Виктория Нани
Другие будни

Социальные работники бывают разные...

Лично я не ношу старикам по два килограмма еды на дом. Не занимаюсь психотерапией. Не отбираю детей у нерадивых родителей. Я не веду душеспасительные беседы с малолетними преступниками. Не организовываю группы поддержки для матерей-одиночек. Я занимаюсь реабилитацией.

Хорошее такое слово, длинное. С ним можно играть, пытаясь составить из него очень много коротких.

Рация.

Литера.

Билет.

Как помочь человеку, больному шизофренией, вернуться после длительной госпитализации в общество и не поехать еще раз мозгами от самого процесса? Как удержать его на этом зыбком островке послебольничной нормальности?

Формула достаточно проста и давно известна. Лекарства плюс крыша над головой плюс подходящая работа минус наркотики минус алкоголь плюс психологическая поддержка.

Я социальный работник. Моя работа – оказывать душевнобольным людям психологическую и социальную поддержку. Но иногда мне кажется, что мои клиенты способны на это много лучше меня...

Пришёл клиент.

Сел.

Встал.

Ещё раз сел.

Встал снова.

Пробежался к окну, посмотрел на улицу, бегом к креслу – сел.

Сидит.

Вдруг завертел головой, зашипел, зарычал.

– Вики, – говорит, – я плохо себя чувствую. Мне, наверное, нужно в больницу.

И снова забегал по комнате.

Успокаивала разными способами. Уговаривала всячески. Уже собиралась позвонить его психиатру.

А он все бегает по комнате и твердит, что ему госпитализироваться нужно.

– М., – говорю ему я, – вы хотите, чтоб и меня сейчас в психушку забрали? Если вы хоть на минуточку не замрёте, я своими ногами в лечебницу уйду.

Уселся, смеялся минут пять, успокоился совершенно.

По-моему, работает...

Первая неделя работы. Совершила «самоотверженный» поступок с неожиданно обрадовавшими результатами.

Пришла навестить свою подопечную, славную пожилую и очень больную женщину, живущую в доме для душевнобольных, который я курировала. Оказалось, она уже два дня ничего не ест, потому что уверена: соседка (тоже моя клиентка), которая обычно готовит еду для всех жильцов, пытается её отравить.

Сидит эта совершенно чудная старушка, а перед ней тарелка борща. И не ест. Второй день не ест. Плачет почти, голодная, но к еде не притрагивается.

– Вы, – говорит, – Викочка, посмотрите, что в этом борще плавает. Она меня отравит. Не могу я это есть.

Я посмотрела. В борще плавала капуста и другие овощи.

Спросила, можно ли мне попробовать её борщ.

Р. с ужасом в глазах согласилась.

Я взяла ложку, зачерпнула погуще и с выражением полного кайфа на лице борщ этот попробовала.

А потом ещё немножко с ней постояла и пошла дальше.

Сегодня выяснилось, что она снова стала есть. Сказала девочке-инструктору, что, если Вики ест стряпню её соседки – нет никакого смысла подозревать последнюю в попытках отравления. Если, говорит, социальные работники едят и выживают, то нам, психам, бояться нечего...

Сидела сегодня с двумя своими клиентами в садике около их хостеля.

Они на скамеечке, а я на маленькой табуретке – напротив.

Очень мирно так сидим, за жизнь общаемся.

Тут смотрю – по дорожке гусеница ползёт. Никогда такой не видела: толстенькая, нежно-зелёная в маленькую жёлтую крапочку, а вдоль спинки – серебряные точки. И глазищи такие солидные! Чёрные, с жёлтым же кружком внутри.

С одной стороны – я, как всякая приличная женщина, боюсь этих гусениц. Я всего, что ползает, боюсь. Я уже не говорю о том, что пресмыкается!

С другой – красота такая, что просто невозможно не восхищаться.

Сижу, стало быть, восхищаюсь вслух. Надо же, говорю, чего только мать-природа не изобретёт. Хотя выглядит, говорю, совершенно не по-земному. Просто не гусеница, а инопланетянин какой-то.

Один клиент покивал, а второй усмехнулся и говорит:

– Нельзя тебе, Вики, с душевнобольными долго работать... Вот уже и инопланетяне мерещатся.

Давай тут посидим. Здесь тихо. Хочешь кофе? Ры-ры-ры... А, ты же чай пьёшь всегда... Я тебе налью. Почему я плакал? Я тебе расскажу. На, держи. Она была артисткой. А я в тюрьме сидел. За что? Ры-ры-ры... За вымогательство. Мы с младшим братом у бакалейщика деньги отнять пытались. И помяли его немножко за прилавком. Под прилавком. А тут полицейский как раз... Ну, нас и посадили. Сидел год. А она приехала спектакль показывать. Про девочку из неблагополучной семьи. Одна на сцене была. Рыры-ры... Открой окно, пожалуйста. В шортиках коротеньких и в футболке драной. Глаза запуганные, зелёные. А сама вся тонкая такая, что, кажется, дотронься – лопнет, как мыльный пузырь. Я в первом ряду сидел. Мне тогда восемнадцать было. И смотрел на неё, как на диво дивное. Рыры-ры... А потом меня выпустили, и я поселился у двоюродного брата в Тель-Авиве. Брат работал на пляже, продавал мороженое... У тебя есть сигарета? Ры-ры-ры... А я на пляж не ходил. Там все смотрят и в море раствориться можно, столько соли. Я в театр ходить начал. Посмотрел, в каких она спектаклях играет, и ходил. Почти каждый вечер. На всё. Слышишь, как лает? Это у соседей новый котёнок. Она на него со вчерашнего дня лает. Так и жил. Днём спал, вечером ходил в театр. А потом стоял у выхода и ждал её. Но не близко. Ры-ры-ры... Боялся, что она меня испугается. У меня тогда борода была ещё длиннее, чем сейчас. Нет, бывает. Не спорь. Бывает. Под деревом стоял и ждал. Нет, не разговаривал никогда. Я тоже её боялся. Я дотронусь, а она лопнет. Или закричит. И тогда я решил, что я ей позвоню. Номер взял у одного парня, который у них реквизитом заведовал. Я ему диск виниловый подарил. Ры-ры-ры... Два дня думал, что скажу. Позвонил, а она сразу трубку взяла. Я представился и спросил, знает ли она меня. Она засмеялась и ответила, чтоб я не разыгрывал её и поднимался поскорее. Я молчал. Ры-ры-ры... Сказал, что она меня с кем-то спутала. Она трубку бросила. А у меня были всякие мысли о ней. Нет, не эротические. Я никогда с женщиной не спал в жизни. Мне этого не нужно. Ры-ры-ры... У меня были мысли о том, что она со мной разговаривает. Целыми днями. Говорит, чтоб я не брился, чтоб курил гашиш, чтоб не убирал, а то она заболеет. Или умр... Ры-ры-ры... Рыры-ры... Я не брился. Я только после последней госпитализации чуть-чуть бороду подстриг. А после того разговора у меня были мысли страшные. Она приходила в мои мысли и говорила: «Прыгай!» И я прыгал. Со стула, потом – со стола. Как-то раз спрыгнул с автобуса. После этого меня забрали в психушку. Брат пошёл в полицию и сказал, что у меня с головой что-то не так. Ры-ры-ры... Теперь я знаю, что это шизофрения. На самом деле, она обо мне даже не знает. А я её любил. С того дня, когда увидел в клубе в тюрьме. Шортики коротенькие, футболка с высунутым языком на ней и глаза зелёные и испуганные... Ры-ры-ры... Рыжая.

Стою в психбольнице сегодня, время обеденное, жду, пока мой клиент со своим психиатром договорит, чтоб взять его выписку и отвезти в хостель. Курю. Смотрю по сторонам.

Подходит ко мне лысый мужчина в сером костюме на голое тело.

Обращается по-русски:

– Гражданочка, прикурить не найдётся?

В таких местах не приходится ничему удивляться. Даже сто лет неслышанному обращению «гражданочка».

Достаю зажигалку. Мужик прикуривает. Выпрямляется, смотрит на меня и говорит:

– Я замужем.

Можно было, конечно, отвернуться и уйти, но...

– Я, – говорю, – тоже.

– А ты за кем замужем? – интересуется мой собеседник (или собеседница?).

– Э-э-э... – мямлю я. – За мужчиной.

– А я, – радостно улыбается мужчина, показывая совершенно беззубые десны, – сама за собой!

– Экономично... – реагирую я автоматически.

– Гы-ы-ы, – хохочет он, блестя влажной лысиной, – пойду мужа кормить. Курит три пачки в день, а жрать, блин, не хочет.

И ушла, напевая.

Женщины – они все-таки исключительно ответственный народ...

Позвонили мне сегодня днём с заводика, на котором некоторые мои подопечные трудятся.

Приезжай, говорят, скорее, тут твой клиент Р. буянит: заперся в туалете и оттуда материт весь свет, угрожая перерезать себе вены. Ни с кем говорить не хочет, требует, чтоб ты приехала и его в больницу отвезла.

Ну, поехала я. Еду и думаю: а если не согласится в больницу? А если я не успею? А если не удастся уговорить? А если...

Прихожу. Директор заводика, хмуро ухмыляясь, кивает в сторону общественных туалетов.

Еще издалека слышу вопли с отборными ругательствами на аборигенском.

Не очень уверенно стучусь.

– Кто это? – кричит мой клиент.

– Это я, – отвечаю, – Вики.

– А чем докажешь? – спрашивает. Имеет право. Шизофрения у него таки да, параноидальная.

– Ну, – говорю, – голос-то мой тебе знаком?

– Знаком,– соглашается он, – но Вики я обычно по улыбке узнаю. По голосу – это не то.

– Что ж, – вздыхаю я, – вылезай из туалета, друг, я тебе улыбнусь. Так и быть, мне не жалко. Только вылезай.

– Пусть, – отвечает, – все уйдут оттуда, я никого, кроме тебя, видеть не согласен.

Прошу всех удалиться, хотя оставаться один на один с разбушевавшимся Р. мне немножко неуютно.

Народ расходится, только начальник цеха Хаим остается прямо за дверью: подмигивает и молчит.

Я ему жестами показываю: уходи, мол, я справлюсь. А он головой крутит: и не подумаю, мол.

Ладно, говорю Р., что все ушли.

Дверь открывается, очень резко, начальник цеха отпрыгивает назад, к стенке, и замирает за дверью.

Мой клиент выходит из туалета с видом заключённого и руками, спрятанными за спину.

– Ты одна? – интересуется.

– Нет, – честно отвечаю я. – Хаим стоит за дверью на случай, если ты захочешь меня убить.

Р. заглядывает за дверь. Там стоит улыбающийся Хаим и потирает ушибленный затылок.

Р. несколько секунд пялится на него и деловито ему сообщает:

– Я там унитаз разбил, позвони сантехнику.

А потом – мне:

– Вызови неотложку, не поеду я на твоей машине.

– Почему? – удивляюсь я. – Тебе не нравятся «ситроены»?

– Нет, – отвечает. – Это твоему мужу не понравится запах, который после меня в твоей машине останется. И потом – я всё запачкаю.

И показывает порезанные (видимо, о разбитый унитаз) руки.

Перевязали, чем попало, отвезли его на «скорой», грязного и несчастного, в больницу.

По дороге твердил, что улыбка мне к лицу больше, чем усталость.

Не спорила. Зачем спорить, когда человек прав?

Любимый клиент. Чувство юмора у него – дай бог каждому, несмотря на двадцатилетний стаж в параноидальной шизофрении.

Упала у меня монета (10 шекелей) в траву около дома. Искали-искали – не нашли. Все искали: и персонал, и сами жильцы хостеля – мои клиенты. Картинка была та ещё: восемь человек ползают по траве и ищут одну несчастную монетку. Все, кроме Р.

Р. стоит в дверях дома, курит и глубокомысленно наблюдает, как мы шарим руками в траве и тихонько ругаемся.

Я его увидела и говорю с улыбкой:

– Р., запомни: в этом месте через несколько месяцев вырастет небольшое деревце с монетками в десять шекелей вместо листиков.

Он затянулся и серьезно так мне отвечает:

– Не беспокойся. Не вырастет.

И паузу держит.

– Почему же это, – спрашиваю я обиженно, – не вырастет?

– Ну, – говорит, – потому что, во-первых, деньги на деревьях не растут, а во-вторых – потому, что твою монетку Б. (другой жилец, с манией величия и миллионами в швейцарском банке) только что в карман к себе засунул.

Один мой клиент сломал ногу.

В пятницу, накануне субботы. Упал на лестнице. Но сломал не голову, а ногу. Одну. В двух местах. Но ногу – одну. Но в пятницу.

Сообщил он нам об этом только в воскресенье утром.

Позвонил и говорит: нога болит, ходить невозможно.

Отвезли в больницу. Перелом оказался открытым.

Спрашиваю: как же ты до этого ходил, бедняга? Неужели не больно было?!

Нет, говорит, только брюки цепляло изнутри.

Операцию назначили на четверг, а пока отправили его к родителям во временном гипсе.

Семейство там глубоко религиозное, мама – маленькая сухонькая старушенция с теплейшей улыбкой на лице.

Приехала я проведать бедолагу и с мамой его поговорить.

Мама с порога улыбается, приглашает меня в дом. В доме обнаруживается полностью парализованный папа, который в таком состоянии находится уже восьмой год. И мой клиент с улыбкой от уха до уха – на стуле в гипсе.

Я в эту маму просто влюбилась. Она иврита почти не знает, дома говорят на йеменском. Единственная фраза, которой она оперирует на иврите, – это «тода раба» (большое спасибо). Добавляет всякие существительные и глаголы и – вперёд:

– Сын – нога – тода раба – не голова.

– Муж – кровать – тода раба – не больница.

– Вики – приехала – тода раба.

– Тода раба – лекарства – купить – сын.

– Четверг – больница – тода раба – операция.

Памятник ей поставить хочется, да не из чего. Одна – с двумя тяжело больными людьми! И столько нежности в ней, столько смирения...

Тода раба – тода раба – тода раба.

Инструктор у нас новый в хостеле. Мишей зовут. Очень клёвый мужчина, как раз на мой вкус и цвет.

По дороге домой заехала проведать своих дорогих подопечных. А тут как раз Миша пришел. У него смена вечерняя.

– Ой, – говорит, – Вик, чё расскажу!

Оказывается, в субботу работал он с нашими общими клиентами.

Послал одного вещи для стирки в машину заложить. Ну, тот пошёл.

Потом они сели в шахматы играть. Часа через полтора Миша смекнул, что стиральная машина уже наверняка остановилась, и напомнил М., что пора теперь выстиранное развешивать.

М. послушно встал и пошёл в подсобку. И тазик с собой взял. Красный, пластмассовый. Пустой.

Минут через пять возвращается в дом с пустым тазиком.

– А где вещи? – резонно интересуется Миша.

– Знаешь, Миш, – говорит ему М. озадаченно, и глаза его не мигают, – наверное, я и вправду сумасшедший.

Миша не то чтоб спорить стал, но все-таки причиной поинтересовался.

М. с совершенно осоловелыми глазами рассказал, что открыл стиральную машину, а внутри был только один не очень белый носок. Всего же остального он в машине не обнаружил.

– Миш, ну вот те магендавид, – клялся М., – я точно все внутрь запихнул. А открываю – ничего внутри. Я закрыл и снова открыл – ничего. Может, это Б. надо мной измывается? Но Б. ведь тут с тобой сидел весь вечер!

В общем, вся веселая компания занялась поисками пропавшего белья М. Тот периодически останавливался посреди дома и бормотал, что он настоящий сумасшедший и теперь это знает наверняка.

А ларчик, как обычно, открывался элементарно.

Миша спросил у М., что именно тот стирал. М. послушно перечислил: джинсы, одну рубашку и пару носков.

После чего всё вышеперечисленное было найдено. Быстро и без намёка на сумасшествие.

Такое малое количество белья просто прилипло во время отжима к барабану да так и осталось вне поля зрения после выключения машины. М. был счастлив и заявил, что с завтрашнего дня таблетки он принимать больше не будет.

После всего этого пришлось внушать ему, что душевное здоровье не зависит от количества белья, помещаемого в стиральную машину...

Пришла сегодня в хостель. Стою перед входной дверью и, ёжась, докуриваю сигарету. А тут – ливень!

Выходит Р.

– Ну и погодка, – говорит.

– Да, – соглашаюсь я. – Зато можно будет сэкономить на мойке машины.

– А тебе, – улыбается он, – можно будет сегодня без душа обойтись, если ты продолжишь тут торчать перед дверью.

Клиент поругался с соседом по квартире. Дал ему по морде.

Звонит покаяться и заодно на соседа мне пожаловаться.

– Он, сука, везде вёдра с водой понаставил. Пройти невозможно!

– Хм... Вёдра? Зачем?

– Вёдра с водой, говорит, духов отгоняют.

– Поняла. А вот ударил ты его совершенно напрасно.

– Ни фига не напрасно! Нет, Вик, ты скажи: ты его бородатую морду видела? Он же сам – дух!

При дальнейших расспросах выяснилось, что звонивший мне М. несколько месяцев прослужил воином-интернационалистом в Афганистане. После чего впервые в жизни попал в психиатрическую лечебницу...

Л., моя клиентка, очень любит звонить мне по телефону.

Женщина она совершенно одинокая, поэтому других занятий, кроме как поесть, поспать, покурить и позвонить социальному работнику, у неё не имеется.

Утром Л. встаёт рано и сразу же звонит мне. Я не отвечаю. Я, может быть, сплю ещё. Или не сплю, но занята чем-нибудь важным. Например: матерюсь, продирая глаза и пытаясь запустить мобильником в стенной шкаф.

Не дождавшись ответа, Л. идет в соседний магазинчик за сигаретами. Возвращается домой и тут же мне звонит. Я в это время, скажем, умываюсь. Опять же – занята и не отвечаю. Л. немножко расстраивается, но перезванивает минут через 20, когда я как раз пью свой утренний кофе и проверяю почтовый ящик перед выходом на работу. Я ей, ясное дело, снова не отвечаю – рано ещё, да и кофе остынет.

Л. расстраивается ещё раз, но разве это её останавливает? Ни в коем случае. Л. курит сигаретку, пьёт очень крепкий кофе и звонит сообщить мне об этом как раз тогда, когда я выезжаю на работу. Снова – промах: я веду машину и так сосредоточенно это делаю, что ответить никак не могу.

Л. знает, что скоро я приеду на работу и перезвоню. То есть сразу после того, как зайду к себе в кабинет.

– Доброе утро, Л., – скажу я. – Как спалось? Лекарства приняла утром или снова кошке отдала?

Кошка там, кстати, очень интересно передвигается. Этакими восьмерками с лёгким скольжением по давно немытому полу. Она уже долгое время периодически принимает антипсихотические препараты, прописанные её хозяйке. Не знаю, как у Л., но у кошки постоянные перепады настроения и жуткая сонливость. Л. кошку любит, наливает ей в блюдечко молока и добавляет таблеток, когда я не вижу.

Л. моему звонку очень обрадуется.

– Вики-и-и-и-и!!! – закричит она радостно, – приезжай, мне так одиноко!!!

И засмеется.

– Прости, – скажу ей я, – сегодня никак. Сегодня у меня запланированы другие визиты.

– Вики – Вики – Вики!!! – захихикает Л. мне в левое ухо. – Я вчера с соседкой про тебя говорила.

– Да? – удивлюсь я. – И что же ты ей про меня сказала?

– Хи-хи-хи, – обрадуется Л. и снова закурит, – я ей сказала, что у меня в телефоне живет маленький социальный работник и ее зовут Вики. Нужно набрать ее номер раз шесть или семь, и тогда социальный работник тебе позвонит и спросит, как ты спала!!

– А если не спросит? – вздохну я.

– Спросит обязательно. В крайнем случае, поинтересуется, накормила ли я кошку. А кошка умерла вчера и лежит у меня на диване. Вики, Вики, Вики, приезжай! Мне одиноко и нужно кошку похоронить.

И я поеду. Поеду хоронить кошку и успокаивать Л., которая осталась без недельной дозы валиума и без кошки, постоянной его потребительницы...

Мой клиент Б. на меня сердится.

– Что же вы, – возмущается, – Вика, ко мне на борщ никак не приедете? Я каждый вторник его варю. А вы всегда по четвергам приходите.

– Ой, – говорю, – Б., а хотите – я на следующей неделе к вам в среду днём загляну? Во вторник никак не смогу – весь день по минутам расписан.

– В среду? – Б. в задумчивости потирает лоб. – В среду не надо.

– Почему? – интересуюсь. – Вы заняты?

– Да, – говорит, – в среду я целый день борщ доедаю, потому что мне в той же кастрюле в четверг гречку варить.

– А у вас только одна кастрюля?

– Да.

– Так, может, сходим в магазин и купим ещё одну?

– Эх, – вздыхает Б., – с вами, женщинами, лучше не связываться – одни расходы из-за вас...

Пришла в психиатрическую больницу знакомиться с новым клиентом.

Утром раненько, после выходных.

Новый подопечный сидит у психиатра и ждёт меня.

Мужчина в очках. Взгляд цепкий. Усы щеточкой. Бледное, почти жёлтое, лицо.

Психиатр говорит:

– Голубчик, это ваша новая социальная работница. Расскажите-ка нам, как вы себя чувствуете и какие проблемы вас беспокоят в последнее время...

Мужчина оживляется.

– Так, – говорит, – обо мне мы поговорить всегда успеем. Сегодня мы наконец-то поговорим о Шароне. (Бывший премьерминистр Израиля. – В.Н.)

– О-о-о, – вздыхает психиатр, – а давайте, голубчик, о Шароне в другой раз поговорим, а сегодня вы с Вики познакомитесь, она специально ради вас приехала...

– Нет! – восклицает мужчина. – Сегодня или никогда! Шарона убьют! Как убили Рабина! А я не могу дать этому случиться! Это же наш родной премьер-министр!! Мы его беречь должны! Заговор нужно предотвратить во что бы то ни стало! Руки прочь от Ариэля Шарона! Унитазы нужно остановить!!

– Кого остановить? – пытаюсь вмешаться я.

– Унитазы! Из них стреляют! Из них пуляют в премьер-министров и их приближенных!

Он наклоняется и извлекает из целлофанового пакета небольшой предмет, завернутый в газету, и справочник «Желтые страницы».

– Тут все написано, на сто сорок седьмой странице. Тут написано, как его убьют. Но шифр у меня. Я тут вообще всю ночь не спал, курил в унитаз!!!

– В унитаз... – эхом отзывается психиатр.

– Да!! Это заговор унитазов, и я в него курил! – Мужчина резко срывает газету с предмета, который принёс с собой.

Под обёрткой обнаруживается маленькая фарфоровая пепельница – в форме унитаза и с запахом, почти как у его «старшего брата», которого бросила на произвол судьбы нерадивая мать многодетного семейства. Чисто внешне маленький унитаз тоже выглядит непрезентабельно. Мы с психиатром делаем большие глаза и непроизвольно подаёмся назад.

Мужчина – вдруг – успокаивается и, улыбаясь, обращается ко мне:

– Ой... Да, что же я... Вы сказали, вас Вики зовут? А я себя веду, как деревня. Даже глупо как-то...

– Очень хорошо, голубчик, – радостно отзывается психиатр, – давайте сейчас поговорим о вашей реабилитации. Вот и Вики приехала специа...

– Да погодите вы с вашей реабилитацией, доктор, – отмахивается мужчина.

Он встаёт и прикладывает руки к сердцу:

– Вики! Послезавтра ведь восьмое марта! А вы – женщина. Позвольте вас поздравить и пожелать вам всегда быть похожей на розу, но не иметь колючек!!

– Спасибо, – выдыхаю я, – спасибо вам большое...

– Так, – говорит мужчина и садится. – А теперь вернёмся к Шарону и заговору. Он же наш родной премьер-министр!! Я не позволю...

Уложили в отделение. Но поздравить меня он всё-таки успел.

– М., вчера от тебя пахло спиртным.

– Вики, да я не пил!

– Увы, пил. Ты пойми: это не мой каприз. Тебе просто никак нельзя одновременно принимать лекарства и пить спиртное.

– Я не пил.

– А запах?

– А что запах? Запах – сам по себе, а я – сам по себе.

– В том-то и дело, что ты не сам по себе, а с этим запахом. Причём сильным. Ну, признайся: ты же вчера выпил?

– Не признаюсь.

– Ладно, не надо. Не признавайся. Но учти: будешь пить водку вместе с таблетками – будет тебе очень худо.

– Очень?

– Угу, отвратительно просто будет.

– Насколько?

– Вплоть до летального исхода.

– Ух ты...

– Ты понимаешь всю серьёзность положения?

– Угу...

– И к какому выводу ты пришёл?

– Ну, с летальным-то исходом...

– Что с ним?

– Взлечу ж на фиг! Стратосфера, холод собачий, то-сё... Завязал я, Вик, на кой мне этот космос?

Сегодня один клиент кричал другому:

– Ты не шизофреник, блин, ты чмо амбивалентное!

Ездила в очередной раз в психушку на смотрины нового клиента. А потом пошла навестить свою бывшую однокурсницу, которая работает в закрытом отделении.

Прохожу по центральной площади больницы, рядом с маленьким кафе.

Посредине площади стоит мужик в шортах, бумазейной рубашке с длинными рукавами и в кроссовках на босу ногу. В уголке рта – сигарета. Поломанная.

Справа и слева от него ещё двое клиентов, одетых не менее живописно.

Мужик, выделывая замысловатые жесты руками, орёт в стиле рэп на иврите:

– Нет – вы – скажите – мне – все – сейчас – кто – во – всей – больнице – самый – крутой – больной?!

Правый и левый, пружинисто приседая «а-ля пацак», вразнобой отвечают:

– Ты-ты-ты! Е-е-е-е, ты-ты-ты!!!

– Нет – мужики – все – вместе – сейчас! Кто – во – всей – больнице – самый – крутой – псих?!

Мужики приседают еще активнее, у правого от усердия даже выпадает пачка сигарет из нагрудного кармана.

– Ты – ты – только – ты!!!

Левый вдруг не выдерживает напряжения и отходит к столбику – помочиться.

«Самый крутой» ему кричит:

– Ты – куда – пошел – сукин сын – я – тут – самый – главный – крутой – ваще!

Клиент у столбика разворачивается и продолжает, в подобострастном полуприседе, мочиться в сторону «самого крутого».

Тот вдруг перестает петь-кричать, обиженно закусывает губу и уходит.

Двое оставшихся рэперов с нескрываемым обожанием смотрят ему вослед.

К ним – на несколько секунд – присоединяюсь и я.

Потом иду в отделение и думаю, что харизма – она и в психушке – харизма, да.

Не страшно, не грустно, не хочется выпить.

То есть страшно, конечно, мне всегда страшно в первой половине дня. Я сижу и смотрю на Микло. Микло никогда ничего не боится. Микло боится только тогда, когда я говорю ему, что ложусь в больницу. Я собираю свою большую синюю сумку, засовываю в неё бельё на неделю, пару свитерков – мне всегда холодно, даже летом. Джинсы, тапочки, шампунь, расческу. Всё, я готова. Пока, Микло. Я оставлю ключи соседке, и она выведет тебя погулять.

Не страшно, не грустно, не хочется выпить.

Грустно, грустно. Мне всегда грустно. Мне ничего не хочется. Мне ничего не можется. Я не ем неделями. Даже встать и сделать себе чашечку кофе я не всегда способна. Бедный Микло получает свой «Догли» два раза в день, а ведь раньше я варила ему супчик два раза в неделю. Хороший такой супчик. На косточках, с перловкой. Помню, когда Микло был маленьким, мы с ним выходили гулять в соседний парк. Я отпускала его, и он носился, как умалишённый, вокруг невысоких кустиков, а я смеялась, когда он вылезал из-под скамейки, на которой я сидела. Сейчас мы доходим только до угла нашего дома. У Микло там есть заветный уголок, где он поднимает лапку. А я стою и боюсь, что соседка с первого этажа начнет кричать и ругаться. Микло послушный: я тяну поводок, и он сразу понимает, что нужно поспешить. Микло тоже грустный.

Не страшно, не грустно, не хочется выпить.

Лучше не пить, конечно. Но когда я выпиваю, мне становится не так страшно и грустно. Я ложусь на кровать и смотрю в потолок. На потолке много блестящих звёздочек – их наклеил мой сын еще перед армией. Эта комната была раньше его детской. Если чуть-чуть прикрыть глаза, то звёздочки начинают мерцать. И я вижу улыбки моих детей. И тогда я пью снова. Мои дети меня любят, я точно знаю. Просто видеть маму всё время грустной – очень трудно. Раньше я звала их к себе на шабат. Готовила всякую еду, даже хлеб сама пекла. А теперь уже не могу. Только Микло меня не боится грустной, запуганной, пьяной. Микло ничего не боится. Только бы я не уходила из дому без него.

Микло, пойдём гулять, собачка моя дорогая?

Микло?

Микло?!

Микло, ну, где же ты?! Куда ты делся, пёсик? Микло!!!

...Я забыла, что я в больнице... Я вообще всё забываю в последнее время.

Знаешь, ты позвони моей соседке, попроси, чтоб надевала ему вязаный жилет по вечерам. По вечерам холодно, а он ведь никогда ни на что не жалуется... И я не буду. Я уже так привыкла отвечать на ваши расспросы...

Не страшно, не грустно, не хочется выпить...

Мне хочется домой, к своему Микло.

Ты позвонишь соседке?

– А вчера ночью вы где были?

– У Григория.

– А в субботу?

– У Анатолия.

– А в среду, когда я вас ждала два часа?

– К Жене сходила, он соскучился...

– А еще, я помню, вы Марика упоминали одного, с которым работали на заводе.

– Не Марика, а Васю.

– Нет, позвольте, я точно помню, что был какой-то Марик.

– Был. Но он сейчас в психушке.

– Сейчас? И давно он там?

– С той недели.

– Так, ладно. Насчитали уже пятерых. Скажите, вы хоть предохраняетесь?

– Как это?

– Ну... противозачаточные средства. Пользуетесь ими?

– Как это?

– Контрацептивы.

– Как это?

– Презервативы!

– А?

– Кондомы!!

– Гондоны, что ли?

– Э-э-э... да. Они.

– Не пользуюсь я ими.

– Г., вы понимаете, ими пользоваться необходимо. Для вашего же здоровья. И потом – можно ведь забеременеть!

– Не буду. Я их боюсь.

– Боже! Кого вы боитесь?! Презервативов?!

– Вот когда вы это слово сами говорите – не боюсь, а так – да.

– Самое вкусное свое мороженое мы уже съели, Вика.

Он сидит на стуле у окна и стряхивает пепел на пол. Пепел, подгоняемый дуновением вентилятора, красиво кружит по комнате, залетает под пыльный диван, под стол, медленно оседает на моих босоножках. Двигаю правой ногой, отгоняя пепел подальше. Мне не нравится грязная обувь.

– И самые красивые девушки уже никогда не посмотрят в нашу сторону.

Он еще не стар, у него правильные черты лица, приятная бородка, длинные пальцы и пристальный взгляд бывшего шахматиста. Мне неуютно от его взгляда, и я незаметно поворачиваюсь к нему боком.

– Человеку не нужны яйца. Яйца – они только для еды.

Яиц у него нет. Он их отрезал ножницами. Потом перенёс инфаркт, операцию на сердце и теперь ходит с палочкой, боясь упасть и что-то себе повредить.

– Одна из двух моих матерей была красавицей.

Два одинаковых портрета висят на стене в гостиной. Две черноволосые улыбающиеся женщины. Ну вот, даже я говорю, что две. Одна женщина. Одна и та же. Две одинаковые фотографии в разных рамочках. Мать дневная и Мать вечерняя. Они приходят к нему в разное время суток, и он подолгу с ними беседует.

– Я обновил записку на двери, вы видели, Вика?

На дверях висит записка: «Если ты войдёшь в мой дом – ты сделаешь мне честь, если пройдёшь мимо – одолжение». Я бы хотела сделать ему одолжение, но не могу. Сижу на низеньком продавленном диванчике, молчу и пытаюсь не смотреть на портреты матерей. Он не любит, когда на них смотрят.

– Не ешьте яиц, Вики, любое съеденное вами яйцо будет моим.

Я не ем яиц. У меня с детства на них аллергия. Сижу и думаю, что даже если б я их и ела... Впрочем, я думаю совсем о другом. Я думаю, что ему необходимо перейти жить в хостель, о том, что он не способен самостоятельно делать покупки, готовить, убирать, купаться, платить за квартиру, принимать лекарства...

Уже третий месяц я уговариваю его оставить свою государственную квартиру, описываю плюсы совместного проживания, теплого ухода, профессиональной помощи. Он не согласен. Он сердится. Он говорит, что все вокруг хотят его смерти, что и я хочу его смерти, что его родная сестра уехала в Америку, чтоб вступить в заговор с ЦРУ, что все мы умрем в страшных муках, что случится это очень скоро, что он будет хоронить нас всех, а меня он будет хоронить особенно торжественно, потому что я хороший человек и желаю ему добра, несмотря ни на что.

А я сижу, смотрю на пепел, оседающий на чёрной коже моих босоножек, и думаю о том мороженом, которое было для него самым вкусным в жизни.

О ванильном мороженом в вафельном стаканчике, которое покупала в детстве его молодая тогда ещё мама.

Та, что на фотографии – справа и слева.

В лёгком темном платьице в крупный белый горох.

П с и х и а т р – женщина среднего возраста, стаж работы в психиатрической клинике – лет тридцать. Похожа на старого нервного попугая, которому только что выдрали последнее перо из любимого хвоста. Обычно вызывает у своих пациентов смешанные чувства, подавляющее большинство которых – резко отрицательные.

К л и е н т к а – милая бабушка, марокканская еврейка, великий специалист по национальной кулинарии. Диагноз – шизофрения. Симптомы: неприятные голоса, призывающие бабушку выбрасывать из окна квартиры нижнее и постельное белье, визуальные галлюцинации в виде влезающих в её окно незнакомых мужиков с целью ее, бабушкиного, изнасилования. И другие, ещё менее приятные, галлюцинации, которых она боится настолько, что даже отказывается о них говорить. Любимое слово – «капара». (На иврите – «искупление». Но в данном случае, словечко сходно с грузинским «генацвале», которому в великом и могучем эквивалента нет.)

Приглашены на приём мы были к двум часам дня. Но минут сорок кантовались с бабулькой в тёмном коридоре поликлиники, ежеминутно вздрагивая от воплей нашего психиатра, доносившихся из-за двери. Причина воплей нам была непонятна. Бабуля испуганно поглядывала то на дверь, то на меня, периодически хватаясь за пуговицы блузки и разыскивая глазами открытое окно, через которое она смогла бы выбросить то, что было ПОД блузкой. Я дёргалась, нервничая не меньше её, и по-матросовски прикрывала единственное открытое окно своей, не побоюсь этого слова, материнской грудью.

– Вики, – прошептала бабуля, – мне нужно в туалет...

«Вполне понятно, что тебе сейчас туда нужно», – подумала я и пошла провожать её, не забыв предварительно проверить туалет на отсутствие окон, в которые можно выбросить трусы и лифчик.

Обошлось. Вышла одетая, но настороженная.

Наконец-то дверь кабинета доктора Б. открылась. В проёме возникла её всклокоченная тушка, угрюмо нам кивнула и предложила войти. Без слов. Одними жестами.

Мы зашли. Бабулька мгновенно растворилась в большом синем кресле, я же грациозно опустилась на стул напротив доктора Б.

И тут стул подо мной рухнул. Ну и я вместе с ним.

Бабуля ойкнула и бросилась мне помогать, а доктор Б., оглянувшись на минутку, продолжила что-то вбивать одним пальцем в клавиатуру компьютера.

– Стул поломан, – не глядя на меня, бросила она. И потом сразу обратилась к бабульке: – Как ты себя чувствуешь?

– Э-э-э...– промямлила бабуля, снова плюхаясь в кресло и глядя на меня с орущим в глазах непониманием.

– Я спросила тебя, как ты себя чувствуешь!

– Прости, капара, это ты у меня спрашиваешь? – Бабуля оглянулась на меня как раз в тот момент, когда я ошалело смотрела на психиатра, которая продолжала меня игнорировать.

– Сядь! – приказала мне доктор Б. – У неё что – галлюцинации? Она не понимает сути вопроса? Давно это с ней? Почему ты привела её только сегодня? Что она принимает? Где живёт? Когда была последняя госпитализация?

– Секундочку!!! – прервала я поток вопросов.– Доктор Б., что со стулом? Вы не могли предупредить, что он сломан?

– Я забыла. Поставь его в угол и возьми другой. – Тут она бросила взгляд на монитор и бешено застучала кулаком по столу: – А-аа, как я ненавижу эту программу, когда эти идиоты мне её наладят?!!! Где телефон? Где?

Она схватила трубку и стала неистово жать на кнопки телефона. Не дозвонилась, трубкой запустила в угол стола, крутанулась на кресле и снова посмотрела на мою бабульку, которая к тому моменту уже почти не дышала от страха...

– Ну, так что тебя беспокоит? Ты мне наконец расскажешь?

– Так, – ответила я за старушку, – о её самочувствии расскажу тебе я.

– Ладно, давай. Только быстро. Мне нужно бежать на совещание!

...Минут через пять мы с бабулей, получив рецепт на необходимое лекарство, уже стояли на солнцепеке у входа в клинику. Я курила, моя престарелая клиентка шумно вдыхала пыльный летний воздух.

– Вики, – сказала она мне, – если я когда-нибудь... что-нибудь... кого-нибудь... увижу или услышу... ты мне сразу скажи, что мы поедем на прием к доктору Б., – и у меня все пройдёт. Хорошо, капара?

– Да поймите же: если вы начнёте работать, то и мыслей в голове отрицательных поменьше будет. И голоса приумолкнут. Отвлечётесь. Будете вставать рано, одеваться, как все, ехать на автобусе на работу. Там работать, общаться с другими людьми, в конце концов! А то сидите взаперти весь день...

– Как вы?

– Что – как я?

– Общаться на работе – как вы?

– Например, как я.

– Не пойду работать.

– Ну почему же?

– Я не враг себе – целый день с психами общаться!

Ночью отвозила буйную клиентку в психиатрическую больницу.

В состоянии острого психоза. Не моего – её.

Клиентка хотела на тот свет и поскорее, поэтому хваталась за руль моей машины посреди тёмного шоссе и кричала, что умрёт прямо тут, посреди ночного города, но не одна, а вместе со мной. С трудом, но доехали до больницы. Там она ещё очень долго меня материла, пока ее осматривал и расспрашивал дежурный врачпсихиатр, бедуин. Потом её все-таки положили в отделение.

Спустя пару дней звонит мне её лечащий врач из больницы. Приезжайте, говорит, Вики, нашу детку покачать, вашу клиентку навестить. Может, заберете её, спрашивает, она, вроде как, оклемалась.

Приезжаю в больницу.

Л. сидит в коридорчике с пакетиком пластиковым, ждёт меня.

Захожу. Она вскакивает, глаза испуганные, смотрит на меня с ожиданием.

– Здравствуй, – говорю ей я, – ну, как ты?

– Виконька, лапонька, – её губы дрожат, – ты меня ругать будешь?

– За что? – интересуюсь.

– Да за то, что я тебе тогда ночью наговорила.

– А я должна? – спрашиваю. – Сердиться на тебя – должна?

– Должна... – вздыхает Л. и мнет в руках синенький скромный пакет.

– Хм... А за что же мне на тебя сердиться?

– Ну... Я, – говорит, – тебя сукой звала немытой, говорила, чтоб ты сдохла поскорее, говорила, что ты подстилка арабская. Или бедуинская. Я уже не помню.

– Да, – отвечаю, – у тебя, дорогая, память очень хорошая.

– Хорошая, да. Так вот... Я попросить прощения хотела...

– Проси, и забудем об этом, идет?

– Прошу, – улыбается она. – Ты не немытая.

Ходили вчера навестить В. – «бывшего ответственного работника» с Украины. Последние четыре года В. провёл в больнице. Теперь живёт с сыном и невесткой в маленьком доме на краю города и целыми днями что-то записывает в неизвестно откуда взявшуюся тетрадочку в клетку фабрики «Восход».

В. учит нас с инструктором Мишкой жизни. Говорит, что советская (sic!) наука намного опередила науку западную, в том числе – израильскую. В ходе лекции упоминает распыление, опыление и воспламенение.

Рубит рукой воздух. Супит брови. В голос напускает металла. Израиль ругает. Союз, наоборот, хвалит.

Мы с Мишкой сидим мышками – внимаем молча. Очень важно дать человеку высказать собственное мнение. Спорить-то мы все умеем, а выслушать...

– В., – спрашиваю я наконец, – вот вы в Израиль жить приехали. Вам тут нравится?

– Я бы, – говорит, – давно в Союз вернулся. Но у меня же тут сын! Он уже все на иврите выучил, русского почти не помнит.

– А если б не сын, – интересуюсь, – вернулись бы?

– Конечно, вернулся бы. Стал бы газеты на улицах продавать. Жил бы припеваючи. И семью бы кормил. В Союзе с голоду никто не умирает. Потому что наука там развитая!

– Есть, – говорю, – одно «но»... Союзато, как такового, давно уже нет.

– Ну и что?! – горячится В. – Главное – наука есть!

И ведь не поспоришь.

Выныриваю из потока фраз.

– Хочешь, я что-нибудь тебе сыграю? – повторяет А. и смотрит на меня выжидающе.

– Хочу.

А. бежит к себе в комнату за электроорганом. В глазах его матери столько боли и жалости, что я отвожу взгляд.

– Я скоро умру, Викочка, – её голос похож на слабый шелест газетных страниц, – ты уж его не бросай тогда. Пока я жива, он хоть кому-то нужен, а умру...

Она плачет, а я просто сижу и глажу её руку. И говорю ей в сотый раз, что я его не брошу, что есть специальные пансионы, называются «хостели», где живут одинокие душевнобольные люди, что там и накормят, и проследят, чтоб лекарства принимал, и работу подходящую найдут.

Она слушает, кивает, плачет и пытается улыбнуться. Слёзы стекают по её морщинистым щекам, и я ловлю себя на мысли, что мне хочется собрать их себе в ладошку, обнять эту старушку, утешить, забрать из этого дома, где ни на секунду не бывает тихо, где её шелест никому не слышен, где она совсем одна – бродит по лабиринту слов и мыслей своего стареющего сына, не способная понять, не в силах помочь.

Он садится в кресло, кладёт орган на колени, быстрыми движениями пальцев выбирает ритм, темп, инструментальное сопровождение и....

А. не смотрит на клавиши. Он смотрит прямо мне в глаза. А я... я настолько поражена его игрой, его приятным тенорком, его произношением, что просто не могу сдвинуться с места. Мне даже кажется, что я задерживаю дыхание.

Он откидывает голову на спинку кресла, руки слепо бродят по клавишам, наигрывая с детства знакомую и любимую мелодию, его глаза закрыты, на губах появляется лёгкая улыбка. Я боюсь вздохнуть, чтоб не спугнуть мелодию, чтоб не спугнуть тишину.

– Только так и отдыхает, – шепчет его мама мне в самое ухо, – но, Викочка, когда он начинает играть в два часа ночи... Я киваю, совсем её не слушая, растворившись в этом внезапном подарке, подавшись вперёд – всем телом, всем существом – навстречу настоящему А., его голосу, его музыке...

Начинаю подпевать, сначала тихо, потом чуть громче, потом встаю и сажусь рядом с ним на стул, пою и смотрю, как он дышит – спокойно, уверенно, лаская клавиши своими толстыми пальцами, которые я всегда видела только сцепленными у него на животе...

– Юууу... – выдыхаю я последний звук и замолкаю.

А. открывает глаза и сидит несколько секунд, совершенно не двигаясь.

Тишину нарушает его мама:

– Вики, по-моему, ему понравилось...

Смотрю на А.. Он молчит, опустив голову на грудь. Руки расслабленно лежат на клавишах.

– А., – зову я его тихонько, – ты в порядке?

– Да, – кивает он, немного помолчав, – мы больше не будем петь. Я спать хочу.

Он встает, почти роняет свой орган на пол. Отключает его от сети, уносит в комнату, закрывает дверь.

А я ещё немножко сижу в полной тишине, потом прощаюсь с его мамой, тихонько всхлипывающей в уголке дивана, обещаю ей позвонить и выхожу из этого дома, стараясь не расплескать музыки и ощущения призрачного счастья, о котором раньше знал только А.,

а

теперь

знаю

и

я...