Деннис Финч-Хэттон, вернувшись из своего очередного сафари, остановился у меня на ферме, но пробыл там недолго: когда я принялась разбирать весь дом и укладываться, он больше не мог у меня оставаться, уехал в Найроби и поселился у Хью Мартина. Оттуда он каждый день приезжал пообедать со мной; под конец, когда я распродала всю мебель, мы сидели на одном ящике, а столом нам служил другой. Мы засиживались до глубокой ночи.

Несколько раз мы с Деннисом говорили друг с другом так, как будто я и вправду собиралась покинуть Африку. Сам он считал Африку своим домом, прекрасно понимал меня и горевал вместе со мною, хотя и подсмеивался над отчаянием, которое охватывало меня при одной мысли о расставании с моими людьми.

— Неужели тебе кажется, что ты жить не можешь без Сирунги? — спросил он. — Да, — ответила я.

Но, по большей части, когда мы были вместе, мы говорили и действовали так, словно будущего не существует; заботиться о будущем вообще не входило в его привычки: можно было подумать, что он уверен — стоит ему захотеть, и он сможет призвать на помощь силы, неведомые нам. Для него было совершенно естественно жить так, как я теперь жила — пусть все идет своим чередом, а люди пускай думают и говорят, что им угодно. Когда он приезжал ко мне, начинало казаться, что сидеть на пустых ящиках в опустошенном доме — как нельзя более естественно, совершенно нормально и вполне согласно с нашими желаниями. Он прочел мне стишок:

В эти несколько недель мы много раз летали — это были короткие полеты над отрогами Нгонго, или на юг, над заповедником. Как-то утром Деннис заехал за мной спозаранку, солнце еще только взошло, и мы видели льва на равнине южнее нагорья.

Несколько раз он говорил, что надо бы упаковать книги, которые много лет прогостили у меня в доме, но на том дело и кончилось.

— Оставь их себе, — сказал он. — Мне все равно некуда их ставить.

Он совершенно не представлял себе, куда ему деваться, когда мой дом будет заперт. Однажды, по совету какогото приятеля, он даже согласился поехать в Найроби и посмотреть несколько домов, которые сдавались внаем, но вернулся в таком ужасе от всего увиденного, что ему было трудно даже говорить об этом; за обедом он начал было описывать мне дома и обстановку, но вдруг замолчал, и долго сидел молча; на лице у него было неприязненное и грустное выражение, вовсе ему не свойственное. Он соприкоснулся с образом жизни, даже думать о котором было ему невыносимо.

Однако это неприятие носило абсолютно объективный характер, словно его лично не касалось — он забыл, что и ему в этом образе жизни отводилось место, а когда я об этом заговорила, он меня перебил:

— Я-то? — сказал он. — Да я отлично проживу в палатке в резервации масаи, или построю хижину в поселке суахили.

Но в тот единственный раз он сам заговорил о моей жизни в Европе. Он считал, что мне будет даже лучше жить там, чем здесь, на ферме, и вовсе неплохо быть подальше от такого рода цивилизации, которая развивается в Африке.

— Ты же знаешь, — продолжал он, — что этот Африканский Континент полон чудовищно острого сарказма.

Деннису принадлежал участок земли у самого побережья, в тридцати милях к северу от Момбасы, на речке Тагаунга. Там сохранились развалины старинного арабского поселения, с невысоким убогим минаретом и колодцем — окаменевшая поросль серого камня на засоленной почве, а посередине торчали несколько манговых деревьев. Он построил на своей земле небольшой дом, и я там гостила. Оттуда открывался вид, полный божественного, незапятнанного, как морская ширь, величия: прямо перед вами — синий простор Индийского океана, на юге — глубокая речка, Такаунга, и в обе стороны простирается до самого горизонта крутой, обрывистый берег, сложенный светло-серыми и желтоватыми коралловыми известняками — сплошная, ничем не прерываемая линия, насколько хватает глаз.

Во время отлива можно было пройти в сторону моря много миль, собирая диковинные конические ракушки и морских звезд — казалось, идешь по необозримой, неровно вымощенной площади. Сюда забредали и рыбаки из народа суахили, в набедренных повязках и красных или синих тюрбанах — ожившие иллюстрации к "Синдбаду-мореходу" — они приносили на продажу радужных, покрытых шипами рыб, по большей части, необыкновенно вкусных. Обрывистый берег перед домом был изрыт множеством промытых водой пещер и гротов; там можно было сидеть в тени, глядя вдаль на блеск голубых волн. Когда подступал прилив, вода заполняла все пещеры, поднимаясь до уровня земли, где стоял дом, и море, заливая источенную, как соты, коралловую скалу, вздыхало и пело самым странным образом, как будто земля у вас под ногами жила и дышала; длинные валы катились вверх по руслу Такаунги, как идущие на штурм войска.

Когда я гостила на Такаунге, было полнолуние, и тихие, залитые сиянием ночи наполняли сердце благоговением. Спишь при открытой двери, за ней — серебряное море; теплый ночной бриз, словно играя, с тихим шепотом бросает на каменный пол горстку сухого песка. Как-то ночью мимо прошли, близко к берегу и совершенно бесшумно, гонимые муссоном, несколько арабских дау — вереница коричневых парусов-теней в сиянии луны.

Иногда Деннис говорил, что поселится навсегда в Такаунге, и оттуда будет отправляться в свои сафари. Когда я сказала ему, что мне придется расстаться с фермой, он предложил мне свой дом у побережья — ведь он жил в моем доме в нагорьях. Но белые люди не могут долго жить на побережье без особого комфорта, и для меня Такаунга была слишком жарким, слишком низменным местом.

В мае того года, когда я покидала Африку, Деннис уехал на неделю в Такаунгу. Он намеревался построить более просторный дом и насадить на своей земле деревья манго. Он полетел туда на своем аэроплане, и собирался вернуться через Вои — посмотреть, нет ли там слонов для будущего сафари. Туземцы говорили, что с запада в окрестности Вои пришло стадо слонов, и особенно широко разнеслась слава о громадном слоне — вдвое выше всех когда-либо ими виданных — который бродил в зарослях в полном одиночестве.

Деннис считал себя человеком крайне рассудительным, а на самом деле был подвержен необычным настроениям и предчувствиям, под влиянием которых иногда замолкал на целые дни и недели, сам того не замечая, и удивлялся, когда я спрашивала, что с ним. В тот раз, в последние дни перед отъездом, он был именно в таком настроении, замкнут, словно погружен в глубокое раздумье — а когда я ему об этом сказала, он отшутился.

Я просила его взять меня с собой — как было бы чудесно увидеть море! Сначала он согласился, а потом передумал и наотрез отказал мне. Не может он взять меня: в окрестностях Вои дорога очень трудная, может, ему придется приземлиться, ночевать прямо в зарослях — так что придется взять с собой слугу-туземца. Я ему напомнила, как он говорил, будто привез сюда самолет только ради того, чтобы полетать со мной над Африкой. Да, сказал он, это правда; и если около Вои окажутся слоны, он обязательно возьмет меня на самолете поглядеть на них, когда разведает, где там удобнее приземляться и разбивать лагерь. Он вылетел в пятницу, восьмого мая. — Жди меня в четверг, — сказал он на прощанье, — я буду точно ко второму завтраку.

Автомобиль, на котором Деннис ехал в Найроби, уже скрылся за поворотом дороги, но он неожиданно вернулся — за томиком стихов, который он мне когда-то подарил: ему захотелось взять его с собой в дорогу. Он стоял, поставив одну ногу на подножку машины, а в руке у него была книжка — нужное место он заложил пальцем, и прочел мне стихотворение, о котором мы говорили: — Вот твои серые гуси, — сказал он:

Потом он уехал, помахав мне рукой, и больше не возвращался. Уже в Момбасе у Денниса при посадке сломался пропеллер. Он послал телеграмму в Найроби, чтобы прислали запасные части, и Восточноафриканская Воздушная компания послала в Момбасу молодого парня с нужными деталями. Когда самолет привели в порядок и Деннис снова собрался лететь, он сказал парню, что берет его с собой. Но тот уперся и ни за что не соглашался. Этот малый привык к самолетам, летал со многими летчиками, в том числе и с самим Деннисом; Деннис был прекрасным пилотом, и славился среди туземцев своим мастерством, как и во всех других отношениях. Но на этот раз парень отказался лететь с ним.

Долгое время спустя, встретив Фараха в Найроби, он признался:

— В тот раз я и за сотню рупий не согласился бы лететь с бваной Бэдаром.

Тень рока, которую и сам Деннис ощущал в последние дни в Нгонго, туземец видел в тот час воочию.

Тогда Деннис взял с собой в Вои своего собственного слугу, Камау. Бедняга Камау до смерти боялся летать. Еще на ферме он мне сказал, что как только самолет отрывается от земли, он сидит, уставившись на свои ноги, не поднимая глаз, пока не окажется опять на твердой земле, и так боится, что ни разу не взглянул за борт самолета, так ни разу и не видел землю сверху.

Я ждала Денниса в четверг, прикидывая, что он должен вылететь из Вои на заре и часа через два будет в Нгонго. ?Но когда он так и не появился, я вспомнила, что у меня есть дела в городе, и поехала в Найроби.

В Африке, когда случалось заболеть, или если меня грызла тревога, на меня нападала своеобразная болезненная одержимость. Мне чудилось тогда, что все вокруг меня находится в опасности, всем грозит беда, что я играю какую-то зловещую роль во всех этих напастях, и поэтому все смотрят на меня с опаской, все меня боятся и сторонятся.

На самом деле этот навязчивый кошмар был всего лишь воспоминанием времен войны. Тогда в течение двух лет все белые люди в колонии считали, что я втайне сочувствую немцам, и относились ко мне настороженно и недоверчиво. Их подозрения находили опору в том, что я перед самой войной, в полнейшем неведении и от чистого сердца, занялась покупкой лошадей в Найваша для генерала фон Леттов из Восточной Африки. Когда мы вместе с ним плыли в Африку с полгода назад, он попросил меня купить десять абиссинских племенных кобыл, но поначалу у меня было множество других дел, и только с большим опозданием, после многих напоминаний о кобылах в его письмах, я наконец отправилась в Найваша выполнять его поручение. Война началась так неожиданно, что кобылы так и не были отосланы. И все же мне не удалось отвести от себя обвинение в том, что в самом начале войны я занималась закупкой лошадей для германской армии. Однако это недоверие исчезло задолго до окончания войны — по той причине, что мой брат, который пошел добровольцем в английскую армию, получил Крест Виктории за участие в наступлении на Амьен, к северу от Руайе. Это событие даже было отмечено в печати, в "Истафрикэн Стандард", под заголовком: "Кавалер Креста Виктории из Восточной Африки".

В тот раз я совсем не страдала от недоверия и отчуждения: ни в каком сочувствии Германии я была не повинна, и была уверена, что в случае необходимости легко смогу доказать свою невиновность. Но, должно быть, пережитое задело меня глубже, чем мне казалось, и долгие годы спустя, когда я сильно уставала или у меня была высокая температура, это странное чувство начинало меня одолевать. В последние месяцы моей жизни в Африке, когда меня преследовали неудачи, оно внезапно охватывало меня, как темнота, и я даже стала бояться его.

В тот четверг в Найроби знакомое чувство застало меня врасплох и потрясло своей силой — уж не схожу ли я с ума, подумалось мне. Каким-то непостижимым образом весь город был погружен в глубокую печаль, все люди, которых я встречала, были опечалены, и среди этой всеобщей скорби люди от меня отворачивались. Никто не хотел остановиться и поговорить со мной, мои друзья, заметив меня, садились в машины и уезжали прочь. Даже старичок-шотландец, мистер Дункан, владелец бакалейной лавки, у которого я покупала товары много лет подряд, с которым я танцевала на большом балу в резиденции правительства — увидев, как я вхожу в его лавку, посмотрел на меня с каким-то ужасом и обратился в бегство. Я почувствовала себя в Найроби совершенно одинокой, как на необитаемом острове.

Фараха я оставила на ферме встречать Денниса, и поговорить мне было не с кем. Кикуйю в таких обстоятельствах ничем помочь не могут: у них иное ощущение реальности, да и сама их реальность слишком далека от нашей. Но я была приглашена на ленч к леди Макмиллан в Хиромо; там, я надеялась, будут белые люди, с которыми я смогу поговорить, и они меня успокоят.

Я подъехала к прелестному старому дому на окраине Найроби, к которому вела длинная аллея, обсаженная бамбуками, и нашла всех гостей в полном сборе. У всех были скорбные лица, и когда я вошла, все сразу замолчали. Я села рядом со своим старым другом мистером Балпеттом; он, не поднимая глаз, проронил несколько слов и замолк. Я попыталась сбросить черную тень, которая совсем придавила меня, и заговорила с ним о восхождениях в Мексике — но он, казалось, совсем ничего о них не помнит.

Я подумала: мне нечего делать среди этих людей, они мне не помогут, нужно возвращаться на ферму. Деннис, наверное, давно уже там. Мы с ним будем разговаривать и вести себя, как нормальные люди, рассудок снова вернется ко мне, я все узнаю, все пойму, мне все станет ясно. Но когда мы кончили завтракать, леди Макмиллан попросила меня пройти с ней в маленькую гостиную, и там она сказала мне, что в Вои случилось несчастье. Деннис упал вместе с самолетом и разбился.

И тогда все встало на место, как я и думала: при одном звуке имени Денниса я узнала правду, я все поняла, мне все стало ясно.

Уже потом окружной инспектор из Вои написал мне и сообщил подробности. Деннис провел у него ночь, а утром вылетел с аэродрома вместе со своим слугой, направляясь ко мне на ферму. Вскоре он вернулся, летел он очень низко, футах в двухстах над землей. Аэроплан вдруг накренился, вошел в штопор и стал камнем падать вниз, как подбитая птица. Ударившись оземь, он загорелся, и подбежавшие к нему люди не могли подойти из-за сильного огня. Когда они раздобыли сучья, забросали горящий самолет землей и вытащили его из огня, оказалось, что он весь покорежен, а оба находившихся в нем человека погибли при падении.

Много лет спустя вся колония еще ощущала смерть Денниса, как невосполнимую утрату. В отношении к нему среднего обитателя колонии было что-то возвышающее, это было преклонение перед доблестью, недоступной их пониманию. Чаще всего о нем вспоминали как о замечательном спортсмене; они обсуждали его подвиги на поле для крикета и на площадке для гольфа — я об этом никогда прежде не слыхала, и получилось, что только после его смерти до меня дошла его слава победителя во всех спортивных играх. А когда его расхваливали как охотника, всегда прибавляли, что он, разумеется, был человеком блистательным. Но на самом деле люди помнили о нем главное: абсолютное отсутствие самолюбия и самолюбования, никакого своекорыстия — и нелицеприятная, безоглядная откровенность, которую я встречала только у него — или у полных идиотов. В колонии эти качества отнюдь не служат примером для подражания, но после смерти человека они вызывают, быть может, более искреннее восхищение, чем в других местах.

Туземцы знали Денниса лучше, чем белые; для них его смерть была тяжелой потерей.

Когда я узнала в Найроби о смерти Денниса, я попыталась попасть в Вои. Компания посылала туда Тома Блэка, написать репортаж о катастрофе, и я поехала на аэродром, чтобы попросить его взять меня с собой, но, подъезжая, увидела, как его самолет оторвался от земли и уже взял курс на Вои.

Можно было бы попробовать добраться туда на машине, но уже начался период дождей, и надо было сначала выяснить состояние дорог. Пока я сидела и ждала сводки о состоянии дорог, мне вдруг вспомнилось, что Деннис выражал желание быть похороненным в горах Нгонго. Странно, что это до сих пор не приходило мне в голову — просто я вообще не могла осознать, что его собираются где-то хоронить. А теперь мне словно показали картину.

В горах, на первом отроге, находившемся в заповеднике, было одно место, которое я сама показала Деннису, как мою будущую могилу — тогда я еще думала, что буду жить в Африке до самой смерти. Вечером, когда мы сидели у меня в доме и смотрели на далекие нагорья, он сказал, что и ему хотелось бы лежать там после смерти. С тех пор, когда нам случалось выехать на машине в горы, Деннис иногда говорил: — Давай доедем до наших могилок! Как-то раз, когда мы стояли лагерем в горах, разыскивая буйволов, мы после полудня поднялись к этому месту пешком, чтобы получше его осмотреть. Вид оттуда открывался необозримый, грандиозный: в лучах заката мы увидели и гору Кения, и Килимаджаро. Деннис лежал на траве и ел апельсин; он сказал, что хотел бы остаться здесь. Место, выбранное мной для себя, находилось чуть выше. Оттуда тоже был виден мой дом — далеко на востоке. Мы ушли из этих мест на следующий день, и, как мне казалось, навсегда — вопреки всеобщему убеждению, что "все мы смертны".

Густав Мор примчался ко мне домой со своей фермы, как только узнал о смерти Денниса, и, не застав меня, бросился разыскивать в Найроби. Немного позже к нам присоединился Хью Мартин. Я сказала им о желании Денниса и о том месте в горах, и они послали телеграмму в Вои. Перед тем, как я уехала обратно на ферму, они сообщили мне, что тело Денниса привезут на поезде, так что похороны можно назначить на вторую половину дня. К тому времени я должна приготовить могилу.

Густав Мор поехал со мной на ферму, собираясь переночевать и помочь мне все устроить пораньше с утра. Нам было необходимо оказаться в горах еще до восхода, чтобы точно определить место и успеть выкопать могилу.

Всю ночь лил дождь, а утром, когда мы выезжали, с неба сеялась мелкая изморось. Колеи от колес фургонов на дороге были полны воды. Машина взбиралась в гору, словно плыла в облаках. Мы не видели ни равнины по левую руку от нас, ни склонов или отрогов — справа; работники, ехавшие следом за нами в грузовике, исчезли из глаз на расстоянии в десять ярдов; чем выше мы поднимались, тем гуще становился туман. Указатель при дороге отмечал границу заповедника, и мы, проехав вперед несколько сот ярдов, остановились и вышли из машины. Грузовик с рабочими мы оставили на дороге, а сами пошли искать наше место. Ледяной утренний воздух покусывал кончики пальцев.

Для могилы надо было выбрать место невдалеке от дороги, и с таким расчетом, чтобы туда мог подъехать грузовик, значит, склон не должен быть слишком крутой. Мы немного прошли бок о бок, разговаривая о тумане, потом расстались, разошлись по разным тропинкам — и через несколько секунд потеряли друг друга из виду.

Великое царство нагорий расступилось передо мной неохотно и снова закрылось — день был похож на дождливые дни у нас, в северных странах. Фарах шел рядом со мной, неся мокрую винтовку; он опасался, что мы можем нос к носу столкнуться со стадом буйволов. Ближние предметы, внезапно выныривавшие из тумана прямо перед нами, казались сказочными, великанскими. Листья седой дикой оливы и высокая трава, скрывавшая нас с головой, — все было омыто водой и источало сильный запах; на мне был макинтош и резиновые сапоги, но вскоре я промокла до нитки, как будто шла вброд по реке. Здесь, в нагорьях, стояла глубокая тишина; только когда дождь усиливался, со всех сторон поднимался внятный шепот. На мгновенье туман расступился, и я увидела впереди и выше себя полосу земли голубовато-серого цвета, похожего на сланец — должно быть, это виднелся один из далеких пиков — но не прошло и минуты, как все скрылось за завесой косого серого дождя и тумана. Я все шла и шла, но наконец остановилась. Здесь было нечего делать до тех пор, пока туман не рассеется.

Густав Мор три или четыре раза окликал меня, чтобы выяснить, где я нахожусь, потом подошел ко мне — дождь струился по его лицу и рукам. Он сказал, что бродил в тумане целый час, и что если мы сейчас же не выберем место для могилы, мы не успеем ее выкопать.

— Но я даже не знаю, где мы, — сказала я. — Нельзя хоронить его там, где отроги закрывают весь мир. Давайте еще немного подождем.

Мы молча стояли в высокой глухой траве, и я закурила сигарету. Как раз когда я бросила окурок, туман немного поредел, и мир стал проступать во всей своей холодной бледной ясности. У наших ног расстилалась равнина, и я увидела дорогу, по которой мы поднимались; можно было следить за ее изгибами среди склонов, она взбиралась все выше, извивалась, ползла дальше. Далеко на юге, под изменчивой пеленой облаков, лежали изломанные, темносиние отроги Килиманджаро. Когда мы обернулись к северу, свет пробился наискось сквозь тучи, стал ярче, и бледные лучи на минуту очертили на фоне неба росчерком чистого серебра гребень горы Кения. И вдруг гораздо ближе к нам, внизу, на востоке, возникло маленькое пятнышко на сером и зеленом, единственная капля красного цвета во всем мире — крытая черепицей крыша моего дома посреди расчищенной в лесу поляны. Дальше идти надобности не было — мы стояли на том самом месте. Немного спустя дождь зарядил снова.

Метров на двадцать выше места, где мы стояли, на склоне холма образовалась узкая естественная терраса, и там мы разметили место для могилы, расположив ее по компасу с запада на восток. Мы позвали рабочих, и они принялись срезать траву и копать мокрую землю. Мор взял с собой несколько человек и пошел приготовить дорогу для грузовика — от большой дороги до самой могилы; они выровняли путь, нарубили ветвей и набросали на землю — склон был скользкий. Провести дорогу до самой могилы нам не удалось: возле нее склон был слишком крут. До нас тут было очень тихо, но когда мужчины приступили к работе, я услышала, как в горах ожило эхо: оно вторило ударам лопат, как будто там тявкала маленькая собачонка.

Начали прибывать машины из Найроби, и мы послали вниз одного работника — показывать дорогу, потому что среди необозримых просторов было трудно заметить группу людей возле могилы, в густых зарослях. Приехали и сомалийцы из Найроби; они оставили свои повозки на дороге, а сами медленно поднимались по склону по трое, по четверо, выражая свою печаль своеобразным, чисто сомалийским способом — как будто они закрылись с головой и отгородились от жизни. Друзья Денниса из дальних мест, узнав о его смерти, приехали из Найваша, ДжилДжила, Элементайты на машинах, доверху заляпанных грязью, потому что дорога была дальняя, и они гнали вовсю. Погода прояснилась, и над нашими головами в небе встали четыре высоких вершины.

Сюда и привезли Денниса из Найроби вскоре после полудня — по привычному для него пути в сафари на Танганьику, потом сюда, медленно, по раскисшей дороге. Доехав до последнего крутого склона, они спустили из кузова и понесли на руках неширокий гроб, накрытый британским флагом. Когда гроб опустили в могилу, вся местность вокруг преобразилась, стала оправой для него, недвижной, как и он сам; горы торжественно обступили нас, они знали, что мы делаем среди них; немного спустя они сами взяли на себя церемониал похорон, таинство, происходившее между ним и природой, а люди стали казаться кучкой зевак-лиллипутов среди величавых гор и бескрайних равнин.

Деннис наблюдал и соблюдал все законы африканских нагорий, он знал лучше любого другого белого человека их почвы и климат, растительность и мир диких животных, их. ветры и запахи. Он умел наблюдать перемены погоды, людей, облака, звезды в ночи. Здесь, среди этих холмов, я только недавно видела его — он стоял с обнаженной головой под вечерним солнцем, оглядывая все, насколько хватал глаз, потом поднял к глазам бинокль, чтобы ничего не упустить, чтобы узнать эту страну до конца. Он принял в себя ее образ, и в его глазах, в его душе она преобразилась, слилась с его личностью, стала его неотъемлемой частью. Теперь Африка приняла его в себя, и сама преобразит его и сделает частью самой себя.

Епископ из Найроби, как мне сказали, не захотел приехать, потому что не хватало времени, чтобы освятить место погребения, но приехал другой священник; он прочел заупокойную службу, которую мне до сих пор не приходилось слышать, и среди грандиозных пространств голос его казался слабым и чистым, как пенье птицы среди холмов. Я подумала, что Деннис вздохнул бы с облегчением, когда церемония подошла к концу. Священник читал псалом: "Возведу глаза мои к холмам".

Густав Мор и я остались немного посидеть там, когда все остальные уже разъехались. Мусульмане дождались, пока мы ушли, приблизились к могиле и молились над ней.

Прошло несколько дней после смерти Денниса, и слуги, сопровождавшие его в дальних сафари, постепенно сошлись и собрались на ферме. Они не говорили, зачем пришли, и ни о чем не просили, только сидели, прислонившись спиной к стене дома, подложив под себя руки ладонями вверх и почти не разговаривали, что у туземцев не в обычае. Пришли Малиму и Cap Сита, отважные, умелые и не знавшие страха оруженосцы Денниса, сопровождавшие его во всех сафари. Они были и в сафари с принцем УЭЛЬСКИМ, и много лет спустя принц помнил их имена и сказал, что этим двум нет равных. Здесь великие следопыты потеряли след, и сидели, не двигаясь. Пришел и Катунья, его шофер, который вел его машину тысячи миль по бездорожью — стройный кикуйю с острым, как у обезьянки, взглядом; он сидел теперь возле дома, как грустная, продрогшая обезьянка в клетке.

Билеа Иса, сомалиец, слуга Денниса, приехал на ферму из Найваша. Билеа два раза был с Деннисом в Англии, учился там в школе и говорил по-английски, как джентльмен. Несколько лет назад мы с Деннисом присутствовали на свадьбе Билеа, в Найроби; празднество было роскошное и длилось семь дней. Но великий путешественник и знаток наук снова вернулся к обычаям своих предков, он был одет в золотые одежды, и склонился до земли, приветствуя нас, и он танцевал тогда танец с мечом, — дикий, самозабвенный танец пустыни. Билеа пришел, чтобы навестить могилу своего господина и посидеть возле нее; вернувшись, он почти не разговаривал с нами, и вскоре уже сидел рядом с остальными, прислонившись к стене и положив руки тыльной стороной на землю.

Фарах выходил и стоя разговаривал с погруженными в печаль людьми. Сам он был тоже довольно мрачен.

— Было бы не так плохо, — сказал он мне, — что вы уезжаете из нашей страны, если бы только Бэдар остался с нами.

Слуги Денниса оставались у нас с неделю, потом один за другим разошлись по домам.

Я часто ездила к могиле Денниса. По прямой, как летит птица, от моего дома туда всего пять миль, но в объезд, по дороге, все пятнадцать. Могила расположена на тысячу футов выше, чем мой дом, и воздух там совсем другой, прозрачный и чистый, как вода в стакане; легкий ласковый ветерок треплет волосы, когда снимешь шляпу; над вершинами и холмами плывут с востока странствующие облака, и тени от них, словно живые, бегут за ними по широкой, холмистой равнине, потом они расточаются и пропадают над Рифтовой Долиной.

Я купила в лавке у индийца ярд белой материи, которую туземцы называют "американка", мы с Фарахом врыли в землю три высоких шеста и прибили к ним кусок материи, и с тех пор я видела из своего дома это место — маленькую белую точку на зеленом склоне.

Долгий период дождей принес сильные ливни, я боялся, что трава вырастет и закроет могилу, и мы не сумеем ее найти. Поэтому однажды я собрала все выбеленные камни, которые обрамляли дорогу к моему дому — 'те самые, которые Кароменья, не жалея сил, подкатил и сложил в кучу возле моего дома; мы погрузили камни в пикап и отвезли их в горы. Мы срезали всю траву возле могилы и положили камни квадратом, чтобы отметить ее; теперь это место всегда будет легко отыскать.

Я часто навещала могилу, а со мной всегда ездили дети моих домашних слуг, так что для них это место стало знакомым, и они всегда могли показать дорогу людям, приезжавшим посмотреть на могилу. Они построили небольшой шалаш в кустарнике неподалеку. Летом из Момбасы приезжал Али бен Салим, другом которого был Деннис, и он ходил туда и плакал лежа на могиле, по обычаю арабов.

Однажды я встретила возле могилы Хью Мартина, и мы долго сидели на траве, разговаривали. Хью Мартин был глубоко потрясен смертью Денниса. Если хоть одно человеческое существо могло бы проникнуть в его странное житье затворника, то это был бы Деннис. Странная вещь — идеал; вы бы никогда не признавали за Хью даже возможность тайного поклонения идеалу, вам бы и в голову не пришло, что потеря кумира могла ранить его, как, скажем, потеря жизненно важного органа. Но после гибели Денниса он очень переменился, постарел, лицо у него осунулось, потемнело. И все же он сохранял сходство с безмятежным, улыбающимся китайским болванчиком, как будто ему было известно что-то очень важное, неведомое прочим, и он был этим втайне доволен. И в тот раз он мне сказал, что ночью он внезапно нашел подходящую эпитафию для Денниса. Мне кажется, он взял ее из античной греческой литературы, он сказал мне эту фразу сначала по-гречески, а потом перевел, чтобы мне было понятно: "Пусть в смерти огонь сплетется с моим прахом, мне все равно. Ибо. теперь мне хорошо".

Позднее брат Денниса, лорд УИНЧИСЛИ, поставил на его могиле обелиск, с надписью — фразой из "Старого Морехода" — Деннис очень любил это стихотворение. Я не слышала этой фразы, пока сам Деннис мне ее не сказал — впервые он произнес ее, когда мы с ним ехали на свадьбу Билеа. Я не видела обелиска, он был поставлен уже после моего отъезда из Африки.

В Англии тоже есть памятник Деннису. Его школьные друзья, чтя его память, построили каменный мост через небольшую речушку, разделяющую два спортивных поля в Итоне. На перилах с одной стороны они написали его имя, даты его учебы в Итоне, а с другой стороны высекли слова: "Прославлен на этих полях и любим многими друзьями". Между речкой среди прелестного английского пейзажа и гористым гребнем в Африке пролегла тропа его жизни; если кажется, что она извивается и уходит в сторону, это всего лишь оптическая иллюзия — уходили в сторону, уклонялись с пути окружающие предметы. Тетива была спущена на мосту в Итоне, стрела пролетела по своей траектории и попала прямо в обелиск в горах Нгонго.

Уже после того, как я покинула Африку, Густав Мор написал мне о странных вещах, которые творились на могиле Денниса, — я никогда ни о чем подобном не слыхала. Он писал:

Масаи сообщили окружному инспектору в Нгонго, что оченс, часто, на восходе и на закате, они видели лбвов на могиле Финч-Хэттона в горах. Лев со лбвицеи приходят туда и подолгу стоят или лежат на могиле. Их видели и некоторые индийцы, проезжающие мимо на грузовиках по дороге в Каджадо. После Вашего отъезда землю вокруг могилы выровняли, образовалось нечто вроде Ллвшой террасы, и я думаю, это место привлекает львов, потому что оттуда видна как на ладони вся равнина, со стадами коров и диких антилоп.

Деннис был достоин того, чтобы великолепные животные приходили на его могилу, это памятник ему от Африки. "Да будет могила твоя прославлена". Мне подумалось, что даже сам лорд Нельсон, на Трафальгарской площади, довольствуется лишь львами из камня.