Падший ангел Паша

Мешать Пашу никто не учил.

Но Паша взял да и смешал водку с портвейном. Паше было шестнадцать лет, и он был хорошим еврейским мальчиком. Красивым до безумия даже на мой взыскательный шестилетний вкус.

Он мне ужасно нравился. Потому, когда вечные бабки на вечных скамейках говорили, что Паша красив, как ангел, – я страшно гордилась. Что правда, виденные мною на старых хрупких бабушкиных открытках ангелы были вовсе не так хороши, как Паша. Ангелы были блондины в папильоточных кудряшках, а Пашины волосы были «чёрными, как вороново крыло» (подслушано у бабок) и ещё «смоляными» (подслушано у них же), и не кудрявыми, а волнистыми. У ангелов с бабушкиных открыток были курносые носики, а Пашин нос был чуть с горбинкой, но вовсе не «жидовский румпель, как у его папаши» (простите, я слишком часто делала вид, что меня интересует копаться в пыли около скамеек с бабками). Ещё у Паши не было крыльев, и он был не пухлым пупсом в перетяжках, а вполне рослым, отлично сложенным юношей шестнадцати лет. И – да – он был красив, как ангел. Хотя в мои шесть я представляла себе ангелов не иначе как херувимчиками с бабушкиных хрупких открыток, но уже тогда чувствовала, что с настоящими ангелами всё не так просто.

Пашу вечные бабки с вечных скамеек называли ангелом за глаза, меня – ангелочком в глаза (я куда больше Паши походила на открыточный экземпляр, и даже белокурые кудряшки у меня имелись, хотя крыльев не было уже и тогда). Неудивительно, что, слушая и наблюдая всё это, я безответно втюрилась в Пашу. Ангел и ангелочек. Подобное притягивается подобным. Любовь предпочитает равных. Что может быть равнее сионского подростка и малолетней славянки? «Антисемит и сионистка». Как-то недавно я сдуру пообещала своему издателю как-нибудь написать такой роман. Надеюсь, он забыл, потому что такое может писать только еврей. Ему свои простят. Русскую же свои с удовольствием распнут. Так что роман откладывается, есть пока только шестилетняя блондинка и жгучий шестнадцатилетний брюнет. И брюнету всё равнее и равнее не только на шестилетнюю блондинку, и прежде им не отмечаемую в пространстве двора, но и на всё пространство гамузом, а также время, равно – и на своё место в оных.

Потому что Паша впервые в жизни взял да и смешал водку с портвейном.

Прекрасный еврейский мальчик-отличник. Спортсмен и будущий не то математик, не то судоводитель (как там дальше будет, лояльнее к пятой графе или как?) Сын странной мамы, с виду отличной от еврейских дам со двора по Воровского, и папы классического фасона, называемого вечными бабками не иначе как Армянский Жид (я думала, его так зовут, потому что если кого-то всё время называют одинаково, то начинаешь думать, что так и есть). Никогда не принимавший прежде спиртного Паша взял да и смешал. И теперь лежал, беззащитный, посреди протоптанной под каштанами тропинки. И никому до него не было дела, потому что вечные бабки с вечных скамеек поползли в подъезды кормить своих вечных внуков, взрослые ещё не вернулись с работы, и значит, любой посторонний мог наступить на Пашину голубую школьную рубашку, так подходившую к его густой тёмной шевелюре, больше похожей на индейскую, чем на еврейскую. А посторонних может быть сколько угодно, ведь нашим тройным проходным двором пользуются и пользуются, не говоря уже о том, что во двор по Чкалова выходят служебные двери кулинарии, и кто через них только не шляется (по наблюдениям бдительных вечных бабок).

Сперва я, конечно, не знала, что это с Пашей. Для начала я подумала, что он умер. Но «умер» означало, что человека красиво одевают, кладут в гроб, обкладывают цветами, уносят со двора и больше его никто никогда не видит. Такой вариант меня не устраивал. Я хотела видеть Пашу ещё и ещё. Не видеть Пашу никогда не входило в мои шестилетние планы, и эту версию я решительно отмела. И решила, что Паша спит. Он устал и немного не дошёл до своей пристройки. Его семья жила в «пристройке». За эту пристройку всё время кто-то с кем-то судился, включая Пашиных родителей, но особо я не вникала. Я знала, что пристройка в глубине двора-аппендикса, того, что с Чкалова, и даже я не всегда туда дохожу, а остальным и вовсе не надо. А Паша так устал, что не дошёл. Конечно, таскать такие чемоданы. То есть – портфели. Точнее – «дипломаты». Да. Так назывался этот чёрный сундук с металлическими полосками, валявшийся невдалеке от Паши. Я даже поднять его не смогла. Не Пашу, разумеется, а сундук. Пашу я боялась трогать, потому что я могла его разбудить. А он – устал и спит. Когда спала мама после работы, её тоже нельзя было трогать, вот и Пашу я трогать не стала. Я подтащила к нему его «дипломат». Что там они носят, эти школьники или, как их ещё называют, «старшеклассники»? Кирпичи, что ли?.. «Эврика!» – прокричала я про себя. Да, я уже умела кричать про себя, разговаривать про себя, и вообще, если бы окружающие догадывались, какие страсти кипят в моей душе и ментальном теле… Хорошо, что мы мало знаем о своих детях и не даём себе труда особо об этом задумываться. А про себя, как правило, мало что помним. Не то вообще бы тронулись. К тому же мой папа частенько употреблял слово «Эврика!» – у него было пятнадцать патентов на никому не нужные изобретения и без счёта – рационализаторских предложений на не слишком актуальные темы. Дети, как известно, должны превосходить своих родителей, и потому моя «Эврика!» имела абсолютно прикладной смысл и не была никчёмным умозаключением обобщённых результатов беспредметного созерцания.

Кирпичи лежали прямо напротив Пашиной пристройки, потому что пристройка, несмотря на суды кого-то с кем-то, всё разрасталась и разрасталась. Превращаясь в частный дом в государственном дворе. Спасибо за формулировки бабкам со скамеек. Кто из нынешних детей добавляет к существительному «дом» прилагательное «частный»? А ко «двору» – «государственный»?

Я стала таскать по одному кирпичику и аккуратно обкладывать ими Пашу по периметру его ангельского тела. Спустя некоторое (подозреваю, что недолгое) время кропотливого, упорного, безостановочного труда Паша был уже не просто спящим поперёк нахоженной тропинки телом, а как бы газоном. Точнее, клумбой. А по газонам и тем более клумбам ходить нельзя! Всегда и везде так и было написано: «По газонам не ходить!» Я, потная и грязная, но довольная, уселась рядом с Пашей на его «дипломат» и стала охранять сон армянско-иудейского ангела.

Первой с работы явилась Пашина мама. Она с ужасом посмотрела на своего сына, нагнулась, потрогала его, отчего-то принюхалась и сказала:

– Ах, паршивец!

Затем с недоумением окинула взглядом кирпичи и с удивлением воззрилась на меня. Я сочла необходимым объясниться:

– Наверное, он так устал в школе и по дороге домой, что не дошёл и уснул. К тому же, что они носят в этих «дипломатах», кирпичи, что ли?! Это же тяжело, вот он и уснул. Но он уснул на тропинке, где шляется кто угодно, а по газонам и тем более клумбам ходить нельзя. Хотя на газонах написано, а на клумбах нет. Но про клумбы и так все понимают. Вот я, когда вышла во двор погулять, а Паша уже спал, – и сделала клумбу из Паши и кирпичей вашей пристройки, за которую всё время кто-то с кем-то судится, пока вы обнаглели и строите частный дом в государственном дворе. А Пашу не стала будить, потому что когда кто-то устал и уснул, его будить нельзя. И хорошо, что вы пришли, а не моя мама и не ваш Армянский Жид, потому что мама бы меня заругала, а вашего Армянского Жида я вообще боюсь. Вас тоже боюсь, но не очень, потому что вы хоть и ненастоящая еврейка, но всё равно еврейка, а меня еврейки с Воровского любят.

В шесть лет я была ещё очень словоохотливая девочка. К тому же в данном случае моя словоохотливость усугублялась тем, что ситуация казалась мне неоднозначной. С одной стороны, я рада, что сижу тут, рядом с не по-открыточному красивым ангелом Пашей, и хотя он, как и прежде, меня совсем не замечает, зато совсем-совсем близко. С другой – вряд ли бы моя мама обрадовалась, если бы я, даже сильно устав, уснула посреди тропинки. И, значит, Пашина тоже не слишком обрадуется. Мне очень не хотелось, чтобы Пашу ругали, и я сказала ещё:

– Не ругайте его. Я, когда не в Городе, а на Шестнадцатой, тоже, бывает, засыпаю прямо во дворе дома. Просто у бабушки и дедушки нормальный частный дом, а не в государственном дворе, поэтому там разрешается спать его хозяевам, их детям и гостям где угодно. Хотя я, конечно, сплю в гамаке, – мне хотелось показаться Пашиной маме хорошей девочкой. Вероятно, это в крови у всех девочек. Особенно при знакомстве с матерями красивых, как ангелы, брюнетов. Поэтому я и добавила про гамак. – А кирпичи, когда Паша проснётся, я отнесу на место, не волнуйтесь.

Пашина мама, вместо того чтобы волноваться или ругаться, рассмеялась. И смеялась достаточно долго.

Потом она растолкала Пашу и увела его домой. Я стала по одному оттаскивать кирпичи на место, но она не разрешила мне этого делать, а повела в свою пристройку, угостила конфетами и даже дала с собой ещё целый кулёк.

Про то, что Паша смешал водку с портвейном, я узнала чуть позже. А что это значит и к чему приводит – значительно позже. История же о том, как я обложила Пашу кирпичами, стала достоянием двора и со временем превратилась в местечковую легенду.

А с Пашей мы даже встречались. Когда мне было семнадцать, а ему – двадцать семь. Он не стал математиком и не стал судоводителем. Он стал инженером и работал на судоремонтном заводе. В двадцать семь он был ещё красивее, чем в шестнадцать. О себе ничего сказать не могу, потому что в женской красоте в семнадцать лет я ничего не понимала. Мне казалось, что у меня очень длинный нос, очень длинные ноги и очень длинные руки, очень длинные пальцы и очень длинные ногти, даже если их обрезать. Вообще, всё очень длинное. Особенно ногти. Я хотела короткие, а не, как называли мои, – «миндалевидные». Ещё у меня были очень густые брови, а вот волосы, наоборот, какие-то жидкие, а у Паши – очень и очень густые, всё ещё индейские, а вовсе не еврейские. В общем, я, подросток-уродина, встречалась со взрослым мужчиной-красавцем. Мы ходили в кинотеатры «Родина», «Зирка» и «Одесса» (а однажды даже в кинотеатр «Москва» на фильм «Козерог-1»). Ещё он водил меня в рестораны «Киев», «Украина» и даже на крышу морвокзала, хотя туда было не просто сложно, а даже невозможно попасть. Я жутко стеснялась не только своего всего длинного, но и ещё сильнее – не слишком модных вещей. Прямо скажем – совсем затрапезных. Потому что на крыше морвокзала собирались куда более модно одетые девушки. Паша, казалось, всего этого – длинного и немодного на длинном – не замечал, а видел только меня. Но ничего такого от меня не хотел, хотя мы с ним целовались. Именно с ним я поцеловалась впервые. И мне не очень понравилось. Стыдясь, что я до семнадцати лет ещё ни разу не целовалась, я пыталась изобразить из себя прожжённую поцелуйщицу, но у меня не слишком вышло. И я поняла, что он понял, что я целуюсь впервые. И сильно на него за это разозлилась, хотя он ничем не дал мне этого понять, а наоборот – долго и нежно целовал безо всяких там намёков на немедленное продолжение. Но было уже поздно – я надулась. На себя. А когда я дуюсь на себя, виноват оказывается сразу весь мир, и происходит это совершенно независимо от меня самой, хотя я себя и одёргиваю. Странный какой-то механизм, до сих пор не могу его познать и на него повлиять. А в семнадцать всё было ещё хуже.

Ещё Паша водил меня в Оперный, в Русский и однажды даже в Украинский – на «Тевье-молочника». Я расплакалась, а он улыбнулся. Позже я поняла, что от нежности к моим слезам. А тогда – разозлилась, потому что думала, что он смеётся надо всем моим длинным, немодным и над тем, что я плачу над какой-то пьесой, в почти пустом зале.

Всё равно бы у нас ничего не вышло, потому что хоть моя мама и считала Пашу красивым и умным, но частенько скандалила на тему его слишком взрослости и того, что он – «армянский жид». А его мама, хоть и считала меня очень красивой и умной, но частенько охала на тему моей слишком юности и того, что я – «русская с поволжскими корнями».

Так что все ангелы рано или поздно – случается – падают. Но все ангелы, так или иначе, друг друга поддерживают. Кто-то, в блондинистых кудряшках, может построить крепостную стену для кого-то цвета воронова крыла – и это хорошо. Кто-то смоляной может вылечить кого-то льняного от неуверенности в себе – и это прекрасно. Помогли. А потом они просто летят в разные стороны, не мешая друг другу, и ни пуха ни пера от этого всего не остаётся.