Стена
При просмотре таких уже «старых» по сегодняшним меркам кинолент, как «Хороший, плохой, злой», «Кин-дза-дза», соловьёвской «Красной розы…» и даже досталевского «Облака-рай», мне всё чаще приходит в голову мысль, что духовная ценность мистерии обратно пропорциональна себестоимости её демонстрации. Кто-то может воспринимать их как фарс или пародию. Но в первую очередь — это мистерии. Это истории Духа. Увиденные его глазами и рассказанные от его имени. От имени той самой, трепетно искомой науками и религиями мира первичной, элементарной, неделимой частицы нас.Автор
* * *
Легенду о Стене я услышал от своей новой знакомой.
Не то чтобы я вызывал у людей безотчётное желание немедленно поделиться со мной сокровенными мыслями или фактами биографии, скорее это было стечением обстоятельств.
Познакомились мы вполне заурядным образом. Машу перевели к нам в отдел, вот уже третий месяц лениво выпекавший эфемерные графики и диаграммы по текущему плану исследований, где я сам трудился аналитиком среднего звена. Обычная, ничем не выделяющаяся среди прочих команда. Мы занимались некоторыми аспектами реструктуризации Информационных Потоков (ИП), а точнее, расчётами зависимости уклонений ИП от доминанты мужского или женского населения на заданной территории — от предельно малых величин до бесконечных. Обычные статисты, работающие на крупнейшую, вернее — единственную в мире PR-корпорацию.
Термин Public Relation, сохранившийся с незапамятных времен, на сегодняшний день утерял свой первоначальный смысл. Он не устарел, но был доведен до абсурда неумолимой логикой истории. Что это за корпорация, занимающаяся связями с общественностью, когда вся общественность так или иначе задействована в корпорации?! Однако аббревиатура сохранилась. И Шут с ней.
На шестьдесят второй верхний, где располагался наш отдел, Маша переехала со сто двадцать восьмого нижнего, то есть подземного этажа. Чему была несказанно рада. Ходили слухи, что чем ниже сидит сотрудник, тем выше его статус. Но кто верит слухам?… Так вот, Маша действительно была рада повышению… Даже не соображу, брать в кавычки слово «повышение» или нет? Если слухи верны — то надо. Но, если подумать, что важнее — удержать статус или выбраться из-под земли? Если последнее, то кавычки лишние. Но ведь это кому как, правда? И почём я знаю, как оно ей? Меня бы, например, радовала после имитирующих окон нижних этажей, которые, впрочем, ничем не отличаются от настоящих, хоть и такая же с виду, но реальность. Ведь невзирая на то, что панорама, открывающаяся практически из любого здания в Городе, представляла собой сплошной «забор» из соседних построек, всё же днём можно было увидеть наверху кусочек неба, а при удачном стечении обстоятельств ещё и лёгкий мазок перистого облака.
Ночью всё свободное от застройки пространство заполняли фантомаски — автономные голографические рекламные модули с функцией дистанционной настройки. Так что возможность увидеть что-либо на ночном небе требовала ещё большего везения. Вот краткая инструкция для последних романтиков — любителей встречать рассвет.
Во-первых, запаситесь очками с набором сменных фильтров, чтобы подобрать тот, который вернёт небу первоначальный цвет. Ибо угадать, какими средствами сегодня пользуется Служба Контроля Погоды, не дано никому — о непредсказуемости их действий уже несколько веков рассказывают одни и те же анекдоты.
Во-вторых, — не поленитесь — просидите на работе всю ночь, дожидаясь того момента, когда лучи ещё, наверное, невидимого солнца, начнут подсвечивать атмосферу. Тогда фантомаски выключат на сорок минут, для кэширования. Это, конечно, будет не совсем настоящий рассвет, но ваш внутренний мир предоставит полный спектр ощущений в прямой зависимости от затраченных усилий.
Когда-то давно коэффициент средней этажности Города регламентировался законодательно. Однако со временем дел внизу становилось всё меньше — и всякий «уважающий себя», то есть с соответствующими средствами, норовил забраться повыше. Строительные технологии достигли немыслимых высот и скоростей. Так что на сегодняшний день для гипотетического наблюдателя, расположившегося выше самого высокого здания, Город представился бы постоянно изменяющейся поверхностью, сравнимой с волнением в три-четыре балла. (Кстати, фраза «с высоты птичьего полёта» тоже давно вышла из обихода.)
Самыми низкими сооружениями — всего в сто пятьдесят этажей — навеки остались здания публичных файловых библиотек. А их в Городе было всего пять. Так что — не показатель.
Здание, в котором мы работали, не считалось новым — прошло уже шестнадцать месяцев с момента последнего демонтажа. Это немало, учитывая, что средний срок жизни подобных сооружений из лёгких конструкций составлял три года. Муниципальный счётчик, установленный на стене у главного входа, сообщал, сколько времени осталось у застройщика до ликвидации, а у сотрудников — до планового отпуска. Когда обратный отсчёт заканчивался, вступал в силу Закон о Целесообразности, точнее, тот его раздел, который касался «нецелесообразности дальнейшей эксплуатации», и вся надземная часть подлежала немедленному демонтажу. Приходил новый застройщик, оплачивал лицензию и за тридцать суток, отведённых по Закону, возводил следующее сооружение, у главного входа в которое тут же появлялся неумолимый счётчик. И так с каждым зданием в Городе, какое бы назначение оно ни выполняло.
Так что устаревшее слово «дом» давно уже вышло из оборота — по причинам своей неоднозначности. Его заменили более универсальные определения — «номер», принятое для обозначения индивидуальных секций в жилых блоках, и «работа» — термин, во все времена обозначавший место, где мы должны трудиться на них — для своего блага. «Они» — это не тайное мировое правительство, не заговор олигархов и не секта всезнающих шамбалистов. Вся планета давно уже иссверлена вдоль и поперёк. В ядре вообще теперь располагается энергостанция. Никакой загадочной Шамбалы так и не было найдено. С уходом последней мистической надежды пришлось взяться за здравый смысл и смириться с тем, что не существует никаких мировых заговоров. Так что теперь у нас в этом месте мир и покой. «Они» — это те, кто диктует правила. Эффективные и удачливые люди. Остальные — те, кто этим правилам подчиняется. Раз уж не способен на большее. Всё просто.
Многие слова и термины потеряли свой смысл безвозвратно и превратились в анахронизмы. В отличие от слова «город». Как это ни смешно, но место, в котором мы все живём, большинство всё ёще именует именно так. Оно и понятно. Когда, кроме Города, больше не стало ничего, превращение термина, обозначавшего категорию населённого пункта, в имя собственное выглядело закономерным. Ну, Город и Город. Мне-то что за дело? Названия не меняют сути вещей. Ничего с этим не поделаешь. А когда-то они эту суть определяли.
«Когда-то»… Надо быть свихнувшимся ренегатом вроде меня, чтобы интересоваться подобными вопросами. Разговоры об этом «когда-то», то есть о жизни до начала Нового Витка Спирали, не приветствовались. Крамолой не считались, но не приветствовались. В отличие от бесконечно обновляемых версий новейшей, post-новейшей и Шут знает какой ещё истории. Управленческие мотивы в этом вопросе привели к тому, что это вообще перестало кого бы то ни было волновать — да мало ли что было. «История — это мы!» А поскольку всегда есть эти текущие живые «мы», то и история должна быть такой же. Всегда здесь, под руками. Вот парадокс — лозунги предназначались изначально для управления массовым азартом. А кончилось всё тем, что они не просто уничтожили исходные данные, но и отбили напрочь стремление к ним. Критическое мышление за рамками заданных — читай «управляемых» — форматов автоматически выставляло «мыслителя» за порог социального института. Не фатально, конечно.
Я быстро схожусь с людьми, если они не вызывают у меня перманентной антипатии. Маша к таким не относилась. Учитывая, что её перевод в наш отдел состоялся всего за месяц до празднования Нового года, тем для разговоров в обеденный перерыв и в курилке было предостаточно.
Любая красная дата календаря по нонешним меркам — это скорее мучение, нежели отдохновение. Хорошо хоть, что в этот раз дата не круглая! А то в прошлом году устроили — решили, что переход «рубежа тысячелетий» — это не просто серьёзный повод, а ещё и ОЧЕНЬ ПОДХОДЯЩИЙ серьёзный повод. Шутка ли! Ничего не помогало! С их точки зрения, праздник — самый оптимальный, в сочетании «затраты-эффективность», способ консолидации Информационных Потоков и отработки новых методик. И, поверьте мне, хоть и рядовому, но всё же аналитику по профилю, — ни отключить, ни как-то по-другому избежать этого повсеместного проникновения в мозг нет никакой возможности.
От стробоскопического эффекта, который, как мне кажется, даже звёзды заставляет жмуриться, можно избавиться, просто запершись в номере и выключив окна. Выползающие из стен фантомаски можно забить «пауком», купленным на чёрном рынке. (Оштрафуют, конечно, если вычислят, но вещь очень полезная.) Избежать всякого рода неприятностей, связанных, например, с Законом, запрещающим без предварительной регистрации посещать любые общественные заведения в дни празднеств, тоже можно. А вот что делать с аэронейронными стимуляторами, разрешёнными особым законопроектом всего два года назад, которые распыляют в атмосфере и от которых даже биофильтры не спасают?… Я так подозреваю, что и сам законопроект провели специально накануне «рубежа» этого. Чтобы масштабно опробовать, так сказать. Поговаривают, что умельцы наконец кустарно добились атомарного разрешения у фильтров нового поколения. Но пока — это всего лишь слухи, к сожалению.
В общем, мыслить надо позитивно — дата не круглая, и это маленькая, но радость.
За три дня до мероприятия я предложил Маше отпраздновать вместе. Не потому что там чего… А просто как-то за перекуром на мой безобидный вопрос о том, где она собирается встречать Новый год, Маша ответила — мол, не знаю, с прежними коллегами отношений не поддерживаю, и всё такое… В общем, замяла тему.
Странно это. С её слов, она там около четырёх лет проработала, на своём сто двадцать восьмом нижнем. Так неужели не с кем скооперироваться на пару часов феерии? Хорошо ещё, что законопроект хоть во времени их инициативы ограничивает. Нашёлся, видимо, кто-то ещё в здравом рассудке. Или это тактика такая последовательная? Шут его знает!
Я-то сам пообвыкся. Что бы там ни говорили, а человек при наличии желания всё-таки может если не противостоять массированному воздействию, то в какой-то мере управлять собственной психикой. Так что с меня эти сеансы, как с гуся вода. Это порочный круг, конечно, — работаем на них, от них же защищаемся. А что поделаешь? Всегда так было. Так что уж теперь. По кругу ходить — души не чаять. Хоть и доказали всё-таки отсутствие всякого её существования ещё лет сто пятьдесят назад. Я не то что сомневаюсь. Правда, конечно, — что нет. Но что-то же есть! Трудно разобраться… А если это провокация? Часть их Великой Методологии Естествознания? Вот что действительно возникает естественным образом, так это вопрос — на Шута им всё это нужно? Ну, про подготовку «условий для будущих рынков» мы каждый день слышим. А может, действительно, и нет никакого лукавства, и мнительность все эти размышления, да и только? И всего лишь в будущем рынка и дело всё? Мне даже сон как-то приснился, обалдеть! Будто уговорила меня жена (которой, кстати, на самом деле у меня нет) выбраться наконец в выходной на межгалактическую распродажу. Оделись мы, значит, поприличнее, капсулу свою из гаража вызвали и понеслось… Подлетишь к какой-нибудь планетке на краю обследованного пространства, глядишь, а она голографической фантомаской перевязана, как бантиком, сообщающей — на чём люд местный специализируется, — ну, например, на ложках канонической формы. И поговорить-то не с кем. Порасспросить, мол, как жизнь и всё такое. Влетишь в зону действия мировой системы «Dа@Net», кнопку ткнёшь — заказ сделаешь, код личный введёшь, — и набор наибезупречнейших ложек уже в номере, в специальной камере. И так весь день. И разговоров-то с женой только что «Может, возьмём?» да «Смотри сама». И так реально всё, что утром даже сомнения взяли — это я тогда спал или сейчас во сне проснулся? Вдруг они и в сны уже научились своими методиками проникать?! Ну, всё тогда — конец! «Матрица» «с овчинку» покажется… Это фильм такой, из древних. Как вам объяснить, что такое «фильм»? (Я уже промолчу про «с овчинку».) Представьте себе такую длинную — часа на полтора — рекламу, с сюжетом. Вот приблизительно так. Сам фильм я не видел. Наткнулся случайно на описание в файловой библиотеке, а пока читал, путь к данным исчез. Так там, в кратком изложении сюжета, говорилось, что у людей тоже не очень всё хорошо складывалось, а может, я что не так понял…
В общем, предложил Маше куда-нибудь сходить вместе в праздничную ночь. Какие цели преследовал — сам не знаю, толкнуло что-то, и всё. Она странно так на меня посмотрела и говорит: «Зачем? Ты же ненавидишь всё это?» — «Ну, — отвечаю, — не то что ненавижу. Не настолько, чтобы…» — «А на сколько?» — перебивает. Я ей: «Маш, не провоцируй! Вместе всё веселее будет, как-никак. Я обычно вообще никуда не выбираюсь. Ну, что скажешь?» А она: «Ты кого больше пожалеть хочешь, меня или себя?…» Умная. В общем, согласилась.
Надо сказать, что её перевод в наш отдел пришёлся как раз на момент, когда превосходящие силы руководства мобилизовали нас полным составом. И не только наш отдел, кстати. А дело было в следующем.
На определённом этапе было вычислено, что ИП, достигая неких величин распространения, начинали завихряться. Было замечено, что завихрения эти обладали устойчивыми параметрами — как будто происходили под давлением постоянно действующей силы. Явление было зафиксировано, определены его характеристики, и сразу после официального заявления об открытии ему было присвоено имя — Казус пороговых величин ИП, или просто — Казус. А сила, являющаяся причиной этого явления, была названа Информационным Ветром.
Основным следствием воздействия И-Ветра на ИП было то, что в общем цикле завихрений последние совершали как бы круговое движение, так и не преодолев определённой величины распространения, названной критической. Это было неожиданностью для существующей не одну сотню лет Модели Эволюции и Управления, на которой, кстати, и была построена вся Современная Методология. Однако безупречный имидж Модели не должен был пострадать, и на отделы, включая наш, спустили ориентировку: «О временном приостановлении текущих тем в связи…» и так далее.
— Маш, да ну её к черту, эту доминанту! — распалялся я в курилке. — Ты представляешь, вызывают меня пару недель назад, ещё до твоего перевода, и говорят: «По текущим отчётам видно, что вы отдаете предпочтение группам обследования предельно малых величин. В то время как запросы отдела Реализации на анализ ситуаций с величинами «пороговых» порядков остаются необработанными. Это недопустимо. Тем более учитывая, насколько это является важным сейчас в решении актуальной для всех проблемы Казуса». Представляешь?! «Актуальной для всех»! Для всех — это для кого?! На Шута мне их Казус с его Порогом, если я со своим разобраться не могу! В общем, я им, мол, если проработать до конца предельно малые — то это повысит шансы избежать принципиальных ошибок в решении Казуса… А они мне: «С предельно малыми всё давно ясно! Потрудитесь, пожалуйста, предоставить в кратчайший срок анализ по пропущенным вами в последних отчётах позициям».
— Ну, и что же? — Надо отдать должное, Маша внимательно выслушала, ни разу не перебив.
— Как «что же»?!
— Я не пойму, что тебя не устраивает-то?
— Да то, что им, понимаешь ли, с предельно малыми «всё давно ясно»! Вот что меня не устраивает! Они со своим кретинским языком уже забыли даже, что это вообще означает…
— И что же это означает? — Ровный голос Маши напомнил мне о том, что я её, в сущности, совсем не знаю. И чем она занималась четыре года, сидя на сто двадцать восьмом нижнем, где я за двенадцать лет работы не побывал ни разу, мне тоже было не известно.
— Как что?! Человека, конечно. Просто одного человека. Его… его… — на язык просилось то самое старинное слово, но у меня ещё не совсем мозги отсохли, чтобы говорить о таких вещах хоть и с приятным, но всё же с недостаточно знакомым собеседником.
— Что «его»? — Её голос оставался всё тем же ровным и спокойным, но глаза, показалось, немного сощурились.
— Его… его менталитет, особенности психики, да мало ли что ещё. Главное, что речь идет о ЧЕ-ЛО-ВЕ-КЕ! — «Всё, — подумал я, — ничего такого я не сказал».
— Ну конечно, о человеке. Чего ты так разбушевался? Это всем известно. Поэтому-то, собственно, и значения никто не придаёт.
— Да я не о терминологии!.. Ладно, оставим. Шуту всё ясно, — а нам, значит, тем более! — сам не зная почему, я немного разозлился.
— Ну, если ты всё это говорил, чтобы воздух сотрясти и позлиться, тогда, конечно, оставим… — теперь Маша уже откровенно улыбалась, с хитринкой поглядывая на меня.
— В каком это смысле? — Её лишённая сарказма ирония слегка успокоила и одновременно заинтересовала. Обычно, если меня где-то прорывало, на меня смотрели, ну, как… на помеху, что ли. Если не сказать грубее.
— Да в том смысле, что, если я правильно поняла, ты хотел рассказать о чём-то. О чём-то, что понял сам… — Она слегка наклонилась ко мне, сделала серьёзное выражение лица и наигранным заговорщическим голосом продолжила: — … вне Информационных Потоков, да?
Если бы я мог представить себе «лицо» безупречной провокации — это было бы оно. Вне всяких сомнений!
«Шут меня дёрнул в очередной раз психануть не вовремя!» Так я подумал. А подсознание щекотали совсем другие ощущения. «Я ведь человек, каким-никаким чутьём обладающий… Не мог же у меня элементарный провокатор симпатию вызвать… А Маша мне нравится… Их там, конечно, учат ого-го… А я здесь при чём?… Я — казус по масштабу такой мелкий, что незачем бы им было ко мне такую… такую, в общем, посылать… Тут рассчитывай не рассчитывай, а коли уж от природы таким вышел, так рано или поздно всё равно впросак попадёшь…»
— Хорошо, — сказал я, прерывая ход собственных мыслей, — я расскажу тебе, что думаю о предельно малых величинах. В конце концов, какая разница, по каким причинам я закончу жизнь на помойке. Спячу ли от собственных мыслей или…
— Может быть, всё-таки не стоит? — Если ощущения меня не обманывали, то Маша уже просто откровенно издевалась.
— Ещё по одной?
— Закуривай. Подпортим пару характеристик у группы обследования.
— Маша!
— Ладно, ладно! — она засмеялась.
— Так вот. Скажу сразу — концептуальных размышлений всякого рода у меня было много. Но однажды родилась мысль провести эксперимент. Если она, величина, в смысле, действительно предельно мала по Методологии ИП, то и функция, описывающая динамику развития и всё такое, должна быть принципиально простой, как всё гениальное, если исходить из того постулата Методологии, который говорит, что «всё многообразие — лишь видимая проекция смешанных архипараметров бытия», — начал я, прикурив Маше сигарету. — Я же аналитик и всё такое, но всё же не математик. Отнёс свои выкладки и предположения на четырнадцатый — у меня там приятель есть — вместе очередные тесты на профпригодность проходили. Попросил посмотреть, если время будет. Он сказал, что через недельку сделает. А через недельку он меня как по голове огрел своими выводами. «Ты, — говорит, — вроде предельно малыми интересовался? Что-то не похоже… Я, конечно, не гений, но, с учётом твоих выкладок, формулу вывел. Действительно простую, как ты и предполагал. Собрался уже было тебе звонить, да решил в последний момент проверить её на интеграцию по базовой схеме на пятнадцатом. И вот тут началось! При достижении определённых значений всё вдруг рассыпалось и превратилось в какую-то ахинею, бесконечную и неуправляемую… Я три дня пытался сообразить, что происходит. Но, видно, ошибка в посыле». Он так и сказал тогда: «бесконечную и неуправляемую»! «Так что на повышение, — говорит, — не рассчитывай, порадовать мне тебя нечем. Не работает твоя идея…» Порадовать ему меня нечем! Да он и представить себе не мог, на какой вершине радости я оказался. Посыл у него, понимаешь, ошибочный. Да пусть каким угодно будет посыл, если предельно малая вдруг оказывается калиткой в «бесконечное» и «неуправляемое»!
* * *
Итак, Маша приняла приглашение.
Заведение, которое за нас по наличию свободных мест и сообразно принципу усреднённых возможностей выбрал электронный справочник, походило на огромный унитаз, со входом, расположенным там, где у настоящего унитаза обычно бывает выход.
Была ли повышенная степень консолидации ИП причиной массовых скоплений, или массовые скопления использовались для проверки методик в режиме критических величин — неизвестно. В любом случае, пойти в присутственное место было ошибкой, и я это знал. Но что-то подсказывало — при наличии внутреннего несоответствия ситуации именно критические величины способны вызвать к жизни или, точнее будет сказать, проявить что-то реальное. И как бы кощунственно это ни звучало, это реальное, вероятно, приходит из области вне Информационных Потоков…
— Зря мы сюда пришли, — голос Маши отвлёк от размышлений.
— Читаешь мысли.
— Правда?
— Неправда, — соврал я, — чем здесь плохо? Всё равно везде достанут. Лучше уж… — «на территории врага», хотел добавить я, но промолчал.
— Лучше уж что?
— Лучше уж вместе.
— Это признание в том, что я тебе нравлюсь?
— Да, если хочешь.
— Что значит «если хочешь»?! Грубиян!
— Прости, я не это хотел сказать. Мне действительно хорошо с тобой, и я готов пойти на то, чтобы торчать в этом «унитазе», только чтобы провести с тобой ещё немного времени.
— А и правда — на унитаз похоже! — она рассмеялась. — Нельзя было раньше признаться? Не думала, что ты такой застенчивый.
— Я сам много чего о себе не думал.
— Так ещё не поздно.
— Думать?
— Нет. Уйти отсюда.
— Поздно.
— Почему?
— Сейчас будут Шута транслировать.
— Ерунда. Отсидим Трансляцию и сразу уйдём.
— Ерунда? — Я удивлённо и с оттенком недоверия посмотрел на неё и повторил уже более настойчиво: — Ерунда?!
— Ладно, ладно… не ерунда. Но сейчас уже и правда никуда не денешься, ты же знаешь, — ответила она.
Я машинально оглянулся по сторонам.
Шут — это «…тот, кто встал в начале Нового Витка Спирали», — гласит стандартный пафосный речитатив номенклатуры. Одни говорят, что он живёт вечно, другие — что ему от силы-то, может, лет тысяча. Но сплетни и домыслы скорее говорят о мнительности тех, от кого они исходят, нежели отражают действительное положение вещей. Да и вообще, всем наплевать. Начальник через одно звено иерархии — и тот уже расплывчатый образ. Что уж о верховных говорить.
В том сознании людей, что по меткому определению какого-то доисторического идиота до сих пор принято называть «массовым», Шут был «олицетворением Естествознания».
Как-то, занимаясь поисковой работой в библиотеке, я наткнулся на некоторые сведения по истории вопроса. Не биографического свойства, конечно, об этом и речи идти не могло. Странно, что я вообще нашёл хоть что-то. Просто повезло, наверное. Потом, кстати, как ни бился, а пути к этим данным найти больше не смог, что лишний раз подтвердило мои опасения насчёт своеобразной избирательности ИП.
Оказывается, в самой глухой из глухих древностей тоже существовали игры. Ну, как у нас лото, например. И среди прочих — карты. Одна из карточных систем называлась TAROT. Однако древние люди использовали карты не только для игр, но и для так называемого «гадания». Гадать — это значило пытаться получить недоступные расчёту сведения, интерпретируя значения и алгоритм расположения символов, изображённых на картах. Дикари! Человек наугад доставал карты из общей колоды и раскладывал их в количестве и последовательности, определённых одним из способов «гадания» и, как следует из прочитанного мной текста, «видел в получившейся картине ответы на свои вопросы», касающиеся, как правило, будущего. Говорю же, дикари!
Ну так вот. Одна из карт системы, о которой я упомянул, называлась… Как бы вы думали?… Шут! Все карты внутри системы символически разбивались на группы по разным признакам, у них были свои номера, но эта — была нулевой! И символизировала она — вы, конечно, можете смеяться — Душу человека!
А уж символическое её значение и подавно могло бы свести вас с ума: «новый виток в спирали бесконечности, самозабвенный идеализм, начало нового цикла жизни» и… «неумение рассчитывать последствия»!
Может быть, конечно, всё это мои домыслы, но, согласитесь, через совпадения такого масштаба всегда проглядывает некоторый смысл. И что вы скажете о том, что символом Шута является Душа, которую он же и отменил, а? Или то, что создатель Информационных Потоков «не умеет рассчитывать последствия»? То-то… Вот с того времени и разладилось у меня в голове.
Дело ещё в том, что каждый раз, когда Шута транслировали во все Информационные Потоки одновременно, увеличивалось количество самоубийств, статистически зафиксированных в период Трансляции. Даже мне — рядовому сотруднику — это было известно. Что-то здесь не так.
— Если тебе будет не очень хорошо — просто возьми меня за руку.
— А если тебе самому будет нехорошо? — в Машином голосе на секунду промелькнула нотка отчаяния.
— За меня не беспокойся, — ответил я, выковыривая из пачки очередную сигарету. — Я привык.
— Как это привык?
— Да вот так. Временно переставляешь приоритеты — и дышишь глубже…
«У женщин более тонкая структура внутренней организации ассоциативных рядов» — это ещё в школе проходят, на курсах профпригодности. Более тонкая — и более ранимая, соответственно.
— Научу потом.
— Научи сейчас.
— Сейчас не успею. Просто возьми меня за руку. Если станет невмоготу, сожми её слегка.
Боковым зрением я уловил, что Маша смотрит на меня. А смотреть друг на друга в присутственном месте считалось недопустимым нарушением норм общественной морали. При этом если спутница, оголившись, водрузится на ваш член — это никого не побеспокоит. Даже внимания не обратят. «Живи по Правилам — и делай что хочешь» — вот он, их оптимальный баланс между свободой и зависимостью.
— Просто возьми меня за руку, — повторил я, не оборачиваясь. — Прямо сейчас.
Кажется, мои слова успокоили Машу.
— Ладно. — Её рука с осторожностью сначала коснулась, а потом крепко обхватила моё запястье.
До начала Трансляции оставалась пара минут. Шум, гам и треск, в которых с трудом угадывались мелодия и слова популярной в последнюю неделю песни, достиг такого уровня интенсивности — не путать с громкостью, — что сознание автоматически начало блокироваться.
В этот момент я вдруг почувствовал слабое давление в области запястья и повернул голову.
— Что случилось?
Её взгляд был немного испуган, но глаза почему-то светились глубокой радостью.
— Просто хотела проверить…
— Понятно, — сказал я, сразу отворачиваясь. — Это правильно. А радуешься-то чему?
— Как ты разглядел?
— По глазам… Они же — зеркало… — на мгновение я моторно задержал дыхание.
— Души — ты хотел сказать?
Я выдохнул и, не удержавшись, вновь посмотрел на неё. Вместо того чтобы усилиться, как я мог предположить, испуг, наоборот, исчез совсем.
— Мне мама рассказывала.
— О душе? — спросил я тихо и снова отвернулся.
— Какой же ты глупый… — только и успел я услышать в ответ. Началась Трансляция.
В первый момент хаос звуков, казалось, обрёл внутреннюю структуру — отдельные части пространства, сливаясь и уплотняясь, образовали новую материю — вибрацию, гул. «Так всегда…» — ещё успел подумать я, и сознание тут же заблокировалось окончательно, оставив бразды правления основным инстинктам.
Фантомаски преображались. Как будто огромные насекомые, они набухали, всасывая в себя через невидимые хоботки что-то бурое. Набившие оскомину сюжеты, как шелуха, осыпались с их раздувшихся туш, уступая место странным картинам. Которые, наверное, и можно было бы осмыслить, но заблокированное сознание воспринимало лишь эффект «уплотнения» пространства. Это ощущение, эволюционируя в безумной прогрессии, приближало нас к последнему скачку.
Последний скачок делал все зрительные, слуховые, обонятельные, осязательные и даже вкусовые ощущения консолидированными настолько, что ничто уже не оставалось вне восприятия Образа. Если бы вас потом спросили, видели ли вы или слышали Шута, подобный вопрос поставил бы вас в тупик. Потому что вы его не видели, не слышали, а также не щупали, не нюхали и не пробовали на зуб. Вы воспринимали Великий Образ. Воспринимали всем, на что были способны ваши жалкие тело и мозг.
Но что-то пошло не так. Вместо скачка, в качестве последнего воспоминания оставлявшего обычно нечто похожее на звук рвущейся от чрезмерного натяжения плёнки, у меня произошла резкая разблокировка сознания. И первое, что я увидел, точнее, на что оказался направлен мой взгляд, была непонятная сцена ближайшей ко мне фантомаски: какое-то странное пятнистое животное огромными скачками догоняло другое — полосатое. «Почему я вижу это?…» — вторая мысль была прервана странным ощущением в области запястья. «Ты тоже это видишь?»… — «Это я говорю?» — «Посмотри на меня, посмотри на меня, посмотринаменя…»
— Посмотри на меня! — Машин голос, как неожиданная вспышка света, окончательно выкинул меня на поверхность привычного восприятия.
— Что случилось?
— Чудо.
— В смысле?…
— Оглянись! — Я медленно повернул голову — мимо проходил официант.
— Позвольте… э-э, — привычным жестом вскинулась рука.
Не меняя улыбчивого выражения лица, тот, чуть не задев моё кресло, невозмутимо проследовал к другому столику. Там сидела компания — двое юношей со спутницами. Они весело засмеялись, когда один из них что-то сказал подошедшему официанту. Ещё ничего не осознавая, я встал и подошёл к ним.
— Что случилось? — Никто даже не посмотрел в мою сторону. «Что происходит?» — задавал я один и тот же вопрос, обходя в зале столик за столиком. Меня заклинило, я чувствовал, что набухаю изнутри… И неизвестно, чем бы это всё кончилось, если бы Маша не вернула меня на место.
— Успокойся, прошу тебя.
— Что происходит? — не унимался я.
— Я потом тебе расскажу.
— Да что происходит-то, объясни мне наконец!
— Не кричи. Ничего особенного не происходит, — спокойно сказала Маша, сделав упор на «ничего особенного». — Идёт Трансляция. А мы… Мы почему-то выпали. Вот и всё.
— Что значит выпали?
— Выпали — значит выпали! Не могу пока объяснить почему, но почти уверена, что каким-то образом мы помогли друг другу. Мы были вместе, как бы заодно, и…
— Ты хочешь сказать, что Трансляция продолжается? — я не слушал её.
— Да, продолжается.
Смысл Машиных слов с трудом доходил до меня. И сознанием на какой-то миг вновь овладел полуживотный спазм — быстро оглядевшись вокруг и не уловив в поведении людей ничего странного, я резко поднялся из кресла и стал размахивать руками. Потом громко крикнул и легонько заехал в ухо возвращавшемуся от столика с молодыми людьми официанту… Ничего не произошло… Меня никто не замечал! «Ничего особенного… Ничего особенного…» За исключением того, что я, видимо, оставался для всех как бы за гранью восприятия! Меня не было!
— Хватит хулиганить, посмотри лучше на то, что стало с фантомасками! — Машин голос снова вернул меня на место.
Действительно, стробоскопический эффект исчез. А вместо привычно-разрядной рекламы фантомаски показывали непонятные картины. Вот на одной из них человек руками, обёрнутыми во что-то, бьёт по лицу другого — и у того из разбитого носа и рассечённой брови хлещет кровь… На соседней — бородатый человек в окровавленных тряпках вместо одежды, стоя на коленях, о чём-то просит другого, стоящего перед ним и смеющегося человека, потом тот, что смеялся, достает из-за пояса большой тесак и одним ударом разносит просящему голову чуть ли не пополам… На следующей — молодые люди — мужчина и женщина, обнажённые, если не считать головных уборов — у него шляпа странного вида, а у неё накидка, прикреплённая к волосам обручем, — стоят на коленях у какого-то позолоченного сооружения и улыбаются, а потом они же занимаются сексом на фоне крупно написанного на стене ярко-алой краской слова «любовь»…
А звук… Что стало со звуком! Какофония хаоса исчезла. А вместо неё звучал немыслимо мелодичный ритм, который приятный мужской голос сопровождал словами: «И молодого командира несли с пробитой головой…» Не приходилось сомневаться в том, что это песня. Несколько человек, как ни в чём не бывало, танцевали под неё в центре зала.
— Что это?…
— Ты о музыке?… Понятия не имею. Ни разу такого не слышала. И слова странные такие. — Я почувствовал на подбородке Машину руку. Она мягко повернула мою голову к себе. — Теперь мы можем спокойно говорить, глядя друг другу в глаза, — сказала она.
— А если…
— Ты не понял. У нас есть ещё немного времени до конца Трансляции. Для них, — Маша махнула рукой в сторону, — мы невидимки!
Беззаботная лёгкость, с которой она произнесла эти слова, тут же заставила меня усомниться, всё ли так безоблачно на самом деле, как её искрящиеся глаза.
— Получается, что так, но… — ничто так быстро не приводит в порядок мысли, как привычный страх. — Только вот я подумал, если что-то у них даёт сбои, то должны быть и те, кто за этим следит и контролирует…
— Ты прямо как повстанец древних эпох, — прервала меня Маша. — Каких секретных файлов ты там начитался в библиотеке?
— Ничего я не начитался. Закон обязывает соблюдать порядок. А то, что с нами сейчас происходит, по их меркам есть НЕпорядок. А если есть непорядок, то через пять минут здесь должен появиться Закон. Простая логика.
— Простая, но ущербная по сути. Мысли масштабнее. Статистически накопленные отклонения от нормы — тоже своего рода норма. Для них главное — расчёт. А всё, что поддается расчёту и описанию, автоматически становится просто очередным его критерием. Расслабься. Никто не придёт. По их методике — мы просто элементы нецелевой аудитории. Неужели ты думаешь, что мы первые и единственные, выпавшие случайным образом из Трансляции?
— Если, конечно, предположить, что…
— И предполагать нечего! — Я никак не мог привыкнуть к тому, что Маша задавала вопросы вовсе не для того, чтобы услышать на них ответы. Мои, по крайней мере. — Избирательность ИП и их Целевое Использование — основа основ. Это догмат. Если ты не слышал о случаях, подобных нашему, — это ещё не значит, что они не происходили. Старый анекдот про курицу помнишь? Один человек съел курицу. А другой не съел ничего. Статистика утверждает, что на единицу населения приходится по полкурицы. Как ты думаешь, сколько среди трёхсот пятидесятимиллиардного, набившего брюхо курятиной населения планеты таких, что остались внестатистически голодными?
Я мудро рассудил, что ответа с моей стороны опять не предполагается.
— То-то! Ясно, что не только мы двое сейчас!
Невзирая на некоторую мою растерянность и некоторые сомнения по её поводу, я всё же чувствовал, что Маша, несмотря на видимость постоянной лёгкой ироничности, была права, но мой опыт… Хотя какой, к Шуту, опыт?! Всё зависит от того, как его рассматривать. Может, весь этот так называемый «негативный опыт» — всего лишь спонтанно сформировавшаяся мнительность в отношении отдельно взятых событий. А символическую последовательность я присвоил им сам, что и позволило в дальнейшем выработать то самое «отрицательное» отношение. Рассуждения верные. Однако интуиция на уровне инстинкта продолжала настойчиво щекотать в районе третьего шейного позвонка.
— Лучше всё-таки уйдём сейчас, — попробовал настоять я.
— А вот этого делать как раз и не стоит.
— Почему?
— Да потому что если мы уйдём сейчас, то действительно нарушим Закон. Причём основной. А если я правильно понимаю, именно это тебя и напрягает, если не сказать прямо — пугает.
Я недоумённо нахмурился.
— Какой же ты у меня несообразительный…
Это её «у меня» прозвучало так неожиданно нежно, что я даже немного смутился и не стал заостряться на пусть и косвенном, но всё же обвинении в трусости от женщины. Хотя в этом смысле я всегда был очень щепетилен.
— Уйти-то мы уйдём, — продолжила она через мгновение. — И даже очень незаметно, как ты понимаешь. Но что, по-твоему, сделает официант, когда обнаружит по окончании Трансляции столик с опустевшими тарелками — и без нас? Или ты собираешься оставить ему на память свой личный код? — она потеребила меня за шею и рассмеялась. Действительно, об этом я как-то не подумал.
ОЗП, то есть Основной Закон Потребителя, занимает больше половины объёма ОСП — Общего Свода Правил, — который вместе с личным идентификационным кодом, являющимся заодно и Универсальной Коммуникационной Системой (в просторечье УС), даётся человеку, достигшему возраста СНП (Совершенно Независимого Потребителя), то есть восьми лет, и в виде неразличимого глазом микрочипа навечно остаётся в третьем шейном позвонке. Что лично я всегда расценивал как издевательство с элементами садизма.
Надо заметить, что я успел поразиться, с какой естественностью Маша воспринимала неожиданно свалившиеся на нас неадекватные обстоятельства и связанные с ними переживания. Складывалось впечатление, что она просто ожидала всего этого со всей ясностью сознания, на которую способна только женщина. В отличие от меня, привыкшего даже перед самим собой не афишировать пугающие догадки.
— Я хотел тебя спросить… — начал я, на ходу формулируя вопрос.
— Сейчас закончится Трансляция. Давай поговорим дома…
Стоит ли уже удивляться тому, что даже вопрос я не смог договорить до конца.
— Дома?… Ты сказала — дома?!
— Да, я сказала «дома». И я знаю, о чём ты хотел спросить.
— Откуда ты можешь знать?…
— Какой же ты глупый…
«Дежавю», — только и успел подумать я. В следующий миг стало ясно, что Трансляция закончилась.
* * *
Но закончилась лишь Трансляция. «Праздновать» предстояло ещё долго.
Так что первым делом, войдя в номер, я включил «паука». Тот миролюбиво зажужжал, рассеивая и выгоняя с территории плавающие, ползающие и всякие прочие «праздничные» фантомаски, и комната сразу погрузилась в полумрак.
— Любимое домашнее животное, — произнесла Маша и, наклонившись, погладила блестящий овальный корпус прибора. — Твоего как зовут?
— Зовут? — не понял я.
— Ну да. Прозвище ты ему придумал какое-нибудь?
— Да нет. Как-то в голову не приходило. Достаточно того, что он неплохо справляется со своей работой…
— Это для тебя достаточно, — резко выпрямившись, сказала Маша. — А о нём ты подумал?
— О нём?… — я недоумевал.
— Да, о нём! — вскинув голову, она посмотрела мне в глаза. — Он трудится, чтобы дать тебе возможность с комфортом грызть себя сомнениями без конца, а ты даже не благодарен ему за это!
— Так он же просто…
— Не просто! А твой верный и надёжный слуга и друг! Ах ты мой одинокий безымянный дружок, — Маша, присев на корточки, вновь погладила «паука». — Назову-ка я тебя… будешь ты у меня… Пуня! Вот кто ты теперь! Пуня, Пу-унечка, хороший мой, — приговаривала она, продолжая поглаживать блестящий панцирь. На какое-то мгновение мне даже показалось, что тот в ответ зажужжал мягче и уютнее. Но ощущение быстро прошло.
«При чём здесь Пуня… тьфу ты! При чём здесь «паук»?!» — думал я, пытаясь обрести в мыслях утраченную последовательность. «Всё дело в ней… Это с её приходом как-то всё оживилось, если допустимо так говорить… Это с её появлением в моей жизни что-то очень важное и неосознаваемое внутри вдруг зашевелилось и…» Дурацкий мозг — сволочная моторная функция, — перебил меня.
— Всё-таки меня не покидают мысли о том, что, выпав сегодня из Трансляции, мы засветились. Ни для кого же не секрет, что изначально Система по приоритету была ориентирована на функцию контроля, — вдруг неожиданно для себя сказал я и потёр шею.
— Да, но тогда это было оправданно. — Маша оторвалась от «паука» и стояла теперь в полумраке в двух шагах от меня. — Демографический взрыв действительно поставил человечество на грань уничтожения из-за неготовности правительств принять изменения, произошедшие в сознании людей. Требовался пересмотр законов и стратегии управления в планетарном масштабе…
— Да уж, — перебил я её. — Зато потом они замечательно справились с этой проблемой. Просто-таки «открыли людям глаза», Шут их разбери вместе с Универсальной Методологией! И, если ты помнишь из истории, первое, что они сделали, — это сняли блокаду, объявив об отмене Закона о Контроле над Населением.
— Глава «Великое освобождение» в учебнике по Естественной Истории.
— Вот-вот. «Великое освобождение». Вылезти из одной задницы, чтобы тут же застрять в другой по самые уши! Как им удалось снять напряжение, оставив при этом Систему действующей, до сих пор не могу понять…
— Просто к тому времени все уже свыклись. Или это было первым, к чему они применили свою Методику Информационных Потоков. Если ты помнишь, именно тогда, кстати, и был создан Мировой Совет по Связям с Общественностью (WUPR), взявший на себя функции по координации ИП. С тех пор ещё шуточный тост пошёл «За твою мировую с общественностью!», помнишь? Ну, каламбур такой от аббревиатуры — Ю Пи аР — твоя связь с общественностью…
— Да помню, помню… дурацкая шутка.
— Я к слову…
— Прости. Давай-ка покурим. — Я повернулся и перевёл ближайшее «окно» на режим вытяжки. Придвинул пару кресел и на панели «источники света» нажал кнопку «пол». В ответ тот заструился лёгким голубоватым мерцанием. Маша молча наблюдала за моими действиями. А я на секунду залюбовался её лицом, преобразившимся из-за необычной картины теней. — Что-то не очень, да? — сказал я, увиливая от чуть не возникшей внутри неловкости, и переместил «окно» левее на метр и немного опустил. — Вот так поуютнее будет. Присаживайся.
Мы сели и закурили. Минутная неловкость сменилась какой-то пустотой в мыслях, не обременяемой моторной функцией. Некоторое время мы молча выпускали дым в сторону «окна».
— Ты ещё помнишь, о чём хотел спросить меня?
— Да. Но ты сказала, что знаешь. Так что, может быть, сразу ответишь? — Детская шалость. Я решил её проверить.
— Хочешь проверить? Ладно, — Маша улыбнулась. — Ты, наверное, думал, что один-единственный такой на свете, а когда почувствовал, что это не так, тебя разобрало здоровое любопытство — тебе захотелось услышать другую историю, верно?
— Верно. — Надо было отдать должное её проницательности.
— Но моя история началась давно, и если ты действительно хочешь её услышать, приготовься к тому, что может не хватить и ночи.
— Лишь бы хватило жизни, — почти про себя пробубнил я. Но Маша расслышала.
— Что за настроения у тебя вечно? Почему ты думаешь, что мир решил во что бы то ни стало покончить с тобой?! Такое впечатление, что ты всё время пытаешься угадать, а что сегодня послужит ему поводом для этого! Мне придётся разочаровать тебя — ему повод вообще не нужен! Материальную и теологическую составляющие бренности мы можем испытать на себе в любой момент безо всяких видимых, для нас по крайней мере, причин. Да! Мудрый помнит о смерти, но ищет её только больной… некрофил!
— Ну, здрасьте!
— Не «здрасьте», а я просто поражаюсь порой, до чего косны могут быть люди в своих пристрастиях или в способах избавления от них. Что одно и то же, по большому счёту.
— Каждый сопротивляется по-своему, — в этот раз перебил я.
— Сопротивляется чему?!
— Им.
— Им?! А что они делают такого, чему нужно сопротивляться?
— Разве ты не понимаешь?!
— Ка-ак! «Разве ты не понимаешь?!» — с наигранным пафосом передразнила меня Маша. — Я понимаю всё, о чём ты говоришь, но и ты пойми, наконец! Не они это делают с нами — мы сами делаем это для них. Всю нашу жизнь, за которую никто, кроме нас самих, не взялся бы отвечать, мы устраиваем так, чтобы им не досаждать. Вроде как они сами по себе, а мы сами по себе. Нет по отдельности никаких ни нас, ни их. Есть мы. Мы все, варящиеся в одном котле. Кто-то решает, что он умнее — и идёт к ним помогать разбираться во всём, а кто-то думает, что и так сойдёт — сидит и ждёт, пока они ещё чего-нибудь придумают. И все боятся. Одни — ошибиться, другие — не дождаться. И все вместе — почувствовать себя лишними, ненужными ни другим, ни миру. Вообще никому! Даже самая последняя тварь, набивающая мошну контрактами, кредитами и перспективами, боится только этого — почувствовать себя лишним, ощутить внутреннюю пустоту. Безумная круговая порука. «Рука руку моет», как раньше говорили. И все в этом, все в этом заколдованном круге, понимаешь?! — Маша чуть было не сорвалась на крик.
— Непроявленный Бог взывает к людям, а они бредут во тьме по кругу… и им кажется, что голос, который они слышат, — лишь песня ветра…
— Ни хрена себе!!!
— Это не я сказал. Хотя, может быть, и я. Давно читал где-то — образ остался. Печальный и красивый…
— Ты забыл добавить, что заодно ещё очень похожий на правду, да?!
— Да.
— Да-а, — опять передразнила она меня. — На правду нельзя быть похожим. Она просто есть, а всё остальное — это как мы себя с ней соотносим. Не соотносись, но будь. А ты говоришь «сопротивляться»! Сопротивляться — значит отталкивать. И как ты, такой разумный, каковым себя считаешь, позволяешь себе такую роскошь — отталкивать что-либо в мире, почти совсем уже потерявшем «притяжение»?
— Я пытаюсь понять…
— Нельзя пытаться поднять стакан. Его можно либо поднять, либо нет!
— Софистика.
— Это как посмотреть.
— Упрекаешь меня в нерешительности?
— Ни в чём я тебя не упрекаю, — она вдруг резко сбавила тон. — Всё, что я говорила тут, в не меньшей степени касается и меня… и любого из нас. Будь он из нас, из них, из этих или из тех. Всё едино. Даже отрицание единства. К Шуту всё! Прости. Меня здорово выбило из колеи сегодня — ты должен понять. — Последние слова, прозвучавшие как просьба, странным эхом отозвались где-то в глубине меня.
— Маш, тебе не за что просить прощения. И… — я замялся на секунду. — Какое-то незнакомое ощущение шёпотом подсказывает мне изнутри, что понимаю я больше, чем могу подумать и сказать. Может, я и дурак, но поверь — я понимаю.
— Это как волна, правда? Её не выскажешь, хоть и ощущаешь. Не нарисуешь, хотя, кажется, — вот она — ты видишь её. Хочешь нарисовать. Но это необычное зрение. Значит, нужны и необычные карандаши, да?!
Всё-таки у меня, наверное, никогда не получится излагать свои мысли так просто и ясно, как получается у неё.
— А я не говорила тебе, что мою маму тоже звали Маша, нет? — нотки напряжения и нервозности исчезли из её голоса. — Она дала мне своё имя. СВОЁ, понимаешь? Мама была уверена, что имя обрастает личной судьбой, и, отдавая его мне, она надеялась, что все достоинства, накопленные ею, перейдут ко мне. О недостатках она не думала — она была гордой женщиной, и я могу её теперь понять. Это была единственная возможность исключить малодушие, ставшее столь свойственным людям. Она очень много разговаривала со мной и всё время напоминала, что то, о чём она говорит, — очень важно. Хотела привлечь больше моего внимания. Но я почти не помню, о чём мы разговаривали. Тогда мне казалось, что она просто пытается представлять меня взрослой. Что для неё это своего рода игра. Но однажды — я помню этот день — она сказала, что мы больше не будем разговаривать «о всякой ерунде», как она выразилась. Я была удивлена, но вздохнула с облегчением, потому что, честно говоря, мне далеко не всегда нравились её заумные речи. «К тому же она постоянно твердила: «Пока у тебя ещё есть время…» Видимо, как и ты, она была уверена в том, что с момента достижения возраста СНП человек становится интенсивно зависимым от Информационных Потоков. Мне же тогда больше хотелось другого. Поваляться с ней в постели, обнявшись. Рассказать последний дурацкий сон про то, как я заблудилась в Городе, который был совсем непохож на наш, потому что здания были такими маленькими, что всё время было видно небо и солнце. Мне хотелось, чтобы она не уходила на работу, а вместо этого рисовала бы со мной смешных маленьких человечков, летающих верхом на фантомасках. Она не разговаривала со мной о вещах, которые я не понимала, несколько дней. Или недель?… Не помню. И даже перестала приговаривать про себя это вечное «пока у тебя ещё есть время…», как она обычно делала, расчёсывая меня по утрам. И однажды вечером, когда мы уже легли в кровать, она вдруг сказала: «Я знаю одну очень интересную историю. Мне её рассказывала в детстве моя мама — твоя бабушка. Если хочешь, я расскажу её тебе. Но она длинная, хоть и очень интересная». «А что это за история, мам?» — спросила я её тогда. «Это сказка». Я не любила дурацкие сказки, но она сказала, что это не обычная «развивающая сказка для деток-даунов». Так и сказала, представляешь?! А что это НАСТОЯЩАЯ сказка. И так она это произнесла, что в моём воображении тут же закопошилось что-то неясное, напоминающее то смешанное чувство, какое знакомо только детям, — испуг и любопытство одновременно. «И о чём эта сказка?» — спросила тогда я, не будучи ещё уверенной, что хочу услышать ответ. Мама пристально посмотрела на меня и говорит: «Нет. Не сегодня. Это очень длинная история, а ты устала, моя маленькая. В другой раз». На следующий день я с нетерпением ждала вечера и даже попросила её лечь спать пораньше в надежде, что сегодня мама расскажет свою сказку. Но всё повторилось. «В другой раз, малышка, сегодня мама очень устала». Мама всё сделала правильно, потому что она была не только гордой, но и умной женщиной, — и таким нехитрым способом она довела моё возбуждение до предела. И в тот вечер, когда моё любопытство уже должно было лопнуть от иглы обманутого ожидания, она наконец сказала: «Прости, я долго думала, стоит ли мне рассказывать ту историю, которую я тебе обещала. Дело в том, что бабушка поведала её мне, взяв слово никогда и никому не пересказывать. Но я всё же думаю, будь бабушка сейчас с нами — она бы разрешила поделиться с тобой нашим секретом. Я практически в этом уверена». Это был последний выстрел. Ещё больше меня могло заинтриговать разве что, если человечки из моих рисунков вдруг ожили бы и стали летать по комнате. А дальше мама поступила ещё более правильно. Она договорилась со мной о том, что будет рассказывать мне сказку небольшими частями, чтобы не утомлять ни себя, ни меня, ведь история была длинной. Какая же она всё-таки была у меня умница! Тем самым она превратила мою жизнь в сладкую череду предвкушений, оставляя при этом целый день на обдумывание и переживание уже услышанного. И в тот же вечер мама попросила пообещать, что я никогда и никому не буду рассказывать того, что услышу. Мы крепко обнялись и поцеловались, скрепив наш тайный договор, и она начала… Ты не устал? Тебе интересно послушать сказку? — спросила Маша и засмеялась.
— Боюсь, что я, как и ты тогда. Моё любопытство вот-вот лопнет.
— Ну, учитывая, что, лопнувший, ты уже ни на что не будешь годен, придётся мне продолжить…
— А как же тайный договор?
— Знаешь, — немного подумав, ответила она, — иная клятва даётся лишь для того, чтобы тот, кто клянётся, сам определил смысл чего-то важного внутри себя. Отвечу тебе мамиными словами. Будь она здесь с нами, она бы не возражала. Я практически в этом уверена.
— Но ты нарушишь преемственность поколений. История выйдет из семьи и может начать самостоятельную жизнь.
— Что-то мне подсказывает, что этого не произойдёт.
— Что ты имеешь в виду?
— А не найдётся ли у тебя чего-нибудь… — вдруг приподнявшись в кресле и подсунув лодыжку под колено другой ноги, сказала Маша — …чего-нибудь, кроме сигарет?
— Кроме сигарет? — не понял я.
— Ну, не разочаровывай меня! Чтобы у такого ренегата-тугодума как ты не нашлось, чем бы угостить женщину?
— А-а… — насчёт тугодума, получалось, она была права.
Дело в том, что употребление естественных стимуляторов — в частности, алкоголя — допускалось только в публичных местах. Розничная торговля спиртным «навынос» была сначала ограничена, а потом и вовсе прикрыта ещё лет триста назад. Они тогда чего только не напридумывали под девизом «Открытость во всём!». Анонимность как факт была исключена из жизни. Впрочем, как я теперь догадываюсь, задачи у них были совсем другие. Посему как «факт» она, может быть, и ушла, но неприятные ощущения почему-то всё равно остались.
Суррогатные напитки, конечно, можно было найти всё на том же чёрном рынке. Но, во-первых, как и за всё, приобретённое там, приходилось расплачиваться услугами разного рода, обычно связанными с информацией, — последние наличные деньги-то помахали миру ручкой пять столетий тому как — это любой знает из курса всё той же их Естественной Истории. А во-вторых, «менялы» особо не утруждали себя борьбой за качество. Их, конечно, можно было понять, но всё же. Так что одно дело время от времени приобрести «паука» или ещё какой-нибудь полезный прибор, а другое — регулярно отовариваться. Эдак вся жизнь будет отработкой еженедельных, а у кого — и ежедневных доз.
Но мне в этом смысле повезло. Мой «меняла» — высокий угрюмый старик — сам был любителем «закрытого» употребления. «Не понимают они ничего в людских делах. В ихних бедламах рафинированно накачиваться, чтобы потом какое-нибудь пугало автоматическое тебя будило, — это одно. А у себя в номере, в тишине, «кондовенького» за «Всё про всё!» и за «Шут их подери!» — совсем другое дело», — частенько говаривал он, когда мы с ним под шумок принимали по глотку неплохо очищенной жидкости. «И что может быть лучше приятной беседы на закуску?!» Я по мере надобности с осторожностью делился с ним своими мыслями, старательно избегая слова «информация», от которого его начинало трясти. Странный был вообще старик. Больше всего интересовался, что новенького мне удавалось выкопать в файловой библиотеке о древней жизни, ибо я как аналитик статистического отдела всё же имел некоторые преимущества в доступе к подобного рода данным. Так что каждый раз, когда я слышал от него скрипучее «Чё новенькаго-то?», то уже не сомневался, о чём идёт речь.
В общем, наши «деловые» отношения можно было даже назвать приятными. Хотя, сойдясь с ним в хитросплетениях взаимных услуг чёрного рынка, я и не предполагал тогда, что всё это была хорошо продуманная система. И название у неё было, как и для всего у них, — СПК — Система Провокационного Контроля.
Только узнал я об этом позднее, обнаружив однажды в Транспочтовой камере своего номера ящик спиртного отличного качества и несколько листков бумаги, на которых корявым почерком кратко были изложены цели и стратегия СПК. То, что письмо было без обращения и без подписи, — это понятно, — всегда можно сослаться на ошибку Центрального Коммутатора. Но как старик смог отправить мне всё это по официальным каналам, я даже предположить не мог. До сих пор не понимаю. А сам старик исчез. От того запаса, что он прислал мне тогда, ещё оставалось пять литровых бутылей, так что я пока не озабочивался его пополнением. Вот что меня действительно расстроило, и расстраивает по сей день, так это то, что я даже имени его не знал. Старик и Старик. Впрочем, более тягостных ощущений в связи с его исчезновением у меня почему-то не возникало. Вместо этого на ум всё время приходила одна и та же фраза: «Меняю славу на вечность», которую он произносил к месту и не к месту. «Я же «меняла», — объяснил он мне как-то в начале нашего знакомства, — люди сразу должны это понимать».
— Давай выпьем сначала за Старика, — доставая литровую пластиковую ёмкость и наливая по глотку в стаканчики, сказал я. — Потому что если бы не он, то… — я задумался на мгновение. — То выпить нам сейчас точно было бы нечего.
— А кто этот старик?
— Старик?… Старик — это грустный образ, растаявший среди прочих. Зато от него осталось наследство в виде нескольких бутылок отличного средства для «закрытого» употребления.
— Ну что ж… за печальный, но весьма практичный образ.
— Да уж… — и вспомнив, добавил тихо: — Славу на вечность… — Мы выпили.
— Что ты сказал? — спросила Маша, возвращая мне стаканчик.
— Я спросил, что ты там говорила о семье?
— О семье? Разве? — В её тоне замелькала так хорошо знакомая мне ирония. — Может, ты мне расскажешь?
— О «контрактниках»?
Дело в том, что «контрактниками» называли официально зарегистрированные супружеские пары. Происхождение термина очевидно из его собственного значения.
Периоды так называемых «матриархатов» и «патриархатов», циклично сменявших друг друга, канули в прошлое. Ещё остававшиеся на памяти человечества последствия демографического взрыва напрочь вытравили из истории и даже из мифологии сказания о последних романтиках. Методология разумно довершила «естественный» ход событий — о продолжении рода и совместном временном существовании с каких-то пор стало проще договориться. На первое место в институте брака вышел Контракт. Пока всё устаканивалось, мнения и пожелания сторон ещё как-то принимались в расчёт. Но потом, как обычно, была найдена универсальная форма, учитывающая все мыслимые и немыслимые ситуации, удовлетворяющая любые запросы. УБК — Универсальный Брачный Контракт. Срок действия которого ограничивался возрастом СНП отпрыска. Отдельно, конечно, оговаривались ситуации, когда пара желала завести второго ребёнка. Но о таких случаях сообщали, как о сенсационных, потому что пойти на это могли только известные, то есть очень богатые люди. И на первого ребёнка лицензия стоила немало. Обычным людям, желающим обзавестись вторым, пришлось бы заложить имущество, себя, и всех своих родственников, включая первого ребёнка. Так Закон боролся с последствиями демографического взрыва, чуть не погубившего на Земле всё живое. Да, к слову сказать, вообще мало кто заводил детей. С какого-то момента появилась мода на так называемые «свободные пары». Для таких в Закон внесли поправку, снизив срок Контракта до условных трёх лет. С точки зрения Методологии — оптимальное время для удовлетворения всех сексуальных притязаний партнёров друг к другу. И всё чаще ходили слухи, что они готовятся внести изменения, уменьшающие этот срок до полутора лет.
— Ну, если семья в твоём представлении — это Контракт, то давай о нём.
— Мне понятен твой сарказм.
— Если бы он был тебе непонятен, меня бы здесь и не было. Такая мысль тебе в голову не приходила?
— Приходила… похожая.
— Если два разнополых ренегата оказываются в одно время в одном месте — это значит, что они встретились для чего-то большего, чем просто сказать друг другу «Здрасьте!», тебе так не кажется? Или ты считаешь, как и все, что между мужчиной и женщиной нет и не может быть ничего, кроме рассчитанной ответственности перед человечеством за лимитированное продолжение рода и совместного бюджета на срок, определённый Законом?
— Никогда я так не считал.
— «Никогда» — слишком вызывающее слово.
— Слово как слово. Ты просто придираешься.
— А тебе было бы больше по нутру, если бы я напоминала мирно жующую… ой, прости, пьющую корову, которых никто из нас в глаза не видел, кроме как на ярлыках полуфабрикатов еды?
— Я этого не говорил.
— Как ты думаешь, есть ещё где-нибудь настоящие живые коровы?
— Понятия не имею.
— Но ведь они были?
— Ну разумеется.
— Разумеется — для тех, у кого разум имеется! Ладно. Не обижайся. Не в коровах дело, а в том… — Маша запнулась, как бы остановив сама себя. — А в том, чтобы выпить ещё по стаканчику твоей волшебной эссенции.
— Разумеется, — слегка передразнивая, но с улыбкой, сказал я и потянулся за бутылью.
— На самом деле мне очень хочется, чтобы ты услышал мамину историю. Она рассказывала её долго. Иногда возвращаясь к каким-то деталям, если я просила, иногда перемежая с воспоминаниями о своих собственных детских ощущениях. Часто отвлекалась. Кое-что я даже спустя несколько лет записала по памяти… — Маша замолчала, задумавшись.
Я подал ей стаканчик — и мы выпили в тишине.
— Жаль, что я не могу повторить тебе всё слово в слово, чтобы ты понял, что я чувствовала тогда каждый вечер, лёжа с мамой под одеялом.
— Я пойму.
— Хорошо. — Она закурила. — Тогда слушай. Я расскажу всё, что помню…
Рассказ первый
«В далёкие-далёкие времена стоял на Земле Город. В том Городе жила девушка. И звали её Маша… Точно как тебя и меня. Не знаю, почему уж так вышло, но это не важно. Она была немного старше тебя и немного младше меня, но такая же красавица и умница, как мы с тобой.
И было так, что Город, в котором жила Маша, не занимал всю Землю, как сейчас, а лишь небольшую её часть. И если бы кто-нибудь решил не останавливаясь пойти пешком, то обязательно добрался бы до места, где Город заканчивался. А если бы он решил идти дальше, то дошёл бы до места, где начинался другой Город… Если бы… Если бы…
Да, да. Давным-давно, в стародавние времена, стояли на Земле недалеко друг от друга два Города.
Не удивляйся, просто это действительно было очень давно. А в те далёкие времена многое было не так, как сейчас. Людей было поменьше. Дома были пониже. Солнце светило ярче, и маленьким девочкам, таким, как ты, было веселее. В общем, прекрасная могла бы быть жизнь у людей, если бы не одно обстоятельство — в Городе, где жила Маша, всё время дул сильный ветер. Дул, никогда не утихая, ни днём ни ночью. И что самое поразительное — никогда ветер не менял своего направления: всегда дул с севера на юг.
И в другом Городе, в который можно было попасть, если идти целый день и целую ночь, и ещё день и ещё ночь, тоже не переставая дул сильный ветер. Маша хоть и не была ни разу в том, другом Городе, но слышала от других, что и там людям негде спрятаться от вечного проникающего беспокойства ветра, который тоже никогда не утихал и никогда не менял своего направления. Только дул он в противоположную — с юга на север — сторону. И сколько люди помнили себя и знали свою историю — так было всегда.
Никто не мог объяснить, почему так происходит. Маше и всем остальным приходилось всю свою жизнь подстраивать под это необъяснимое явление природы. И как ты уже, наверное, догадываешься, главное, о чём им приходилось постоянно беспокоиться, переходя из одного места в другое, — это как избегать направлений, при которых ветер дул прямо в лицо. Потому что это неприятно, когда, куда бы ты ни шёл, тебе в лицо постоянно дует сильный ветер. Даже целая наука существовала, занимавшаяся расчётами «Оптимальных траекторий движения тел в условиях постоянно действующей силы». Маша как раз и работала в одном из отделов подобного научно-исследовательского центра.
Там же работал и Машин сосед, живший с ней в одном доме, в соседней по этажу квартире — так раньше назывались номера. Его звали Математик, и он был её другом. Правда, у него был ещё друг в другом Городе, которого звали Философ. У Маши, кроме Математика, друзей не было. И в другом Городе она никого не знала. А о том, что там происходило, ей рассказывал Математик, которому, в свою очередь, рассказывал всё Философ…
Дело было в том, что люди, жившие в двух соседних Городах, говорили на одном языке, знали о существовании друг друга, многие были знакомы, но общаться они могли только по «телефону».
Надо сказать, что в те времена не было таких, как сейчас, универсальных систем коммуникаций — нельзя было не только передавать разные вещи на любые расстояния мгновенно, но даже видеть друг друга, если вдруг соскучился. Тогда ещё не придумали, как это делать. Можно было только услышать человека, находящегося далеко от тебя. Для этого и существовал «телефон» — прибор, без которого не обходился практически ни один человек. Каждый такой прибор имел свой номер и был соединён с «телефонами» других людей специальными проводами. «Телефоны» стояли везде — где люди жили, работали, и даже в тех местах, где они предположительно могли оказаться. Бесконечные провода опутывали Города и соединяли их друг с другом. Этот способ связи существовал так давно, что никто уже даже не помнил, кто его придумал и осуществил. Сами приборы совершенствовались, обновлялись, их делали более удобными и красивыми, а старые линии проводов, как древние подземные реки, несли во все уголки Земли горести и радости её жителей…
Так вот, как я уже говорила, жители обоих Городов могли разговаривать, делиться новостями, мыслями, но встретиться друг с другом у них не получалось. Существовал некий природный феномен, который современная наука того времени окрестила «Порочным кругом». Каждый, кто не только пытался добраться из своего Города до другого, но даже просто передвигался по собственным улицам, незаметно для себя и окружающих начинал двигаться по кругу. И если для жителей одного Города это было не так страшно, ибо они всегда, так или иначе, возвращались в свои дома, находя новые пути в лабиринтах дворов и переулков, то в случае, если кто-либо хотел попасть из одного Города в другой, — ситуация резко менялась. Как будто существовал некий невидимый барьер, разделявший жителей двух Городов. Тот, кто стремился преодолеть его, шёл в правильном направлении, рассчитывал свои силы, но… когда уже казалось, что трудности позади, цель близка и окраина соседнего Города явно просматривается в рассветной дымке, выяснялось, что человек вернулся назад — в свой Город…
И то ли память людей была недостаточно хороша, то ли воображение недостаточно развито, только они и представить себе не могли времена, когда всё было иначе. Но именно оттуда, из ещё более далёкого прошлого, о котором даже говорить сейчас трудно, таким неясным и непонятным оно кажется, именно оттуда и пришла легенда о Стене. О Стене, древней как сам Мир…»
— На этом месте мамин рассказ прервался. Это был первый из долгой череды таких вечеров, и поэтому я хорошо его помню до сих пор. Я долго не могла заснуть и всё думала: «Если в мире бывают такие чудеса, то о чём тогда может рассказать древняя легенда?! Такая древняя, что при одном взгляде на неё можно моментально состариться и умереть…» Вот такая я была чувствительная девочка. Тебе смешно?
— Нисколько. Тем более что ты, похоже, такой и осталась. — Маша внимательно посмотрела на меня, но промолчала.
— Давай-ка ещё по глоточку, — предложил я, немного смутившись от незнакомого доселе чувства. Я плеснул в стаканчики, и мы выпили.
— Странный какой-то выходит сюжет у этой истории, — сказал я через минуту. — Ты не находишь? Некоторую схожесть: стена — это барьер, барьер — это порог, порог — это…
— Если ты сейчас углубишься в рассуждения, — перебила меня Маша — то, зная твою любовь к созерцательному типу размышлений, можно предположить, что конец истории тебе придётся дослушивать уже дряхлым стариком.
— А ты? — Мне не удалось избежать ответной иронии.
— Я?! Ах ты, мерзавец! Разве ты не знаешь, что я буду вечно молодой! — Надо признать, ей удалось отвлечь меня от навязчивого желания порассуждать на тему совпадений. Я готов был слушать дальше.
Рассказ второй
— Так вот… Что хотела сказать принцесса? Принцесса хотела сказать, что её нисколечко не затруднит продолжить свой рассказ, если вредный дряхлый старикашка готов продолжить просто слушать. — Маша вопросительно посмотрела на меня.
— Старикашка готов.
— Вот и славно. Кстати, ты ничего не сказал по поводу «принцессы»! Ладно, я прощаю тебя. Просто так меня называла мама, когда хотела сказать что-то особенно важное. Она пыталась объяснить мне сначала, кто такие эти принцессы, но я не совсем понимала. Хотя кое-что, как мне теперь кажется, улавливала… — на секунду она задумалась. — Как ты считаешь, я Принцесса?
— Без сомнения.
— Значит, ты знаешь, кто они такие?
— Боюсь, что так же, как и ты, — на уровне ощущений. Но они подсказывают мне сейчас, что принцессы должны были быть в точности такие, как ты.
— Я всегда это знала! — В полумраке мне показалось, что Машино лицо засветилось. — Ведь совсем не главное знать что-то досконально, правда? Иногда можно просто довериться внутреннему чувству… Ладно, потом. А то я собьюсь… В общем, следующий день я провела, выдумывая истории одна страшней другой. Как я уже говорила, одно слово «древность» в моих фантазиях к вечеру превратилось во что-то совершенно недоступное моему разуму. Так что если мама по каким-то причинам не смогла бы рассказывать мне свою историю дальше, то я наверняка сошла бы с ума. Но ничего не приключилось, и вечером, свернувшись калачиком под одним с ней одеялом и закрыв глаза, я приготовилась слушать продолжение.
Странное, гипнотическое воздействие произвели на меня слова, с которых мама начала свой рассказ в тот вечер:
«“…никто и ничто, два из одного; не достигнет другого; будет вечною стена; но будет познана слабостью; и всё станет вновь; и змея проглотит свой хвост; и будет…” — гласило древнее пророчество, оставленное человеком, чья судьба осталась неизвестна.
Говорят, когда-то в одном из Городов была найдена книга, все поля которой были исписаны подобного рода текстами. А вместо подписи внизу каждой страницы, рядом с её номером, стояло: «Откровения Шута Горохового». Упоминание о Стене в одном из текстов заставило нашедших эту книгу людей более внимательно отнестись к записям. Все они были переписаны, истолкованы, но главным пророчеством всегда считалось именно это.
Правда, что означало словосочетание «шут гороховый», досконально истолковать так и не удалось. Поэтому со временем все стали говорить просто: «Пророчество Шута».
В трактовке современности смысл этого странного текста был переведён толкователями так: «Никто из жителей одного из двух Городов не достигнет другого. И пока будет Ветер — будет существовать и Стена. Пока слабые, но упорные усилия людей не приведут к познанию её природы. Так было и будет всегда, пока Спираль Вечности цикл за циклом поглощает саму себя».
Знай — всегда есть люди, склонные больше доверять древним легендам и пророчествам, нежели современной науке. Они и настаивали на том, что необходимо постижение Стены как философской категории. Как нематериальной сущности, оказывающей влияние на человеческие чувства — создавая иллюзии у людей, пытающихся преодолеть её. В результате чего человек, ведомый ложными представлениями, просто плутал, пропадая навсегда, или возвращался, влекомый инстинктом самосохранения, к исходной точке своего путешествия, то есть в СВОЙ Город. И так получилось, что в том Городе, где жил Философ — друг Математика, таких было большинство. И как-то так повелось издавна, между собой, сначала в шутку, а потом по привычке, люди называли его «Городом философов».
Философы считали науку кладбищем гипотез и утверждали, что Ветер влияет не только на физическую составляющую жизни людей, но и на ход их мыслей и чувств, в которых тоже наблюдались циклические процессы. И обыкновенные жители привыкли думать, что коварный Ветер — это Рок, а Стена — напоминание людям о пределах их возможностей.
А вот в Городе, где жила Маша и её друг Математик, большинство было уверено в том, что основная проблема — это невозможность произвести безупречные расчёты. Рождались всё новые теории о механике движения тел, производились бесконечные вычисления возможных траекторий, выдвигались гипотезы о завихрениях пространства, о «чёрных дырах» в материи и тому подобные. Так что нет ничего удивительного в том, что этот Город в народе именовали «Городом математиков». Его жители пребывали в уверенности, что рано или поздно удастся найти единственно безупречный действенный алгоритм, способный преодолеть Стену.
На фоне непрекращающихся споров — о них Маша могла судить по телефонным разговорам между Математиком и Философом, потому как их содержание было ей известно со слов её друга, — жители обоих Городов ежедневно страдали от последствий навязанного им природой явления. Существовали два основных правила, естественным образом сформировавшиеся из многовекового опыта, и их знание несколько облегчало людям жизнь. Первое: «ИДТИ ПРОТИВ ВЕТРА НЕВОЗМОЖНО! Ибо НИКОГДА не попадёшь ТУДА, куда ХОЧЕШЬ попасть!» И второе: «Куда бы ты ни пошёл, если идти достаточно долго — рано или поздно обязательно коснёшься Стены». Нарушение первого правила влекло за собой отказ от здравого смысла, что само по себе было неприемлемо. Нарушение второго — граничило с самой смертью. Эти продиктованные опытом борьбы законы так цепко укоренились в мыслях и жизни людей, что никому даже в голову не приходило идти на риск, чтобы проверить их достоверность на собственной шкуре. Да и «телефонная» связь давала людям возможность не чувствовать себя забытыми и разделёнными.
Не говоря уже о том, что всегда существовали пугающие слухи и всякие истории о тех, кто пытался пойти наперекор. Впрочем, весьма противоречивые. Одни говорили, что те, кто отваживался на такое, уже никогда не возвращались обратно. Другие — что слышали от своих знакомых про людей, вернувшихся из такого путешествия. И что эти люди, с их слов, явно были, что называется, «не в себе» и заканчивали жизнь где-то на задворках, потеряв ощущение реальности.
Слабость и Рок — называла мама эти правила»…
— Я вижу, мама действительно не баловала тебя «развивающими сказками», — сказал я после того, как заметил, что мы уже пару минут сидим в тишине.
— Да уж… — не сразу ответила Маша. — Она баловала меня лучшим, чем может баловать один близкий человек другого, — собой. Настоящим собой! Такое может позволить себе только тот, кто любит.
Ещё с минуту мы курили, не произнося ни слова.
— Не забывай, — прервала молчание Маша, — то, что ты сейчас слышишь, мама рассказывала мне… не скажу, сколько лет назад. Сейчас я продемонстрирую тебе возможности своей памяти. Впрочем, в этом я вся в неё!
Рассказ третий
«Ярким примером принципиальных споров вокруг Стены может послужить отрывок из телефонной дискуссии между Философом и Математиком. Последний часто записывал их разговоры на специальное устройство и потом прослушивал ещё по нескольку раз, чтобы лучше понять, в чём были сильные и слабые стороны его доводов.
Обычно Маше приходилось по старой дружбе часами выслушивать его комментарии, после перепалок с Философом насыщенные язвительностью и чрезмерным самомнением. Но в тот раз Математик принёс ей запись их последней беседы вовсе не за тем, чтобы развлечь её, — просто у него сломалось устройство для прослушивания.
— Ты опять много куришь! Что за дурацкая привычка! — прямо с порога, почувствовав запах табачного дыма, брякнул он. «Как обычно — ни «привет!», ни «как дела?», — подумала Маша.
— У каждого свой способ заполнять паузы, — вместо этого ответила она равнодушно. — Любой дурак знает, что физиологической зависимости сигареты не вызывают.
— Да, но они наносят вред здоровью!
— Самая вредная привычка из всех, что я знаю, — это привычка жить.
— Твой разум стремится всё усложнить. В то время как ты сама, из духа противоречия, стараешься всё упростить: либо веришь во всё, либо во всём сомневаешься. Это очень типично для женского восприятия — именно такие позиции освобождают тебя от необходимости действительно мыслить…
К слову сказать, Маша, разделяла мнение, что люди делятся на две половины. Одни, войдя в комнату, восклицают: «О, кого я вижу!», другие: «А вот и я!» И по её глубокому убеждению, Математик относился к последним. «Несовершенство — вот что нам нравится в наших друзьях», — медленно произнесла она про себя — и не стала отвечать.
— Можно я прослушаю у тебя запись? А то у меня что-то аппарат барахлит…
— Сказал бы сразу, что тебе нужно, а не приставал бы с нравоучениями. Конечно, пожалуйста… — «Зашёл бы ты, если бы у тебя не было какого-нибудь дела, как же!»
— Отлично! — он сразу направился в комнату и включил запись:
(Математик) — «…и Змея проглотит свой хвост…» Вращающееся кольцо. Не гипотетическое вращающееся кольцо, не витиеватая метафора, которые вы, философы, так любите, а вполне материальное кольцо, падающее в поле тяготения, не важно кого или чего — человека, планеты, пылинки или города… Вращающееся кольцо попадает в поле тяготения вдоль оси притяжения объекта и… начинает, разумеется, вращаться вокруг этой оси. В данном случае — вокруг оси города. Например, вашего Города… или нашего… Иначе просто не будет выполняться закон сохранения энергии. А этот закон — догмат! «…сила будет…» Будет. Есть. Сохранится!
(Философ) — Не-ет. «…и Змея проглотит свой хвост…» — это закон диалектики. Развитие по спирали. Мир, вселенная, города, кольца, люди, пылинки — развиваются… Развиваются. Совершенствуются. И если давным-давно даны «Математические начала натуральной философии» , то, видно, давным-давно же назрела необходимость натурально-философского анализа математических начал. С философской точки зрения, в вашем Городе преобладает стихия Вражды — северный ветер. В нашем Городе — стихия Любви. Южный. Преобладание одной или другой стихии приводит к циклическому ходу мирового процесса. Не даёт пружине — той самой спирали — сорваться, мгновенно развернуться, разорваться. Таким образом спасая саму возможность жизни. «…и Змея проглотит свой хвост…» В этой своеобразной причудливой асимметрии и заключена гармония. Нарушь мы её, предположи мы гипотетически, что некими путями можно прийти к симметрии, — и наш мир рухнет . Именно поэтому мы не можем добраться друг до друга. Мы ходим по кругу… По кругам, которые являются одним бесконечным, вечно движущимся…
(М) — Бред, который я сейчас слышу, лишь подтверждает мои гипотезы. Известно, что вращение традиционно понимается как нечто вторичное, приводимое к поступательному движению точки по окружности. То есть сводится к некоей покоящейся системе отсчёта. И иногда угловая скорость — это необходимая условная константа, и без неё не обойтись в расчётах. В условных же расчётах. На самом же деле вращение необходимо определять только по отношению к вращению! Вращательное движение фундаментально. Оно — нерушимая основа мироздания. Заданные стихией вращения наших городов не позволяют нам выйти за их пределы, иначе… Мне даже страшно говорить, что иначе… Иначе. Представь себе, что будет, если, скажем, начнётся цепная реакция превращения вращательной энергии частиц в энергию электромагнитного излучения. Особенно учитывая обстоятельство, что вращения всех материальных частиц внутри наших городов скоординированы, масштабность такой реакции будет воистину ужасающа! Именно поэтому «…будет вечною стена…» Дабы уберечь нас!
(Ф) — Ты считаешь, что Стена, указанная в пророчестве, существует как сущность?
(М) — Безусловно! Она материальна! Стена — это не метафора. Мне порой кажется, что ваша патологическая тяга усматривать во всём смысл сакральный лишает вас элементарного здравого смысла. Иногда, мой друг, банан — это просто банан, а Стена — стена!
(Ф) — И ты даже знаешь, из какого рода природного или синтетического материала она сделана? И, может быть, даже знаешь кем?
(М) — Я бы на твоём месте не ехидничал, а понял, что она существует, ибо её существование — как математического объекта — доказано!
(Ф) — «Математический объект», говоришь… Х-м… Стена — это некое пространство! Пространство лишь условно относят к сфере материального. Попытаюсь объяснить на доступном для твоего понимания языке. Описать, так сказать, пространство в его натуральной сущности. Как философская категория, пространство — это природная субстанция, изначально обладающая естественным свойством разъединения, распада, разделения, расширения, волнообразности, отталкивания, распространения, дифференциации, антигравитации… Продолжишь сам… Я напомню тебе, что чем больше слов и терминов существует для описания, тем менее сущностна сущность! Философский каламбур!
(М) — Стена — это стена! Я уж не знаю, насколько там сущностна сущность или несущностна несущность. Но стена — это материя. Она имеет плотность, объём, теплопроводность. И обладает свойствами своих субстанций. Даже если предположить несущностность, как ты изволишь выражаться, Стены — она всё равно субстанция! На уровне, скажем, квантовой физики. Хорошо, если тебе угодно, стена не корпускула. Она — волна! Но от этого она не становится менее материальной. У неё есть обобщающая формула массы, которая, да будет тебе известно, является количественной характеристикой любых материальных объектов — как результат взаимодействия пространства со временем .
(Ф) — Меня поражает твоя косность. Твоё упорство в попытках свести всё к мёртвой материи, будь то Стена, Ветер, кусок колбасы или сам Господь Бог. Есть Ветер, который мы ощущаем… Он определяет особенности нашего существования… Его ты осязаешь… Ему ты подчинён… Именно ветер «кормит» тебя материальной пищей и даёт тебе возможность материальных зрелищ, ибо вся твоя такая материальная жизнь посвящена созданию материальных алгоритмов, выраженных тобою в закорючках условных значков, условности же описывающих, но благодаря этим условностям возможно реальное существование. И есть некая Стена. О ней нам всем известно с детства. Но только из слов пророчества. Ни ты, ни я никогда её не видели и не осязали. Но ты с упорством остолопа считаешь её некоей материей. Кучкой атомов… Комбинацией, которую тебе необходимо вычислить. Ты считаешь стену материальной, сущностной, потому что она «обнаруживает своё непрерывное влияние на тела по известным тебе законам. Но материален этот агент или нет?» Хотя… Если вспомнить закон диалектики о единстве и борьбе противоположностей… Х-м… В этом случае — одна противоположность победила. Стена нематериальна. Несущностна. Как несущностен Бог. И несущностен Ветер. Но и материальное и нематериальное оказывает на нас одинаковое влияние. Поэтому — не всё ли равно, ЧТО есть Стена? Важно лишь то, что «…будет вечною…»
(М) — Так мы никогда не достигнем консенсуса!
(Ф) — Консенсус — это когда все соглашаются с тем, что каждый в отдельности считает ошибочным…
(М) — Я не буду спорить — это мудро. Но что нам это даёт?…
(Ф) — Ещё одну попытку.
(М) — Для чего?
(Ф) — Найти верное описание…
(М) — Но жизнь — это не способ описания. Это способ действия. И чем лучше это действие рассчитано, тем оно эффективнее…
— Ты ещё не устал от этих бесконечных бесплодных споров? — спросила Маша сразу после того, как Математик выключил устройство прослушивания.
— О чём ты? — удивился он.
— Вы гадаете о сущности Стены, вычисляете параметры «Порочного круга», но это невозможно, пока вы сами ему подвержены. Для вас — выйти из него невозможно, пока не будет найдено know-how. А найти вы его не можете, потому что никаким количеством экспериментов и расчётов нельзя доказать теорию. Но достаточно одного, чтобы её опровергнуть. Печально, но это факт — вы создали себе в голове свой маленький «порочный круг», а пытаетесь решить проблему мирового масштаба. Печально и смешно…
— Ты не понимаешь…
— Да, я не понимаю! — перебила Маша. — И что тебя особенно должно расстроить — и не собираюсь этого делать. Моё личное know-how состоит в том, чтобы не иметь никакого. Так я, по крайней мере, не буду плодить эффект «порочного круга», засоряя им ещё и свою голову…
— Слушай, когда ты, наконец, найдёшь себе кого-нибудь?!
— Если бы это было так просто…
— Поверить не могу! Ты же сама говорила: «Для умной женщины мужчины — не проблема; для умной женщины мужчины — решение».
— Я устала от таких решений… Прости, ты у нас, конечно, знаток тайн человеческой психики — особенно женской, но сегодня я точно в квалифицированной помощи не нуждаюсь! Так что, если тебе больше ничего не нужно…
— Ладно, я не обижаюсь. Зайду, когда ты будешь в хорошем расположении духа. Пока…
«Он не обижается… надо же! Когда мне самой станет известно РАСПОЛОЖЕНИЕ МОЕГО ДУХА, моему ТЕЛУ, надеюсь, уже не потребуется, чтобы к нему КТО-НИБУДЬ КОГДА-НИБУДЬ заходил!» — подумала Маша, со злостью захлопывая за Математиком дверь…»
Рассказ четвёртый
«Однажды случилось то, о чём Маша уже давно мечтала — найти себе в другом Городе друга. Того, с кем она могла бы разговаривать, когда и о чём ей захочется, рассказывать ему о своих мыслях и переживаниях, не обременяя ни себя, ни его размышлениями о целесообразности взаимоотношений, ведь невозможность встречи снимала все те недоразумения, что так свойственны жизни в замкнутом пространстве ТВОЕГО Города. Это одна сторона медали. А вторая — человек вообще так устроен — нужное кажется ему настолько важным, что оно по определению не может лежать где-то рядом, на виду, а должно прятаться от него за горизонтом досягаемости.
Сказать по правде, Маше просто хотелось, чтобы в её жизни появился кто-то… Она сама не могла понять кто. Такое впечатление, что Ветер, если верить Философу, действительно оказывал какое-то магическое действие на её мысли и чувства. Эфемерность окружающего мира порой ощущалась так остро, что сдавалось — начинаешь глазами видеть круги, по которым ходишь сам, и люди вокруг тебя…
Математик был хорошим, умным. Настоящий, надёжный друг, но…
Когда-то они полагали, что больше чем друзья. И даже достаточно долго прожили вместе. Достаточно долго для того, чтобы… В общем, когда людям кажется, что они вполне счастливы, они незаметно начинают любить меньше и заканчивают тем, что отдаляются друг от друга. Его всё устраивало, но ей хотелось чего-то большего, чего-то, что не поддавалось чётким формулировкам. А если и поддавалось, то выглядело так спонтанно, что потом, перечитывая собственные короткие мысли и заметки, она удивлялась отсутствию в них даже видимой последовательности. Ну, например, в один день она могла записать в своём блокноте, скучая без дела на работе:
«Если ты не делаешь ничего «не такого», то тебя и не ждёт ничто «не такое»…»
Он не понимал. Не мог или не хотел? Для него это было за рамками здравого смысла. А у неё что-то трепетало в душе — и никак не хотело подстраиваться под устойчивый с виду алгоритм жизни. Нельзя сказать, что они расстались. Просто перестали быть друг с другом. Это произошло как-то исподволь, как и всё в этом Городе. И, замкнув очередной круг, они остались теми, кем и были на самом деле друг для друга, — друзьями.
С тех пор у Маши случилась пара-тройка увлечений, но… как она сама записала в том же блокноте:
«Отношения хороши тем, что некоторое время позволяют не думать об отсутствии любви. Но… только некоторое время».
Единственное, чего она никак не могла понять, почему все без конца твердили ей об этом самом здравом смысле. «Почему они всегда утверждают, что только здравый смысл позволит сохранить мне целостность и сделает жизнь счастливой? Видимо, лучше всего у людей получается учить тому, чему им самим ещё надо учиться. Помнить о том, что вода мокрая, а курить вредно — вот и весь их здравый смысл, при внимательном рассмотрении. Если это единственное, на что может реально опереться человек, то почему этого не хватает чтобы изменить то, что необходимо изменить?» Так она думала, делая очередную запись в блокноте:
«Здравый смысл — это багаж стереотипов, приобретаемых к определённому возрасту. В нас всех с детства вдолбили «истину» о том, что есть вещи совершенно невозможные. Но всегда находится тот, кто во время уроков смотрел в окно и не слушал. Он единственный свободен творить чудеса».
Один раз ей даже показалось, что она наконец влюбилась, но… объект влюблённости ушёл из её жизни так же, как и пришёл — внезапно, случайно, низачем. Сломал привычный распорядок, поселил в стенах запах, сначала такой близкий и желанный, а потом агрессивный и чужой. Ушёл, оставив пустоту и единственное желание — уже договориться с кем-то. Это желание, впрочем, растаяло через какое-то время в её детской душе, как дымка.
А через некоторое время на последней странице блокнота, исписанного по этому поводу признаниями, страстью, болью и пеплом её души, появилась строчка:
«В книгах пишут о безумной любви, а в реальности торжествует истерика…»
Но однажды случилось то, что не оставило камня на камне от её предыдущей жизни, стерев за короткий срок из сердца и мыслей не только все воспоминания о деталях, но даже веру в то, что это действительно была ЕЁ жизнь…»
Рассказ пятый
«В тот день, придя с работы, Маша вдруг, ни с того ни с сего, что было для неё характерно, решила приготовить себе ужин. Надо сказать, что обычно она очень редко ела дома — не любила долго находиться одна. Знаешь, иногда общество других людей нужно не потому, что ты не можешь без него обходиться, а потому, что не хочешь, чтобы твои собственные мысли долго оставались наедине с тобой.
Но сегодня она ещё с середины дня вознамерилась вкусно пострадать, позволив тем самым мыслям терзать её, как им заблагорассудится. А для этого была необходима обстановка, призванная поддержать и усугубить это состояние.
Так что, смешав водку с вермутом один к одному — для воодушевления, Маша принялась за изготовление салата. А когда тот был готов, она присела перекурить, вновь наполнив опустевший стакан. Незатейливые действия всегда вызывали у неё в душе ощущение комфорта. Вот и сейчас, закурив, Маша попыталась представить, как она поджарит немного мяса, но картинка почему-то не принесла ей должного удовольствия. Тогда она решила ограничиться консервированным эквивалентом. Сотворять из еды культ не было в её правилах. Да и не в еде как таковой было дело.
Докурив, Маша достала банку и консервный нож. «Как они управляются с этими железяками?» — думала она, имея в виду мужчин. Тем всегда было проще вскрыть десять таких банок, чем помыть одну тарелку. Видимо, даже в этом они находили клочки чувства собственного достоинства — читай «превосходства». «Никак не могу запомнить, какой частью надо прикладывать, а на что нажимать?» Она сильно надавила на рукоять, но… вместо того чтобы проткнуть тонкую крышку, нож вывернулся из-под руки и полоснул по указательному пальцу…
На глазах у Маши тут же выступили слёзы. Не от боли, нет. А от безумной жалости к себе вперемешку со злостью. «Конечно! Размечталась! Ты банку-то открыть не можешь! — яростно шипя, утирая рукавом глаза и облизывая окровавленный палец, думала Маша. — Вот останешься одна на планете с этой железякой и вагоном консервов — и сдохнешь от голода! Живут же другие как-то одни и не чувствуют себя ущербными! А я как дура последняя! Не могу больше! Не могу!»
Допив одним глотком всё, что оставалось в стакане, Маша смела со стола банку и нож. Те с грохотом отлетели куда-то в угол. Зашвырнув тарелку с салатом в холодильник и так хлопнув дверцей, что та чуть не отлетела, она пошла к телефону. Позвонить знакомым и напроситься на посиделки — вот единственное, что могло спасти ситуацию.
Кровь продолжала идти, и Маша, попеременно меняя руки, чтобы не запачкать аппарат, набрала по памяти номер…
— Олег, Олег! — чуть не закричала она, услышав характерный щелчок соединения.
— Это не Олег. Но если я могу вам чем-то помочь, и вы позволите… — незнакомый голос.
— Извините, я, наверное, не туда попала, — она уже была готова отправить телефон вслед за консервной банкой.
— Как знать.
— Что вы имеете в виду?…
Если разговор с незнакомцем продолжается больше нескольких секунд, бросить трубку уже не кажется естественным.
— То, что обычно в трудных ситуациях мы звоним тем, на кого можем рассчитывать, правильно?
— В общем, да, — ответила Маша нерешительно.
— И, как правило, потом выясняется, что рассчитывали мы совсем не на то, что они смогли бы или были готовы нам дать, да?
— Ну-у…
— Да или нет?
— Наверное, да.
— Опустим «наверное».
Непонятно почему, голос незнакомца начинал завораживать.
— Вы позвонили, но не рассчитывали на то, что это буду я. Так возможно, я и есть тот, кто сможет дать то, что вам сейчас действительно необходимо? Вам очень плохо сейчас? — Прямолинейный откровенный вопрос застал Машу врасплох. — Можете не отвечать. Если вместо «таблетки» в виде бывшего любовника, друга «по вызову», коллеги или ещё кого-нибудь в этом роде вам вдруг подворачивается совершенно незнакомый человек, с первых же слов проявляющий к вам интерес, значит, вам не просто плохо. Значит, вам очень плохо и, видимо, уже давно. Иначе бы зачем судьбе выделывать с вами такой фортель? — незнакомец сделал небольшую паузу. — Так что сделайте милость, прежде чем положить трубку, — скажите мне номер вашего телефона. Я обязательно позвоню вам завтра. Моя фамилия — Горохов. И я живу в Городе… впрочем, если моё чутьё меня не подводит — я живу в ДРУГОМ Городе. И… — могло показаться, что он смутился на мгновение. — Не пейте сегодня больше.
— Откуда вы знаете, что…
— Я волшебник, — весело ответил он, перебивая. — И если вам всё ещё есть, чем говорить, то я уже приготовил, чем записывать. Детская память, знаете ли: отвлекусь — и пиши пропало. Вот и пишу, чтобы не пропало. Ну, так я слушаю. Диктуйте номер…»
— То ли мама специально избегала называть этого человека по имени, то ли я по простоте своего восприятия не обращала внимания, а только так он и остался в моей памяти Гороховым, — Маша прикурила и продолжила.
Рассказ шестой
«На следующий день в 10.30 он позвонил на работу — Маша дала ему все свои телефоны, — потом в 12.00, затем в обеденный перерыв, ещё — вечером, когда она только зашла в квартиру. Следом, сразу после того, как она закончила ужинать чашкой кофе и бутербродом, и прямо перед сном, пожелать спокойной ночи…
В общем, что там говорить, — они скоро стали настоящими друзьями. Такими друзьями, что, положив трубку после очередного разговора с Гороховым, Маша уже через минуту начинала ощущать ни с чем не сравнимое желание вновь услышать его голос. Даже если бы он просто рассказывал ей один и тот же анекдот, она готова была слушать его часами. Она начала бояться, что сходит с ума. А однажды, когда в её телефонном аппарате что-то треснуло и он отключился, оно так чуть и не произошло. И произошло бы, если бы Маша, посреди ночи — а в тот раз их разговор сильно затянулся, — не разбудила громким стуком в дверь соседней квартиры ничего не соображающего спросонья Математика. И не заставила его наладить аппарат, не обращая внимания на его ехидные замечания и совершенно неуместные шутки.
На переполнявшие её чувства уже не хватало тех слов, которыми Маша обычно комментировала себе же свою жизнь. И слова изменились до неузнаваемости. Из коротких чётких фраз они преобразились в причудливые метафоры. Их смысл она сама не всегда понимала до конца. Но своим скрытым от взора реальности смыслом они были созвучны её чувствам и мыслям на тот момент. Все эти нежные, пропитанные теплом и печальной радостью слова она писала Ему. Писала, но никогда не говорила. До того дня, когда весь мир перевернулся вверх тормашками, но… это случилось много позже. А пока:
«Реальность проявляется там, где начинают ускользать слова».
…такие строки появлялись на страницах её дневника.
И казалось, нет в мире ничего более прекрасного, чем знать, что на свете есть единственный близкий человек. С ним ты можешь разговаривать не только разумом, но и сердцем…
Всю свою сознательную жизнь Маша пользовалась словами. Она извлекала из них пользу. «Польза вербального отражения ума» — написала она как-то в своём дневнике. «Разум, отражающий удары потенциального врага. Разум — щит, разум — партнёр. Разум, защищающий сердце и душу. Разум — плащ супергероя, не допускающий дальше ограниченных им пределов вредное воздействие… Слово — идеальное, непобедимое, высокотехнологичное наисовременнейшее его оружие. Стройное, тактически и стратегически продуманное сочетание отточенной иронии, не позволяющее ранить тебя. Броня, которой не страшны внешние воздействия. Пирамида, защищающая сердце… Склеп для истины».
Никто не догадывался, какова была Маша на самом деле. Этого не знал ни Математик, ни даже, пожалуй, она сама.
Но сейчас, впервые в жизни, она писала, не задумываясь, какое впечатление это произведёт. Ей не было дела ни до кого. Слова изливались на бумагу, и никакой разум, никакой здравый смысл не имели значения и не ставили никаких барьеров. Так можно писать только сердцем. И только сердцу. Только тому, кто такой же, как ты. Кто не ранит тебя, ибо нельзя ранить собственное сердце.
«Я перестала ПОЛЬЗОВАТЬСЯ словами и… для меня началась ИСТИНА СЛОВА. Я больше не записываю мысли, подбирая словесные формулировки. Я не пишу СЛОВА. Я пишу СЕБЯ. Я пишу ТЕБЯ…»
Когда она записывала эти строки, ощущение не было пронзительным. Скорее благодатным. Снизошедшим. Необъятным. Что-то огромное, включающее всё и… ничего. Совершенно необъяснимое… Что-то, что не выскажешь, хотя и ощущаешь… Не нарисуешь, хотя видишь… Что-то необычное… Маша разрыдалась, как девочка. Слёзы освобождали. Впервые в жизни она плакала и понимала, что плачет от счастья…
.
…Время шло. Бежало, летело, искрилось, пронзаемое стынущим с каждым днём всё сильнее Ветром — наступали холода. Маша не видела и не ощущала этого. Но как-то незаметно в словах её сердца стали проявляться образы, которых разум, обременённый здравым смыслом, старался всячески избегать…
Я спешу к тебе,
Стирая
Ночи перламутр,
Каблуками с тротуаров.
Утро…
Я вхожу к тебе
Тихонько
И смотрю в лицо.
Как цветочным благовоньем,
Всё одето сном.
За окном рябит рассветом,
Я стою в тиши,
И срываются сонеты
С любящей души…
« Кому и зачем нужно было устраивать всё так, чтобы люди, ДОЛЖНЫЕ быть вместе, не могли даже встретиться? — часто задавалась она вопросом. — Неужели в великой природе нашлась беспричинная нужда разделить людей?»
И чем глубже проникала в неё мысль о невозможности увидеть самого близкого на свете человека, тем печальнее становились слова её сердца…
За пределами этой равнины
Есть тёплые нежные дни.
За стылостью этих снегов
Есть радуга, вереск и зов,
Есть сумрак, полёт и огни,
Но меня не бывает с ними.
А потом, сливаясь и разветвляясь одним им известными путями, слова сердца добрались до разума, осветив безграничную пустыню страдания…
слова
за которыми
душ слияние
и в горе и в радости
в любом состоянии
тел
кто посмеет
хотением чего-то отдельного
оказаться наедине
с тем
что
подобно смерти
последний акт посвящения
традиционно требует концентрации
сравнимой лишь
с возрождением к жизни
исходных правил движения…
Она оказалась на грани отчаяния…»
Рассказ седьмой
«— …Шут ты, Горохов, честное слово! Простые вещи представляешь так витиевато, — разговор шёл уже давно. — Когда я слышу тебя, я счастлива, я всё понимаю и верю тебе, но…
— Если любовь достаточно сильна, ожидание становится счастьем.
— Да, но в том случае, если ожидание оправданно. Прости, это неверное слово. Я хотел сказать, если есть надежда…
— Зачем нам надежда? У нас уже есть то, что для многих на этой планете так и останется тайной.
— Да, я знаю. Но оно как бы само по себе у каждого. Всё должно быть вместе, едино.
— Безоблачное «забудь»…
И пасмурное «прости»…
Каплями дождь, как ртуть,
На нитях пустых паутин.
Путаясь в слабости дня
И злясь над гримасой ночи,
Ты вновь убежишь от меня
В безумье простых величин.
— Что это?
— Это стихи.
— Стихи? Чьи?
— Не помню имени… Кто-то из древних, кажется.
— «В безумье простых величин»… Ты считаешь, я безумна?
— Нет. Ты взвинчена, опасна и неподражаема. Я бы научился ходить на ушах, если бы знал, что это поможет разрушить Стену!
— Я хочу быть с тобой, — сказав это, Маша ощутила некое подобие покоя — тишину.
— Я тоже. Но что мы можем сделать — Стена непреодолима!
И как затишье перед бурей сменяется взрывом стихий, так тишина вдруг обрушилась лавиной льда и снега на её маленькое хрупкое сердце.
— Но ведь так нельзя. Невозможно! — она сорвалась на крик.
— Да, чёрт побери, невозможно! Но это так! Не я придумал этот мир. Я, так же, как и ты, как и любой другой человек, понятия не имею, почему всё устроено так, а не иначе…
Маша чувствовала, как что-то обрывается у неё в груди под тяжестью неизбежного холода. Ярость и обречённость стегнули стальным кнутом по сердцу и лёгким. Она отвела трубку от уха. И пристально посмотрела на неё, как в жерло потухшего вулкана…
Из динамика слабо доносился его голос. Она отвела трубку ещё дальше — голос стал слабее. Ещё и ещё… А потом взгляд её упал на провод, выходивший из телефонного аппарата. Тот лежал на полу, ядовито свернувшись кольцом. «…и змея проглотит свой хвост; и будет вечною Стена…»
Маша наклонилась, свободной рукой сгребла провод и с силой дёрнула его на себя.
Как я тебе уже говорила, в Городе, где жила Маша, Ветер всегда дул с севера на юг. И его дуновение приносило с собой что-то зловещее и холодное, но в то же время дающее уверенность.
А в другом, где Ветер дул с юга на север, в воздухе всегда ощущался обманчивый вкус надежды и связанной с ней нерешительности…
Положив трубку на рычаг обескровленного аппарата, Маша ощутила безграничную пустоту. Пустоту, которая образуется только после того, как заполнявшее всю душу отчаяние вдруг лопается, как мыльный пузырь.
Мысль о том, что единственное, ради чего она теперь могла жить, никогда не случится с нею, была невыносима…
«Улица, где я живу, в солнечные дни похожа на миниатюру, выполненную кистью старого художника… А в густые безлунные ночи она похожа на замковую анфиладу, в пугающих тенях которой прячутся волшебные существа. Ты идёшь вдоль домов, и кажется, что они смотрят вслед и переговариваются друг с другом на каком-то космическом языке, я слышу их даже сквозь Ветер…»
В голове проносились его слова, пока она, сама не замечая, что делает, выходила из дома на улицу.
Сразу ощутив привычную упругую силу Ветра, тело автоматически среагировало и слегка наклонилось ему навстречу.
«На моей улице есть маленькая лавка удивительных и самых ненужных на свете вещей. Иногда я провожу там час или два, просто разглядывая всякую всячину и представляя, какой затейливый путь мог проделать любой из выставленных там предметов, прежде чем попал сюда…»
«Сувенирная лавка! — вспомнилось Маше. — У нас тоже есть такая». На мгновение она увидела себя стоящей перед ней и появляющуюся из-за угла фигуру незнакомого мужчины… «Пусть… пусть там не будет удивительных и самых ненужных на свете вещей…»
«Первый переулок направо. Потом — во внутренний двор большого дома на параллельной улице. Быстрый переход наискосок через сквер, подземный переход, ещё один переулок — и выскочишь, немного не доходя до лавки, с наветренной стороны. Последние метры Ветер сам поможет преодолеть с лёгкостью, с какой только и можно представить себе движение по воле Ветра. Ах, если бы всё в мире делалось с такой же лёгкостью!»
Чтобы дойти до лавки без помех, минуя преграды, чинимые Ветром, нужно было начать двигаться в противоположную от неё сторону.
«Я не могу идти… но хочу быть там и смотреть на витрины, и представлять, что ты тоже смотришь на них сейчас… иначе я сойду с ума… но если я пойду как обычно, то никогда не увижу тебя там, потому что это невозможно… если же я просто пойду туда прямо, против Ветра, то никогда не приду туда, потому что это… тоже невозможно… но я должна сделать хоть что-то!»
Пустота хороша уже тем, что её можно заполнить по своему усмотрению. Или… Некто заполнит её по-своему.
Кто-то потом назовёт это «последним актом отчаяния», кто-то «мужеством», кто-то «негасимым стремлением»… К Шуту их всех! Все они заблуждаются. Есть намерения, отсутствие объяснений которым и есть единственный способ их реализации.
Маше казалось, что Ветер — это не ветер, а неукротимое дыхание вечной Стены. Она на миг ощутила безумную слабость перед лицом этой неумолимой силы. Отчаяние, выросшее в ней до пределов человеческих возможностей, перерастало само себя. И вдруг… то ли любимый голос, как ей показалось, зовущий за собой, или тот самый некто — но вместо того чтобы разлететься на миллионы маленьких капель под тяжестью Ветра, сердце девушки вдруг замерло на миг и, перестав сопротивляться, пропустило его сквозь себя…
По привычке чуть наклонившись вперёд, Маша шла вниз по улице в сторону лавки сувениров. Туда, откуда секунду назад дул Ветер. Не встретив сопротивления, он проник в неё и, не задержавшись, улетел дальше, как не был.
Булочная справа… Так вот откуда до её окон по утрам доносился запах свежеиспечённого хлеба! Булочник каждое утро заносил ей пряный вкусный батон, в мякоть которого проваливались пальцы, и сложным маршрутом возвращался к себе в пекарню. Он любил Машу. Она это знала. Но в булочной никогда не была: чтобы попасть туда, ей пришлось бы обойти половину Города — так неудобно она располагалась по отношению к Ветру.
«А я так скучаю по запаху свежего хлеба по утрам. Бабушка, пока ещё была жива, часто готовила его сама. Но она давно умерла. А булочная хоть и недалеко от меня — запаха я не чувствую — его уносит Ветер…» — вспомнила она слова Горохова.
До лавки был всего квартал — она прошла его за пару минут. Можно было бы сказать, что мысли путались. И они наверняка бы путались, если бы были.
Уже стоя перед витриной, она продолжала не думать. Даже не вглядывалась внутрь, где на полках за стеклом красовались «самые ненужные вещи на свете».
В ней медленно, как батисфера из океанских глубин, поднималось решение. Поэтому она даже не заметила появившегося из-за угла здания мужчину. Она также не заметила, как он остановился невдалеке от неё, прикрывая лицо от Ветра высоким воротником пальто. От Ветра, которого больше не было. Протянув руку, она вывела пальцем на пыльном стекле: «Горохов, я иду…»
— Маша?! — воскликнул кто-то у неё за спиной…»
* * *
— Слушай, что-то я не понял, так был ветер или нет?
— А Трансляция была сегодня или нет?
— Была.
— А для тебя?
— Нет. Но это не одно и то же. Ветер, он всё-таки…
— Повторить спор Математика с Философом, или сам догадаешься?
— Всё равно, это как-то…
— Невозможно. Да, я в курсе. Мама рассказывала. Так же невозможно, как невозможно было для тебя оказаться вне Трансляции всего несколько часов назад.
— Так что же получается, они жили в одном Городе?
— А ты как думаешь?
— По логике, вроде так.
— Ты думаешь, что важно именно это?
— Ладно, Шут с ним. А дальше что было?
— Дальше? Дальше они поцеловались и жили долго и счастливо.
— Да ладно!
— А почему нет? Не веришь, что люди могут быть просто счастливы? Хорошо. Я облегчу тебе муки мыслительного процесса. Они поцеловались и жили счастливо, но недолго.
— Почему?
— Ну ты…
Резко открывшаяся входная дверь оборвала Машу на полуслове. На пороге стояли два офицера с нашивками Службы Контроля на рукавах.
Первый, высокого роста, сделал два шага вперёд и, обращаясь ко мне, протянул пластиковый конверт.
— Приносим извинения за нарушение границ частного покоя. Срочная конфиденциальная доставка.
«Как же! — моментально подумал я. — Вот только доставка чего?» И тут же в продолжение собственных мыслей услышал Машин вопрос:
— Доставка нам или доставка нас?!
— Простите, вы должны ознакомиться с документом.
— А если я не умею или не в состоянии читать?
— Инструкцией предусмотрено прочтение документа вслух.
— А если я ещё и глухая?
— В этом случае комиссия определила бы иной способ доведения информации до вас. — Мне показалось, он пошутил, но, взглянув на его лицо, я понял, что это не так. — Ознакомьтесь с документом.
— Можно даже не открывать. Они не уйдут без нас.
— Откуда ты знаешь?
— Я уже был клиентом этой доставки.
— Дай мне, — Маша вскрыла конверт и прочитала: «Вы приглашаетесь на семинар по проблеме преодоления Казуса. В целях сохранения информации — явка осуществляется немедленно в сопровождении офицеров Службы. Заранее благодарим за помощь».
— Там ещё сноска должна быть…
— «Прочтение данного документа накладывает на вас юридические обязательства по статье 32/3 Общего Свода Правил»… Что это значит?
— Это значит, что они могут делать с нами всё, что захотят, и юридически это будет оправданно, — быстро ответил я, пока один из офицеров открывал рот для ответа.
— Что значит «всё, что захотят»? И что это за статья 32/3?
— Регламент дел государственной важности.
— А если мы просто откажемся?
— Я так и сделал тогда.
— И?…
— Очнулся сразу на «семинаре».
— Но ведь в этом приглашении нет ничего конфиденциального! — В Машином голосе появились звенящие нотки.
— Действительно нет. Это пустышка, повод. Но юридически прикрытый. Так они обеспечивают «правильную» статистику ИП.
— Ты… — она покосилась на пришедших.
— Плевать. Они дуболомы. Если нас цапнули, то теперь уже всё равно, поверь мне, — и добавил более спокойно: — В каждой ситуации есть свои преимущества… У нас есть время? — уточнил я у офицеров.
— Инструкция предусматривает десятиминутную квоту на личные нужды, — совершенно ровным голосом ответил тот, что постарше.
— Вы не возражаете, если мы осуществим своё право на десятиминутную квоту совместно? А то вы перебили нас на самом интересном месте.
— Возражений нет! — В любой другой ситуации это было бы смешно.
— Пойдём, — вставая, я тронул Машу за локоть.
— Куда? — она уже успела впасть в лёгкое оцепенение.
— В ванную. Давай.
Я практически потащил её за собой.
Оказавшись в ванной комнате, я запер дверь. Я знал, что они всё равно будут слышать нас. Деться нам было некуда. Но одно отсутствие этих мерзких рож перед глазами уже облегчало положение.
— Слушай меня, слушай, — быстро заговорил я, взяв Машино лицо в ладони. — Семинара никакого нет. Тебя посадят в бокс. Одну. С этого момента мы подопытные. Не знаю, что им на этот раз нужно. Возможно, это как-то связано с Трансляцией. Не сопротивляйся. Чем меньше сопротивление — тем быстрее они теряют интерес. Я найду тебя. Обязательно найду тебя после того, как всё закончится. — Собственные слова показались мне малоубедительными. — Обещаю, слышишь?! Я обещаю! Где бы мы ни оказались — я приду к тебе.
Что-то в её лице поразило меня до самого сердца. Я видел, точнее, чувствовал, как что-то расслабилось у неё внутри. Спазм, превращающий живую плоть в стальную проволоку, отпустил. Лицо стало бледным, без кровинки, но оно светилось. Светилось спокойствием.
— Ты — Принцесса, — прошептал я, целуя её в щеки и глаза. — Ты единственная настоящая Принцесса. Я, дурак, недостоин тебя, но ты простишь мне это потом, правда? Скажи, что простишь.
— Да.
Её голос был настолько тих, что, казалось, звучал с другого края галактики, но в нём было всё. И печаль, и радость, и власть, и преклонение. Она ДЕЙСТВИТЕЛЬНО была Принцессой. Я ещё раз поцеловал её и открыл дверь.
— Мы готовы…
* * *
— К чему был весь этот спектакль?
— Мы волновались за тебя.
— Мы?
— Хорошо. Я волновался.
— Я не давала повода.
— Мы давно не виделись.
— Как мама?
— Нормально.
— Передавай привет.
— Не зайдёшь?
— Нет. Так что за острая нужда была в столь эффектном выходе?
— Просто хотел поговорить.
— О чём?
— Ты с кем-то встречаешься?
— Ах, в этом дело! Понятно. Ну и?
— Это не лучшая для тебя партия.
— А какая лучшая? Ваша партия шутов, что ли?! Долго вы ещё, кстати, собираетесь пудрить людям мозги этим шутовством?
— «Шут» — всего лишь символ, взятый из древней системы гаданий. Ноль — это всё и ничего, и одновременно способ обращения одного в другое. Это самоирония, напоминание о великой шутке тем, кто оказался по любую сторону от него…
— Начинается! Мне это не интересно.
— Аналитики давно пришли к выводу, что Человек Чувственный должен постоянно держать в напряжении весь спектр своего восприятия. Доходя до предельных величин, обострённое восприятие должно осуществить скачок…
— Должно? То есть ты не знаешь, осуществит оно его или нет?
— Должно.
— Понятно. И на это «должно» ни вашей, ни твоей личной Методологии уже не хватает, правильно я понимаю?
— Отчасти.
— Знаешь, что я тебе скажу… Для таких ситуаций в далёком прошлом, о котором вам известно больше, чем мне, как я понимаю, существовало отличное определение: Чудо!
— Ты права, но…
— Без но! Вы настолько хорошо научились принимать всё, что в состоянии объяснить чувственным восприятием, что, может быть, уже пришла пора научиться принимать вещи, лежащие за его гранью, куда вы так и стремитесь. Может быть, ещё не побывав там, вам следует принять их как естественное положение вещей в мире. Возможно, принять — это и есть побывать. А всё, что для этого требуется, — лишь желание и мужество его исполнить? Такое в вашей Методологии не предусматривается?
— Естествознание подразумевает под собой использование строгих алгоритмов, а то, о чём ты говоришь…
— То, о чём я говорю, — самый естественный из естественных актов познания. Он говорит о том, что всё, что проявилось в мире, не важно — чувством, предметом, мыслью, любой абстракцией, — существует! И методики здесь ни к чему. То, что вы называете предельно малой величиной, — и есть самая что ни на есть универсальная ходячая методика — человек! Что на небе, то и на земле — вот принцип проявления мира через себя самого. Но это не цикл, не круг, о который вы споткнулись, пытаясь ухватить истину за хвост, — это вечность. Вечность во всём многообразии своего течения. Посмотрите вокруг! Мир, из которого ушла поэзия!.. Ты же разумный человек! Тысячелетиями существовавшая традиция вдруг начала хиреть и сгинула во тьме веков. Её победила ваша методология. И в то же время, когда вы праздновали победу, порочный круг замкнулся. Потребовались столетия, чтобы вы узнали о том, что сами себя заперли в ловушку. Вы дали такое сильнодействующее средство богу-отцу, что его дети появлялись на свет уже импотентами. Да ещё и не зная матери. Конечно! Душа никак не вписывалась в алгоритмы. Проще было переналадить все эти ваши потоки и запустить всё по новой. Только вы забыли сообщить людям о том, что оставили их сиротами во тьме, без истинной любви. Чьи лавры не давали вам покоя, Дарвина, что ли? Сколько веков вы наблюдали за «естественным отбором» и так называемой «эволюцией»? Где та лошадь, которую труд должен был превратить в человека? Сейчас и лошадей-то нет! Здесь, кстати, тебе полагалось улыбнуться. Но у тебя настолько жалкий вид тела и мыслей, что даже такие маленькие радости, как смех, покинули тебя! Посмотрите, во что вы превратили мир! Не вы отменили Душу росчерком пера — её слопали дельцы. А PR направлен не на исследования пути, а на поиск более эффективных средств столь любимого вами чувственного восприятия. Вот что вы наделали!
— Я-то что могу изменить?
— Ты? Ничего! Хочешь — принимай, хочешь — не принимай свою судьбу, но она уже состоялась. Ты старик, и дело не в возрасте. Ты старик в том, чего, по вашему же указу, нет и быть не может. Естественный ход вещей в мире необратим, в отличие от вашей универсальной методологии естествознания. Точнее, она тоже необратима. Но она конечна. И единственное, что может сейчас радовать твою старую душу, — это то, что ты имеешь возможность чувственно пережить этот конец. Уж прости меня за мой неоправданно злой сарказм. И прощай… Да, чуть не забыла. Это тебе.
Он взял из её руки листок бумаги:
створки распахиваются
выбрасывая пламя
нюансы ближнего боя
словами
не описать
и как знать
что было бы с нами
будь всё описано
подробно и досконально
проверять не станем
тем более что опыт подобного рода
не передается
человеческой хитростью или
божественной мудростью
он ближе к животной чувственности
природе
и её же инстинктами перенасыщен
ты чуешь
нас ищут
и нас
не находят — было написано на нём.
Когда Шут поднял глаза, в комнате уже никого не было. Постояв в нерешительности ещё минуту, он вызвал к себе двух сотрудников Службы Контроля, ожидающих за дверьми.
— Сто двадцать восьмой закрыть. Продолжение исследований по теме нецелесообразно. Результат достигнут. Поздравьте от моего имени сотрудников и переведите их вместе с подопытными в сто двадцать третий блок для адаптации. Далее распределить согласно штатному расписанию. Подопытных выпустить. Всё. Свободны. И ещё… Последних двоих отпустить сразу. Они являются носителями важной информации. Выполняйте.
Офицеры вышли.
* * *
Мы сидели в номере.
«…Но он так и не смог поверить до конца и попытался вернуться в «свой» город. Но Ветер, ты же помнишь, он всегда. И он сбил его с пути. Он ушёл из нашего города, но никогда не вернулся в свой. Канул… У Маши от него на память остался замечательный подарок. Только узнала она об этом не сразу, а чуть позже. И через положенное количество месяцев родила красивую, умненькую, маленькую Принцессу. И назвала её… Как? Правильно. Назвала она её Машей. Вот и сказочке конец, а кто слушал — молодец!»
— «Мы все Маши!» — сказала я ей тогда, и мы ещё долго смеялись, пока я не заснула. А когда проснулась, мамы уже не было. И больше её не было никогда.
— Как это?
— Она пошла за ним. Хотела найти.
— За кем?
— За Гороховым, разумеется. Она безумно любила его.
— Ты меня окончательно запутала. Это же была…
— Сказка, ты хотел сказать? Сказка ли? Имеет значение только то, что мы чувствуем. А чувствуем мы то, что происходит, понимаешь?
— Нет.
— Он ушёл в мир, где дует Ветер безысходности и «вечною будет Стена». Он верил маме, но вера не даёт знания. Зато часто обрекает людей хоть и на мужественные, но порой опрометчивые и бестолковые поступки. А его вера окрепла настолько, что ему показалось, что он готов. Что пора. И он вышел навстречу Ветру, и… тот сбил его с пути. Мама знала, что рано или поздно так произойдёт. Потому что он не мог примириться с тем, что там, где он сомневался, она победила. Она не могла и не хотела удерживать его. Но она любила. Всем своим сильным и свободным сердцем. И она отправилась на поиски. Но чтобы найти, ей нужно было двигаться по его следам. А это означало — вновь встретиться с Ветром и там, на замысловатых кругах жизни, приблизиться к Стене и преодолеть её. Она была свободна и знала истину, но в мире, где господствовала Стена, — это не было преимуществом. Лишь давало шанс. Маленький и смертельно опасный шанс. Мне сказали, что она ушла из Города. Глупые люди. Я не стала объяснять им, что идти некуда. Мама была мужественным человеком. Она сковала себя, лишила едва обретённой свободы ради единственной любви. Большего она не могла для него сделать. Она знала, что Стены не существует, но пошла преодолевать её. Что тут скажешь…
Да. Вот ещё что… Те Математик с Философом… Они, оказывается, работали в одной конторе, и мало того, сидели друг от друга всего в трёх метрах, за соседними столами. Когда Маша увидела это, она пришла к ним и всё рассказала. И знаешь что? Они ей не поверили. Посмотрели друг на друга, как через пелену, и тут же один взялся набирать номер другого… Можешь поверить?!
Я молчал.
— Вот такая вот карусель! — она весело засмеялась. Потом посмотрела на меня очень нежно и добавила: — Шут — мой отец. Маша нашла его. Ты же помнишь? Мы все Маши… — она улыбнулась.
— Но ты ведь уже знала это?
— Да. Всегда. Моя фамилия…
— Горохова! Вот я старый кретин! Аналитик чёртов! А ещё всегда считал себя интеллектуалом. Это же было перед самым носом!
— Как всё и всегда. Перед всеми носами, — она рассмеялась.
— Тебя поэтому перевели?
— Отчасти.
— Думаешь, теперь что-то изменится?
— Вряд ли. Да и зачем? Люди не меняются.
— Невесело как-то.
— Но и не грустно. Что важнее, я считаю. Что нам за дело до остальных?
— Как ты думаешь, люди полетят когда-нибудь в космос?
— Нет.
— Ты так уверена?
— А зачем? Люди всегда хотят полететь в космос. Так же, как они хотят, чтобы солнце вставало каждый день.
— Да, но солнце встаёт каждый день.
— Солнце на своём месте. А космос — это не место. Это лишь квинтэссенция наших желаний. Обречённых. Невозможных…
— Стена?
— Стена. Но мы на своём месте. Мы такие, какие есть. А обобщения — хреновый путь познания. Знаешь, зачем вообще нужен этот пресловутый космос?
— Надежда.
— Нет. Банально. Космос — это образ бесконечности. Им мы и удовлетворяемся. И ты прав — если есть бесконечность, значит, где-то там есть и надежда. Но бесконечность — лишь мера. Образ. Шутка. Шут. Ноль. Всё или ничего. На всё — все согласны. А на ничего? Бесконечность — мера нашего мужества… Хочешь, скажу, в чём на самом деле ключ к пониманию пророчества?
— Никто и ничто, два из одного; не достигнет другого; будет вечною стена; но будет познана слабостью; и всё станет вновь; и змея проглотит свой хвост; и будет…
— Смотри-ка, запомнил. Смело могу сказать тебе, в чём секрет, — тебе не воспользоваться им, поверь мне. В противном случае рано или поздно ты отправишься на поиски Стены. И я не захочу удерживать тебя. Но не смогу не отправиться за тобой, напоследок рассказав нашей дочери красивую и печальную сказку. И когда-нибудь я коснусь Стены, которой нет, и сольюсь с ней, застряв между мирами. И до конца дней буду слышать только печальную песню неприкаянного странника. Твою песню. Доверься мне. Существо, оставившее это пророчество, живёт на другом краю столь желанного всеми космоса.
Секрет прост: это пророчество оставила женщина.
notes
Назад: Собака
Дальше: Примечания
