Книга: Естественное убийство – 2. Подозреваемые

Глава шестая

– У вас есть машина? Или друг с машиной, который мог бы вас отвезти домой? – спросил Северный у директрисы, уже успевшей снова нарисовать на лице жуткую цветную маску.

– Никого у меня нет! – злобно огрызнулась она. – Я дозвонилась до своего босса. Он сейчас в Нью-Йорке. Сказал пока работать дальше и молиться, чтобы эта девка выжила. Вернётся – разберётся, – продолжила она уже менее зло. – А с кем работать, если больше половины родителей сказали, что завтра они детей сюда не привезут, – совсем жалобно закончила директриса.

– Я отвезу вас домой. Сегодня вам тут делать нечего. Вам надо успокоиться и подумать. Завтра с утра вызовите всех сотрудников – от вашего штатного врача до ночного сторожа – и подчищайте перья. И действительно молитесь, чтобы Анна Румянцева выжила. Просто потому, что молиться за здравие кого бы то ни было – полезно. Как минимум для того, кто молится. При любом раскладе никто вас не посадит, разумеется. Не за что. Но потрясут основательно – будет вам наука.

– Пригласите меня на чашечку нормального кофе, а? – просительно-робко заглянула Всеволоду Алексеевичу в глаза Анжела Степановна.

– Чёрт с вами, приглашаю! Поехали отсюда…

Северный мрачно рулил, размышляя на весьма глупую для полувекового уже мужика тему: измена ли это – пригласить в ресторан размалёванную девицу, если твоя любимая на другой стороне глобуса? С другой стороны… Ха! «С другой стороны», да. Неизвестно, чем сейчас занимается твоя любимая на другой стороне глобуса. К тому же на основании имеющихся фактов можно сделать выводы, что твоя любимая любима тобой. А вот любим ли ты твоей любимой – тут бабушка надвое сказала, и это предположение требует повторных экспертиз. Вот она, профдеформация, договорился ты, Всеволод Алексеевич… Договорился сам с собой не считать приглашение в ресторан косвенно потерпевшей (или скорее подозреваемой в профнепригодности и глупости) несчастной девицы изменой любимой. Тем более что Анжела Степановна сама напросилась, а лекарь не вправе отказать нуждающемуся в помощи. Как минимум – в неотложной. Всё, что сверх чашки кофе и пожрать, – увольте. Он не чувствует сейчас себя настолько свободным, чтобы уестествлять всё, что напросилось, как это было прежде. Даже если любимая его не любит, то до окончания следствия по делу о взаимности их чувств он даёт самому себе подписку о половом воздержании от кого бы то ни было. Потому что половой акт – это вам даже не лобстер… Вот прицепились, крабы заморские!

Анжела Степановна всю дорогу щебетала без умолку каким-то ненатуральным голосочком форменной птички-психа. Стресс выбалтывала, простительно.

Ужин нельзя было назвать томным. Директора учебно-воспитательного учреждения от ста граммов коньяка срубило так, как Алёну Дмитриевну и от литра не повело бы. Анжела Степановна излила на Северного всю свою недолгую и не слишком интересную жизнь, а под занавес – вернее, под десерт – стала напрашиваться на мужскую ласку. Он проявил себя истинным рыцарем – оттранспортировал по указанному адресу и, с трудом оторвав от своей напрочь изгвазданной рубашки, сумел закрыть за собой дерматиновую дверь. Со стороны подъезда, разумеется. Возможно, не очень любезно, зато честно и благородно.

Вернувшись, наконец, домой после слишком долгого, совершенно разрушившего рабочие планы малоприятного дня, Северный с удовольствием выбросил дорогой текстиль в мусорную корзину, сходил в душ, сварил себе кофе, налил стакан односолодового виски и раскрыл лэптоп, не питая особых надежд. Скорее, уже по привычке.

Какова же была его радость, когда посреди обыкновенных деловых коротких записок, спама и потока эпистол от матушки он обнаружил письмо с темой «Соловецкая» от этой мерзавки, Алёны Дмитриевны. Он вскочил, подкурил и прошёлся… Пройтись колесом, как давеча Дарий, мешала прикуренная сигарета и стакан. И лицемерное приобретение всех взрослых – взрослость, собственно. Ещё хотелось закружиться тем самым гипотетическим их с Алёной терьером, имя которому он так и не придумал. Видимо, потому, что у гипотез нет имени собственного. Гипотеза – имя всех гипотез. Глупое имя. Глупые мысли. Глупое поведение.

Северный раздавил едва прикуренную сигарету в пепельнице. Поставил непочатый стакан на стол. И прошёлся колесом. Отменным, правильным, каноническим колесом. Не задев ничего в пространстве. Благо оно – пространство его квартиры – позволяло подобные кульбиты.

– Аккуратная продуманная детскость ещё безобразнее взрослости! – строго сказал он сам себе, а рот, помимо воли, растянуло в улыбке до ушей. – Чего ты радуешься, кретин?! – вопросил он сам себя. – Очень даже может быть, что там, в письме, что-нибудь вроде: «Извини, Сева, я выхожу замуж за Джона Джейкобса!» или «Простите, Всеволод Алексеевич, я полюбила Джейка Джонсона!» – или что-нибудь в этом роде. – Он скривился. – Северный, перестань вести себя именно что как кретин и открой уже, наконец, письмо.

Он сел за стол, снова прикурил сигарету, отпил чуть виски и кликнул на жирной строчке непрочитанного сообщения:

Северный, привет!

Так приятно получить от тебя письмо! Не думала, что ты напишешь. Думала, что ты поведёшь себя, как старый бурдюк с прокисшим вином, и затаишь обидушку.

Ну, уехала и уехала. Да, прости, я засранка. Но мне в моих идеально-глупых мечтах об идеальном мужчине всегда казалось, что идеальный мужчина не обижается на женщину, которую любит. Возможно, у меня слишком детские представления о мужчинах. Хотя именно детских представлений о мужчине у меня никогда и не было, учитывая особенности моего анамнеза. Впрочем, ты всё ещё не в курсе… Рассказываю: матушка родила меня от неведомо кого и со мною не жила. Воспитывала меня бабушка. У матушки, между тем, были прекрасные мужчины, которые почему-то всё время спивались и умирали. Причём один из моих несостоявшихся пап повесился, а другой – сгорел. Но они были добры ко мне, когда были рядом. Что бывало достаточно редко. Алину я родила от мужчины, казавшегося мне идеалом. Идеалом он мне казался недолго – идеалы вообще хрупки. Алина тоже понятия не имеет, от кого я её родила. Но она очень умная девочка и вполне довольствуется (или делает вид, что довольствуется) тем, что я её родила. Так что, несмотря на то, что мужчин в моей жизни было, не стану скрывать, вполне достаточно, но ни с одним из них у меня так и не случилось того, что нормальные люди называют любовью или хотя бы отношениями. Потому у меня в сердце есть образ, коему весьма сложно соответствовать. Согласись, Севка, что это очень сложно – соответствовать сферическому коню в вакууме. Потому что его попросту не существует. Или, если тебе угодно, красному коню Петрова-Водкина. Потому что красного коня тоже не существует в природе. Можно, конечно, коня раскрасить в презентационных целях, но он будет красным лишь до окончания мероприятия или до первого дождя. Я пишу чушь, да? Терпи… Если бы ты знал, в каких муках я набираю это письмо! Я же не взяла с собой лэптопа, на айпады тупо жадничаю (хотя Apple’ми тут всё засыпано, как подмосковные овраги дичком по осени), а у них тут, у буржуинов, хотя и есть русская раскладка на клавиатуре, но она такая, знаешь ли, дефектная. Фонетическая, если можно так выразиться. (Последнее предложение набирала полчаса. И ещё пятнадцать минут – предложение о последнем предложении.) В общем, я хотела сказать тебе банальность о том, что, встретив тебя, сильно испугалась. Можешь себе представить того самого Петрова-Водкина, обнаружившего поутру у своего порога красного коня с восседающим на нём голым подростком мужского пола? Вот так и я испугалась. Потому что наши фантазии оживают только в белой горячке, а на существование в реальности не имеют права. Как правило… Забавно. «Как правило, не имеют права…» (Я всё быстрее справляюсь с фонетической раскладкой, чем незамедлительно тебе хвастаюсь!) Короче, я сильно боялась, что с тебя смоется презентационная краска и ты окажешься самым обыкновенным конём. А они если на что и способны, так только на плюс-минус качественный секс, на плюс-минус джентльменское поведение и на подаренный на расставание «Вранглер» вместо букетика пожухших фиалок. (Кстати, рада, что ты не стал фыркать, а всё правильно понял).

Я до сих пор не знаю, идеальный ли ты мужчина. Но мне сорок – и на меньшее, чем идеал, я уже не согласна. По-любому. И не потому, что двадцать лет я искала идеального – я вообще никого не искала, они сами меня находили. (Попытки найти Алининого биологического отца, исчезнувшего сразу после эпизода моей тошноты, не в счёт – я тебе как-нибудь расскажу, вместе посмеёмся.) Если ты скажешь мне, что даже во сне под одеялом не пукаешь – я выйду за тебя замуж. Потому что главный критерий идеальности мужчины – не пукать во сне под одеялом.

Калифорния прекрасна! Я живу в окрестностях Сан-Франциско у моей подруги. У неё двое детей, слава богу, взрослых. И совсем нет мужа. Так что она тоже ничего не знает об идеальных мужчинах, хотя неидеальных у неё было даже больше, чем у меня. Я ей рассказала о тебе, и именно она мне сказала, что, судя по моим восторженным описаниям, ты именно что материализовавшийся в вакууме сферический конь, а такого не бывает. И значит, это всё мои фантазии. Отговаривает, короче. Утверждает, что самое меньшее удовольствие в этой жизни мы получаем от разочарований. А я тобой – очарована. Это тоже говорит моя подруга из окрестностей Сан-Франциско, так что с меня взятки гладки.

«Остапа понесло. Он почувствовал прилив новых сил и шахматных идей… Остап со вчерашнего дня ещё ничего не ел. Поэтому красноречие его было необыкновенно».

Мне нравится твоя библиотека.

Красноречие (или косноязычие – как посмотреть, хотя, по сути, разные стороны одной и той же медали) моё необыкновенно не потому, что я голодна. Меня пичкают тут с утра до ночи. Но я голодна по тебе. Мне нравится не только твоя библиотека, но и твоё пространство – ты умеешь правильно расставить всё по местам (боюсь, это касается и меня… очень боюсь. Я не умею вставать на правильное место, увы). Ещё мне нравится твоё тело и вообще – твоя внешность. Ты очень хорош собою и даже красив, и отлично это знаешь. Ещё мне нравится, как ты долог и заботлив в постели. Так что я голодна. Ты умеешь слушать, слышать, варить кофе, приносить плед и подушку и вовремя наполнять опорожнившийся стакан. Ты так прекрасен, что просто не имеешь права на существование. В сорок лет невозможно так же глупо влюбиться, как и двадцать лет назад, поэтому срочно сообщи мне, что пукаешь под одеялом во сне – и я немедленно выйду за тебя замуж. Нет, постой… Это противоречит предыдущему моему заявлению. Потому срочно сообщи мне, что пукаешь под одеялом во сне, и я немедленно развлюблюсь в тебя. (Кажется, несмотря на фонетическую раскладку русской клавиатуры, я уже вполне могу печатать «слепым» методом.) Кроме того, я сильно выпила и мне всё простительно. Прямо сейчас мне всё прощает один старый еврей, любезно предоставивший свой лэптоп для написания тебе этого длинного, бредового, бессмысленного письма. Он живёт непосредственно в Сан-Франциско с видом на непосредственно Тихий океан. Хотя вот прямо сейчас он мне кричит из кухни, что это вид не на Тихий океан, а на какой-то там залив Тихого океана. Им, формалистам, виднее. Мне, идеалистке, проще. Залив Тихого океана – это же тоже океан? Если ты со мной согласен по этому пункту, я немедленно соглашусь выйти за тебя замуж в том ресторане, с тем букетом, который с кольцом.

Не такой он уж и старый, этот русскоговорящий еврей. Ему всего пятьдесят пять, и он отлично выглядит, потому что не программист. С ним меня познакомила моя подруга из тутошних окрестностей. Сегодня я ночую у него. У него забавный картонный трёхэтажный домик. В этом их фрисканом ПГТ у всех картонные домики. Даже в районах «old money». Забавный, милый, уютный городок. Не то Неаполь, не то Одесса. Не волнуйся, я у него, старого еврея от подруги, только ночую. Если я и выйду замуж в Сан-Франциско, то только за «old money». А это априори невозможно, потому что «old money» выходят замуж только за «old money». И женятся тоже только на них. Потому уже ужасно генетически дефективные. Я вот над чем размышляю, Северный: ведь когда-то эти «old money» наверняка были young money и понятия не имели, что такое вилочка для фруктов. Ты знаешь, Северный, что такое вилочка для фруктов? Это, как выразился бы наш общий друг Сеня, такая хуйня, которой надо есть фрукты. А я фрукты вполне могу есть руками. И ртом. А тут старый (который вполне себе ничего) еврей уже нарубил мне гору ни в чём не повинных фруктов и даже притащил к ним вилочку. Я его обсмеяла. Он мне налил ещё…

Северный, ты идеальный мужчина?

Это письмо я писала почти два часа.

Очень удобно, что люди изобрели письменность, ты не находишь?

Я тебя хочу. Но ты далеко, а старый (нестарый) еврей близко, и у него всё на месте. Всё по местам. Включая просторы интерьера с видом на какой-то там залив Тихого океана. И как мне поступить? Вид с балкона трёхэтажного домишки в Russian Hills на залив Тихого океана лучше, чем вид на Гребной канал с твоей чудесной лоджии кондоминиума на Рублёвке. Но в целом ты мне куда более люб.

Горячий привет Маргарите Пименовне. Опрокину за её и без того железное здравие севастопольскую стопку. Если у них, у супостатов, найдётся севастопольская стопка. Не так уж и всё у них есть, как они нам с того берега этим самым машут в попытках разогнать облака.

Интересно, как скоро ты мне напишешь ответ?

— Да прямо сейчас и напишу! – сказал своему лэптопу Всеволод Алексеевич, непонятно чему развеселившийся, и нажал «ответить»:

Алёнушка, радость моя! Согласен, это очень здорово, что люди изобрели письменность. Это действительно очень здорово. Детка, помни главное правило пользования презервативом: «Надеть не перед тем, как закончить, а перед тем, как начать». Не потому что беременность, а потому что ЗППП. Привет старому (нестарому) еврею. Мы непременно как-нибудь выпьем на троих на его балконе. Или даже на четверых – потому и подруге тоже непременно привет. Спешу тебе сообщить, моя прелесть, что единение душ – наше всё. И я был уверен, что ты вовсе не где-нибудь в Калифорнии, а именно в Сан-Франциско. Или его окрестностях. Этот город тебе к лицу. Помнится, я одиноким дураком исходил это поселение вдоль и поперёк. Береги себя. Пить – пей, но не ешь слишком много. Я не хочу увидеть выходящую ко мне из рукава-паспортного контроля-таможни раздутую толстуху. Да, ты права, мужчинам очень важна женская внешность. Спроси хоть у старого (нестарого) еврея. Пиши мне. А ещё лучше – звони. Идеально – поскорее прилетай обратно. Если что-то нужно – сама знаешь…

Залив – это тоже Тихий океан.

Целую.

Твой Северный.

– Вот так вот! – довольно сказал он, отправив письмо. – Именно такой реакции я от тебя и ожидал, голубушка. Всё путём. И к тому же во благо детишек стоит некоторое время делать вид, что играешь по их правилам. Даже если у деток паспорт повидал больше, чем у иных кеды.

Всеволод Алексеевич вышел на лоджию, потянулся, поглядел всё на ту же ночную Москву и… И отправился тягать штангу. Тяжести и упражнения на растяжку. Только тяжести и упражнения на растяжку. Заснуть всё равно не удастся. Несмотря на игры и их дурацкие правила, образ Алёны Дмитриевны, напивающейся на кухне старого-нестарого русскоговорящего еврея где-то в картонном трёхэтажном домике в посёлке городского типа Сан-Франциско неизбежно преследовал. Что делают две особи противоположного пола, оставаясь наедине в нетрезвом состоянии сознания? Ага… Так или иначе, чёрт возьми!.. Мужчина он или где?! Дрянь! Жуткая дрянь ты, Соловецкая! Теперь ни читать, ни – тем более! – спать не получится. Только держать лицо. То есть – удар. То есть – только тяжести и упражнения на растяжку.

Скоро утро. Пробежка. Душ. Кожаный саквояж с пижамой и зубной щёткой. Шереметьево – Хитроу. Встреча с господином Корсаковым Леонидом Николаевичем. Если повезёт, конечно. Всё и всегда надо доводить до конца. Как минимум – до логического завершения. Иначе – незачем и начинать.

В любом случае жизнь – хороша. Тем и трудна! Пока ещё нет никаких документальных свидетельств, что на «том свете» – лучше. Девять воскрешений в Библии запротоколировано – что есть, то есть. Но никто из воскрешённых так и не поделился впечатлениями. Так что… Уж лучше сдержанно беситься на предмет нестарых старых живых евреев, чем копаться в евреях давно усопших. Воскрешённые-то тоже того… Кто якобы вознёсся, кто просто повторно помер. Так сейчас, на стыке реаниматологии и танатологии, тех «воскрешённых» – куда там Иисусу, да святится имя Его ничуть не меньше, чем прочие имена сынов человеческих. И пусть – очень хочется – святятся, пока живы, Аминь!

Назад: Глава пятая

Дальше: Глава седьмая