Глава шестая

Спустилась ночь, и безоблачное небо осветилось волшебным светом почти круглой луны.

Попав теперь в нижнюю часть парка, мы увидели на некотором расстоянии от речки в скалистых берегах какую-то седовласую нищенку-старуху, работающую за заваленным какими-то предметами столом рядом со стройной негритянкой с обнаженными руками и красивым мальчиком лет двенадцати, одетым в лохмотья.

Пока мы медленно приближались, Кантрель стал рассказывать нам об этих людях.

Одним воскресным вечером, прибыв в Марсель после морского путешествия, Кантрель заметил среди толпы некую Фелисите, знаменитую гадалку, как раз демонстрировавшую на ветру с помощью своего внука Люка искусство предсказания.

Зная, что все это шарлатанство, Кантрель тем не менее во время сеанса был неоднократно поражен действительно любопытными приемами, которые ему захотелось использовать для своих собственных работ.

Когда толпа разошлась, он заключил с прорицательницей сделку, с тем чтобы заручиться на время безоговорочной помощью ее и ребенка.

По прибытии в Locus Solus Фелисите и Люк вполне удовлетворили своими услугами ожидания хозяина, который в нашу честь попросил их держаться в этот день наготове.

Негритянка была юной суданкой по имени Силеис.

Завидев нас, Фелисите убрала листок, исписанный таинственными знаками и цифрами.

Затем она взяла из корзины и выложила в ряд на столе четыре яйца среднего размера, непроницаемая скорлупа которых казалась толстой и твердой, после чего открыла дверцу большой клетки, откуда вышла птица с разноцветным оперением. Птица эта отдаленно напоминала величественного павлина, хоть и была размерами поменьше. Кантрель сказал нам, что это «радужница», самка «радужника», представителя семейства куриных с острова Борнео, принадлежащего к слабо изученному виду, получившему свое название за тысячецветное оперение.

Великолепно развитый хвостовой аппарат, эдакий прочный хрящеватый остов, поднимался сначала вертикально, раскрывался верхней своей частью к голове, образуя над телом птицы настоящий балдахин. Внутренняя часть была обнаженной, а снаружи отходили длинные густые перья, отброшенные назад подобно роскошной гриве волос. Самый конец остова оканчивался, словно острием, и держался параллельно столу в виде чуть изогнутого ножа. К балдахину винтами была привинчена золотая пластина, под которой какой-то неведомой притягивающей силой удерживался довольно тяжелый «ком» воды объемом с пол-литра, поведением своим напоминавший простую каплю на кончике пальца, готовую вот-вот сорваться.

Радужница остановилась перед первым яйцом, наклонилась, будто в глубоком реверансе, и тихонько принялась бить по скорлупе острым концом своего мощного хвоста, вынося его далеко вперед за голову. Почувствовав сопротивление, она стала наносить более резкие удары, не доводя их, однако, до наибольшей силы и совершая при этом невероятные телодвижения, чтобы пробить изогнутой кромкой своего ножа прочную оболочку яйца. От этих беспорядочных размашистых движений водная масса сильно болталась во все стороны и вверх, не оставляя ни единого следа влаги, когда хвост брал размах для нового удара.

После серии умело вымеренных усилий на скорлупе наконец появилась небольшая трещина.

Радужница переступила лапами и тем же манером взялась за второе яйцо, скорлупа которого раскололась почти сразу. Третье яйцо устояло перед аналогичными, по-прежнему осторожными попытками, и тогда птица перешла к последнему, а вскоре на нем в результате обычных действий образовалась трещина. В течение всей этой процедуры, и несмотря на замысловатые трясущиеся движения, вода все так же была приклеена к золотой пластине.

Фелисите отнесла оставшееся целым яйцо в клетку, куда проследовала и птица, чтобы тут же сесть на него, а Люк тем временем бросил в речку три больше ни на что не пригодных яйца.

Кантрель начал рассказ об удивительной птице, притягивавшей к себе сквозь прутья клетки наши изумленные взгляды.

В Марселе Люк за мизерную плату нанимался иногда на разгрузку пароходов, работая под наблюдением беспокоившейся за него Фелисите. Занятый как-то в шумном пыхтении подъемных кранов на облегчении трюмов прибывшего из Океании пакетбота, мальчик на десятом заходе появился на конце трапа, неся на плече решетчатый ящик, содержимое которого его зачаровало.

Когда он подбежал к бабушке, чтобы показать ей то, что его так восхитило, из одной из щелей ящика выкатились два яйца, которые, однако, при падении не разбились и были подобраны Фелисите.

В ящике, который показал ей Люк, кроме зерна и воды, были две птицы с ярким оперением и необычным хвостом, распушившимся над ними вроде балдахина. На полу ящика валялось несколько треснутых яиц. Были там и целые яйца, которых, правда, теперь стало на два меньше. Они лежали ровной кучкой, и одна из птиц уселась на них с таким видом, словно она с удовольствием торопилась возобновить недавно прерванную работу.

Сообразив, какой притягательной силой может послужить показ птиц, подобных тем, что находились в ящике, для ее сеансов, Фелисите подложила два подобранных яйца своей курице, благо их скорлупа оказалась твердой и выдержала падение. Из яиц вылупились две птицы — самец и самка, предназначенные старухой для активного воспроизведения.

Птицы оказались в точности такими же, какими были те, что снесли яйца. Для них соорудили просторную клетку и с успехом демонстрировали любопытным.

Однажды утром старуха увидела, как самка, оказавшаяся хорошей несушкой, бьет своего рода природным ножом, бывшим на самом деле концом ее хвоста, по каждому из недавно снесенных ею семи яиц. В конце концов ей удалось испортить четыре из них. Три выдержавших все удары яйца оригинальная птица высидела, и из них вылупились птенцы.

Гадалка решила извлечь выгоду для своего ремесла из странного поведения птицы, хотя смысл его она еще не разгадала.

Каждый раз, когда на свет появлялись новые яйца, она демонстрировала ошарашенной публике номер с разбиванием яиц, заранее придавая — в ответ на просьбы своих клиентов — пророческое значение числу яиц, которым суждено было остаться целыми.

Кантрель стал доискиваться причины этих определенных инстинктом действий пернатого существа после постигшего его изумления в вечер его первой встречи с Фелисите.

В результате терпеливых наблюдений он обнаружил, что птенцы разбивают скорлупу яйца, чтобы выбраться из него, не хрупким клювиком, а острым передним концом хвоста. Впрочем, даже и у взрослых птиц была заметна разница между очень коротким и слабым до атрофии клювом и чрезвычайно сильным хвостовым аппаратом.

Кантрелю довелось наблюдать, как один из радужников, на которого напала собака, воспользовался для защиты и для нападения именно своим нависающим сверху ножом, а вовсе не клювом. Очевидно, вот так в дебрях своих родных лесов должны были отбиваться от своих врагов все представители этого необычного вида.

Метр понял, что самка пытается помешать преждевременному появлению птенцов на свет и уничтожает яйца с относительно слабой скорлупой, которые могут быть разбиты раньше срока еще недостаточно развитыми птенцами, что обрекало их на неполноценную жизнь вечно больных существ.

Собрав как-то все яйца кладки до того, как самка начнет испытывать их прочность, он поместил их в инкубатор и выяснил, что действительно, те птенцы, которые слишком рано покидали свое узилище, рождались тщедушными и болезненными и оставались такими навсегда, тогда как другие, появлявшиеся на свет с заметным опозданием, представали миру цветущими и крепкими. Скорлупа их яиц, отличающаяся незаурядной толщиной, наверняка осталась бы целой под тщательно рассчитанными ударами несушки, в то время как первым яйцам, с тонкой и хрупкой скорлупой, не суждено было остаться в целости.

Больше всего при изучении радужников Кантреля поразили экстравагантные движения самки, разбивающей свои собственные яйца. Уверенный, что нигде больше в природе нельзя увидеть такую смесь качаний и подскоков, метр решил воспользоваться этим явлением, чтобы полностью проверить одно необычное свойство предмета его недавнего открытия, навеянного ему отрывком из Геродота.

В 550 году, после завоевания Медии, Кир вступил как победитель в Экбатан и был поражен количеством золота во дворцах и храмах города. Он принялся выяснять, откуда взялось столько драгоценного металла, и узнал о существовании к тому времени уже опустошенного рудника под названием Аруасту.

Поскольку из ненависти к завоевателям побежденные могли нарочно сказать, что некогда богатое месторождение уже истощено, Кир подумал, что, в общем-то, в таком месте могла оставаться неизвестная никому жила, и отправился к руднику, взяв с собой множество рудокопов.

Спустившись в рудник, он увидел, что в нем действительно не осталось неразработанных мест, но все же приказал копать новые штольни, и через сколько-то дней у него в руках сиял тяжелый самородок золота, добытый на большой глубине кем-то из работников. Однако последующие поиски, проводившиеся во всех направлениях, оказались бесплодными, и царь вернулся в Экбатан с этим единственным куском золота.

Согласно древней традиции, Кир, когда захватывал очередную столицу, принимал, сидя в роскошном одеянии на импровизированном троне посреди главной площади, униженные приветствия знатных людей в присутствии толп народа, а затем одним глотком выпивал из золотого кубка воду, зачерпнутую в самой большой реке этих краев. Подобным жестом завоеватель отождествлял с самим собой главный водный путь и символически вступал во владение завоеванной страной.

Торопясь до конца исследовать рудник горы Аруасту, ибо он боялся, что, если вдруг в руднике еще осталось что-то ценное, он не успеет добыть его по причине возможного внезапного наводнения или обрушения, Кир покинул Экбатан, перенеся торжественную церемонию, в которой ему надлежало выпить воду Хоаспа — крупного притока Тигра, — на свое возвращение.

На этот раз решено было, что воду для символического поглощения нальют не в какой-то обычный сосуд, а в кубок, выкованный по его приказу из вывезенного из рудника золотого самородка. Завоеватель намеревался таким образом испить воду Хоаспа из кубка, изготовленного из совершенно определенного материала, фактически им самим добытого недавно из недр покоренной земли, что должно было усилить значение церемонии.

В назначенный день взорам огромной толпы в центре Экбатана предстал сверкающий на солнце, обтянутый дорогими тканями трон, на который и воссел Кир. Рядом с троном стоял мраморный стол, а на нем — золотой кубок, уже наполненный водой Хоаспа, и все знатные жители Медии по очереди подходили к новому властителю в знак покорности.

Когда все они прошли перед ним, наступила тишина и Кир поднес кубок ко рту. Однако, как ни опрокидывал он его над откинутой назад головой, вода, удерживаемая неизвестной силой, в его глотку так и не полилась.

Растерянный Кир в испуге отбросил кубок в сторону, и тут же толпа издала крик изумления: вода не выливалась из кубка, а свисала из него. Кубок пошел по рукам, и жидкость вместе с ним. Скользнув по бокам сосуда, она раскачивалась теперь под его ножкой, но не собиралась от нее отделяться. Видно было, что золото действует на воду непреодолимой и загадочной силой притяжения.

Медийцы пришли к выводу, что по воле богов Кир не смог испить воду Хоаспа и, значит, не может владеть их землей, а коль так, они осмелели настолько, что даже взбунтовались. Лишь с большим трудом персидским воинам, сомкнувшимся вокруг трона, удалось защитить Кира от толпы.

Уязвленный случившимся завоеватель отправился на следующий день в другие страны, а в Медии оставил достаточно войска, чтобы подавить зародившийся бунт.

Киру так никогда и не удалось полностью подчинить себе медийцев, в которых случай с золотым кубком вселил уверенность в скором освобождении, и они без устали и терпеливо приближали день, когда смогут сбросить персидское иго.

Геродот описывает это происшествие как легенду. Но Кантрель смотрел на этот рассказ с научной точки зрения и считал вполне возможным, что золото, содержащее некие особые химические элементы, способно действовать на жидкую массу как сильный магнит. Полагая, что легенда эта могла отражать действительное событие, метр составил смелый, но в то же время довольно обоснованный план поиска в самых сокровенных уголках того самого рудника золотого самородка, притягивающего воду.

Своим новым планом он поделился с археологом Дерокиньи, который собирался вести раскопки вблизи горы Эвленд, бывшей не чем иным, как древней горой Аруасту. Придя в восторг от идеи, Дерокиньи по прибытии на место стал копать именно в той точке, ясно указанной Геродотом, где слуги Кира добыли ему кусок золота.

После длительных и неустанных поисков археолог нашел-таки тяжелый самородок, подтвердивший слова Кантреля о сильном притягивании им воды. Самородок был спешно отправлен Кантрелю.

Получив желанную вещь, метр окунул ее в таз с водой, вынул и стал энергично стряхивать с золота воду, но вода только отлетела в ту или иную сторону, чтобы тут же снова прилипнуть к не отпускавшему ее самородку.

Для демонстрации магнитных свойств необычного металла требовались беспрестанные замысловатые движения, и Кантрель пытался своей рукой проделывать самые непривычные жесты. Однако осознанно выполняемые движения казались ему куда менее эффектными, чем спонтанные перемещения, производимые кем-либо, кто не знает о преследуемой цели.

Только животное — существо одновременно живое и неразумеющее, — могло придать требуемую непосредственность такому зрелищу.

Кантрель получил самородок вскоре после возвращения из Марселя, в те дни, когда он изучал радужников. Ему пришло в голову, что беспорядочные движения хвостовой части самки, испытывающей на прочность снесенные ею яйца, принесут невиданный результат, приводя в волнение и беспокойство тех, кто окажется свидетелем колебаний воды.

По заказу Кантреля из самородка изготовили специальную пластину и поместили ее под естественным балдахином радужницы, и в тот момент, когда птица начала привычным ей способом отбирать яйца, пластина притянула к себе почти всю воду из поставленного рядом сосуда. Необычный хвост, обладавший слишком большой силой, чтобы ощущать двойную нагрузку, все «клевал» и «клевал» яйца, заставляя подвешенную под ними жидкую массу совершать именно такие спонтанные и непредсказуемые движения, каких столь пылко ожидал хозяин.

Восхищенный зрелищем Кантрель дал и нам возможность вдоволь насладиться им в этот вечер.

Радужница спокойно сидела в клетке на своем яйце, и подвешенная к пластине на хвосте вода почти не колыхалась.

Фелисите взяла со стола обеими руками охапку крапивы, к стеблям которой, как это делается на искусственных цветах, проволокой была привязана тонкая палочка, удлинявшая стебель.

Старуха пояснила, что с помощью этой, по ее словам, волшебной травы она отгадает характер каждого из нас, и протянула поэту Лелютуру, одному из самых увлеченных в нашей компании, свободным концом тонкие тростинки, которые она держала за середину, все время с удивительной быстротой перебирая и перекладывая их между собой.

Лелютур выбрал одну из тростинок и по знаку Фелисите хлестнул крапивой, привязанной на"?⁵ ее конце по обнаженной руке подошедшего к нему с закатанным рукавом Люка.

Гадалка обратила наше внимание на мгновенно проступившие на коже красные пятнышки, образовавшие меленькими, неодинаковой высоты, но разборчивыми заглавными буквами надпись:

После этого она разразилась сложной обвинительной тирадой и обозвала Лелютура человеком, полным парадоксов. Замечание старухи оказалось настолько верным, что вызвало единодушный взрыв смеха, к которому присоединился и сам Лелютур, осознававший свой недостаток.

Поэт, бывший действительно неутомимым говоруном и врагом штампов, умел совершенно невозмутимо, с полным непредсказуемости обаянием отстаивать одну за другой тысячу бессмысленнейших идей.

Появление букв на коже было, несомненно, окутано тайной, ибо крапива даже при ближайшем рассмотрении не представляла собой ничего необычного.

Нам стало жалко Люка, нервно чесавшего ужаленное место, и по нашей просьбе Кантрель жестом остановил Фелисите, готовую продолжать свое дознание и поднести крапиву новым желающим. Затем метр открыл нам секрет обжигающей надписи на руке.

Гадалка с первых же минут внимательно изучала свою публику и по поведению и репликам быстро угадывала главную черту характера каждого из зевак. Подготовившись таким образом, она своими ловкими движениями так протягивала жалящий пучок травы, что, выбранный ею нужный прутик, на котором держалась крапива с подходящей надписью, безошибочно, как умело передернутая карта, опускался на руку «жертвы».

Фелисите заранее красила крапиву кисточкой, смоченной в таинственном бесцветном растворе, лишающем листья их жалящих свойств, при этом гадалка оставляла нетронутыми контуры заглавных букв, подобно типографским клише. Листья она подбирала самые плоские и ровные, и окрашивала их одинаково с обеих сторон. После удара по руке Люка кожу его жалили только места, не обработанные заранее раствором, и через несколько мгновений взорам предстала красная жгучая надпись, задуманная, как казалось, тем безобидным человеком, который наносил удар, и выдававшая его мысли.

Таким образом, крапивный букет хранил в себе длинный список людских недостатков и достоинств.

Нельзя было лучше указать на парадоксальность, чем обвинив в трусости одного из храбрейших воинов в истории. Фелисите подметила те несколько обескураживающих фраз, брошенных невозмутимым Лелютуром в адрес радужницы, и ей уже не составило труда выбрать нужную крапивину.

Гадалка отложила в сторону крапиву, вынула из узкого и высокого старого кожаного футляра без крышки колоду карт таро и положила одну из них рубашкой на стол. Через несколько мгновений из карты полилась серебряная мелодия, хотя карта была самой обычной толщины и нельзя было заподозрить наличие в ней какого-то механизма. В воздухе мягко зазвучало некое нестройное адажио, словно импровизируемое живыми существами, мелодия, пропитанная странными нотами без единой ошибки в гармонии.

За первой картой на стол легла вторая, и зазвучал более веселый мотив. Выкладываемые одна за другой карты играли каждая свою мелодию, состоящую из чистых металлических звуков. Каждая из них походила на самостоятельный оркестр и, как только ее клали на стол, рано или поздно начинала свою симфонию — тягучую или живую, мрачную или радостную, а почти незаметная непредсказуемость выдавала характер оживляемых персонажей карт.

Наш слух ни разу не резанула фальшивая нота, и теряться можно было лишь от множества всех этих ансамблей, бывших, впрочем, слишком слабыми, чтобы совместной игрой создать неприятную какофонию.

Точное расположение места, из которого исходили звуки, вынуждало разум допустить, против всякого здравого смысла, что в каждой карте находится некий необыкновенно плоский музыкальный механизм.

Пока Фелисите продолжала свое действо, раскладывая в ряд и наугад лицом кверху «отшельника» и «солнце», «луну» и «дьявола», «скомороха» и «судилище», «папессу» и «колесо фортуны», Кантрель взял стоявшую на столе возле лопаточки из слоновой кости круглую металлическую коробочку, наполненную белым порошком, и сказал, что это точно воспроизведенный один из знаменитых «плацетов»-прошений Парацельса, препаратов, предназначенных для получения путем секреции своего рода опотерапических лекарств.

Он набрал лопаточкой в коробочке порошка и нанес его легким слоем на руку негритянки Силеис, покрыв изрядный участок кожи.

После этого метр стал ждать действия своего лекарства, а в это время Люк поднял чехол из черной саржи с каким-то крупным плоским предметом, стоявший до этого прислоненным к одной из ножек стола.

Карты все так же без умолку разыгрывали свои хрустальные чарующие ноты, давая прямо-таки большой, но нестройный концерт. Фелисите выложила их уже все и теперь прислушивалась, сравнивая их звучание и удаляя те из них, в ритме которых чувствовалась пассивность. Она заставляла их внезапно умолкать, переворачивая вертикально в своей руке. Вскоре звучать продолжали только самые развязные, но затем и они были убраны одна за другой, так что на столе осталась только карта — «храм», чье allegro vivace превосходило все остальное своим веселым жаром.

Порошок, видимо, обладал огромной проникающей способностью, так как быстро впитывался в кожу суданки. Когда исчезла последняя его крупинка, Кантрель подал знак Фелисите, а она наклонилась к столу и пропела совсем рядом с «храмом» нежную задумчивую мелодию. Карта тотчас же прервала свое аллегро и, не прибегая ни к каким гармоническим ухищрениям, безошибочно и в полный голос проиграла одновременно низкими и высокими нотами с интервалом в две октавы подсказанную ей медленную жалобную мелодию, отмеченную высоким ностальгическим очарованием, которую можно было записать следующим образом:

С самых первых нот над картой возникли восемь светящихся горизонтальных кругов изумрудного цвета размером меньше колец, что носят на пальцах, хотя никакой видимой связи между ними и картой не было. Словно тонкий ореол, возвышающийся на три миллиметра над раскрашенной поверхностью карты, они помечали собой центр восьми одинаковых воображаемых квадратов, которые, взятые по двое, могли симметрично поделить всю поверхность карты.

Фелисите без устали напевала свои пятнадцать тактов, повторяемые таинственными и послушными исполнителями, скрытыми в карте. Яркие ореолы излучали очень сильный зеленый свет, и казалось, что сама мелодия без конца распаляет зажженный ею одной их загадочный огонь.

Повинуясь резко брошенному Кантрелем слову, Люк извлек из саржевого мешка картину в роскошной раме и поднес ее прямо к лицу Силеис.

Лунный свет осветил изумительное по рельефности полотно кисти Воллона. На фоне африканского селения юная темнокожая танцовщица изображена была в момент одного из па, которым она направлялась в сторону туземного вождя, сидящего справа в окружении своих приближенных. На голове и на ладонях девушка держала в хрупком равновесии три обычные корзины, наполненные плодами, уложенными в виде остроконечной пирамиды. Лицо танцовщицы было искажено страхом из-за того, что с корзины на левой руке случайно упала большая красная ягода, и к девушке уже несутся с саблями в руках два чернокожих палача.

Вся картина излучала необыкновенную силу, а выражение ужаса в глазах девушки достигло высшей степени напряжения, однако о таланте знаменитого автора стольких натюрмортов красноречивее всего свидетельствовали плоды. Они как бы сходили с полотна, а падающая ягода поражала сочностью пурпура.

Внезапно наше внимание отвлек глухой стон Силеис, с которой явно происходило что-то невообразимое. Устремив безумно расширенные глаза на картину, она просто хрипела от неизъяснимого ужаса, дыхание ее стало прерывистым, а лицо судорожно дергалось. Кантрель с видимым удовольствием наблюдал за резкими изменениями вида девушки и показал нам, подняв ее обнаженную руку, что она покрылась гусиной кожей от сильного страха.

Фелисите сложила руки ковшиком, и карта-«храм» лежала теперь на сложенных полукольцом пальцах. Она по-прежнему пела все ту же мелодию в музыкальную карту, а та все громче повторяла ее. Таким образом старуха поддерживала яркий свет ореолов.

Кантрель опустил голову, чтобы видеть снизу, и, поддерживая в горизонтальном положении руку Силеис, все так же заворожено глядящей в одну точку картины, медленно приблизил вплотную к одному из крайних ореолов тот участок кожи, который он незадолго до этого покрыл белым порошком.

На наших глазах на коже, не вызывая боли или кровотечения, стало возникать немалое углубление конусообразной формы, основанием которого служил светящийся зеленый круг.

Вскоре с вершины заглубленного в руку конуса на карту-«храм» упала красная капля, что вызвало ликующий возглас Кантреля, немного приподнявшего руку девушки, чтобы тут же снова опустить ее, слегка сдвинув в сторону.

Над тем же ореолом выросло новое углубление почти рядом с уже полусомкнувшимся предыдущим, и новая красная капля слетела вниз. Подобную операцию Кантрель стал повторять без перерыва. Не выходя за пределы участка, покрытого порошком Парацельса, Кантрель, верный своей загадочной стратагеме, вскрывал то там, то здесь новые выемки в коже Силеис, держа черную руку параллельно карте и резкими движениями опуская и поднимая ее. Все конические углубления были похожи друг на друга и потихоньку закрывались, не оставляя следа и предварительно выпустив красную каплю, падавшую на карту точно через центр все того же зеленого ореола. Кантрель торопился, словно желая не упустить мимолетное проявление нервной дрожи, вызванной смертельным страхом, по-прежнему внушаемым суданке картиной Воллона. Капли продолговатой массой сходились в середине карты-«храма», не прекращающей упорно посылать в воздух повторяемую Фелисите мелодию, тогда как ее восемь ореолов продолжали сверкать ярким светом.

Наконец Кантрель закончил опыт, отведя вбок и отпустив руку Силеис, которая, не видя больше перед собой вселявшую в нее страх картину, быстро спрятанную в чехол Люком, обрела спокойствие в момент, когда нервный припадок казался неизбежным.

Поскольку Фелисите внезапно перестала петь, растерявшаяся карта тщетно силилась продолжить мелодию без «проводника». После бесплодных попыток ухватить нить начатой музыкальной фразы карта вернулась к своей прежней странной симфонии, а ореолы погасли.

Кантрель направился к речке и попросил нас ни на миг не спускать глаз с красных капель, чтобы потом послужить ему свидетелями. Мы двинулись за ним, предводимые Фелисите, которая все так же осторожно держала на десяти пальцах карту-«храм», куда сходились и наши взгляды.

Пройдя полсотни шагов, мы очутились на скалистом берегу и, подчиняясь указаниям хозяина, по очереди, пока остальные не спускали глаз с капель, осмотрели небольшую, явно искусственного происхождения выемку в виде шпура, в которую спускался довольно длинный запальный фитиль.

Фелисите поднесла к выемке уже умолкнувшую карту-«храм» и слила капли на дно этой небольшой ямки, после чего Кантрель поджег свободный конец фитиля, а нам объяснил, что скоро произойдет взрыв, так что нам пришлось вернуться к столу, от которого мы только что отошли.

Пользуясь медленным тлением фитиля, Кантрель решил занять время и рассказал нам о предшествовавших виденному нами событиях.

Как-то, идя по одной из живописных улиц Марселя, Фелисите обратила внимание на плоские часы, выставленные в витрине магазина известного часовщика Френкеля. Пораженная очевидным наличием сложного механизма в корпусе ничтожной толщины, изобретательная Фелисите решила разнообразить свои сеансы новым таинственным способом привлечения зрителей, основанным на невероятном применении возможностей уменьшения размеров предметов. Если вложить в старые карты таро, которыми она пользовалась ежедневно, малюсенький музыкальный механизм, то они придадут ее гаданиям и предсказаниям новые богатые оттенки, выполненные по ее воле и по ритму различных мелодий.

Однако для того, чтобы, как того требовала поставленная цель, сослаться на магическое действие внеземных сил, нужно было избежать использования каких-либо пружин, ибо внимательный зритель вполне способен быстро обнаружить скрываемые ото всех движения рук, а сделать так, чтобы музыка звучала как совершенно случайная бессвязная мелодия без каких-то правильных тем. Гадалке пришло на ум, что только живые существа, спрятанные в саму карту, обеспечат ей, как она того хочет, абсолютно непредсказуемые мелодии, возникающие по собственной воле.

Пятью этажами ниже ее мансарды в пыльной лавке обитал пожилой букинист Базир, собиравший в великом множестве старые книги и перепродававший их по дешевке. Фелисите отправилась к Базиру, с которым ей иногда случалось перекинуться словечком, и попросила у него какую-нибудь книгу о насекомых. Старик вручил ей несколько хорошо иллюстрированных трудов по энтомологии, которые она и стала добросовестно перелистывать.

После долгих поисков ей попалось изображение изумрудника, привлекшего ее внимание своим чрезвычайно плоским телом. Как явствовало из текста, обрамлявшего рисунок, сей изумрудник был бескрылым паразитом каледонской грушанки — растения, распространенного в центральных районах Шотландии, и отличался тем, что в темноте мог излучать мерцающий свет, образующий равномерно вокруг насекомого своеобразный зеленый ореол. Все время, пока длилось свечение, насекомое, бывшее белым в обычном состоянии, покрывалось благодаря отражению от своего нимба роскошным изумрудным цветом, откуда и пошло его название.

Фелисите пришлось по сердцу то, что она прочитала об ореоле, который, как она думала, сможет пробиваться сквозь тонкое покрытие, а его чудесное появление над картой даст пищу для захватывающих дух предсказаний. Итак, гадалка остановила свой выбор на изумруднике, подходившем ей еще и своей формой.

Зная, что у Базира были свои поставщики в каждом крупном городе, Фелисите решила обратиться к нему за помощью в получении насекомых. Он написал своему собрату в Эдинбург, и тот, предприняв необходимые шаги, выслал вскоре шесть глиняных горшков с каледонскими грушанками, выкопанными в долине реки Тэй, на каждой из которых жила колония изумрудников.

Фелисите понимала, что задуманное ею может осуществить только такой мастер тонкой механики, как часовщик Френкель, который согласился выполнить для нее эту работу бесплатно, взамен на единоличное право использовать ее идею, которой он собирался впоследствии воспользоваться и сам. Сделка была заключена, и Френкель для выполнения работы получил одну из шести каледонских грушанок.

Приглядываясь к насекомым на оставшихся у нее пяти остальных растениях, Фелисите увидела однажды вечером описанный в книге ореол. Яркий зеленый круг засветился вокруг одного из насекомых и двигался вместе с ним во всех направлениях. Мало-помалу каждый изумрудник украсился подобным ореолом, центр которого располагался прямо над головой насекомых. Казалось, что это всеобщее свечение было вызвано какой-то единой причиной.

Гадалка закрыла лампу и стала любоваться сверкающими кольцами, двигающимися и пересекающимися, льющими мягкий свет и окрашивающими своим цветом белое тело букашек.

Через несколько минут все нимбы один за другим потухли.

Френкель успешно выполнил первый образец, представлявший собою металлический прямоугольник неощутимой толщины, симметрично поделенный на восемь ровных квадратов по два в ряд, в центре каждого из которых был помещен один изумрудник. Каждая ножка насекомого была одета в микроскопическую металлическую гетру с припаянным к ней шатуном, приводящим в движение ряд колес, уложенных в общем направлении всего предмета.

Оси и шестеренки с тончайшими зубчиками сцеплялись друг с другом в нужной последовательности, и каждое колесико получало необходимое ему усилие, теряя при этом немного в скорости. Первое колесо, соединенное прямо с шатуном, вращалось без труда благодаря постоянным движениям рычага, а последнее, вращавшееся медленно, но производившее значительную силу, периодически цепляло шипами, установленными на его оси, кончик тонкой пластинки, издававшей вследствие вибрации чистый звук, когда шин соскальзывал с нее. Таким образом, каждая из шести ножек изумрудника играла свою ноту, а все восемь покрывали диапазон в четыре септимы.

Кроме того, с помощью авторитетного музыкального специалиста была создана необыкновенная система замедления неизвлекаемых колес, управлявшая каждой из восьми зон по отдельности и всеми вместе, препятствуя нестройному звучанию и давая свободу правильным и понятным сочетаниям звуков.

Инструмент Френкеля напоминал в уменьшенном виде автомат для сочинения музыки из Брюссельской консерватории.

Заботясь о том, чтобы на ее сеансах вдруг не начинали звучать карты, стоящие вертикально в коробке, Фелисите потребовала исключить такую возможность, что и было сделано с помощью мельчайшего подвижного грузика, останавливавшего все части механизма, как только он утрачивал горизонтальное положение.

Карту прорезали на всю длину по толщине от узкого конца, и внутрь был без труда вставлен металлический прямоугольный каркас, причем вся эта операция никак не сказалась на внешнем виде карты, а взрезанный край был опять заделан так, что от прорези не осталось следа.

Френкель начал изготавливать следующие карты, и вскоре они все превратились в невидимые оку вместилища музыкального механизма с восемью изумрудниками, который можно было легко извлекать и снова вставлять.

В художественном смысле изделие отличалось безупречной чистотой звучания и желаемой степенью неожиданности. Часто через картонный экран пробивались и сверкали над ним ореолы, всегда отмечая своим присутствием, вызванным, очевидно, каким-то внутренним слуховым сладострастием исполнителей, лучшие моменты концерта.

Фелисите следила за тем, чтобы все насекомые по очереди были заняты в представлении, после которого их отпускали на растения, где они находили себе иную пищу.

Музыкальные карты принесли гадалке большой успех, особенно потому, что она пускала их в ход вечером, рассчитывая на дополнительный эффект от зеленых нимбов. В каком бы музыкальном жанре ни выступали изумрудники, изворотливая старуха всегда находила в мотиве повод для предсказания, полученного от самой карты. Когда же появлялись ореолы, она с жадностью набрасывалась на новую плодотворную жилу, внезапно открывавшуюся перед ней в разгар ее пророчеств.

В силу совершенно обычного вида карт таинственная и внезапно возникающая музыка в сочетании с пылающими воздушными венцами производила сильное впечатление на любопытных, и их число все возрастало.

Во время своих музыкальных импровизаций изумрудники, как будто подчиняясь преследующему их року, часто начинали в тональности фа мажор одну характерную мелодию, хотя дальше начала дело не двигалось, и это не осталось незамеченным Фелисите. Но вот в один из вечеров английский турист, оказавшийся в обычной толпе зевак, услышал и узнал, едва только выложена была первая карта, в странном волнующем мотиве начало кантилены с берегов Альбиона и тут же допел ее до конца. Изумрудники стали вторить его голосу, чтобы исполнить вместе с ним в регистрах сопрано с интервалом в две октавы мелодию, которую они столь долго искали, и высветили яркие ореолы, отражавшие своей невиданной доселе силой веселье, приходящее, когда спадает напряжение. Удивленный таким подражанием, англичанин, не переставая петь, приложил ухо к карте, чтобы лучше разобрать звуки. Когда же он выпрямился, Фелисите опешила, увидев на его ухе и щеке восемь впадин в виде воронок, бывших, судя по их симметричному расположению, результатом действия ореолов. Несколько мгновений спустя впадины эти закрылись сами собой, не оставив никакого следа, и при этом англичанин ничего не заметил. На расспросы публики он сказал, что мелодия эта — шотландская народная песня «Шотландские колокола».

Вспомнив, что изумрудники присланы из Шотландии, Фелисите намотала сказанное на ус, а назавтра поведала обо всем приключившемся Базиру. По ее просьбе букинист послал своему собрату в Эдинбург целый список вопросов и через какое-то время получил от него подробные ответы и экземпляр «Шотландских колоколов». Всех этих каледонских грушанок выкопали на зеленом лугу неподалеку от каменной скамьи, на которую частенько присаживался молодой пастух, наблюдавший за своим стадом, наигрывая на волынке. Его волынка постоянно повторяла, видимо, любимый им мотив «Шотландских колоколов», звучавший в тональности фа мажор и впитанный в себя изумрудниками, которые позднее, когда их наделили музыкальным даром, пытались воспроизвести дремавший в их памяти мотив вплоть до того дня, когда при помощи «ведущего» они смогли исполнить всю мелодию. Радость, проявившаяся в этот момент в виде необычайно яркого свечения каждого ореола, наверняка связана была с пьянящим беглым воспоминанием о холодных родных просторах, которое в этой новой для них обстановке со слишком теплым климатом, несомненно, вызвало определенную ностальгическую грусть.

Отметив про себя самый впечатляющий момент из того, что проделал английский турист, Фелисите сама выучила «Шотландские колокола» и стала петь их в тональности фа изумрудникам, тотчас же подхватывавшим мелодию на октаву ниже и выше. Таким образом, она смогла добиваться по желанию возникновения ослепительных ореолов, таинственным образом приводивших к появлению безболезненных впадин на коже ее рук, когда она держала их над картами. Первоначальная тональность способствовала одновременному всплеску ореолов, а всем восьми изумрудникам одной карты давала возможность участвовать в их создании.

Распевая на своих сеансах эту мелодию речитативом, Фелисите использовала для предсказаний не только яркое свечение нимбов, но и загадочное кратковременное появление ямок на руках, делая ударение на их величине или на том, как быстро они исчезали.

Однако только ореолы, возникавшие от исполнения «Шотландских колоколов», ни за что не получавшегося у насекомых без ведущего голоса, обладали силой воздействия на кожный покров.

Заинтересовавшись самим свечением ореолов и особенно их таинственной продавливающей силой, Кантрель решил заняться более глубоким изучением изумрудников, о которых в книгах содержались лишь краткие упоминания и которые до того времени ускользали от серьезных исследований натуралистов.

Однажды вечером, рассматривая один из ореолов в надетую на глаз лупу часовщика, в то время как Фелисите своим старческим голосом не без успеха напевала «Шотландские колокола» восьми изумрудникам извлеченного из карты механизма, Кантрель обнаружил два почти невидимых световых конуса, вращающихся в противоположных направлениях и соединенных своими основаниями, причем нижняя вершина находилась на голове одного из насекомых, а верхняя — в воздухе. Нижний конус был синего, а верхний — желтого цвета.

Образованный двумя соприкасающимися и вращающимися в разные стороны кольцами ореол, получивший свой сочный зеленый цвет от соединения желтого и синего, тонкий и четко видимый, оставался неподвижным ввиду вращения колец в противоположных направлениях и резко выделялся на фоне слабо светящихся конусов, совершенно невидимых невооруженным глазом.

Кантрель вскрыл мертвого изумрудника и нашел в его голове два микроскопических конуса из сухого твердого вещества, расположенных вертикально основаниями друг на друге. Их вершины упирались в верхний и нижний своды чуть большей по размерам сферы, в верхней части которой метр проделал скальпелем боковое отверстие.

У Кантреля родилась идея, и он подал в определенное место сильный электрический ток, от чего, как он и предполагал, белые конусы завертелись в разные стороны. Одновременно с этим средней интенсивности ореол образовался прямо над конусами двух светящихся конусообразных фигур, увиденных с помощью лупы.

Загадка, таким образом, была раскрыта. Под влиянием какого-то мгновенного чувства удовлетворения, выражающегося в тончайших нервных сигналах, изумрудники приводили во вращение белые конусы, а те в свою очередь сразу же излучали собственное изображение, значительно усиливая его. Основания мнимых конусов касались друг друга благодаря некой блестящей воздушной субстанции, отходившей от них, тогда как основания настоящих конусов были отделены некоторым пространством.

Кантрель решил, что появление ореолов свидетельствовало не только, как это бывает у мурлыкающих котов, об умиротворенном состоянии, но должно было, как у светлячков, иметь любовный смысл и означать брачный призыв.

На этом, однако, анатомические исследования Кантреля не прекратились. Острие каждого из действительных конусов проходило сквозь отверстие сферы и оканчивалось в центре небольшого свободного внешнего белого диска, параллельного плоскости ореола и окруженного кольцом из нервных нитей, отходящих от главного нерва и вызывающих посредством магнитного воздействия вращательное движение, напоминающее работу электрических двигателей. Как только диск приходил во вращение, он передавал его конусу, с которым был соединен воедино.

Стараясь ничего не сместить, Кантрель нанес стальной иглой царапину на нижний конус, и, как он и предполагал, над мертвым изумрудником точной увеличенной копией царапины засветилась синяя полоска. Такой же эксперимент, проведенный с верхним конусом, привел к аналогичному результату, только полоска светилась желтым цветом.

Тогда Кантрель принялся царапать конусы как попало, получая от каждой царапины тонкие полоски света в пространстве, отображавшие синим или желтым цветом, в зависимости от царапаемого конуса, все начертанные им линии, соответственно увеличивая их.

В подтверждение его смелых предположений эти световые полоски помогли ему понять, каким образом конусы в результате трения всей их поверхности о воздух сферы при вращении вырабатывают своих четко различимых световых двойников, гаснущих, как только вращение прекращается. Увязав контраст двух производимых цветов с определенной разницей химического состава, Кантрель нанес тонкой кисточкой по капельке специального раствора на каждый конус и действительно получил две разные реакции.

Каждый изумрудник, независимо от того, как его поставить — прямо или косо, боком или обратной стороной, нес свой ореол все время одинаково, как венец, украшавший его макушку, а два двойных конуса вращались, как казалось, вокруг единой абсолютно ровной длинной оси.

Пытаясь найти объяснение такому постоянству направления светящейся фигуры, Кантрель заметил незначительную разницу в тоне между половинками сферы, состоящими, как оказалось, из неодинакового белого вещества. Он отделил их друг от друга скальпелем, извлек конусы и нервы, получив таким образом две полусферы с малюсеньким отверстием в вершине, на одной из которых все так же зияло окошко, проделанное им для предыдущих наблюдений.

Помещая по очереди каждую полусферу в световые конусы, излучаемые живым изумрудником под звуки «Шотландских колоколов», Кантрель увидел в лупу, что верхняя полусфера, обладающая особенной прозрачностью, схожей, впрочем, с уже опробованными им другими материалами, никак не нарушила световую фигуру, лучи которой проходили сквозь нее, как луч солнца через стекло. Что же касается нижней полусферы, то она всюду вносила беспорядок, оказавшись непреодолимым препятствием для атомов света, не просто встречающих на своем пути непроницаемую преграду, но еще и отталкиваемых ею. Теперь стало понятно, как нижняя полусфера, играющая в голове насекомого роль отражателя и обладающая благодаря особой вогнутости заметным увеличивающим действием, все время отбрасывала далеко вперед изображение сверкающей фигуры.

С помощью увеличительного стекла удалось понять причину — недоступную вооруженному глазу — появления ямок на коже: от сильного вращения верхний воздушный конус впивался своим острием в какую-либо пору и раскатывал ее так, что появлялась впадина. Сначала Кантрель удивился тому, что простое, физически неощутимое свечение может так действовать на кожу, но затем вспомнил, как в Америке, чему имелись достоверные свидетельства, соломинка, приведенная страшным ураганом во вращение, сама собой глубоко впилась в деревянный телеграфный столб. Итак, быстрое вращение могло позволить легкому и хрупкому телу пробить более твердое, чем у него, вещество, и это явление в данном случае поражало еще больше, потому что от прикосновения к коже вращающегося светового конуса она пропускала свет, как и многие другие материалы.

Установив, что ямки никогда не кровоточат по причине крайней легкости воздействия на кожу, Кантрель обратил внимание на одну из особенностей знаменитых порошков алхимика Парацельса, которым он восторгался, оставляя, впрочем, в стороне проявления шарлатанства, как одним из величайших умов шестнадцатого века.

Учение о плацетах, столь близкое, несмотря на свою грубую метафизическую основу, современным научным идеям о вакцинах и опотерапии, воспринималось Кантрелем как гениальное предвосхищение будущего.

Парацельс рассматривал каждую часть человеческого тела как мыслящую индивидуальность, обладающую наблюдательной душой, позволяющей ей знать саму себя лучше, чем кому-либо другому, и в случае болезни определять, какое лекарство может ее излечить, и для этих бесценных откровений нужны были лишь умело поставленные вопросы проницательного врача, только этим и ограничивающего свою роль.

Развивая эту мысль, алхимик создал специальные белые порошки под названием «прошение», обладающие различными, определенными им свойствами.

Каждый такой порошок, выполняющий разведочную функцию, воздействовал на тот или иной нужный орган, который при этом вырабатывал неизвестное вещество, а оно и являлось ответом на заданный вопрос в виде требуемого ^s лекарства.

Название порошка, означающее на латыни в строгом смысле слова «Угодно будет», само по себе отражало метафизический смысл изобретения. Вот так, в качестве покорного просителя, Парацельс с уверенностью обращался к органам человеческого тела, считая их таинственными силами, желающими быть задобренными.

Один «плацет», например, действовал на печень, которая при этом выбрасывала в кровь — откуда его можно было извлечь — вещество для борьбы с заболеваниями печени; другой побуждал желудок выделять тем же путем лекарство от любого расстройства; третий помогал получать из сердца эликсир для сердечников. При таком применении надлежащего «плацета» каждый орган здорового человека вырабатывал определенное вещество, которое Парацельс собирал, чтобы давать затем пациентам. Некоторые «планеты», как исключение, не принимались вовнутрь, а наносились на больной орган или часть тела. Если один из порошков накладывали прямо на глаз, считавшийся органом проницательности, то вместе с потоком слез вытекали и универсального действия глазные капли, а при нанесении другого порошка на кожу — средоточие ясновидения — одновременно с потом из тела выходил превосходный бальзам от кожных болезней.

На самом деле этот метод наверняка не приносил никаких плодов, если смотреть на совершенно догматические утверждения Парацельса, доверчиво полагавшего, что пользуется советами и указаниями мудрецов и сведущих людей.

Выделения, вызывавшиеся его знаменитыми порошками, не могли обладать какими-либо лечебными свойствами. Сами же порошки представляли собой безвредные, действительно возбуждающие определенную реакцию средства, состав которых дошел до нас. Несмотря на всю свою бесплодность, сама идея была в высшей степени интересной в качестве предвестника той системы, что усилиями Дженнера и затем Пастера должна была внести революционные перемены в терапию. По словам Конта, Парацельс стал представителем теологического периода принципа вакцин, вступившего впоследствии, в результате незаметного метафизического перехода, в эпоху своего положительного развития.

Удостоверившись после упорных поисков, что слово «плацет» уже в шестнадцатом веке обозначало просьбу, Кантрель убедился в вере Парацельса в свободу выбора тех могущественных сил, к которым он взывал.

В своем объемистом трактате о «плацетах» — «De vero medici mandato» Параде лье описывает множество примеров и в их числе одно знаменательное событие.

Друг алхимика путешественник Летий, заинтересовавшийся в свое время языком одного негритянского племени из Западной Африки, привез с собой оттуда самого умного представителя этой народности, звавшегося Мильнео и согласившегося покинуть родные края, чтобы ученый мог продолжить у себя дома лингвистические исследования, только с тем условием, что с ним вместе поедет и его темнокожая подруга Досенн.

Надо сказать, что Мильнео к тому времени уже давно болел каким-то эндемическим дерматозом. По возвращении в Европу Летий повел своего подопечного к Парацельсу, и тот, будучи слепо приверженным своему учению, посчитал, что для лечения кожи негра нужно лекарство, добытое только из кожи ему же подобного. Самой судьбой на эту роль была предназначена соплеменница юноши Досенн, и Парацельс смазал ее руку специальным порошком.

Вскоре на руке стал выделяться пот, необычная окраска которого подтвердила правильность выбора представителя черной расы, чей организм показал иную, чем у европейцев, реакцию. Парацельс впервые заметил в выделениях из кожи красные шарики, а после анализа обнаружил в них, к своему большому удивлению, «уголь, серу и селитру» — составляющие пороха, изобретенного Роджером Бэконом тремя веками раньше. Однако пропитанные вызвавшими их появление выделениями мельчайшие крупинки были лишены какой бы то ни было взрывной силы, не появившейся даже и после их многократного высушивания.

Подумав, что громкий взрыв привлечет всеобщее внимание к неожиданному открытию, ставшему предметом его гордости, алхимик захотел узнать, не образуется ли гремучая смесь еще до выхода на поверхность увлажняющего шарики пота. Его догадка подтвердилась, когда в ходе нового опыта он добыл несколько красных шариков, которых не коснулась влага пота, проникнув своими тонкими стальными инструментами через несколько мгновений после нанесения порошка в кожу Досенн, нечувствительной к боли и без жалоб позволившей проделать над собой эту операцию. Однако такой способ получения шариков приводил к кровотечению, от которого, несмотря на все меры предосторожности, Парацельс не мог уберечь шарики, и они безвозвратно утрачивались.

Тем временем алхимик, пользуясь выделениями кожи как смягчающей мазью, вылечил Мильнео, болезнь которого, разумеется, прошла сама собой.

Размышляя над этой историей, Кантрель составил порошок по рецепту, описанному в трактате, согласно которому в его состав входили такие основные вещества, как едкий натр мышьяковистый ангидрид, хлористый аммоний силикат кальция и калийная селитра.

Из любопытства он смазал им кожу темнокожего человека и обнаружил при появлении пота шарики, в которых выявил после анализа те три вещества, что были указаны алхимиком. Зная, что в человеческом организме содержатся углерод и сера, Кантрель быстро понял суть явления.

Благодаря калийной селитре порошок непосредственно вырабатывает селитру, а едкий натр и мышьяковистый ангидрид, жадно впитывающие углерод и серу, захватывают частички этих двух веществ, находящихся в кожном покрове. Нужно заметить, что особый пигмент, окрашивающий черную кожу и обладающий многими химическими свойствами, притягивает к себе семь различных веществ, в том числе едкий натр, мышьяковистый ангидрид и калийную селитру. Под действием пигмента едкий натр и мышьяковистый ангидрид выделяют свежеполученный запас углерода и серы, и из такого случайного соединения получаются шарики в результате внутреннего сжатия кожи, готовящейся к высвобождению пота.

Первостепенная роль пигмента объясняла, как смог проверить Кантрель, отсутствие этих таинственных красных шариков в выделениях людей белой расы. Загоревшись, в свою очередь, огромным желанием добиться взрыва гремучей смеси такого подкожного происхождения и воспользовавшись острыми миниатюрными инструментами, он, как в свое время и Парацельс, столкнулся с невозможностью добыть из толщи кожи, не увлажнив их кровью от неизбежных порезов, эти чудесные шарики, которые также сразу становились влажными при получении их из выделяющегося пота.

И вот оказалось, что световой аппарат изумрудников, благодаря способности проникать в кожу, не разрывая сосуды, может помочь Кантрелю достичь желанной цели. После нанесения обычного порошка на руку черного пациента еще до появления пота на кожу были направлены восемь невидимых световых точек под звуки «Шотландских колоколов», исполнявшихся миниатюрной музыкальной шкатулкой под вокальным управлением Фелисите, применявшей по просьбе Кантреля единственный способ заставить изумрудников излучать сильный проникающий свет.

Но в часовую лупу метр увидел, что бестелесные конусы совершенно свободно проникают в кожу, не причиняя ей вреда, подобно тому, как лучи света проходят сквозь стекло. Кожа негра оказалась значительно грубее кожи белых, а ее поры — слишком прочными для вращающегося светового острия, которое таким образом просто проникало в эпидерму, как в любую прозрачную материю.

Такие же результаты были получены и с другими темнокожими пациентами мужского и женского пола.

Не желая признавать себя побежденным, Кантрель надеялся, что поры станут проницаемыми в результате какого-либо возбуждения, например, такого явления, как «гусиная кожа». Видя, что холода для этого недостаточно, метр решил испробовать влияние сильного страха, хотя этому испытанию бессмысленно было подвергать уже давно обосновавшихся в Европе темнокожих, доверяющих нашим не допускающим насилия законам.

Ему вспомнилось, какое глубокое впечатление произвела на него недавно на выставке знаменитая картина Воллона «Танцовщица с фруктами», заслуженно считавшаяся шедевром великого живописца. В каталоге выставки так описывался сюжет картины, в основу которого лег один из суданских обычаев: «Каждый год в Куке по ставшей почти религиозным ритуалом традиции, когда ветви деревьев-кормильцев гнутся под тяжестью плодов, их первую корзину должна поднести к ногам вождя, сидящего в окружении своих приближенных, девушка-танцовщица. Если хоть один плод упадет на землю во время исполнения сложных танцевальных фигур, девушку ждала мгновенная казнь, а танец должна была продолжить следующая девушка, которой уготована такая же страшная участь в случае падения плода. Согласно поверью, объясняющему такую жестокость, если первая корзина плодов не будет полной передана вождю, остальной урожай обязательно уничтожит саранча, которая попутно опустошит и все поля. Падение же хоть одного плода из подносимой корзины являет собой угрозу грядущего бедствия, и, чтобы отвести его, следует тут же убить девушку, не выполнившую требование обычая. В стране, живущей в постоянном страхе голода от нашествия саранчи, без колебания приносили в жертву танцовщиц ради спасения тысяч остальных жизней. Церемония проходила в роскошной обстановке, и многочисленные преподносимые вождю плоды укладывали высокой горкой в три простые корзины, которые девушка должна пронести в сложном и довольно быстром танце, держа одну из них на голове, а две другие на ладонях раскрытых рук. Удержать равновесие в таких условиях очень трудно, и часто девушек предают смерти на месте за то, что столь драгоценный груз им не удается донести в полной сохранности до цели. И потому сильнейший страх охватывает несчастных девушек, выбираемых для смертельного танца».

Для Воллона, достигшего бесспорного совершенства в искусстве натюрморта и портрета, эта история стала прекрасным сюжетом. Для своей картины он выбрал, конечно же, трагический момент падения из корзины плода, изображенного им в виде крупной яркой красной ягоды. Лицо девушки уже исказилось ужасом при виде бросающихся к ней двух палачей, тогда как ноги ее еще исполняют танцевальное движение, которым она направляется в сторону восседающего справа среди своих приспешников вождя. Плоды в трех с трудом удерживаемых девушкой корзинах написаны были с необыкновенной точностью, а красный цвет падающей ягоды сверкал ярким сочным пятном. Все темнокожие персонажи были как живые, и поразительная по своей жизненности картина вызывала восхищение у самых неискушенных в живописи людей. Кантрель долго рассматривал полотно, дивясь тому, насколько прочны у первобытных народностей некоторые суеверия. Те набеги саранчи, которые наверняка случались, даже если танец с корзинами оканчивался благополучно, должны были бы разрушить это поверье, а оно все же сохранялось точно так же, как, например, вера в силу людей, вызывающих дождь, чьи потуги дают, разумеется, лишь редкие и к тому же случайные результаты.

Кантрель подумал, что при виде этого произведения, которое должно произвести особое впечатление на зрителя дикого, не знакомого с приемами живописи, какая-либо суданская женщина, испытавшая этот страх, но оставшаяся в живых после такого ежегодного испытания, может внезапно вновь ощутить ужас, что в нужный момент вызовет резкую холодную дрожь в ее теле.

Считая всякую репродукцию недостаточной, Кантрель договорился с владельцем крупной художественной галереи о том, что в условленное время тот предоставит ему во временное владение оригинал картины. Кроме того, из переписки с консулом Франции в Борну он узнал, что там живет танцовщица Сплеис, пять лет подряд успешно доносившая корзины с фруктами до вождя, хотя каждый раз волнение и страх ее все возрастали, а на шестой год в тот момент, когда она должна была начать свой путь, с ней случились такие конвульсии, что пришлось навсегда освободить ее от этой роли. С тех пор чрезмерно впечатлительная Силеис обходила место танца с плодами, ибо не могла переносить даже одного его вида — столь тягостными были мучившие ее воспоминания.

Получив от Кантреля обстоятельные инструкции вместе с неограниченным кредитом, консул, намеренно умолчав обо всем, что могло смягчить в будущем ожидаемый нервный шок, склонил Силеис, соблазнившуюся кругленькой суммой, отправиться в Locus Solus под заботливым присмотром одного торговца хлопком, с готовностью покинувшего Борну ради Парижа.

После прибытия Силеис Кантрель стал готовить свой эксперимент, построенный на эффекте неожиданности и иллюзии. Ввиду того что повторить его когда-нибудь еще вряд ли удалось бы, требовалось засвидетельствовать это событие документом с подписями очевидцев. В ходе опыта гремучая смесь, полученная из-под кожного покрова человека темной расы, должна быть при свидетелях помещена в специально проделанный в скалистой глыбе шпур без какой-либо обработки, а затем взорваться.

Итак, рассчитывая, что мы подтвердим виденное и поставим свои подписи на документе, Кантрель выбрал для эксперимента участок скалистого берега реки и подготовил все необходимое к тому моменту, когда Фелисите будет заканчивать задуманное представление и выберет карту, изумрудники в которой покажутся ей наиболее готовыми к выполнению своей роли. Сама по себе металлическая музыкальная шкатулка, очевидно, не смогла бы вызвать желаемое отделение шариков. Картину Воллона должен был по сигналу внезапно представить взорам Люк.

Кантрель торопливо заканчивал свой рассказ, видя, что огонь подбирается к концу фитиля. Когда он умолк, пламя уже скрылось в отверстии шпура. После нескольких мгновений тревожного ожидания раздался оглушительный взрыв, от которого каменная глыба раскололась на части, а разлетевшиеся во все стороны обломки возвестили о полном успехе эксперимента.

Фелисите не мешкая подала Кантрелю письменный прибор, и он на большом листе бумаги быстро составил протокол с точным описанием события, особо указав на подлинность шариков, перенесенных на наших глазах без какой-либо подмены или химической обработки из вскрытой толщи кожи в отверстие скалы. По просьбе хозяина каждый из нас подписал документ.

Кантрель обратил затем наше внимание на руку Силеис, начавшую выделять под действием порошка псевдолекарство от кожных заболеваний.