Ника Муратова
Помочь нельзя оставить
– Сюда, пожалуйста, быстрее садитесь в машину, пока ваши чемоданы не привлекли внимание здешней шпаны! – прокричал местный паренёк с кожей цвета чёрного эбенового дерева. Только белки глаз да зубы выделялись на его лице, а все остальное для непривычного взгляда европейца сливалось в одно лоснящееся от жары и влаги полотно. Так нас встретил в аэропорту ПортаМорсби водитель, присланный офисом. Мы с Динкой проделали огромный путь и страшно устали. Три дня перелётов, непривычная жара и влажный климат, вагон и маленькая тележка леденящих душу фактов о криминальной обстановке в Папуа – Новой Гвинее превратили нас в заторможенных от усталости и страха пассажиров.
«Добро пожаловать в рай!» – гласила огромная надпись на стене здания аэропорта. Мы переглянулись. «В рай? И это после всего того, что мы слышали об этой стране, самой криминальной стране в мире?» Ну что же, в рай так в рай. Так мы прибыли в ПортМорсби, столицу Папуа – Новой Гвинеи, в страну новейшего каменного. В страну, где проживают более тысячи племён, разговаривают на тысяче разных языков, сохраняют языческую культуру и тысячелетние традиции. Все это перемешивается с достижениями цивилизации, создавая причудливый узор контрастов, вызывающих изумление у любого гостя.
Порт-Морсби, смесь высоток в центре города и домов на сваях, стоящих как на воде, так и на холмах, встретил нас довольно дружелюбно. По дороге из аэропорта мы все удивлялись пейзажу: ожидали буйную тропическую растительность, а вместо этого увидели редко высаженные пальмы вдоль немногочисленных дорог и траву на холмах. Однако когда нас вывезли в центр города, на побережье Кораллового моря, пейзаж сменился. В лазурной бухте с белым песчаным пляжем виднелись многочисленные и разнообразные лодки: в открытом море, в порту, в огороженной заводи яхтклуба. Вдоль дорог развесили ветви манговые деревья, буквально усыпанные плодами, кустарники с ало-розовыми цветами. Вообще цветы здесь повсюду – на кустарниках, деревьях, среди травы, везде, куда ни посмотри. И если бы не ужасающая грязь на улицах и пляжах, то город можно было бы признать красивым. Но городской пейзаж, для которого местные жители решили взять не самое лучшее, отвлекал от красоты природы и заставлял задуматься о разрушительной силе бедности.
Впрочем, задуматься нам пришлось об очень многих вещах, идущих в полное противоречие с той информацией, которую легко найти в Интернете, получить из западных источников. Но об этом можно написать отдельный рассказ...
Итак, прибыли мы в Порт-Морсби, и началась наша жизнь на другом краю Земли, среди людей с другим цветом кожи, другим менталитетом, другим темпом жизни. Динка приехала как волонтёр неправительственной организации по просветительской работе с женщинами, а я последовала за ней как турист, но в полной уверенности, что, будучи врачом, легко найду себе работу. Работу, однако, получить мне удалось не сразу, по объёму бумажных проволочек и бюрократии Папуа – Новая Гвинея не уступает многим прославившимся в этом плане странам. Добавлялся расизм наоборот: «Нам, чёрным, не дают просто так работу в белых странах, и мы здесь вам, белым, устроим такое же». Но в итоге все сложилось вполне удачно. Я начала работать врачом в одной местной клинике, где было родильное отделение, служившее и гинекологическим одновременно. Бедная, надо сказать, клиника. Посмотришь на неё, и сразу вспоминаются кинокадры о толпах больных, теснящихся на деревянных скамейках в нищей африканской больнице, отмахиваясь от назойливых мух, которых даже жара не берёт. Нечто похожее творилось и у нас. Надо признать, медсестры-папуаски старались вовсю. Не их вина, что не хватало образования, медикаментов и инструментов. Не их вина, что менталитет местных жителей не всегда идёт в ногу с медицинским прогрессом. Главное – они делали то, что могли. А я лишь помогала им в меру своих возможностей, которые в данных условиях были очень ограничены. Работали на глазок, вспомогательные средства здесь имелись максимально примитивные. Приходилось всё разглядывать, нюхать, щупать, слушать, не надеясь на современную аппаратуру. И делать выводы...
Жили мы с Динкой в доме на холме, с которого прекрасно была видна вся прибрежная часть города. Дом, выстроенный на склоне, ступенчато спускался по холму – спальни располагались над верандой, веранда над двориком, а задними стенами дом врезался в холм, так что окон там не было. Впрочем, нам хватало вида на бухту Кораллового моря, открывающегося с веранды.
Динка много ездила, бывало, мы не виделись неделями. Я же погрузилась в свою работу и порой возвращалась такая уставшая, что и не замечала, есть кто дома или нет.
Приходили в клинику в основном самые бедные, но не только. Больных было очень много. По делу и нет. Прослышали, что там появился врач (раньше были только акушерки), и стали обращаться за всякими разными консультациями, связанными в основном, но не только с акушерством и гинекологией и планированием семьи. Вопросы задавали иногда такие комические, что с трудом удавалось сдерживать улыбку. В первый же день пришёл к нам один парень – молодой, видно, что не из низов. Пришел он с просьбой перевязать маточные трубы его жене. Жёнушка сидит с малышом на руках – тот совсем крошечный, первенец. Я изумлённо спрашиваю, зачем им навсегда лишать себя возможности иметь детей в будущем? Оказалось, он думал, что можно трубы жене перевязать, а когда надо будет – развязать. Как шнурки. Было бы всё так просто! Объяснять, что к чему, я оставила акушерку, сама побежала в приёмный покой – привезли женщину с разрывом матки. Домашние роды, затяжные, ребёнок давно мёртв, мелкие части его свободно прощупываются под тонкой брюшной стенкой. Женщина сама в состоянии шока.
– Физраствор! Струйно! Кровь есть? Готовьте операционную!
– Сначала надо узнать, не свидетель ли она Иеговы, – заметила медсестра.
– А это зачем?
– Они отказываются от переливания. Недавно в госпитале умерла женщина из секты «Свидетели Иеговы» после родов. Кровотечение. Сколько её ни уговаривали, она всё равно отказалась, боялась из-за этого попасть в ад.
– А ребёнок?
– Выжил. Остался сиротой.
– Идиотизм. Ну идите, спросите у родни – кто там её привез...
Женщина оказалась доброй католичкой. Кровь нашли.
Во время операции обнаружили практически ампутированную матку. С нижним сегментом тело матки соединял лишь узкий кусочек ткани. Края матки по разрыву – чёрные, в животе полно крови, хотя сама матка уже практически обескровлена.
– Гангрена. Убираем матку, тотальная экстирпация.
– Родственники будут возмущаться. Им ещё дети нужны.
– Тогда пусть выбирают: или выносим им труп, или – живую женщину, но без матки.
– Может, не скажем, что матку убрали? А то муж разведется. А так – пройдут годы, пока обнаружат, что она не может иметь детей. Никто не поведет ее на УЗИ, они из деревни, больше полагаются на Бога, чем на врачей.
– Сами разбирайтесь. Я своё дело сделаю – спасу ей жизнь, с родней сами разговаривайте.
Так было поначалу. А потом и я научилась врать безбожно. Матку? Что вы, ради бога, конечно, сохранили! Родит вам ещё жена с десяток детей. Но её восстановление займет какое-то время. Ведь тяжёлую операцию перенесла, да, спайки и прочее. И ещё много умных слов. Только бы не выгнали женщину на улицу. За что? А за то, что по велению же старейшин деревни дома рожала, на заднем дворе, как принято издревле, и за то, что потом лишилась детородного органа ради спасения своей ничтожной жизни. Почему ничтожной? Потому что так оно и есть в обществе, где женщина – лишь машина для производства детей, не более. При этом статус женщиныжены тоже весьма призрачный. Страна католическая, но вопрос пациенткам «Единственная ли вы жена у своего мужа?» стал рутинным. Маааленький процент гордо сообщает, что «да». Процентов тридцать – «нет». Остальные задумчиво так отвечают: «Не уверена». В принципе самый честный ответ. Бывает, начинаешь лечить по методу «пролечи партнера» – и концов не найти: у мужа есть ещё жена, у той жены – ещё муж и так далее. Зачем им институт брака, если и без него хорошо живётся?
Однажды проводила беседу с медсёстрами. Просветительную. В конце стали задавать вопросы. Одна молодая медсестра спросила, нужно ли ей предохраняться, если муж уехал на год на заработки. Я изумлённо переспросила, а потом уточнила – планирует ли она интим с другим мужчиной в отсутствие мужа? Она обиделась – говорит, нет, конечно! Муж же в отъезде! «Так предохраняться надо или нет, доктор?» Я сказала, что нет, после чего одна пожилая акушерка попеняла мне: «Зря вы так, доктор, вот приедет её муж, а она беременной окажется, вы же и будете виноваты, что посоветовали не предохраняться!» Стала осторожнее с советами.
Проникнувшись бедностью клиники, я начала зондировать ситуацию насчет гуманитарной помощи и выяснила, что за большинством крупных спонсорских организаций стоит либо церковь, либо её фанатичные последователи. И поэтому они не хотят выделять денег для планирования семьи. То есть для родильного отделения ещё можно выбить какие-то средства, а вот для отдела по планированию семьи – практически невозможно. Хорошо хоть, не все спонсоры страдают этим странным симптомом, и есть ещё откуда получить помощь разумным женщинам, решившим взять свою судьбу в собственные руки и контролировать размер своей семьи.
А ведь помимо закупок контрацептивов сколько работы ещё надо проделать, чтобы просветить медсестёр насчёт самых элементарных вещей. К примеру, акушерки огорошили меня назначениями противозачаточных таблеток. На таблетках есть нумерация – по дням цикла, от первого и т.д. Чтобы женщине было удобнее. Так акушерки ещё удобнее придумали. Если пришла женщина, скажем, 11-го числа – они ей с 11-го и предлагают начать. Неважно, какой день цикла, важно – что в календаре. И так делалось всегда! Когда я им ошалело сообщила, что в таком случае таблетки просто не действуют, они покачали головами и сказали незабываемое: «Так вот почему многие возвращаются с беременностью! А мы думали – таблетки плохие!»
Акушерки объяснили, что так, мол, удобнее запоминать! А то, что дней в месяце 30—31, а в упаковке 28 таблеток, их не смутило. Они ведь грамотные все, английский знают хорошо, неужели за столько лет ни разу не прочитали инструкцию? Не говоря уж о пособиях. Видимо, нет. Впрочем, если самая распространённая рекомендация пациентке с инфекцией половых путей – ходи на пляж и мойся соленой водой, – то о чём тут ещё говорить?! Ну, скажем, гипертонический раствор не повредит, хотя и не спасёт. Но видели бы вы этот грязнущий пляж!!!! Там не то что больной – здоровый не захочет в воду зайти! Но что я могу сказать, когда нет денег на антибиотики? Критиковать легко. Предлагать – тяжелее.
* * *
В один прекрасный день подружка моя, Динка, исчезла. Я отчётливо помнила, что она собиралась вернуться во вторник из командировки в лагерь пострадавших от извержения вулкана. Во вторник она не вернулась, в среду тоже. После двух суток её непоявления я позвонила к её шефу, Саймону, австралийцу латиноамериканского происхождения. Саймон тоже был удивлён исчезновением Дины и даже не знал, то ли обращаться уже в полицию, то ли подождать ещё. Связи с лагерем не было. Однако полиция сама нашла его. Саймон позвонил мне рано утром на третьи сутки после пропажи Дины и сказал, что заедет.
– Что случилось?
– Приеду – расскажу.
Когда я запрыгнула в его пыльный «паджеро», Саймон показался мне более чем удручённым.
– У подруги твоей неприятности.
– Что случилось?
Мой возбуждённый мозг уже представил самые ужасные картины – убийство, изнасилование, несчастный случай, что угодно. Господи, ну во что еще вляпалась моя отчаянная подруга? Динка всегда была немного «без башки», порой я даже слушать не желала, что она творит и куда встревает, настолько безнадёжными казались мне её попытки улучшить мир, который не так уж и хотел изменений.
– Она в местной тюрьме, – мрачно произнёс Саймон.
– Где?
– В Бомане, в тюрьме.
– За что? Как она там могла оказаться без суда и следствия?
– Как раз ожидает суда и следствия. – Саймон был расстроен и зол одновременно. Неприятности сотрудника организации, конфликт с законом означал и удар по имиджу организации. И так НПО не слишком жаловали власти, а тут ещё такое...
– Надо позвонить юристу.
– Уже позвонил. Он приедет в тюрьму.
Бомана располагалась за пределами города. Высокие стены ограды, колючая проволока, вооружённые охранники. Камеры – небольшие, прилепленные друг к другу клетушки, казались безразмерными, так как вмещали в себя огромное количество женщин. Запах пота и грязи, тёмные помещения, сидящие на полу женщины... У большинства из них лица скорее покорные, чем озлобленные. Условия содержания настолько жуткие, что даже я, закалённая больничными запахами и ужасами, ощутила прилив тошноты. Представить, что Дина находится где-то среди этих женщин, на грязном полу, было просто невыносимо. Саймон оставил меня ждать в помещении для свиданий и отправился искать ответственного. Вскоре подъехал и юрист, мистер Фишер, низенький лысый немец с приличным брюшком и таким же пухлым портфелем в руках. Он не стал тратить время на разговоры и отправился вслед за Саймоном к начальству тюрьмы.
Минут через пятнадцать в комнате ожиданий появились и Саймон с юристом, и здешний полицейский. Они что-то оживлённо обсуждали на местном языке, пиджине, Фишер эмоционально размахивал руками, наседая на полицейского. У того лоснилось лицо и под мышками проступили пятна пота, полные губы то складывались в трубочку, и он качал головой, то расплывались в широкой улыбке. Он разводил руками и пытался что-то объяснить, но тут вступал Саймон, и полицейскому приходилось адресовать свои аргументы уже ему. Наконец они остановили поток взаимных выяснений.
– Капитан Ламо сейчас приведёт мадам Ляпину, – сказал мне Саймон, грозно посматривая на полицейского.
Тот пожал плечами и вышел из комнаты.
– Что произошло? – спросила я.
– Ошибка. – У Саймона раздувались ноздри, и вообще он походил на разъярённого быка. – Полный беспредел!
– Но ваша подопечная действительно оказалась соучастницей незаконной процедуры, – возразил Фишер. – Так что полной ошибкой это назвать нельзя. Полицейские действовали в рамках закона.
– Какие ещё рамки закона? Так можно кого угодно обвинить!
– Саймон, скажете вы наконец, что произошло? – Я уже еле сдерживалась, чтобы не сорваться на крик.
– Одной девушке сделали аборт в центральном госпитале. А Дина оказалась её сопровождающей.
– И что? Ничего не понимаю... За это сажают в тюрьму?
– В этой стране аборт – нелегален. Это преступление. Дину посчитали соучастницей преступления.
– Абсурд! – прервал Фишера Саймон. – Она не делала аборт своими руками, она не настаивала на аборте, не склоняла к нему девушку, не заставляла врачей. К тому же, мистер Фишер, вы и без меня знаете, что в Папуа закон об абортах унаследован от законодательства Англии девятнадцатого века. И с тех пор любой врач найдёт, как обосновать аборт в качестве меры, сохраняющей жизнь пациента. Почему на сей раз законники посчитали, что смогут доказать преступный умысел, я вообще не понимаю.
Уж я-то знала не понаслышке, что в случаях с абортами трудно что-либо доказать. Любой медик здесь давно изучил все ходывыходы, аборты делали направо и налево, и никого за это не сажали. Жизнесохраняющие показания никто не отменял, а придумать такие показания и записать их в истории болезни – дело плевое. И почему Динка не обратилась ко мне? Решила не вмешивать? Что за безрассудство!
Дина появилась в сопровождении потного капитана Ламо. Спутанные от липкой жары волосы, бледное худое лицо, синяки под глазами, взгляд, опущенный в землю. Ее было не узнать. Я вгляделась пристальнее: следов насилия вроде бы не видно, но она явно напугана, причём сильно напугана. Дина не смотрела ни на кого, даже на меня. Потрясение, казалось, завладело всем её существом. При виде этого тихого несчастья у меня похолодело всё внутри. Я бросилась к ней и прижала к себе:
– Ну, всё, всё. Всё уже позади. Ты можешь расслабиться. Всё позади. Ты выходишь отсюда. Тебе ничего не грозит. Ты в безопасности. Слышишь меня?
Динка безучастно кивнула, не произнеся ни слова.
– Я обращусь в посольство, – сказала я. – Пусть выразят протест. Саймон, вы тоже должны написать ноту протеста. Это же беззаконие!
– Право ваше, – процедил капитан Ламо. – Мы можем принести свои извинения. Но только если докажут, что действия полиции были незаконны. Потребуется время для расследования данного случая, вы же понимаете. Процедура имеет свою последовательность.
– Разберёмся. – Саймон подтолкнул нас к выходу. – Поехали.
В машине он дал Дине воды и включил кондиционер.
– Думаю, вы обе понимаете, что произошло, не так ли?
Он не трогался с места, барабанил пальцами по рулю.
– Нет, – отозвалась я.
– Дине теперь надо уезжать из страны. Это предупреждение всем нам, что они здесь, на территории своей страны, всесильны. Они привяжутся не к тому, так к другому.
– Я устала и хочу искупаться, – произнесла вдруг Динка глухим голосом. – Можем мы поехать домой?
Саймон кивнул и нажал на газ.
– Я подготовлю все документы, и мы отправим тебя под благовидным предлогом как можно скорее. Ты не сможешь продолжать здесь работать при таких обстоятельствах.
Мы попрощались у ворот нашего дома. Я, всё ещё потрясённая произошедшим, молча вошла в дом и плюхнулась в кресло. У меня было ощущение, что это не Динка, а я сама просидела несколько дней в тюрьме. Динка, не произнося ни слова, направилась прямиком в душ. Проведя там около часа, она наконец вышла. В длинной рубашке, с мокрыми волосами – капельки воды дрожали на кончиках повисших завитков. Она уселась в углу комнаты, словно загнанный зверёк, обхватила колени руками.
– Налить выпить? – спросила я.
Она пожала плечами:
– Дай сигареты. Они там, на подоконнике.
Закурила. С видимым удовольствием глубоко затянулась и задержала дыхание, давая возможность никотину начать своё действие.
– Не ругайся только, ладно?
– Не буду. – Хотя ругаться очень хотелось. Имея подругу-гинеколога, вляпаться в дело о нелегальном аборте надо ещё уметь. – Как всё произошло?
– А знаешь, кто виноват? Папа Римский.
– Ещё что скажешь?
– Думаешь, я сошла с ума? Нет. Просто именно от него идёт эта идиотская идея о том, что предохраняться – это грех. Аборт – ещё больший грех. Только рожать не грех. Беременеть, рожать, опять беременеть, опять рожать... До умопомрачения. До потери здоровья. До смерти. Ватикан... Сделали из папуасов католиков и теперь используют механизм управления их мозгами. Можно ли оценить вред от пропаганды против контрацепции из уст человека, которому миллионы людей верят безоговорочно? Можно ли оценить вред от пропаганды теории, что использование презервативов не защищает от СПИДа, из уст человека, позиция которого для миллионов важнее, чем все исследования мира, слова врачей и любые разумные доводы? Особенно здесь, где религия – главное образование людей? Можно ли оценить, сколько человеческих жизней пострадало от этой слепой веры? На чьей это совести?
– И ты думаешь, я этого не знаю? Не вижу ежедневно этих обескровленных женщин с продырявленными матками и полным брюхом инфекции? Что ты мне рассказываешь? Я только не понимаю, как ты могла пойти куда-то, когда могла бы просто обратиться ко мне. Не понимаю, и всё.
– Да девчонка не отсюда даже, из провинции, той, где недавно извержение вулкана было. Девочку изнасиловали. Она училась здесь, в Морсби. Забеременела. Сначала думала, что отдаст ребенка своей семье. А они возьми и погибни при извержении вулкана. И остальным членам клана ребёнок в лагере переселенцев не нужен – ни денег, ни еды. Когда живёшь на чужом клочке земли, не до чужих проблем.
– И ты решила, что сможешь её проблему решить?
– Я её в лагере пострадавших и нашла, буквально из петли вытащила. Она не хотела жить. Думала, нет выхода. Всё потеряно – семья, учёба, прошлое и настоящее. Только ребёнок от насильника и остался. И я решила привезти её в госпиталь недалеко от их лагеря. Ты ведь знаешь, что они делают это каждый день под прикрытием начавшегося выкидыша, инфицирования и так далее. И ничего. А тут...
– Как вас поймали?
– Она проговорилась кому-то из родни. Те, не знаю по какой причине, заявили в полицию. Там что-то внутрисемейное, проблемы... На ней решили отыграться.
– Да уж лучше бы сюда привезла.
– Не додумалась.
Не додумалась она. Зато теперь надо думать, как её саму побыстрее отправить.
– Что молчишь?
– Ты начинай собираться. Тебя твой начальник, по-моему, уже завтра готов будет посадить в самолет.
– Куда?
– Не куда, а откуда. Отсюда. Куда – не важно.
– Я не поеду.
– Не сходи с ума.
– Я не поеду. У меня не закончено одно дело. Мне нужно ещё пару недель.
– Но организация тебя просто вытурит. Они не захотят больше никаких конфликтов.
– Ну и пусть. Мне не нужна их опека.
– Ну да, конечно. Сидела бы ты сегодня в тюрьме без них как миленькая.
– В тюрьме не так уж плохо... Большинство сидит в ожидании решения суда годами, на процессы нет денег. У одной муж сбил кого-то на дороге, а её посадили за то, что она находилась рядом с мужем в машине. Соучастница, чтоб их... Ждёт решения суда уже два года. Ещё и ребёнок маленький на руках.
– Зачем ты мне это говоришь? Показать, что и ты готова два года ждать, пока докажут, что ты к аборту непричастна? Не прикидывайся смелее и глупее, чем ты есть на самом деле.
– Не знаю... Сама не знаю, зачем говорю. Я устала. Я хочу спать.
Я тоже хотела спать, у меня было накануне тяжёлое дежурство.
Заснуть долго не удавалось. Думала, что запросто могла оказаться на месте Динки. Вот захотят меня прижучить, как врача-иностранца, ведь найдут причину. Не спросила, не объяснила, рядом стояла. А что пыталась спасти жизнь – спишут на обязанность, долг, ответственность.
Чувство ответственности – очень странное чувство. Как, впрочем, и чувство долга. Пожалуй, легче всего живётся тем, кто либо ни во что не верит, то есть абсолютным атеистам, либо тем, кто верит во что-то, в кого-то безоговорочно, без сомнений, без оглядки. Первые, абсолютные атеисты, руководствуются только нормами и правилами, выработанными собственноручно, путем личных переживаний, опираясь только на свой опыт. Поэтому они никому ничего не должны, за свои поступки и жизнь они отвечают только перед собой, могут в любой момент изменить свои правила, как писатель, меняющий ход событий в своей книге.
Люди из второй категории живут по правилам, продиктованным им их Богом, их религией, их верой. У них есть написанные кем-то каноны, догмы, законы, свод правил, установка, как жить. Им легко и просто. На каком-то этапе своей жизни, одни раньше, другие позже, они пришли к выводу, что эта религия – самая верная, они обрели веру и с этого момента всё, что диктует им вера, стало неотъемлемой частью их жизни. Не надо думать, мучиться, как поступить, их Вера даст им ответ на любые вопросы, их духовный наставник разъяснит всё, что непонятно.
Между первыми и вторыми находится огромная масса людей «посередине». Мечущихся. В постоянном поиске. Они не являются счастливыми членами ордена безоговорочной веры, но в то же время подозревают, что Бог или некие высшие силы, влияющие на их жизнь, всё же есть. Верят в это с разной степенью интенсивности. Это посерединчатое состояние осложняет таким людям существование до ужаса. Зная, что есть определённые рамки, границы существования, возможность осуждения или поддержки со стороны не до конца известных сил, серединчатые не знают, чем руководствоваться, чтобы не нарушить эти неведомые правила. Ведь во внушаемые религиями правила они до конца не верят. Считаться лишь со своими личными моральными устоями не хватает духу, или мудрости, или ещё чего-то. Разметки на дороге жизни кажутся им стёртыми, а правила движения – спутанными. Они движутся, как в тумане, на ощупь, ориентируясь на свою интуицию и движение остальных.
Причём, говоря об ответственности, можно связать её не только с религией. Вернее, религией в жизни человека может стать что угодно. Скажем, для одних это работа, для других – семья, для третьих – деньги. Каждый поклоняется своему Богу и оправдывает свои поступки тем, что хочет его Бог. Врач тоже поклоняется своему Богу. Иногда начинает верить, будто сам и есть Бог. Это неверно, но это так. Это опасно. Это приводит к ошибкам. Динка, похоже, тоже возомнила себя вершителем чужих судеб. Не доведёт это до добра, ох не доведёт.
* * *
На работу к нам прислали микроскоп. Спонсоры постарались. И новые рецептурные бланки и формы для анализов. Зато нет сменных простынок для пациенток и тестов на беременность, которые нам ох как нужны. Выдали перчатки – все 12-го размера. А у меня – 6-й. Я тону в них!!! Шить во время операции просто невозможно, к тому же приходится надевать двойные перчатки. Либо самой придётся купить, либо стучаться к начальству. Впрочем, у начальства сейчас проблемы поважнее. Воды нет. В городе вообще нелады с водой. Дело в том, что землевладельцы, на земле которых находится водохранилище, давно уже требуют от правительства выплаты денег за аренду земли и всё никак не дождутся. На этот раз они решили перекрыть воду, пригрозив таким образом правительству. И что, вы думаете, сделало правительство? Заплатило? Нет, обратилось с душещипательной речью, где обвинило землевладельцев в страданиях детей и стариков, оставшихся без воды. Очень мудрое решение проблемы... Надеюсь, скоро поставки воды наладятся.
Приходится пересматривать свои подходы к обследованию пар на бесплодие. Когда пара приходит с проблемами бесплодия, принято начинать с обследования мужа (легче и быстрее выявить мужское бесплодие, прежде чем затевать долгую процедуру с женщиной). Здесь же – всё с точностью до наоборот. Оказалось, врач тянет до последнего с обследованием мужчины, так как в случае мужской «состоятельности» тот сразу же бросает жену, не дожидаясь, смогут её вылечить или нет. А зачем? Ведь он может всегда найти другую. Чем ближе общество к первобытному срою, тем сильнее работает закон джунглей. При этом женщины гордятся своими мужчинами. Иностранцы вот дружно негодуют: какие здесь мужчины злые, агрессивные, да как плохо относятся к своим жёнам, бьют и так далее. Но, на мой взгляд, негодовать надо по другому поводу – женщины здешние совершенно этим не возмущены! Сколько приходит ко мне пациенток, по ходу дела рассказывающих, что потеряли ребёнка после того, как муж поколотил ногами по животу, или что муж дома не живёт, а если приходит, то только для того, чтобы принести новую инфекцию, и тому подобные истории. Думаете, они это с возмущением рассказывают? Отнюдь. По-моему, если соседская свинья забежит на их двор, это вызовет больший шквал негодования. Когда я пытаюсь встряхнуть их: «Ну, как же так? Это же ужас! И вы хотите ещё ребенка от такого мужа?» – в ответ слышу (спокойно, с улыбкой и даже с оттенком гордости): «Наши мужчины такие, да».
Бесконечные семинары и проекты по искоренению насилия в семьях, спонсируемые извне, не приведут ни к каким результатам, пока сами женщины будут воспринимать этот факт как нормальное явление. Грустно и обидно за этих женщин и их дочерей. Сегодня привели девочку, изнасилованную под дулом пистолета. Больше всего поразили глаза. Я не знаю, сколько ей понадобится времени ужиться с этим.
Правда, иногда и такое услышать можно:
– Доктор, я так рада, что вы нашли у моего мужа бесплодие!
– Почему?
– Так он столько измывался надо мной, мол, это я ущербная, грозился выкинуть меня из дому! А теперь пусть только пикнет!!!
Но подобное случается редко. Чаще все же мои пациентки запуганные, бесправные. Им нужен ребёнок и только ребёнок. Всем отделением уговаривали двух мамочек на перевязку труб.
Одна, с пороком сердца, еле выжившая в эти (вторые её) роды, орала на врачей, что они насилуют её волю, что она не хочет перевязки, что если она и умрёт, хоронить будет её семья, а не врачи, так какая им разница? А ребёночек – просто ангелочек. А она еле дышит даже вне родов...
Вторая, ВИЧ-инфицированная, рассуждала, что ей всё равно умирать, зачем ещё мучить себя дополнительными процедурами. А пожить дольше для своего ребёнка и не родить ещё одного с возможностью заразить его – это её как-то мало заботит.
Так и не смогли уговорить ни первую, ни вторую. Права человека. Да.
Динка вот всё продолжает бороться за права женщин. По-своему. Она так и не уехала. Зато дело об аборте получило продолжение. Через несколько дней после освобождения Динки из тюрьмы я пришла домой и удивилась звукам на втором этаже нашего дома. Динка была вновь в отъезде, и я не ожидала гостей. Голосов не было слышно, лишь шаги. Я поднялась. На лестнице показалась Динка, выглядела она устало:
– Поднимайся сюда. Мне нужна твоя помощь.
– Ты когда приехала?
– Недавно. Пойдём.
Окна нашей гостевой спальни были зашторены плотными цветастыми занавесками, но солнечные лучи всё равно пробивались сквозь них, разрушая задуманный полумрак. Небольшая комнатка вмещала в себя лишь кровать и стул рядом с ней. Возле кровати стоял пластиковый тазик с водой. На кровати лежала молоденькая папуаска. Она спала. Пышные кудрявые волосы подчёркивали ненормальную худобу девушки, обтянутые кожей скулы. Дина подошла к ней и осторожным движением обтёрла мокрым полотенцем.
– Приподними её, я хочу поменять простыни, они влажные.
Я приблизилась к кровати. От девушки несло запахом гноя и близкой смерти. Да, да, у смерти есть какой-то необъяснимый запах. А может, это просто врачебная интуиция. Я пощупала пульс. Слабый, нитевидный. Слизистые коньюктив – почти белые. Она даже не реагировала на мои прикосновения.
– Кто это?
– Та самая девушка, из-за которой меня хотели упечь за решётку.
– Как это – та самая? И что она здесь делает? Она при смерти, зачем ты её приволокла домой?
– Так и есть. Когда они поймали нас в госпитале на месте, так сказать, преступления, они её тоже, естественно, арестовали. Но кто-то из акушерок успел вручить ей таблетки, вызывающие аборт. Она их выпила, и в тюрьме у неё началось сильное кровотечение. Она бы там умерла. Сегодня рано утром я взяла её под залог.
– Дина, её необходимо срочно везти в больницу. Как я смогу ей помочь здесь? У меня под рукой нет ни инструментов, ни крови, ничего.
– Но, наверное, теперь, когда она умирает, лечить её – легально?
– Я бы и раньше ей помогла так, что комар носа не подточил бы. Но ты же сначала делаешь, потом думаешь. Давай обернем её одеялом и отнесём в машину. Похоже, времени у нас мало.
Молодую женщину мы спасли. Кровь, антибиотики, кюретаж матки, окситоцин. В этой стране смерть оказывает женщинам услугу своим приближением, даёт им право на нормальную медицинскую помощь. В одиночку мы не в состоянии с этим бороться. Можем помочь единицам, а что делать остальным?
Радует, что акушерки меня поддерживают. Они и сами понимают абсурдность сложившейся ситуации. Недавно они буквально грудью встали на мою защиту. Случилось это, когда вождь одного племени пришел ко мне с делегацией делать строгий выговор – не надо, мол, учить их женщин тому, что двое детей – это хорошо, а десять – уже не очень.
Причина весьма простая. «У нас в деревне, – сказал он, – одна забота – как защититься от соседних племен во время межплеменных войн. Если у нас в каждой семье будет по два ребенка, кто будет защищать деревню? Всех перебьют. А если шестьсемь – то половину перебьют, а половина даст отпор. Образование? Зачем оно нам? Земля нас кормит, что ещё надо? Нам нужны люди – чем больше, тем лучше. Здоровье женщины? Главное – чтобы мужчин было побольше здоровых. Иначе нас не будут бояться другие племена. А вы, доктор, вредите нам!»
Делегация имела весьма грозный вид, кабаньи клыки в ноздрях, татуировки. Стало страшновато. Но тут вступились мои помощницы, в один голос дав отпор незваным гостям. Уж не знаю, что они там сказали, но гости ушли, пожав мне руку.
* * *
Я уже поняла, что спрашивать женщин о жалобах здесь надо долго и терпеливо, так как только к концу выяснишь, в чём дело. Но сегодняшний случай – исключительный по содержанию. Женщину направили из одной клиники через другую, в общем, ко мне она попала уже после трёх записей осмотров. Везде написано одно и то же. Кровотечение четыре дня, слабость и т.д.
– Задержка была?
– Да нет.
– На беременность проверяли?
– Нет.
– Деньги на тест есть? Проверим?
– Хорошо.
Дальше спрашиваю. Прикидываю, обдумываю, что с ней делать, и уже в конце задаю вопрос:
– Что-то ещё необычное заметили в своём состоянии?
– Да, доктор. В воскресенье заметила, как выпал ребенок размером в ладонь.
И ни в одном, ни в одном из осмотров не отмечено, что женщина-то была беременна 20 недель! И сама она начинает рассказ с чего угодно, но не с этого! Незначительная деталь... И ведь не скажет, что больно, что страдает. Вообще, любопытно, что папуасские женщины очень терпеливые, они практически беззвучны во время родов. То есть терпеливы к боли, лишь иногда стонут. Крик в родовом отделении – редкость. При этом обезболивание здесь – непозволительная роскошь (я не говорю об операциях, конечно). Про другие страны не знаю, но знаю, что у нас дома, в наших роддомах, крик, а то и истерика во время родов – обычное дело. И это понятно – боль-то ужасная. Непонятно, почему папуасские женщины так стойко терпят её? Неужели настолько привыкли к боли и страданиям с детства, что уже и не замечают?
Впрочем, это характерно для многих развивающихся стран. Когда я работала в Западной Африке, в Гамбии, наблюдала ту же картину. Женщины привыкли терпеть боль. Привыкли не жаловаться. Там я вообще не могла на своих пациенток без боли в сердце смотреть. Ведь более 80% из них подверглись так называемому женскому обрезанию. Им в раннем детстве вырезают либо клитор, либо и клитор и малые половые губы, концы раны затем сшивают или просто складывают вместе, оставляя лишь небольшое отверстие для менструальных выделений. А в день свадьбы вновь разрезают, отдавая мужу для акта любви, который ничего, кроме боли, в женщине, естественно, не вызывает. В Папуа – Новой Гвинее девочек не обрезали, но об этой традиции мне напомнила встреча с писательницей из Западной Африки, которую притащила к нам домой конечно же Динка. Она любила приводить в гости необычных визитеров. На этот раз привела писательницу, Разинат Мухедди, которая собиралась вскоре опубликовать книгу, посвящённую обрезанию девочек. В современной Нигерии эта варварская процедура стала уже редкостью, но проблема всё же ещё не решена до конца. Разинат долгое время работала в сообществах по просвещению женщин о вреде обрезания и накопила немало интересной информации. По её словам, девочкам в Нигерии раньше внушали, что, если они не обрезаны, это видно даже по походке и замуж их никто никогда не возьмёт. Девочки верили, конечно.
Муж обрезанной женщины часто оставался недоволен её холодностью и жалобами на боль в постели и в итоге требовал у её родни дополнительную плату за такую жену. Кроме того, заканчивалось это тем, что он изменял, причём как раз с теми самыми «грязными», необрезанными женщинами, на которых никто не хотел жениться. Часто Разинат слышала рассказы о том, что женщины, в отчаянных попытках узнать, что же с ними не так, пробовали искать связи на стороне, пить всякие настои, полученные от колдунов, с целью оживить свое либидо. Стремясь поставить изначально во главе угла снижение сексуального желания у женщины, укрепить её верность мужу и тем самым уберечь семьи от разрушения, в итоге сторонники жестокой традиции добились противоположного.
В тот вечер, когда к нам в гости пришла Разинат рассказать о своей книге, меня угораздило привести с собой коллегу, ганийского доктора Одойа, гинеколога, которая жила и работала в центральном госпитале Порт-Морсби последние лет десять. Одойа была из тех женщин, присутствия которых нельзя не заметить. Говорила громко и не церемонилась, если не соглашалась. К тому же она имела весьма скептический взгляд на идею о необходимости превращения стран «третьего мира» в подобие стран развитых, считала, что у каждого свой путь.
Я решила, что доктору Одойа будет интересно послушать писателя со своего континента, но не учла, что её взгляд на проблему может не совпадать с позицией Разинат. И конечно же в разгар пламенной речи Разинат доктор Одойа не выдержала.
– Мы должны положить конец этому варварству, – взывала Разинат. – И мы, и врачи, и общественные деятели. Все должны принять участие. Мы должны действовать через умы людей, привлекая весь мир к проблеме, к осуждению...
– Вы думаете, мировое осуждение поможет? – поинтересовалась Одойа, изломив брови. Её цветастый тюрбан на голове слегка колыхнулся.
Разинат несколько опешила. До этого ей никто не возражал.
– Поможет показать, что африканцы не правы, продолжая эту традицию.
– А судьи кто? Европейцы?
– Но они-то, по крайней мере, не калечат своих детей.
– Вы как-то идеализируете европейцев. Впрочем, как большинство людей, оказавшихся на перепутье культур.
– Но Одойа, – вмешалась я, – ты же не станешь защищать обрезание! Уж кому-кому, как не тебе, знать, к чему это приводит у бедных девочек. Помнишь, как мы обсуждали наших пациенток с зарубцованными мочевыводящими отверстиями? С инфекцией? С кровотечением? А акушерские свищи чего стоят? Или, по-твоему, выведение мочи и кала через влагалище после родов достойная плата за традиции?
– Подожди, – невозмутимо ответила Одойа, поправив рукава необъятного платья. – Это всё понятно. Но давайте посмотрим на это с другого угла. Возьмём тех же безгрешных европейцев, к мнению которых мы так охотно апеллируем. Что они делают со своими детьми? Отправляют двенадцатии тринадцатилетних дочерей под нож – на пластическую операцию, дабы исправить лопоухость, выровнять носик, заменяют здоровые зубы металлокерамикой идеальной формы, а уж чего стоят многочисленные диеты?
– Но это же из чисто эстетических соображений, ради красоты, а не ради ублажения блюстителей безумных традиций, – произнесла Разинат, не понимая, как вообще можно об этом спорить.
– Как посмотреть. Кто сказал, что лопоухость или кривые зубы некрасивы? Общество. То есть общество задало параметры, а люди бросаются следовать этому, даже путём операций. Отбросим в сторону гигиену и условия, в которых это всё делается. Оставим только суть. И обрезание, и косметические операции у подростков имеют единую цель – удовлетворить запросы общества, в котором они живут, улучшить шансы девочки создать семью, в конце концов.
– Ну знаете, доктор, – протянула Разинат, совершенно растерявшись от такого разговора. – Пластические операции хоть делают людей счастливыми, меняя внешность к лучшему по субъективным меркам, а варварское обрезание – только калечит.
Одойа улыбнулась покровительственной улыбкой:
– Счастливыми? Весьма относительно. Пластическая хирургия очень немногих делает счастливыми, потому что чаще всего оказывается, что нос, глаза, грудь – новые, а проблемы всё те же. Никто не именует женщину, которая ради традиционного восприятия «большая грудь, миндалевидный разрез глаз, тонкий нос – это красиво» ложится под нож, – дикаркой или варваркой. Все понимают, что по субъективным причинам ей это необходимо.
Разинат вспыхнула. Она и сама делала пластическую операцию, исправляя форму носа. Специально ездила ради этого в Англию. Счастье её продержалось несколько месяцев, до очередной неудачи в личной жизни. Но ведь доктор Одойа не её имела в виду?
– И потом, – продолжала Одойа, заведясь, – африканская мать отдаёт дочь под нож повитухи, повинуясь тем же страхам за счастье своего ребёнка. Необрезанную замуж не возьмут, и жизнь у неё не сложится, и в общине осудят, и семья изгоем станет. Тут ведь много факторов.
– А мне кажется, – тихо сказала Динка, до этого хранившая молчание, – главное отличие – это осознанность выбора. Африканских девочек никто не спрашивает. Это ведь не норма.
– Нет, не норма. Но уверена, при сложившемся давлении общества они бы соглашались на это, если бы хотели продолжать свою жизнь в рамках их родной общины, выйти замуж, родить детей. Потому что для них это – норма. Все те, кто кричит «ах, дикари!», забывают о праве африканцев на собственную норму.
– И что же, по-вашему, ничего делать не надо? – возмутилась Разинат, скомкав салфетку в руке.
– Надо. Но действовать не простым осуждением и криками «ату!». Надо создать условия, когда это перестанет быть нормой. Когда женщина окажется защищённой и сильной, а значит, не будет в такой мере зависеть от влияния общины. Хотя это очень сложно.
– Но ведь в некоторых африканских странах этого всё же добились, – сказала Динка. – Но начинали не прямо с вопроса обрезания, а с вопросов образования, увеличения количества рабочих мест, укрепления позиции женщины. После этого стало возможным обсуждать и запрещать обрезание эффективно. И есть страны, где это практикуют единицы. Есть, где это осталось в виде наказания за прелюбодеяние, например. Хотя до конца пути ещё ох как далеко.
– Согласна я с вами, Дина, – вздохнула Одойа. – Просто хочу дать вам возможность посмотреть на это с другой стороны. Обвинять легко, а найти эффективный путь решения проблемы – сложно. Дайте женщине образование, работу, экономическую независимость, и она сама начнет решать, что ей делать с собственным телом.
Заметив, что Разинат спасовала и не могла найти аргументов, я сменила тему разговора. А после встречи мы ещё долго говорили с Динкой о том, что такой подход к проблеме, как простое осуждение традиций, не даёт никаких результатов. Трудно быть богом, да, но только ещё труднее не опуститься до банального разделения стран на «первые» и «третьи», примеряя стандарты привычного к миру, который просто не понимаешь.
* * *
«Добро пожаловать в рай!» – гласят надписи повсюду в Порту-Морсби. Но это для туристов. Сами папуасы перефразируют приветствие:
– Добро пожаловать в страну неожиданностей!
Пожалуй, соглашусь с ними. Самое интересное, что они, коренные жители Папуа – Новой Гвинеи, не считают, что живут плохо. Они не видят, что по нашим меркам жизнь их просто ужасна. Они никуда не торопятся, не жалуются на жизнь и по-своему счастливы. Иногда я думаю, что им тоже жалко нас – вечно спешащих куда-то, вечно недовольных тем, что имеем, вечно борющихся за лучшую жизнь... Развитые страны помогают развивающимся уже более пятидесяти лет. Ежегодно на среднестатистического африканца, к примеру, приходится около двадцати четырёх американских долларов внешней помощи, что составляет почти половину его годового дохода. Но результат – минимальный. Большая часть денег уходит в карманы коррумпированных правительств, в реальности африканцу остается не больше трёх-четырёх долларов в лучшем случае. То есть ровно столько, чтобы Африка не захлебнулась в нищете окончательно. Гуманитарные организации врываются в развивающиеся страны со своими проектами, пытаясь всё переделать там на западный лад. Но пока это не принесло ожидаемых результатов. Африка – это Африка. Как Папуа– Новая Гвинея – это Папуа—Новая Гвинея. Это действительно другая планета. Другой мир. Мы их жалеем, и это наша ошибка. Если мы поймём, какие они, как они живут, нам легче будет принять, что они просто другие, и это не хорошо и не плохо. Это факт. Мы думаем, что можем изменить их жизнь, переделав под «наши» стандарты. А они не хотят других стандартов. Они хотят лучше жить, но так, чтобы при этом ничего в укладе их жизни не изменилось. Зачем нам, белым, техника, новые технологии? Потому что мы без них, как без рук, уже не проживём. А они проживут. Они поприветствуют цивилизацию, но обойдутся и без неё, если так звёзды расположатся. А мы, в частности, врачи, готовы лишь предложить свои знания, свои руки, чтобы помочь вылечить тех, кто в этом нуждается. И обучить других, не ломая их, оставив после себя команду обученных специалистов, способных продолжить налаженную нами работу. И тогда можно будет уехать домой с легким сердцем, завоевав уважение и признание, с чувством громадного удовлетворения от проделанной работы и с любовью к стране, где провёл не один год и вылечил не одного пациента. Эти страны становятся словно бы частью твоего существа. Хотя, возможно, о тебе самой никто и не вспомнит через пару лет – всё равно крупица тебя останется там, и однажды ты опять соберёшь чемоданы и сядешь в самолет...
