Книга: Locus Solus
Назад: Глава вторая
Дальше: Глава четвертая

Глава третья

Метр направился в сторону гигантского, похожего на алмаз камня, возвышавшегося в конце террасы и уже не раз успевшего обратить на себя наше внимание своим необычным блеском.
Размером два на три метра чудовищная драгоценность, обточенная в форме эллипса, отбрасывала под лучами солнца почти непереносимые глазом огненные отблески, отходившие от нее во все стороны, подобно нескольким коронам. Прочно укрепленный в искусственной каменной глыбе небольшой высоты, в которую было заделано его относительно малое основание, камень был огранен, как настоящий драгоценный алмаз, и, казалось, содержал внутри различные подвижные предметы. По мере того как мы постепенно приближались к нему, слышалась неясная музыка, производившая чудесное впечатление мелодии, составленной из непривычной череды рулад, переливов, гамм, игравшихся в обе стороны.
На самом же деле, как в этом легко можно было убедиться вблизи, «алмаз» представлял собой всего лишь огромный сосуд, наполненный водой. Не приходилось сомневаться, однако, что в состав жидкости входили какие-то особые элементы, так как лучи исходили именно из нее, а не от стеклянных граней, пронизываемых ими повсеместно.
Стоило приблизить глаза к любой грани, как взгляд охватывал все внутреннее пространство сосуда.
В сосуде находилась прелестная стройная молодая женщина в купальнике телесного цвета, стоявшая на самом дне и полностью погруженная в воду. Она совершала грациозные телодвижения, плавно покачивая головой.
На устах ее играла нежная улыбка, и она свободно дышала в окружавшей ее со всех сторон жидкой стихии. Прекрасные светлые волосы свободно колыхались над ней, но не доходили до поверхности. При малейшем движении каждый волос, как бы помещенный в тонкую оболочку, вибрировал при прохождении волн, и образованные таким образом струны издавали более или менее высокий звук в зависимости от длины волоса. Так рождалась завораживающая музыка, которую слышно было при приближении к «алмазу». Умело изменяя силу и быстроту движений шеи и головы, молодая женщина увеличивала или уменьшала громкость производимых ею музыкальных звуков. Гаммы, трели, рулады, мелодично поднимавшиеся вверх или опускавшиеся вниз, покрывали не меньше трех октав. Часто музыкантша совершала лишь слабое движение головой, и диапазон звуков при этом оставался весьма сокращенным. Но затем она принималась раскачивать нижнюю часть тела, от чего торс ее начинал ходить из стороны в сторону, и этот странный инструмент обретал всю свою мощь и гибкость.
Такое таинственное сопровождение прекрасно гармонировало с пластичными позами молодой женщины, походившей на волнующую воображение русалку. Исходившие от нее звуки отличались необычным наполнением благодаря жидкой среде, в которой они распространялись.
Время от времени рядом с ней в огромном резервуаре живо проплывало странное животное — наверняка земного происхождения, о чем свидетельствовали четыре лапы с когтями. С толку сбивала розовая шкура, начисто лишенная шерсти. Впрочем, о породе недвусмысленно говорили его глаза, которые могли принадлежать только кошке.
В правой части сосуда на полуметровой глубине на леске плавал довольно бесформенного вида предмет. Похож он был на внутреннюю часть человеческого лица, без малейшего намека на кости, мясистую массу и кожный покров. Под нетронутым мозгом виднелись расходившиеся во все стороны нити мышц и нервов. Благодаря тонкому, почти невидимому каркасу предмет сохранял свои первоначальные очертания, и по рисунку того или иного сплетения можно было ясно определить место щек, рта или глаз. Каждое волокно помещалась в водную оболочку, чуть толще той, что окружала волосы русалки. Леска, на которой все это держалось, была прикреплена тремя отходившими от нее концами к трем точкам по окружности каркаса, прямо под мозгом.

 

Еще правее в сосуде виднелся маленькая труба, неподвижно державшаяся в вертикальном положении в толще воды.

 

На дне обширного резервуара лежал длинный металлический рожок с заостренным концом и многочисленными отверстиями.

 

Кантрель подвел нас к левой части «алмаза», и сквозь его грани мы увидели совсем близко от нас маленьких человечков, державшихся поодиночке, парами или группами и, подобно подводным поплавкам, поднимавшихся вертикально вверх, затем, не дойдя до поверхности, снова опускавшихся ко дну для короткого отдыха перед следующим подъемом.
Метр указал на две соединенные вместе фигурки и стал рассказывать:
— Атлет Вирлас, ловящий большую птицу, выученную с преступным умыслом задушить Александра Великого.
Сцена, на которую нам указали, изображала настоящую драму. На роскошной восточной постели безмятежно спал человек, не осознававший разыгравшейся вокруг него трагедии. К стене у изголовья был прибит золотой шнурок, завязанный удавкой на его шее, а другим концом надетый на лапу гигантской зеленой птицы, с каждым взмахом крыльев которой смертельный узел все сильнее затягивался на шее жертвы. Птицу-убийцу пытался решительно схватить обеими руками человек с фигурой атлета, выступавший в роли спасителя, птицу же неким таинственным способом в пространстве удерживал все тот же шнурок.
Человек и птица быстро поднимались. Когда они уже почти достигли поверхности, большой пузырь воздуха вылетел вдруг из отверстия, видневшегося в верхней части стены, к которой был прибит золотой шнурок. При проходе пузыря, очевидно, включился внутренний механизм, результатом чего стали новые действия. От взмаха крыльями птица двинулась вверх, удавка стала затягиваться на шее спящего, но сама птица оказалась во власти атлета, руки которого уже готовы были ее схватить. Взлет птицы стал следствием, а не причиной действия шнурка, который при затягивании несколько удлинил конец, на котором держалась птица.
После выхода воздушного пузыря начался спуск, и в это же время руки атлета стали расходиться, узел ослаб и шнурок потянул птицу в ее первоначальное положение. Достигнув дна сосуда, пара какое-то время не двигалась, а затем снова подалась вверх до той же высоты, где опять повторились уже виденные нами жесты до нового всплытия воздушного пузыря.

 

— Пилат, терпящий муки от огненного клейма на лбу, — пояснил Кантрель, указывая на еще одну всплывающую вертикально фигурку.
Пилат стоял с поднятыми к искаженному болью лицу руками. В полузакрытых глазах его читались страдание и страх. В верхней точке' подъема из отверстия в его темени вырвался (воздушный пузырь, и в то же время на лбу его* возникло световое пятно от электрической лампочки, вмонтированной в голову. Пятно, составленное из огненных линий, представляло собой, собственно, картину, изображавшую агонию Христа. Кантрель показал нам, что у подножия креста благоговейно стояли на коленях Богородица с одной стороны и Мария Магдалина с другой, а края их платьев прочерчивали на каждом веке Пилата огненную полосу.
Затем фигурка стала медленно опускаться, световая картина погасла, чтобы загореться вновь при следующем подъеме.

 

Кантрель ткнул пальцем в новую фигурку и назвал ее:
— Жильбер на развалинах Баальбека со знаменитым нечетным систром великого поэта Миссира.
С выражением безумной радости на лице Жильбер стоял на куче камней, принадлежавшей к очень древним руинам. В правой руке он гордо держал пятиконечный систр, а раскрытый рот его свидетельствовал о том, что он декламирует какие-то поэтические строки.
Когда эта фигурка достигла предела своего подъема, из правого плеча ее вылетел пузырь, в результате чего поднятая рука стала весело размахивать систром, как если бы его нужно было заставить вибрировать.

 

— Карлик Пиццигини спрятанным в постели ножом тайком наносит себе раны, чтобы следящим за ним трем соглядатаям ежегодно появляющийся у него кровавый пот казался более обильным.
Это пояснение Кантреля относилось к группе фигурок, застывших на дне вместительного сосуда. В центре композиции в подобии колыбели, соответствующей его росту, лежало некое существо с лицом недоноска, закутанное в простыни до подбородка. Хитро прищуренные глаза его обращены были на трех соглядатаев, внимательно ожидавших появления чего-то. Вскоре вся группа легко взмыла вверх, и в нужный момент от резкого толчка, исходившего из верхнего угла подушки, через отверстие, которого до сих пор не было видно, вылетел большой воздушный пузырь, что привело к поразительному результату. На уродливой мордочке недоноска заискрились мелкие капельки кровавого пота, и одновременно простыни окрасились огромными красными пятнами, очевидно, вызванными сильным кровотечением. Где сильнее, а где слабее — алая окраска всюду появлялась от выпускавшегося из массы микроскопических дырочек порошка. Пока четверка незнакомцев опускалась на прежнее место, алый порошок полностью растворился и в воде не осталось и следа краски.

 

— Атлант, освободившийся на мгновение от тяжести небосвода, бьет его со злостью ногой и попадает в созвездие Козерога.
Новая фигурка, представленная нам Кантрелем, подверглась нашему внимательному исследованию на подъеме к поверхности. Стоявший к нам спиной Атлант согнул ногу в колене так, что видна была подошва, и повернул голову, обратив сердитый взгляд на упавшую позади него сверкающую сферу, усеянную множеством звездочек, сделанных из бриллиантов и связанных между собой едва заметной сеткой серебряных нитей, благодаря чему образовались настоящие космографические фигуры. Когда он достиг верхних слоев воды, из его макушки вышел пузырь воздуха в несколько кубических сантиметров и Атлант резко ударил пяткой в Козерога, сместив тем самым несколько звезд и исправив незначительную и единственную ошибку в изображении созвездий. При повторном погружении нога Атланта заняла прежнее место и ошибка на небесной карте снова открылась глазу.
Показав на следовавшую за Атлантом в его погружении троицу, Кантрель продолжил:
— Вольтер, усомнившийся на миг в своем атеистическом учении при виде восторженно молящейся девушки.
Крепко держа за руку спутника по прогулке, стоящий боком Вольтер с тревогой взирал на совсем юную девушку, пылко молившуюся на коленях в нескольких шагах от него. Постояв некоторое время на твердой почве, легкая группа снова легко устремилась вверх. В самом верху этот необычный взлет был прерван латинским словом Dubito — «Сомневаюсь», слетевшим с уст Вольтера в виде множества пузырьков, выстроившихся в четко различимые буквы.

 

— Предсказание колдуна пятимесячному Рихарду Вагнеру, спящему на руках у матери, — объявил метр, переходя к последнему произведению подводного искусства.
Женщина с лежащим у нее на левой руке ребенком протянула перст правой руки в сторону похожего на ярмарочного фокусника старика, показывавшего ей на столик, где, помимо чернильного прибора с раскрытой чернильницей, стоял кубок с плоским донцем, наполненный ровным слоем серого порошка, напоминавшего обычные железные опилки. На этот раз из чернильницы вырвалась плотная воздушная масса, от чего кисть женщины согнулась и ее указательный палец трижды коротко щелкнул по краю кубка. На порошке образовались бороздки, становившиеся при каждом ударе все отчетливее и превратившиеся в конце концов в странные, но достаточно разборчивые слова: «Будет ограблен», относившиеся, как легко догадаться, к будущему автору «Парсифаля». Во время спуска группы ко дну сосуда порошок разгладился и теперь стало ясно, что требуемый эффект был получен благодаря заранее приготовленным щелям в виде букв, выпустившим из себя опилки после соответствующего механического на них воздействия.
Все семь подводных скульптурных группок разрозненно совершали свои постоянные подъемы и спуски по вертикали, находясь в каждый момент на разной высоте.

 

Завершив показ группок-поплавков, Кантрель отвел нас немного назад и жестом пригласил посмотреть на верхнюю часть сосуда. Загнутые внутрь горизонтальные края его, придававшие сосуду законченный вид гигантской геммы, обрамляли центральное отверстие круглой формы, возле которого стояли рядом бутылка белого вина с надписью «Сотерн» на этикетке и банка, в которой плавали семь морских коньков. Грудь каждого из них точно посередине самой выступающей ее части пронизывала длинная нить, свисающие концы которой соединялись в миниатюрном металлическом футлярчике. Каждая из образованных таким образом ранок имела свою собственную окраску, близкую к одному из цветов радуги. Возле банки лежал сачок.

 

Кантрель извлек из кармана и осторожно открыл бонбоньерку с лежавшими в ней несколькими пилюлями ярко красного цвета. Взяв одну из них, он слегка разбежался и ловко вбросил ее в отверстие огромного «алмаза». Подойдя снова к его граням, мы увидели, как легкая алая пилюля упала в воду и стала медленно опускаться ко дну, когда вдруг ее на лету схватил и проглотил зверь с розовой голой кожей, которого Кантрель представил нам под именем Хонг-дек-лен как настоящего кота, совершенно лишенного шерсти. «Слюдяная вода», как называл метр искрившуюся перед нашими взорами воду, обогащалась с помощью специальных устройств кислородом и обладала благодаря этому различными исключительными свойствами, позволяя, в частности, абсолютно земным существам легко и свободно дышать в толще воды. Вот почему женщина с музыкальными волосами, а это была, как мы узнали от Кантреля, танцовщица Фаустина, спокойно, точно так же, как и кот, переносила длительное пребывание в воде.
Направив движением головы все взгляды вправо, Кантрель привлек наше внимание к человеческой голове, состоявшей только из мозгового вещества, мышц и нервов, и заявил, что это — все, что осталось от головы Дантона, оказавшейся в его собственности в результате сложных комбинаций. Образованные от слюдяной воды оболочки покрывали ткани по всей их длине и сильно электризовали всю голову. Кстати говоря, точно такие же оболочки на волосах Фаустины вызывали мелодичные звуковые колебания, сопровождавшие в данный момент рассказ Кантреля.
Метр умолк и подал знак Хонг-дек-лену. Кот погрузился на дно и сунул морду по уши в металлический рожок, касавшийся концом стенки сосуда. Нахлобучив таким образом на себя этот блестящий намордник, отверстия в котором позволяли видеть все вокруг, кот поплыл к голове Дантона.
Кантрель объяснил нам, что под действием специального химического состава красная таблетка, проглоченная только что на наших глазах, мгновенно превратила все тело кота в живую чрезвычайно мощную батарею и ее электрическая сила, сконцентрированная в рожке, готова был проявиться при малейшем контакте конца рожка с токопроводящим веществом. Искусно выдрессированный кот умел легонько касаться головы Дантона заостренной частью своей странной маски. При касании через уже наэлектризованные своей водянистой оболочкой мышцы и нервы проходил сильный разряд, от которого они вели себя как под мнемоническим воздействием привычных когда-то рефлексов.
Подплыв к голове, кот мягко прикоснулся концом металлического конуса к плававшему перед ним мозгу, от чего ткани сразу же пришли в диковинное движение. Можно было подумать, что в бывшие мгновение назад неподвижными остатки лица снова вселилась жизнь. Одни мышцы, казалось, двигали во все стороны несуществующие глаза, другие — периодически вздрагивали как бы для того, чтобы поднять, опустить, сжать или расслабить надбровья и кожу на лбу; с особой беспорядочностью двигались мышцы губ, что наверняка объяснялось чудесными ораторскими способностями, которыми в свое время обладал Дантон. Хонг-дек-лен движениями лап удерживался у головы, не закрывая ее от нас, хотя время от времени невольно отрывал рожок от мозговой оболочки, но тут же снова подплывал к голове. В такие перерывы дрожание лица прекращалось, чтобы возобновиться, как только ток снова проходил по голове. Кот же при этом действовал с такой мягкость и осторожностью в прикосновениях, что даже когда он отплывал, голова лишь едва-едва и совсем недолго покачивалась на конце лески, прикрепленной к прозрачному куполу огромной геммы посредством обычной резиновой груши.
Кантрель, уже научившийся за время предыдущих наблюдений понимать движения мышц рта, переводил нам, по мере того как они возникали, фразы, слетавшие с того, что осталось от уст великого оратора. Это были бессвязные обрывки речей, отмеченных бурным патриотизмом. Пламенные призывы, произносившиеся когда-то перед толпой, всплывали теперь беспорядочно из ячеек памяти и автоматически воспроизводились нижней частью останков лица. Выдаваемое также множественными реминисценциями, посылавшимися из глубины ушедших в прошлое времен всплесками памяти о знаменательных мгновениях его активной парламентской деятельности, резкое подергивание остатков мышц лица показывало, насколько уродливая физиономия Дантона становилась выразительной на трибуне.
По команде Кантреля кот отплыл от головы, и она сразу же вернулась в состояние инертной массы, а затем передними лапами стянул с себя рожок, который тут же лениво опустился на дно.
Приказав нам не двигаться, Кантрель обошел грандиозный «алмаз» и по ажурной металлической стремянке с обилием никелированных деталей, приставленной к противоположной стороне сосуда, поднялся над его круглым отверстием.
Взяв в руки сачок, он стал по одному вылавливать морских коньков из банки и опускать их в слюдяную воду, где началось неожиданное действо. На груди каждого конька, справа и слева, виднелись искусственного происхождения разрезы, раскрывавшиеся время от времени от действия некой внутренней силы и выпускавшие при этом воздушный пузырек, а затем как бы снова склеивавшиеся. Поначалу все это происходило медленно, но вскоре пузырьки стали вылетать с необыкновенной быстротой. Как объяснил Кантрель, морские коньки не могли бы жить в огромном «алмазе», не будь у них этих двойных щелей, через которые выбрасывался избыток кислорода, поступавшего в них из пенящейся воды, насыщенной им для нормального дыхания земных существ.
Левый бок каждого из иглообразных был покрыт тонким слоем воска одинакового с ними цвета.
Кантрель тем временем откупорил бутылку с сотерном и принялся лить из нее вино тонкой струйкой в сосуд. К нашему удивлению, вино не смешивалось со слюдяной водой, а тут же затвердевало, превращаясь в желтые комки, похожие своим великолепным блеском на куски солнца, величественно опадавшие ко дну. При виде происходящего морские коньки быстро сбились в тесный кружок и плоскими боками своего тела подхватывали падавшие мимо них пылающие куски и смешивали их в единую массу. Кантрель все ниже наклонял горлышко бутылки, направляя новые порции материала к внимательно ожидавшему его и не упустившему ни капли стаду.
Наконец, решив, что выделенная доза достаточна, строгий виночерпий быстро закупорил бутылку и водрузил ее на прежнее место у банки.
В результате такого длительного разминания морские коньки вылепили сверкающий желтый шар радиусом не больше трех сантиметров. Они продолжали ловко и усердно крутить его во все стороны, касаясь только своими покрытыми воском боками, в стремлении придать ему безупречную форму.
В конце концов они получили желаемое: идеальный и однородный шар без единого следа соединения комков. Затем они все вдруг резко отпрянули от шара и выстроились в ряд, причем в таком порядке своих ранок, чтобы образовалась правильная радуга.
Шар медленно опускался позади них. Достигнув глубины, отмеченной двойным концом нити, шедшей от каждой ранки, он, как магнитом, притянул к себе семь футлярчиков, висевших на концах нитей. Получилась своеобразная упряжь, вожжи которой натянулись по горизонтали благодаря весу магнитного шара, остановившегося при этом общем порыве коньков.
С наших уст слетел возглас изумления: перед нами предстала колесница Аполлона — желтый полупрозрачный шар, помещенный в сверкающую слюдяную воду, окаймляли ослепительные лучи, придававшие ему вид дневного светила.
На поверхности воды беспрестанно лопались бесчисленные пузырьки, вылетавшие из груди скакунов, которые вскоре обогнули погруженную на постоянную глубину трубку. От натяжения нитей только донышко металлических футлярчиков соприкасалось с солнечным шаром, словно нехотя двигавшимся по правильной формы дуге. Упряжка свернула влево, закрыв от нас Дантона, а потом Фаустину, проехала мимо царства группок-поплавков, повернула направо и прошествовала перед нами.
Кантрель объявил скачки и предложил нам выбирать себе лошадок, а затем сообщил, что клички морским конькам, расположившимся ближе или дальше от воображаемой ленточки, для простоты он будет давать латинскими цифрами, начиная от фиолетовой ранки, принадлежащей «Первому» оказавшемуся на самой выгодной позиции. Каждый из нас громко назвал имя своего избранника и сделал бескорыстную ставку.
В тот момент, когда выстроившееся в ровный ряд бродячее племя достигло трубки, Кантрель, заранее установивший дистанцию скачек в три полных круга, подал рукой властный сигнал, прекрасно понятый умными существами, которые сильнее заработали своими тремя плавниками на груди и спине, чтобы прибавить скорости в беге.
После красиво пройденного виража соперники резво понеслись влево. Впереди мчался «Третий», по пятам преследуемый «Шестым», «Первым» и «Пятым». Несмотря на нарушенный строгий первоначальный порядок шеренги, обладавшие определенной упругостью ленточки оставались абсолютно все в натянутом состоянии, благодаря чему шар не удалялся, не приближался и ни капли не дергался.
Фаустина по-прежнему мелодично раскачивала свои волосы, ставшие как бы оркестром, сопровождавшим бег коней из мифа.
Упряжка проскакала вокруг Пилата, у которого только что осветился лоб, и промчалась перед нами уже с «Четвертым» во главе.
После того как с ходу была обойдена трубка, участники бегов закрыли от нас недвижимого Дантона, а бурно рвавшийся вперед «Седьмой» опередил «Четвертого».
Коньки прошли место скопления фигурок почти вплотную к нему, и солнечный шар слегка коснулся небосвода, когда Атлант наносил по нему очередной удар ногой.
«Седьмого» приветствовали бурные возгласы поставивших на него болельщиков, и он не уступил своего преимущества, огибая трубку.
Семеро грудей испускали из себя массу воздушных жемчужин, показывавших своим числом, до какой степени напряжение бега участило их дыхание. Некоторые пузырьки смешались, когда коньки проходили рядом с фигурками, с очередным «Сомневаюсь», слетевшим с уст Вольтера.
Кантрель слез со стремянки и, присоединившись к нам, занял место справа, перед особой гранью, посередине которой был нарисован черный кружок. Он отступил на три шага и примерился так, чтобы четко видеть в затемненном кружке трубку, служившую теперь финишной вехой.
Выйдя на финальную прямую, коньки, словно почувствовав близость развязки, утроили усилия, и вперед окончательно вырвался «Второй» под аплодисменты тех, кто верил в его успех. Кантрель объявил его победителем и подал сигнал об окончании скачек, от которого быстрый бег покорных его голосу коньков сменился неторопливым шагом.
Остававшийся во все время увлекательных бегов в стороне Хонг-дек-лен, как только восстановилось спокойствие, стал гоняться, словно за мячом, за сверкающим солнечным шаром, без конца подгоняя его грациозными ударами лап и ведя себя, как шаловливый и уверенный в себе игрок.
Пока взгляд наш переходил от Фаустины на фигурки, от играющего кота на морских коньков, Кантрель рассказывал нам об «алмазе» и его содержимом.

 

Кантрель смог приготовить воду такого состава, в которой благодаря особому способу подачи в нее очень большого количества кислорода, включаемой в нужные часы, любое земное существо, будь то человек или животное, могло жить полностью погруженным в воду, не прекращая дыхания. Метр решил соорудить огромный стеклянный сосуд для наблюдения за некоторыми задуманными им опытами, позволявшими выявить разные свойства необычной жидкости.
Самая поразительная особенность воды заключалась прежде всего в ее чудесном блеске. Мельчайшие капельки ослепительно сверкали, и даже в темноте она светилась, казалось, своим собственным внутренним огнем. Стремясь подчеркнуть это редкое качество, Кантрель придал сосуду характерную граненую форму, и, когда его наполнили искристой жидкостью, он стал походить на гигантский «алмаз». Сверкающий сосуд установили в самом солнечном месте усадьбы, поместив его узкое основание почти на уровне земли в искусственный камень. Стоило солнцу осветить сосуд, как он начинал источать почти нестерпимый для глаз свет. При необходимости специальная металлическая крышка закрывала круглое отверстие сверху колоссального сосуда, чтобы не допустить перемешивания дождевой воды с драгоценной жидкостью, названной Кантрелем «слюдяной водой».
На роль русалки метру необходимо было выбрать очаровательную и грациозную женщину, и он пригласил письмом с подробными инструкциями стройную танцовщицу Фаустину, славившуюся красотой тела и изяществом движений. В купальнике телесного цвета и с распущенными, как того требовала ее роль, прекрасными пышными светлыми волосами Фаустина поднялась по тонкой стремянке из никелированного металла, приставленной к «алмазу», и сошла с нее в излучающую свет воду.
Как ни подбадривал ее Кантрель, самолично совершивший не одно погружение для проверки возможности дышать под водой благодаря особому насыщению ее кислородом, Фаустина опускалась с опаской, цепляясь обеими руками за верхние края сосуда и никак не решаясь погрузиться в воду целиком. Наконец после нескольких, длившихся каждый раз все дольше погружений она совершенно успокоилась, решилась и плавно опустилась на дно сосуда.
Ее густые волосы тихонько извивались, поднимаясь кверху, пока сама она принимала красивые позы, пользуясь легкостью, обретенной ее грациозным телом в воде. Постепенно ею овладело веселое опьянение, вызванное слишком большим потреблением кислорода. Чуть позже от ее волос стал исходить неясный звук, возраставший или затихавший в зависимости от того, как быстро она качала головой. Странная музыка становилась все более определенной и сильной. Каждый волос звучал как струна музыкального инструмента, и при малейшем жесте Фаустины все волосы вместе, подобно некоей Эоловой арфе, рождали длинные и необыкновенно разнообразные трели. Шелковистые светлые нити разной длины издавали разные по высоте ноты, диапазон которых превышал три октавы.
Полчаса спустя Кантрель поднялся по стремянке и, ухватив Фаустину за голову, помог ей выбраться на верхний край сосуда, а затем и спуститься на землю. Под впечатлением от только что виденного, метр обследовал чудесную музыкальную шевелюру и обнаружил, что каждый волос бал помещен в своего рода тончайший водянистый чехол, образованный некоторыми химическими солями, растворенными в слюдяной воде. От сильной электризации сквозь эти невидимые оболочки вся масса волос вибрировала при соприкосновении со сверкающей водой, чем подтверждался сделанный метром ранее вывод о том, что, кроме несравненных оптических свойств, вода обладала еще и большой звуковой силой.
Это явление заставило Кантреля задуматься над тем, как она будет воздействовать, например, на шёрстный покров кота, и без того легко электризующийся.
У него был белый сиамский кот по кличке Хонг-дек-лен, что значит «игрушка», отличавшийся заметным умом. Без долгих раздумий Кантрель принес кота к сосуду и бросил в воду.
Хонг-дек-лен стал медленно погружаться вглубь, не переставая при этом дышать как обычно, и после того как прошел первый испуг, он быстро обвыкся в новой для себя среде и принялся с любопытством осматриваться.
Почувствовав вскоре непривычную легкость, кот начал совершать длинные прыжки и научился мало-помалу после резкого подъема вверх замедлять падение ловкими движениями лап, пробуя себя, таким образом, в искусстве плавания, которое, судя по всему, должно было стать для него чем-то вполне обычным.
Как и следовало ожидать, шерсть его наэлектризовалась и слегка топорщившиеся волоски завибрировали. Но поскольку они были короткие и к тому же почти одинаковой длины, то и производили лишь слабое и неясное жужжание. При этом, однако, кожный покров стал фосфоресцировать ярким беловатым светом, достаточно сильным, чтобы быть заметным при свете дня и резко выделяться на фоне и без того ярко сверкающей воды. Кот был как бы окружен слепящими бледноватыми языками пламени, никак не сказывавшимися на его плавательных движениях, делавшихся все легче и плавнее.
Поняв, что высокое содержание кислорода в воде вызвало у кота неизбежное повышенное возбуждение, Кантрель решил прекратить опыт, снова влез на стремянку, позвал Хонг-дек-лена, и тот всплыл на поверхность. Хозяин вытащил его из воды за шиворот и спустился, чтобы поставить кота на землю. Но пока он спускался, тело его стали сотрясать беспрерывные электрические разряды, исходившие от белой шубки зверя, каждая щетинка которой была покрыта тонкой прозрачной водянистой оболочкой.
Все еще испытывая боль, Кантрель вдруг пришел к новой мысли, возникшей непосредственно от самой силы полученных ударов и основавшейся на любопытной семейной истории.
Прямой прапрадед нашего ученого хозяина Филибер Кантрель вырос в городке Арсис-сюр-Об вместе с Дантоном, бывшим его неразлучным другом. Позднее, сделав блестящую политическую карьеру, Дантон никогда не забывал своего друга детства, ставшего тем временем финансистом и ведшего в Париже активную, но незаметную жизнь, старательно избегая известности, в которой таилась угроза для него как «второго «я» знаменитого трибуна.
Когда Дантона приговорили к смерти, Филибер смог добиться свидания с ним и принял его последнюю волю.
Поняв по некоторым словам своих врагов, что они собираются бросить его останки в общую могилу, чтобы не оставить от него никаких следов, Дантон умолял верного товарища сделать невозможное и с помощью уговоров и подкупа заполучить хотя бы его голову.
Филибер тотчас же отправился к Сансону и сообщил ему последнее желание узника.
Фанатично восхищавшийся выдающимся оратором Сансон решился ради такого случая нарушить предписанный ему порядок и передал Дантону через Филибера следующие указания. В роковой миг, в порыве вызывающе красноречивой бравады, которой никто не удивится, зная его импровизаторские способности, Дантон попросит Сансона показать его голову народу под ироничным предлогом ставшего легендарным уродства его лица. После того как упадет лезвие гильотины, исполняя волю казненного Сансон достанет из корзины окровавленную голову и представит ее на несколько мгновений жадным взорам толпы. Затем ловким движением руки он бросит ее в другую корзину, всегда стоящую рядом с первой и заполненную ветошью для протирания ножа и инструментами для заточки лезвия или срочного ремонта устройства. В этот день корзины специально поставят ближе обычного друг к другу, так, чтобы никто не заметил, в какую из них полетит голова.
Довольный результатом своих переговоров Филибер еще раз сумел увидеться с Дантоном и передал ему указания палача.
Трибун изъявил при этом трогательное пожелание: он просил на тот случай, если задуманное удастся, забальзамировать его голову, а затем передавать ее от сына к сыну в роду его друга в память о героической преданности, проявление которой было также связано со смертельной опасностью. Филибер обещал Дантону в точности исполнить его волю и со слезами простился с ним, так как время казни неумолимо приближалось.
На другой день, перед тем как лечь под ноги гильотины, Дантон, выполняя оговоренные ранее указания, сказал Сансону знаменитую фразу: «Покажешь мою голову народу, она стоит того». Через несколько мгновений нож сделал свое дело и Сансон поднял отрубленную голову из корзины, чтобы показать ее неистовой толпе. Затем он бросил ее сверху в стоящую рядом корзину с инструментами. Только Филибер, стоявший в первом ряду зевак, заметил подмену, да и то потому, что был предупрежден о ней.
В тот же вечер Филибер явился к Сансону и тот передал ему не вызывавший никаких подозрений сверток с драгоценной головой.
Дома финансист стал думать, как забальзамировать голову, не подвергая себя риску, связанному с этой тайной.
Уверенный, что, если поручить это дело профессионалам, Дантона тотчас же узнают по знакомым всем чертам, Филибер решил все сделать сам, приобрел с этой целью несколько трактатов по бальзамированию и принялся их старательно изучать.
Усвоив самый простой из используемых способов, он стал погружать голову в различные химические растворы и составы, которые должны были обеспечить ее сохранность.
С тех пор в соответствии с желанием великого патриота необычная реликвия передавалась из поколения в поколение рода Кантрелей.
Однако Филибер оказался не очень удачливым бальзамировщиком и не смог как следует справиться со своей задачей, поскольку процесс разложения постепенно коснулся тканей, не затронув при этом мозг и лицевую часть, которые и сто лет спустя оставались нетронутыми, хотя на голове не сохранилось и следа кожи и мясистых частей.
Видя, в каком безупречном состоянии находится мозговое вещество и ткани, и движимый присущим ему духом исследователя, Кантрель долго пытался с помощью всевозможных электрических средств вызвать хоть какой-нибудь эффект в мертвой голове. Успех этих опытов представлял бы значительный интерес как с точки зрения давности смерти Дантона, так и с точки зрения его заметной роли в истории.
Но все его попытки не приносили результата.
Когда же от простого прикосновения к мокрому коту Кантрель почувствовал, как его тело сотрясается от электрических разрядов, он предположил, что, если погрузить на длительное время пресловутую голову в слюдяную воду, то, возможно, электризация в ней окажется достаточно сильной, чтобы вызвать желаемый рефлекс.
Он тщательно отделил от легендарной головы мозг, мышцы и нервы, оставив в стороне всю костную часть, а затем изготовил из легкого и плохо проводящего ток материала ажурный хитроумный каркас, удерживающий вялую массу в ее первозданном виде.
Вся конструкция была погружена в чудесную воду на тонком проводе с пневматической подвеской, на нижнем конце которого на трех нитях держался каркас.
После полного дня пребывания в воде все ткани, вплоть до мельчайших, покрылись водянистой оболочкой, похожей на ту, что образовалась на волосах Фаустины и на шерсти Хонг-дек-лена, но чуть более плотной.
Кантрель извлек необычный предмет из воды, перенес его в одну из своих лабораторий и сильно наэлектризовал мозг. К его великой радости, он добился нескольких почти незаметных содроганий в нервах, управлявших в свое время нижней губой.
Уверенный, что он на правильном пути, метр осуществил несколько новых тщетных попыток в надежде получить более весомые результаты Рефлекторное движение проявлялось то в одном, то в другом месте снова-таки лишь в виде почти неощутимой дрожи.
Не желая довольствоваться столь мизерной победой, Кантрель решил подать в голову ток во время ее погружения в сверкающую воду, полагая не без оснований, что электрические заряды высокого напряжения, накопившиеся в удивительной жидкости, наверняка увеличат магнетическую силу тканей и мозга, попадая на них со всех сторон.
Он снова погрузил голову в огромный «алмаз», а затем, устроившись наверху стремянки, установил на край сосуда работающий гальванический элемент, а провода от него опустил в воду до соприкосновения с полушариями мозга.
Эффект получился гораздо значительнее, чем раньше: губные нервы, казалось, произносили какие-то слова, а мышцы глаз и бровей начали робко двигаться.
Полный восторга ученый стал вновь и вновь повторять опыт. Наиболее активные движения совершались в области рта. По всей видимости, повинуясь некой привычке, мозг действовал больше на губы, благодаря необычайной словоохотливости, составлявшей на протяжении всей его жизни главную особенность славного оратора.
Убедившись, что необычное скопление клеток сохраняло, несмотря на прошедшее время, какой-то запас скрытой энергии, Кантрель яростно принялся за новые опыты, желая получить как можно больше максимальных проявлений движения.
Однако все его попытки применять различные токи и бесконечно увеличивать силу батарей были напрасны: погруженное в воду лицо производило все те же содрогания глаз и неясные движения губ, никоим образом не улучшая первоначально достигнутый результат.
Кантрель взялся за поиски другого источника силы, способного извлечь более заметный эффект из бесценных человеческих останков, которые, по счастью, оказались в его руках.
И тут ему пришли на память его собственные старые работы с магнетизмом животных. В свое время он изобрел некое красное вещество, названное им «эритритом», которое, если поглотить его даже в количестве, равном булавочной головке, проникало во все ткани и электризовало их так, что они превращались в настоящую живую электрическую батарею. Достаточно было после этого ввести лицо пациента в специальный большой металлический раструб с несколькими отверстиями для поступления воздуха, чтобы добиться концентрации всей электрической энергии, накопленной в теле. При этом от простого прикосновения носок рожка мог создавать ток или приводить во вращение какой-либо двигатель. Поскольку это открытие не нашло практического применения, Кантрель отложил его в сторону, хотя и сохранил формулу эритрита, надеясь использовать его в своих будущих исследованиях.
Он пришел к выводу, что животный магнетизм самой природой своей предназначен для осуществления полубиологического опыта, имеющего целью своего рода искусственное воскрешение мертвого организма.
Однако слабость рефлексов лица, получаемых им до сих пор с помощью самых сильных батарей, показывала, что только огромная доза эритрита даст требуемый эффект. С другой стороны, чрезмерное потребление красного вещества чревато серьезной опасностью, и испытывать его можно было только на животных.
Вспомнив, с какой легкостью Хонг-дек-лен сам научился двигаться в насыщенной кислородом воде, Кантрель решил воспользоваться умом кота и его очевидными способностями к быстрому обучению. Но прежде чем приступать к экспериментам, нужно было избавиться от густой белей шерсти, ибо ее слишком сильная способность к электризации неизбежно должна была породить токи противоположного направления и помешать достижению цели. Кота обработали сильнодействующим составом, от которого вся его шерсть безболезненно и полностью сошла.
После этого Кантрель изготовил из подходящего металла рожок как раз по размеру морды кота. Проделанные в нем отверстия, во-первых, позволяли ему видеть, а во-вторых, способствовали постоянной циркуляции слюдяной воды внутри конуса, и значит, кислород в нем тоже постоянно обновлялся.
Ставший теперь розовым и утративший свой нормальный вид Хонг-дек-лен, снова был спущен в «алмазный» сосуд с надетым на морду металлическим рожком. Кантрель стал терпеливо дрессировать его, чтобы научить касаться носком рожка мозга Дантона, но пока еще не давая ему ни капли эритрита. Кот быстро сообразил, что от него требуют, и очень скоро благодаря умению хорошо держаться в толще воды посредством лап научился так легко совершать прикосновение к мозгу, что подвешенная на тонких нитях голова при этом почти не смещалась в сторону. Кантрель научил его также самому освобождаться от рожка передними лапами, а затем снова засовывать в него морду, когда рожок опускался на дно носком к стеклу.
Добившись таких вот первых результатов, Кантрель приготовил определенный запас эритрита. Но на этот раз он не стал делить полученное вещество, как раньше, на мельчайшие доли, а придал ему форму сильнодействующих таблеток. И поскольку прежняя доза была, таким образом, увеличена в сотню раз, Хонг-дек-лен подвергался серьезной опасности. Из предосторожности Кантрель размельчил первую таблетку и стал приучать кота к эритриту, начав с мельчайших его частичек и мало-помалу увеличивая предлагаемую коту порцию.
Когда же кот впервые проглотил целую таблетку, Кантрель бросил его в лучистый аквариум, а затем, подождав, пока эритрит начнет действовать, подал животному определенный знак. Тотчас же выдрессированный Хонг-дек-лен опустился на дно, засунул морду в рожок, подплыл к мозгу Дантона и мягко дотронулся до него кончиком рожка. Метр расцвел от радости, видя, как воплощаются в реальность его мечты. Под действием мощного магнетизма животного, передаваемого рожком, мышцы лица охватила дрожь, а лишенные мясистой оболочки губы отчетливо зашевелились, как бы энергично произнося поток беззвучных слов. Умеющий читать по губам Кантрель смог разобрать некоторые слоги, складывающиеся в хаотичные обрывки льющихся одна за другой бессвязных или неустанно и с удивительной настойчивостью повторяющихся фраз.
Ослепленный такой удачей, Кантрель вновь и вновь с разными перерывами повторял опыт, бросая кота в воду и приучая его хватать уже в воде брошенную в нее таблетку эритрита.
Раздумывая над тем, как бы еще использовать слюдяную воду, метр задумал создать группу фигурок-поплавков для помещения внутрь «алмаза», они могли бы автоматически подниматься к поверхности под действием специального пузыря, в котором последовательно накапливалась порция кислорода, столь обильно растворенного в воде, а затем опускались бы на дно после резкого выхода из них газа.
Каждую фигурку снабжали хитроумным механизмом, действующим от внезапного выхода кислорода и приводящим к совершению того или иного движения или явления — вплоть до составления какой-либо краткой типичной фразы из располагающихся соответствующим образом пузырьков.
Порывшись в памяти, Кантрель выбрал несколько эпизодов, которые могли бы послужить интересными сюжетами.

 

№ 1. Случай с Александром Македонским, описанный Флавием Аррианом.
В 331 году во время победоносного завоевания Вавилона Александру очень понравилась огромная красивая птица, принадлежавшая сатрапу Сеодиру, державшему ее всегда в своей опочивальне, привязав за ногу длинной золотой нитью, прибитой другим концом к стене. Царь завладел чудесной птицей, оставив ей прежнюю и хорошо известную ему кличку Аснор. К птице был специально приставлен совсем еще юный раб Тузил, обязанный кормить ее и заботливо ухаживать за ней.
Некоторое время, когда войско завоевателей находилось в Сузах, птицу держали в апартаментах Александра, восхищенного ее великолепным оперением. Конец золотой нити прибили к стене рядом с царским ложем, и Аснор, расхаживавший целый день по комнате, насколько позволяла ему длина привязи, ночь проводил на насесте, устроенном в нескольких шагах от хозяина.
Птица эта оказалась, однако, безразличной и холодной и не выказывала никакой привязанности к царю, державшему ее лишь по причине ее ослепительной красоты.
В то время в числе персидских воевод, допущенных Александром в его окружение, находился некто Брус, глубоко ненавидевший своего нового господина, хотя оказывавший ему при этом лицемерные знаки привязанности.
Движимый патриотизмом, Брус замыслил подкупить слуг Александра с тем, чтобы остановить путем убийства, в котором сам он прямо бы не участвовал, триумфальную поступь завоевателя.
Брус остановил свой выбор на Тузиле, так как тот благодаря должности, занимаемой им при Асноре, мог свободно входить в любое время в царские покои, и пообещал юному рабу озолотить его, обеспечить на всю жизнь, если он предаст смерти угнетателя Азии.
Тузил решился на предложенную ему сделку и стал думать, как заработать обещанную награду, не подвергая себя риску.
За те дни, которые он беспрестанно ухаживал за Аснором, подросток заметил, что птица эта была очень покорна и великолепно поддавалась любой дрессировке. Он задумал так обучить птицу, чтобы она убила Александра, и тогда в его смерти нельзя было бы никого обвинить.
Всякий раз, когда Тузил оставался один в опочивальне царя, он укладывался на его ложе и терпеливо приучал Аснора завязывать клювом большой узел-удавку из золотой нити, привязанной к его лапе.
Когда послушная птица научилась выполнять этот трюк, юный раб, все так же лежа, стал учить ее надевать на себя огромную петлю так, чтобы одна часть ее ложилась на шею, а другая — ближе к затылку. Затем, подражая беспорядочным движениям спящего человека, он выучил ее при любой возможности подтягивать все дальше под затылок смертоносную золотую нить, достаточно тонкую, чтобы проскользнуть между головой и подушкой. Известно было, что у Александра неспокойный сон, и это должно было в подходящий момент облегчить работу Аснору.
Пройдя и этот этап дрессировки, Тузил стал приучать птицу быстро отбегать в нужном направлении и резко натягивать нить во всю силу своих огромных крыльев, а сам он при этом хватался обеими руками за страшный ошейник, чтобы не оказаться задушенным. Принимая в расчет необыкновенную силу громадной птицы, задуманный способ должен был привести к немедленной смерти Александра. К тому же все должно было непременно произойти беззвучно, так как покой царя охранял находившийся в соседней комнате гигант Вырл — его непобедимый и преданный телохранитель.
Тузил был полностью уверен в крепости нити, сплетенной весьма прочно для того, чтобы не дать улететь птице с мощными крыльями.
Когда все было готово, раб стал спешить выполнить задуманное.
С самого начала дрессировки он нарочно ложился плашмя на ложе, так что один лишь вид лежащего мужчины служил для Аснора сигналом к действию. До этого не приходилось опасаться, что птица хоть отчасти выполнит внушенное ей задание, ибо она проводила всю ночь в глубоком сне. Но в нужный вечер подросток просто дал ей проглотить снадобье, прогонявшее сон, уверенный, что при виде спящего на своем ложе Александра она совершит все действия, которым была обучена.
Как удалось выяснить впоследствии, все произошло так, как и предусматривал Тузил. Когда царя сморил мертвый сон, птица ловко соорудила петлю, одела ее на шею спящего и потянула за нить сильными взмахами крыльев. Однако судорожным бессознательным движением Александр зацепил рукой стоявший рядом металлический кубок, еще полный оставляемого ему на ночь питья.
Услышав звук упавшего предмета, в опочивальню бросился Вырл и при слабом свете ночника увидел посиневшее от напряжения лицо царя, тело которого изгибалось в конвульсиях. Гигант кинулся на птицу, мигом скрутил ее, а затем своими сильными пальцами ослабил смертельный узел, стягивавший шею Александра, и помог ему прийти в чувство.
После скорого дознания Тузил был схвачен, ибо только он один мог научить птицу столь сложным действиям.
Подвергнутый допросам раб сознался и назвал того, кто подстрекал его к убийству. Однако Брус, доведавшись о провале его попытки убить царя, поспешил бесследно исчезнуть.
По велению Александра были преданы смерти Тузил и опасная птица Аснор, которая и в будущем могла продолжить попытки умертвить какого-либо спящего человека.

 

№ 2. Рассказ святого Иоанна, согласно которому Пилат после распятия Иисуса всю свою жизнь испытывал ужасные мучения, навсегда утратив покой и сон.
Как писал евангелист, с наступлением вечера Пилат ощущал во лбу своем нестерпимое жжение, усиливавшееся по мере того, как сгущались сумерки, и исходившее от фосфоресцирующего знака, изображавшего распятого Христа и стоящих возле него на коленях Деву Марию и Марию Магдалину. Свет от их очертаний постепенно становился все ярче, и когда спускалась ночь, казалось, что это странное сверкающее, ослепляющее видение создано самим солнцем. Самого же Пилата все это время терзали настоящие пытки, похожие на без конца поддерживаемый: адский огонь.
К физической боли присоединялось и душевное мучение, ибо Пилат прекрасно сознавал, что эта пылающая картина — преследующие его угрызения совести. Огненный знак, занимавший весь его лоб, спускался к векам, куда ниспадали с обеих сторон плащи Магдалины и Богородицы. Единственный способ, которым несчастный мог освободиться от этой муки, было осветить тьму. Светящийся знак при этом тотчас исчезал, а вместе с ним и ощущение жжения.
Но и постоянный свет сам по себе становился настоящей пыткой, и Пилату едва удавалось забыться на несколько мгновений лихорадочным и некрепким сном. Когда же в эти секунды эфемерного покоя он бессознательно пытался укрыться от изнуряющего света, прикрывая ладонью лоб и глаза, устрашающая пламенная картина тут же возвращалась к нему и вновь вызывала острое жжение.
Точно так же и днем проклятый должен был постоянно находиться на ярком свету. Стоило ему случайно повернуться в сторону темного угла комнаты, как немедленно возникало огненное клеймо, отмечавшее его на глазах у всех подлинной печатью низости.
В конце концов жизнь его стала невыносимой. Забывший, что такое сон, с глазами, испорченными непрекращающимся светом, Пилат отдал всю свою власть за возможность хотя бы на миг погрузиться в густую тьму. Но когда, подчиняясь непреодолимому желанию, он тушил свет, стигмат вдруг вспыхивал ярчайшим пламенем и жег его так, что он вновь торопливо зажигал ненавистный огонь.
Так до самого своего последнего часа несчастный грешник мучился от неизлечимого недуга.

 

№ 3. Эпизод, описанный поэтом Жильбером в его «Пережитых восточных снах».
Году эдак в 1778, будучи исполненным любопытства дилетантом и испытывая благородную жажду творческих ощущений, Жильбер предпринял длительное путешествие в Малую Азию, в преддверии которого он посвятил долгие месяцы усердному изучению арабского языка.
Посетив много разных мест и городков, он добрался до развалин Баальбека — главной цели своих странствий.
То самое важное, чем знаменитый мертвый город привлекал к себе его любопытство, заключалось в памяти о великом сатирическом поэте Миссире, чьи произведения, частью дошедшие до нас, появились в эпоху расцвета Баальбека.
Как сатирик Жильбер до фанатизма восхищался Миссиром, справедливо считая его своим духовным прародителем.
В первый же день путешественник разыскал главную площадь, куда, по преданиям, Миссир приходил в определенные дни и нараспев читал благоговейно внемлющей толпе свои новоиспеченные стихи, подчеркивая ритм слов своих позваниванием нечетного систра.
Жильбер был знаком со многими противоречащими друг другу и исполненными яростной страсти сочинениями различных знатоков творчества Миссира, писавших под впечатлением народного предания, в котором с большой уверенностью говорилось, что великий поэт обладал необычным систром. Некоторые из них заявляли, что это невозможно, ссылаясь на то, что на древних систрах, изображенных на рисунках и памятниках, было четыре или шесть поперечных металлических прутков, и приводили в подтверждение результаты раскопок, при которых не было найдено ни одного непарного систра. По мнению же других, следовало тем не менее довериться авторитетным преданиям и признать, что Миссир захотел отличиться, использовав единственный в своем роде инструмент.
Отослав своих проводников в сторону, Жильбер остался поразмышлять в одиночестве на месте, освященном почитаемой тенью своего далекого предтечи. В лежавших вокруг него развалинах он хотел увидеть древний многолюдный и богатый город и испытывал волнение при мысли о том, что наверняка ступает по камням, сохранившим следы ног Миссира.
Близился вечер, но Жильбер, забыв о времени, погрузился в думы, недвижно сидя среди старых разбросанных камней, бывших когда-то частью зданий.
Только с наступлением темной ночи он решился наконец покинуть притягивавшее его место. Поднимаясь с камня, он заметил вдруг неподалеку свет — тонкий дрожащий лучик, пробивавшийся вверх из какого-то глубокого подземелья.
Жильбер подошел ближе и ступил на старые плиты разрушенного некогда дворца. Мерцающий свет проходил сквозь узкую щель между двумя плитами.
Заглянув в освещенную щель, поэт разглядел просторную залу, по которой среди затейливых груд предметов, тканей и украшений расхаживали два незнакомца. Один из них держал в руке лампу.
Прислушавшись к разговору двух этих приятелей, по виду местных жителей, Жильбер без труда понял их замыслы. Младший из них наткнулся как-то в подземных помещениях, о существовании которых никто не подозревал, на всевозможные древние вещи, постепенно снесенные им в ту залу, где они теперь находились и куда было чрезвычайно трудно проникнуть. Старший — очевидно, моряк — предлагал раз в году забирать отсюда часть сокровищ и подвозить их ночью на тележке к морю, а там их перегружали бы на судно и он отвозил бы их в далекие края, чтобы продавать по баснословным ценам. Сообщники делили бы прибыль между собой, держа все дело в тайне, дабы избежать справедливых требований их соотечественников, имевших одинаковые с ними права на этот общий клад.
Ходя взад и вперед по проходу, молодцы отбирали предметы, которые они собирались доставить под покровом ночи к морю. Отобрав необходимое, они удалились и выбрались из подземелья так, что Жильбер не смог понять, где же находится вход. Напрасны были и все его усилия заметить незнакомцев в каком-либо месте развалин.
Не слыша более никаких звуков, охваченный безумным любопытством поэт во что бы то ни стало хотел коснуться руками и полюбоваться наедине, до того, как их увидят все остальные, неведомыми ему сокровищами, лежавшими совсем рядом. Вышедшая недавно луна заливала своим светом две лежавшие у его ног плиты. Жильбер обнаружил, что на одной из них не было следов скрепляющего раствора. Руки его Рэимон Руссе ль
нашли, за что ухватиться в щели между плитами, а потом тяжелый камень был приподнят и отвален в сторону.
Цепляясь пальцами за края открытого им прохода, Жильбер быстро скользнул в него, повис на вытянутых руках и наконец легко соскочил вниз.
Лунный свет потоком лился в отверстие из-под плиты, и поэт лихорадочно и с восхищением принялся разглядывать ткани, украшения, музыкальные инструменты, статуэтки, сваленные в этом захватывающем дух музее.
Но вдруг он остановился, весь дрожа от изумления и волнения. Перед ним, освещенный мертвенно бледным светом, посреди различных безделушек стоял систр с пятью прутками! Он торопливо схватил его, чтобы рассмотреть поближе, и разглядел на рукоятке имя Миссира, вырезанное доподлинными буквами, убедившее его в том, что в его руки попал знаменитый непарный систр, вызывавший доселе столько споров.
Ослепленный находкой, Жильбер взгромоздил друг на друга несколько ящиков и стульев и благополучно выбрался из подвала.
Оказавшись снова наверху, он вернулся на то место, где так долго простоял в задумчивости, и пьяный от радости прочитал в оригинале самые прекрасные стихи Миссира, тихонько покачивая систром, которого касалась когда-то рука великого поэта.
Залитый лунным светом, охваченный приподнятым волнением, Жильбер, казалось, ощущал дыхание Миссира в своей груди. Он стоял именно там, где его кумир в далекие времена читал толпе речитативом свои новые творения, отбивая такт тем самым инструментом, звучание которого раздавалось теперь в ночной тиши!
После долгих минут упоения поэзией и думами о прошлом Жильбер отыскал своих проводников и сообщил им о спрятанных в подземелье сокровищах и о подслушанном им разговоре. Была устроена западня, и в ту же ночь оба злоумышленника были схвачены в момент, когда они приступили к исполнению своих грабительских планов.
В благодарность за оказанную важную услугу Жильберу преподнесли в дар систр Миссира, и он до конца жизни трепетно хранил бесценную реликвию.

 

№ 4. Ломбардская легенда, поразительно похожая на притчу о курице, несущей золотые яйца.
Жил был когда-то в Бергаме карлик по имени Пиццигини.
Каждый год в первый день весны под действием сил обновляющейся природы поры на его коже раскрывались и все тело исходило кровавым потом.
В народе считалось, что если это кровопотение сильное, то можно ждать благоприятной погоды и заранее быть уверенным в богатом урожае; когда же пот выделялся не обильно, то следовало готовиться к большой засухе, за которой последуют голод и разруха. Надо сказать, что верования эти постоянно подтверждались жизнью.
Когда наступало время этой странной болезни, которая к тому же сопровождалась таким жаром, что ему приходилось укладываться в постель, за Пиццигини всегда наблюдала кучка земледельцев и в зависимости от количества вышедшей в виде пота крови по всем долинам этого края от одного селянина к другому передавалось веселье или уныние.
Если предсказание оказывалось удовлетворительным, крестьяне, уверенные, что прекрасный урожай принесет им долгие дни отдыха и радости, благодарили карлика и посылали ему всевозможные дары. Их суеверие превращало его в подобие божества. Принимая следствие за причину, они полагали, что Пиццигини по своей воле посылает хороший или плохой урожай, и в случае удачного предсказания побуждали его щедростью своих даров ублажить их еще и на следующий год.
Напротив, если пота было мало, никаких подарков карлик не получал.
Ленивому и развращенному Пиццигини очень нравилось пользоваться благами, стоившими самому ему столь малого труда. Всякий раз, когда кровь в достаточном количестве заливала его белье и постель, дары, посылавшиеся ему со всех уголков края, давали ему возможность жить целый год в покойной и пышной праздности. Но будучи слишком слабовольным и непредусмотрительным, чтобы откладывать что-то на черный день, после каждого слабого кровопотения он впадал в нищету.
Как-то раз весной, накануне ожидаемого всеми дня, перед тем как улечься в кровать и претерпеть свое лихорадочное потение, он спрятал в постели нож, дабы при необходимости помочь природному явлению.
И вышло так, что у нашего уродца тело лишь чуть-чуть увлажнилось. На лице его едва можно было заметить несколько красных капелек. Страшась грозящих ему долгих месяцев голодной жизни, он схватил нож и, делая вид, что извивается от жара, нанес себе на руки, ноги и туловище глубокие порезы, не вызвав при этом подозрений у наблюдавших за ним крестьян.
Кровь стала заливать белье к великой радости всех стоявших у кровати. Но раненый карлик уже не мог остановить кровотечение. Обрадованные же крестьяне оставили его истекать кровью в полумертвом состоянии и поспешили известить весь люд, что никогда еще, просто-таки никогда, красный пот не выделялся столь обильно.
Пиццигини удостоился необычайно хороших и многочисленных подношений, хотя сам он страшно ослабел, исхудал и едва передвигался, пугая всех мертвенной бледностью.
Однако в тот год разразилась небывалая засуха и жестокий голод воцарился повсеместно. Впервые предсказания недомерка не сбылись.
Те, кто наблюдал за карликом во время его кровепотного приступа, почуяли подвох и усомнились в его мнимых лихорадочных дерганьях, а усомнившись, заставили его показать свое тело и обнаружили на нем рубцы от им самолично нанесенных себе ран.
Весть об обмане вызвала огромное возмущение и презрение к плуту, выманившему себе прекрасные дары и тем самым еще больше усугубившему нищету народа.
Но все же людское суеверие предохраняло Пиццигини от каких-либо грубых нападок, и люди ничего не предпринимали против этого своеобразного идола, который, по единодушному мнению, мог еще принести в будущем немало пользы крестьянину. Было решено лишь отныне более тщательно следить за явлением алого пота.
Тем временем карлик, посмеиваясь исподтишка, продолжал бессовестно и на виду у всех тратить нажитое обманом, тогда как весь край был близок к агонии.
Бледность его и истощение достигли при этом крайних пределов, и он предавался своим непрекращающимся оргиям, словно какой-то призрак.
На следующий год, когда подошел обычный весенний срок, Пиццигини улегся, как положено, на кровать, но уже под неусыпными взорами окружавших его людей. Напрасно, однако, все ждали появления кровавого пота. Пораженный малокровием со времени того страшного кровопускания, плюгавый человечек оказался теперь неспособным на новую демонстрацию своего странного феномена, который до сих пор проявлялся регулярно, хотя и с разной силой.
Карлик не получил никаких подарков.
Четыре месяца спустя необычайно богатый и обильный урожай показал всем никчемность карлика как предсказателя.
Обреченный на одиночество и презрение Пиццигини, собственноручно зарезавший курицу, несущую золотые яйца, жил с тех пор в беспросветных лишениях, ибо кровь его так и не восстановилась и никогда больше ежегодное кровопотение не возобновлялось.

 

№ 5. Сюжет из мифологии о том, как изнуренный от усталости Атлант, сбросил однажды небесную сферу со своих плеч, чтобы тут же, подобно закапризничавшему ребенку, со страшной силой пнуть ногой ненавистное бремя, нести которое он был обречен вечно. Пятка его угодила прямо в Козерога, чем и стали объяснять впоследствии чрезвычайную несуразность фигуры, образованной после такого удара звездами этого созвездия.

 

№ 6. Случай из жизни Вольтера, почерпнутый из переписки Фридриха Великого.
Осенью 1775 года пресыщенный славой восьмидесятилетний Вольтер гостил у Фридриха в замке Сан Суси.
Как-то два друга прогуливались вблизи королевской резиденции, и Фридрих с восхищением внимал увлекательным речам своего выдающегося спутника, а тот, войдя в раж, остроумно и пылко излагал свои бескомпромиссные антирелигиозные воззрения.
Так, в беседе, друзья забыли о времени, и закат солнца застал их в чистом поле. Как раз в этот момент Вольтер разразился особенно резкой тирадой против старых догм, с которыми он так долго боролся. Вдруг он умолк на средине фразы и застыл на месте, охваченный сильным волнением.
В нескольких шагах от них совсем еще юная девушка опустилась на колени, заслышав доносившийся от часовенки звук далекого колокола, звавшего на молитву. Сложив руки и обратив лицо к небу, девушка громким голосом и с чувством молилась, даже не замечая двух незнакомцев, — так далеко, в края мечты и света, стремительно уносил ее восторг.
Вольтер глядел на нее с невыразимой тоской, отчего его худое лицо стало еще более землистым, чем обычно. От сильного волнения черты его судорожно сжались, и при звуке священных слов услышанной им рядом молитвы с уст его бессознательно, словно песнопение, сорвалось латинское слово «Dubito» — «Я сомневаюсь».
Сомнение это наверняка касалось его собственных учений об атеизме. Можно было подумать, что при виде отрешенного выражения лица молящейся девушки на него снизошло некое озарение, а близость смерти, чему в его возрасте удивляться не приходилось, навеяла страх перед вечными муками, охвативший все его существо.
Состояние это длилось всего мгновение. Ироническая улыбка вновь мелькнула, и начатая фраза была завершена язвительным тоном.
И все же потрясение состоялось, и Фридрих навсегда запомнил тот краткий и бесценный миг, когда Вольтер испытал мистическое озарение.

 

№ 7. Событие, прямо касающееся гения Рихарда Вагнера.
17 октября 1813 года, Лейпциг, перемирие, объявленное между французами и союзными войсками, прервало начатую накануне смертельную битву, которой суждено было с таким ожесточением продолжаться еще два следующих дня.
На одной из празднично украшенных улиц скопилась толпа бродячих артистов и торговцев, которых армии всегда тянут за собой. Многие горожане слонялись тут же среди солдат, и весь этот оживленный люд своей пестротой напоминал ярмарочную сутолоку.
В толпе весело носилась стайка молодых женщин, которых явно привлекала мишура передвижных лавок и забористость призывов продавцов. Одна из женщин несла на руках ребенка, которому было тогда уже около пяти месяцев, и ребенком этим оказался не кто иной, как Рихард Вагнер, родившийся в Лейпциге 22 мая того же года.
Неожиданно какой-то длинноволосый старик, стоявший у столика, издали окликнул молодую мать, предлагая ей погадать на ребенка. Чистый француз и по своему виду, и по выговору, человек с трудом изъяснялся на ломаном немецком, вызвавшем смех веселых женщин. Видя, что дело выгорело, он слегка подзадорил их, и вся стайка подлетела к нему.
Напустив на себя таинственный вид, старик посмотрел на ребенка и взял со столика стакан, донышко которого было устлано ровным и тонким слоем металлических опилок.
Не выпуская стакан из рук, он предложил молодой матери трижды щелкнуть пальцем по его краю и думать при этом о судьбе своего ребенка. Женщина в точности выполнила наставления старика и кончиком указательного пальца троекратно стукнула по стакану, продолжая все так же крепко прижимать к себе свою живую ношу. Колдун же бережно поставил стакан на столик, водрузил на нос огромные очки и стал рассматривать порошок, уже не лежавший на донышке таким же ровным слоем.
Внезапно он отшатнулся с изумленным видом, взял из стоявшего перед ним письменного прибора листок белой бумаги и стал переписывать на него пером рисунок, образовавшийся на металлическом порошке. Затем он протянул бумагу женщине, и та увидела на ней написанные по-французски два слова «Будет ограблен», достаточно разборчивые, хотя буквы лежали вкривь и вкось, а линии их были неровными то же время гадальщик обратил внимание женщины на то, что слова на бумаге полностью совпадали с рисунком, возникшим на порошке после постукивания по стакану и принявшим вид двух переписанных им слов.
Старик перевел женщине значение этой короткой фразы и на ломаном немецком силился объяснить ей ее значение. По его словам, в этом лаконичном выражении, как в зародыше, лежали самые высокие судьбы гениев искусства и применяться оно могло только к какому-нибудь великому новатору, способному дать жизнь собственной школе и плеяде подражателей.
Счастливая мать, хоть и не была суеверной, щедро заплатила прорицателю и забрала листок бумаги, храня его как бесценный документ. Позднее она отдала его сыну и рассказала ему о том приключении, в центре которого он оказался когда-то, сам того не осознавая.
Под конец жизни Вагнер, чье творчество, наконец приобретшее известность и признание, уже привлекало к себе стаи хищных и бесстыдных плагиаторов, с удовольствием рассказывал эту историю и признавался, что столь счастливо осуществлявшееся предсказание оказывало на весь его творческий путь благотворное влияние, принося ему некое суеверное подбадривающее начало во все бесконечные годы неудач и бесплодной борьбы, когда им часто овладевало отчаяние.

 

Остановив выбор на столь различных сюжетах, Кантрель заказал фигурки-поплавки, снабдив заказ точными указаниями.
В основание каждой из них должен был быть заложен тщательно рассчитанный грузик для удерживания их в состоянии постоянного равновесия, а внутри самой фигурки выполнялась покрытая специальным металлом полость для улавливания и выделения химическим путем дополнительной порции кислорода, растворенного в слюдяной воде. Когда полость эта постепенно наполнялась газом, поплавок должен был сам по себе всплывать на поверхность. Однако по достижении определенного давления ровно через десять секунд после рассчитанного начала всплытия кислород, содержащийся в крошечном чреве, должен был приподнять на мгновение его верхнюю часть — подобно крышке — и вырваться в виде пузырька наружу, приведя при этом в действие некий механизм, заставляющий фигурку выполнять движения, соответствующие изображаемому ею сюжету. После полного выхода воздуха фигурка должна была снова погрузиться на дно под собственным весом, пока вновь образовавшийся в ее внутренностях кислород не принудит ее к очередному всплытию.
Некоторые из этих автоматических игрушек требовали оснащения чрезвычайно тонким механизмом. Например, для появления светового знака на лбу Пилата нужно было включать на время вделанную в него маленькую электрическую лампочку. Слово «Dubito», в котором был сосредоточен весь смысл истории, касавшейся Вольтера, должно было срываться с приоткрытых уст великого мыслителя в виде множества воздушных пузырьков, выстраивавшихся в нужном для слова порядке в результате хитроумного деления на части одного пузыря, вылетавшего из фигурки. Для воссоздания кровавого пота механизм, приспособленный к карлику Пиццигини, должен был при каждом движении выпускать из внутреннего резервуара через множество отверстий определенное мизерное количество специального красного порошка, который на мгновение окрашивал воду, а затем полностью растворялся в ней и исчезал. В стакане лейпцигского шарлатана поддельный металлический порошок должен был принимать требуемую форму слов при трех щелчках пальца по нему.

 

По завершении всех этих сложных приготовлений Кантрелю пришла мысль, что он еще не пробовал свою воду. И тогда он приготовил небольшой запас ее для дегустации и испытания ее свойств на себе.
После того как ее наливали в бокал, слюдяная вода, похожая на жидкий алмаз, казалась предназначенной для утоления пересохшего от жажды горла. С первых же глотков Кантрель обнаружил ее исключительную легкость и тончайший вкус. Он с жадностью выпил кряду три стакана искрящегося напитка, ввергнувшего его, ввиду избытка в воде кислорода, в состояние необычайной веселости.
Тогда Кантрелю захотелось узнать, какие ощущения он испытает, если добавить к опьянению водой действие вина.
Он велел подать себе пьянящего сотерна и стал наполнять им бокал, из которого только что пил и на дне которого осталось немного воды. Метр замер, увидев, как первые же капли вина превратились в плотную массу. Слюдяная вода придала свой чудесный блеск вновь образовавшемуся в ней твердому телу. Оно же благодаря своему собственному цвету засверкало, подобно солнцу. Состав воды не позволял жидкости смешаться, а в результате резкого обогащения кислородом бордоское вино затвердевало.
Кантрель ощупал винную массу пальцами и нашел ее весьма податливой. Он тут же забыл о намеченном испытании двойного опьяняющего действия, так как в голове его возник новый план, основанный на мягкости и солнечном блеске обращенного в плотную массу вина. Незадолго до этого он начал опыты по акклиматизации, пытаясь, в частности, приучить некоторых морских рыб к пресной воде. Его единственным методом работы в ходе этого эксперимента было постепенное обессоливание морской воды, немедленно прекращавшееся, если у подопытных рыб отмечалось хоть какое-то нарушение жизнедеятельности. Таким образом, для успешного проведения опыта требовалось большое терпение и немалое умение.
Первый успех был достигнут во время работы с морскими коньками, акклиматизация которых на тот момент уже полностью закончилась. Трое из десяти погибли во время опасного эксперимента, а оставшиеся в живых семеро теперь совершенно спокойно, без тени неприятия или возмущения жили в пресной воде.
Кантрель решил выпустить их в «алмазный» сосуд и запрячь в шар из затвердевшего сотерна, который благодаря искрящейся слюдяной воде будет выглядеть как настоящее миниатюрное солнце, а вся композиция станет похожа на эдакую водную колесницу Аполлона.
Для начала и для пробы он бросил в граненый сосуд одних лишь морских коньков, чтобы посмотреть, не оказывает ли на них вредного влияния новая среда. Уже через секунду стало видно, как эти грациозные создания, испытывающие, вероятно, сильные неприятные ощущения, стремятся найти выход из аквариума.
Кантрель быстро понял весьма простую причину охватившей их тревоги и мысленно упрекнул себя за то, что не предусмотрел ее заранее. Дело оказалось в том, что сверкающая жидкость прекрасно подходила для дыхания чисто земных существ, но содержала слишком много кислорода для созданий водных, и для морских коньков находиться в ней было так же опасно, как и на воздухе.
Метр поспешил выловить их сачком и вернуть в уже привычный им аквариум.
Затем, думая о том, как бы избежать огромного недостатка, грозящего разрушить все его планы, он решил проделать в груди каждого конька сквозной канал, через постоянно открытые отверстия которого будет выходить избыток кислорода, образующегося в организме морских коньков.
Эксперимент был проведен для начала на одном коньке и увенчался полным успехом: легкие пузырьки находили себе выход через новые отверстия свища, как только конька погружали в слюдяную воду, и он не испытывал теперь никаких неудобств, а спокойно плавал в искрящейся жидкости. В обычной воде края сквозного канала не испытывали давления избыточного воздуха изнутри и полностью смыкались на отверстии, обеспечивая его совершенную герметичность.
Когда встал вопрос о том, какую упряжь приспособить для задуманного им сказочного экипажа, Кантрель решил использовать для этого тесемочки, пропущенные через свищ, сделав их достаточно длинными для закрепления на винном шаре.
Поскольку, по замыслу Кантреля, колесница должна была совершать грациозные круги внутри «алмаза», ему захотелось еще более украсить зрелище и провести первые в мире скачки коньков. Если придать тесемочкам достаточную эластичность, то самые быстрые из коньков будут обгонять остальных лишь на совершенно незначительное расстояние — столь слабы их силы.
Для того же, чтобы легче можно было различать скакунов, Кантрель остроумно покрасил каждую тесемочку в один из семи цветов радуги, подобно тому, как на обычных скачках различают жокеев по цветным знакам. Предварительно он провел пробные заезды, дабы установить скорость каждого конька и расположить их в порядке от самого слабого к самому сильному. Итак, все они получили свои тесемки, раскрашенные в строгом соответствии с цветами радуги.
Размышляя о том, как прикрепить эти странные вожжи к желтому шару, Кантрель подумал, не сможет ли электричество, передаваемое слюдяной водой всему, что в ней находится, создавать определенное притяжение между затвердевшим вином и каким-либо токопроводящим материалом, которым можно было бы оснастить концы вожжей. После нескольких более или менее удачных проб он соединил оба конца каждой тесемки в тонкой блестящей оболочке, сделанной из металла, выбранного среди многих за показанные им качества, которая при достаточном сближении с миниатюрным солнцем в слюдяной воде обязательно прилипнет к нему.
Стараясь точно обозначить дистанцию скачек, Кантрель погрузил в сосуд недалеко от Дантона простую маленькую трубку, изготовленную с точно рассчитанной плотностью и держащуюся поэтому неподвижно на небольшой глубине, не пытаясь всплыть или опуститься ниже. Чтобы пройти полный круг, упряжка должна была обогнуть, двигаясь справа от центра «ипподрома», с одной стороны неподвижную трубку, а с другой — группку фигурок-поплавков. Фигурки же эти в силу их количества и неизбежной несогласованности при чередующихся подъемах и спусках будут обозначать — по крайней мере, одна из них — какую-либо точку верхней зоны, в которой будут проходить скачки.
Рассудив, что зрелище внезапно затвердевающего сотерна при его соприкосновении со слюдяной водой достойно интереса, метр решил вливать вино в последний момент, а также научить морских коньков самих лепить солнечный шар, разминая своими левыми боками, которые он выровнял с помощью слоя воска одинакового с ними цвета, падающие в воду куски вина.
Когда дрессировка достигла желаемых результатов и куски стали склеиваться воедино, не оставляя при этом следов соединения, он научил своих питомцев разом отпускать шар, выстраиваться тут же в одну шеренгу, чтобы металлические оболочки тесемок, прилипая рядышком к миниатюрному светилу, останавливали его медленное погружение и образовывали правильную и равномерно одетую упряжь.
В конце концов он выдрессировал их так, что по сигналу они начинали скачки, пытаясь обогнать при этом друг друга. Финишем служила трубка, а наблюдать за завершением скачек лучше всего было через одну из граней «алмаза» в черный кружок, нарисованный на ней.
Коньки с тесемками выучены были выстраиваться в свою необычную упряжку в точности так, как располагаются цвета настоящей радуги. А так как беговые лошади должны иметь клички, то Кантрель, дабы не напрягать память болельщиков, дал своим семи чемпионам просто латинские номера от фиолетового цвета к красному. Обладатель фиолетовой тесемки — «Первый», самый медленный из группы, располагался на левом краю шеренги, получая таким образом постоянное преимущество, тогда как самый резвый скакун — «Седьмой», напротив, помещался крайним справа со своей красной тесемкой, самой длинной изо всех. Идеальная пропорция, соблюдавшаяся между величиной преимущества, данного каждому из пяти средних скакунов в соответствии с их физическими возможностями, обеспечивала полную справедливость незначительной форы, основанной на необычной необходимости для запряженных в единую «колесницу» коньков вечно оставаться на одном и том же месте в шеренге.

 

Во все то время, что Кантрель рассказывал, Хонг-дек-лен без конца играл с медленно влекомым морскими коньками солнечным шаром.
Закончив рассказ, Кантрель обошел «алмаз», закатал правый рукав, сделал знак Фаустине, чтобы она посадила кота себе на плечо, а сам снова поднялся по стремянке.
Опустив руку в воду, он подхватил карликовое солнце, легко отделил его от металлических присосок и уложил рядом с бутылкой сотерна.
Один за другим морские коньки перекочевали из сосуда в сачок, а из него в аквариум, где из их груди наконец-то перестали вырываться воздушные пузырьки.
Кантрель положил руку на шею Фаустине, а она, откинув голову назад, ухватилась руками за край сосуда, в то время как Хонг-дек-лен терся о ее щеку. Подтянувшись на руках, она оттолкнулась ногами в воде и, поддерживаемая крепкой рукой за затылок, выбросила тело из воды, стала коленями на крышу сосуда и спустилась по никелированной лесенке вслед за хозяином, прома-кивавшем платком руку, чтобы поскорее опустить рукав.
Кот спрыгнул с ее плеча на землю и умчался в сторону виллы, а наша группа, к которой присоединилась Фаустина, снова неторопливо тронулась в путь. В ответ на наши опасения, что она может простудиться, танцовщица сказала, что это ей совершенно не грозит, так как по выходе из сосуда в ее организме наступала длительная и сильная тепловая реакция.
Назад: Глава вторая
Дальше: Глава четвертая