы куда интереснее. Полина вовсе не боялась идти к нему домой, потому что он был очень мил, очень остроумен и очень внимателен. Он дарил цветы, покупал дорогие конфеты (у Полиной мамы в загашнике скопилась целая коллекция «на День учителя» всему начальству и подругам). Но ничего такого особенного, что обязывало бы девушку к чему-то там, вроде… «Ну, ты понимаешь, да?»

О, конечно, Примус понимал. Но он не стал сотрясать воздух вибрациями, а просто молча кивнул.

При этом Глеб не давил на Полину. Если она говорила, что не может, – он не настаивал. Несколько раз он предлагал заехать за ней в институт, особенно когда она говорила, что вечером будет в анатомке, но она, разумеется, отказывалась. «Ну, ты понимаешь, да?»

О, конечно, Примус понимал.

Проклятье Примуса – понимать Полину Романову, Вадима Короткова и даже этого Глеба. Есть тут кто-нибудь, кто бы ещё понял Примуса? Нет?.. Вот потому он только молча кивал, подтверждая своё понимание.

Ну вот. Жизнь Полины как-то раздвоилась, что ли? Была учёба с такими родными мальчиками-девочками, Вадями-Лёшками-Серёжками, Ольгами-Ольками-Нилами. И был Глеб с его совсем другой жизнью. И, кстати, у него дома поначалу они и правда только смотрели кино. «Он вытащил из бара «Мальборо», представляешь?»

И бедный Примус не только понимал, но ещё и представлял. Мило, да? Кто же и когда думает о чувствах своих говорящих домашних животных из породы керогазов. О котах женщины думают и то больше!

Они смотрели кино, Полина курила «Мальборо», попивала шампанское, лёжа на диване, а Глеб лежал у её ног на ковре. Совсем так, как сейчас, когда она сидит на обшарпанном подоконнике, а Примус умостился на давно не циклёванном паркете. Зато отмытом! Потом Глеб вёз её к морю, они чинно прогуливались. Ну, пару раз поцеловались, не без этого, даже поприжимались.

Бедный Примус!

А потом Глеб отвозил её домой. К ней домой. Мама? Что мама? Ах да. Мама. Маме она его представила. Та, как обычно, поджала губы. Он? Он был мил. Цветы-конфеты. Нет, не так мил, как Вадим. В Кротком было что-то властное, домашнее, своё. Почти, чёрт возьми, семейное! Глеб же был отстранённо-интеллигентен. Так, знаешь ли, мол, это твоя мама – замечательно, но если что, эта часть спектра – за пределами моего поля зрения. Ты – моя, а твоя мама – своя собственная. Вполне зрелая позиция, ты не находишь?

Примус не только понимал и представлял, но ещё знал и находил.

Он молча воткнул штепсель чайника в розетку, молча сделал ещё две чашки кофе. «Спасибо, Лёш. Так вот…»

После летней сессии – смешная сессия была, да? – биология и научный коммунизм – началась санитарская практика. Вы её проходили в десятой больнице, потому что вам поближе к общаге. А мне из дому было далеко, извините. Поэтому я записалась в железнодорожную больницу. Да-да, ты помнишь. Потому что туда записались и Вольша, и Нилка Кот – им было тоже ближе. Силиверстова – за компанию, хотя ей со Слободки пили-ить… И я – за компанию. Так вы решили. Вы же рациональные – вам поближе, чтобы между работой и работой ещё и на практику успевать. Вам же не до этого детского – «за компанию». А я для вас почему-то ребёнок – вот вы и решили, что я с девчонками за компанию. Ха-ха! Но на самом деле не столько за компанию, сколько поближе к Глебу. Он живёт на Пятой Фонтана. Ну и вот, после практики я всегда заваливалась к нему. Мы ехали на пляж. Вечером – в ресторан. И потом он отвозил меня домой. Ничего такого.

Затем начались эти дурацкие «колхозные» свадьбы – ну, массово женились те парочки, что сформировались на помидорах. Томатные семьи. «Виноградные дети». Да-да, у Мопассана. Вот что роднит тебя с Глебом – начитанность. Вот чего нет в Короткове, а жаль. Я напоминаю чеховскую невесту? Нет? Спасибо, Лёша. Ты никогда не скажешь мне того, что хоть в стотысячном приближении может показаться мне обидным. В Кротком нет такой чуткости. Туда, на эти свадьбы, я ходила как бы с Вадей. Хотя на самом деле – с вами обоими. Там всё было просто: кто сколько может – в конверт.

А ещё вышла замуж моя одноклассница. Кто бы мог подумать?! Я полагала, она вся такая актриса-актриса из серии «ни-на-что-не-променяю-мечту!», а она выскочила замуж за того тощего хлопчика, что был у неё дома на Новый год. Туда я пришла с Глебом. Вот это был фурор! Почти все – вчерашние школьники, а тут я с дядькой заявляюсь. В шикарном платье! Он купил. Я два дня приучалась его носить. Потому что там голое пузо. Настоящая дырка на пузе, представляешь?! Я такое никогда не носила. Он уверял, что мне очень идёт и что у меня очень сексуальный живот – загорелый, покрытый светлым пушком… Это он так говорил, Примус, не я. Ты тоже уверен, что мне было к лицу? К животу! Я не хихикаю. Это нервное. Мне было очень стыдно в этом платье, и надевала я его уже у него в машине, потому что ни за что не надела бы его дома. Меня бы мать тогда точно никуда не выпустила, хотя он заехал за мной, зашёл – всё как положено! – и сказал, что доставит меня домой, во сколько бы свадьба ни закончилась. Мать пыталась орать, мол, что там делать, на той свадьбе, ночью, но он так на неё зыркнул, что она осеклась… И тут же вывалила ему, что я встречаюсь с одногруппником. Я уже приготовилась что-то сочинять или даже рассказать правду про то, что с одногруппником я встречаюсь в основном на парапете бульвара по утрам, и то только когда занятия есть. Но он так ничего и не спросил. Вообще вроде не заметил. Умный? Скорее опытный? Пусть будет и умный, и опытный? Ладно… Как скажешь.

Вот такая, друг Примус, разносторонняя жизнь у студентки Романовой. Тут она – студентка, с подругами анатомию и гистологию зубрит, с Коротковым за ручку держится и на бульваре обнимается. Когда она хочет. Потому что сам Коротков ничего первым не хочет. Здесь – она такая вся со взрослым дядькой встречается, попивает шампанское на иностранном диванчике отдельной взрослого дяди Глеба квартиры. И с ним же – к подружке, вчерашней школьнице, на свадьбу ходит. Школьница – та ещё умора! Ещё больше растолстела, чем в школе. Завязки на платье сзади треснули. Да-да, на белом, на свадебном платье треснули завязки. Тётя Надя «на живую» в ЗАГСе зашивала и шёпотом ругалась на Таньку, что меньше надо было «хвороста» жрать последние две недели. Иглой, прям на Таньке штопала. Какая тётя Надя предусмотрительная! В ЗАГС, на регистрацию брака дочери – с иглой и нитками пошла. Я чуть со смеху не померла, хотя Глеб шикал и даже вывел на улицу, воздухом подышать. Он хороший, Примус, честное слово, веришь? Даже уверен?.. А потом этот бедный Танькин муж её на руки взял и понёс! О-о-о!!! Примус, это зрелище было не для слабонервных, особенно если сзади смотреть! Муж на полусогнутых быстро-быстро чесал, а Танька вся у него из рук свисала-соскальзывала. О-хо-хо!!! А эти, эти?! Эти наши студенческие свадьбы? Они же тут – так, посидеть. У них же основное действие – в селе. А там, в селе, эти свадьбы… Как ты это любишь говорить? Смерть мухам?! Кивни, что ли! Спасибо, Примус. Да-да, я успокоилась. Просто эти свадьбы – это очень смешно! Дети женятся на детях. Мамаша моя говорит, что все скоро разведутся. Может, она и права, как думаешь, Примус? Что молчишь?! Скажешь, когда закончу? Да уже немного осталось!

Бедный Примус!

Он не только понимал и представлял, но ещё знал и находил. И вот теперь должен был ещё думать. И говорить.

Но только когда она закончит.

В общем, после практики вы разъехались по домам. А я – в круиз по крымско-кавказской. С Глебом, да. В одной каюте. Но ничего не было, одни телячьи нежности и, там, Ялта, Батуми-Сухуми, кругом все взрослые, все в белом, все по ресторанам, все предупредительны, и так далее. Глеб на диванчике спал, в гостиной. Каюта, между прочим, люкс.

Вы приехали – и в колхоз уехали. А я – нет. Потому что глупо ехать в колхоз, если Нина Николаевна позвонила заведующему кафедрой – он же ректор, как ты помнишь, – и сказала, мол, Игорь Иванович, а чего такая хорошая девочка, как Поля Романова будет помидоры собирать, если у тебя, друг любезный, давно окна в кабинете не мыты? Да и вообще на кафедре. Вот я приходила в девять утра, а в двенадцать уже была свободна. Денег не заработала, но и не надорвалась. По вечерам – Глеб. А на прошлые выходные я у него осталась. Он даже маме моей позвонил, сказал, что я у него ночевать остаюсь. Она там что-то орала, но он сказал, мол, вы в курсе, не беспокойтесь, мой адрес такой-то, если охота – приезжайте, только ваша дочь уже взрослая девочка, и я ей тут изволю делать предложение руки и сердца. Мамаша не приехала. А сегодня в больницу прилегла, м-да… Глебу я пока отказала в руке и сердце, но… Чего ж я сказать-то хотела? Что-то важное, да. Для вас, мужчин, важное. А! Мы с Глебом переспали. Так это называется? Не знаю, каких таких ужасов и кто натерпелся, а по мне – так вполне себе приятно. Он ласковый, заботливый, терпеливый. Вот теперь всё. Нет! Ещё сапоги подарил. Я почему-то обиделась. Хотя он их из Милана привёз, ты угадал. Специально для меня. Нормальные женщины – я же теперь женщина, Примус? – должны радоваться подаркам. А я обиделась. Кстати, никакой крови не было, представляешь? Всё, что надо – было, а крови – не было. И вот живи я на Востоке, так меня бы опозорили, да? Ну, если бы это была первая брачная ночь. А так – не брачная. Не считается. Но мы и не на Востоке…

– Поля, Поля! Поленька, хорош! Я два часа понимал, представлял, знал, находил и думал. Угукал, вставлял междометия, заваривал кофе. Что я могу тебе сказать? Выпьем за тебя, детка. – Примус достал из сумки бутылку вина.

Он был как-то необыкновенно серьёзен. И даже печален. Быстро разыскал у тётки Вальки в буфете штопор и два стакана. Раскрыл, налил. Подал Полине на подоконник, сам снова сел на пол:

– Хороший Тигр, ласковый. Все Тигры такие. Ласковые. Но опасные. За тебя, Полина! – Они чокнулись, Полина чуть пригубила, Примус осушил до дна.

– Лёшка, а помнишь, ты говорил, что ты лишь хочешь причаститься моего тела впоследствии? Ничего иного тебе не требуется, так малы твои запросы. Но ты обязуешься быть нежным, умелым и внимательным. Так что, как только я лишусь девственности, поставить тебя в известность!

– Помню. Это было год и два месяца назад.

– Я поставила тебя в известность.

– Я понял.

– И что теперь? Теперь ты уже не хочешь причаститься моего тела?

– Хочу.

– И?

– И я пойду, Поленька. До завтра. Не забудь про кофе на парапете с Коротковым. Можешь не провожать, я не боюсь старух и дворников-эгофутуристов.

– Лёш, тут живёт ещё какой-то Вечный Жид. И я не знаю, кто он такой. Его ты тоже не боишься? Кто он вообще такой, этот Вечный Жид? Я кроме ильфо-петровской версии никаких других не имею.

– Данный сюжет, – Примус тряхнул головой, как будто пытаясь избавиться от невидимого обруча, вдруг сдавившего ему виски. – Данный сюжет, послуживший материалом для многих литературных, поэтических и живописных произведений, – казалось, перед Полиной вновь привычный Примус, – как он рисуется в его окончательном виде, следующий: иудей-ремесленник, мимо дома которого вели на распятие Иисуса Христа, нёсшего Свой Крест, отказал Иисусу и оттолкнул, когда тот попросил позволения прислониться к стене его дома, чтобы отдохнуть, и за это был осуждён на скитание по земле до Второго пришествия и вечное презрение со стороны людей. Диалог Агасфера и Христа, обычно входящий, с разными вариациями, во все версии: «Иди, чего медлишь?» – «Я могу медлить. Но труднее будет медлить тебе, ожидая моего прихода»; либо: «Иди, на обратном пути отдохнёшь». Патриархальная трактовка такая: нагадил боженьке? Получи воздаяние. Но всё это, на самом деле… На самом деле всё не так. Не совсем так. Поленька, я пойду. Мне ещё к занятиям готовиться.

– Примус, тебе плохо? Ты что-то на себя не похож.

– Может, как раз наоборот. Сейчас я – это я. До завтра, Полина. – Он поцеловал девушку в лоб, сказал на прощание: – Не напивайся в одиночестве! Оставь, в следующий раз выпьем вместе. – И тихонечко прикрыл за собой дверь.

Полина, несмотря на предупреждение Примуса, налила себе стакан, прихватила Тигра свободной рукой и присела обратно на подоконник:

– Что я сделала не так?

Кот потянулся к её лицу и потёрся о щёку. Она подумала, что он приласкался. Но на самом деле он ей что-то хотел сказать. Ну, то есть донести. Чтобы она почувствовала. Но, увы и ах, люди – не коты, а коты – не