Глава пятая

– Зачем вы оставили милого старичка-кристаллографа деткам на растерзание? – язвительно поинтересовался Всеволод Алексеевич у Анжелы Степановны.

– Ах, если бы вы знали, как он меня утомил! Пришёл слишком рано, я ещё не распрощалась с шеф-поваром. А этот Стейнбек, наглец, так возмущался, требовал извинений, как будто не сам виноват в том, что не нашёл к детям подход! Я тут рассыпаюсь, а на пороге уже это чудо стоит…

– Анжела Степановна, ни повар, ни старичок-профессор ни в чём не виноваты. Точнее – виноваты только в том, что согласились на эту авантюру: нести доброе и светлое порождениям мрака – вашим деткам.

– Это не мои детки! А вот их! – указующий перст впился в Семёна Петровича.

– Сев, может, уже поедем? – жалобно проблеял Соколов, глядя на Северного с выражением лица едва обретшего папку беспризорника.

– Скоро поедем, мой сладкий, скоро поедем, – нежным дядюшкой обратился к другу Всеволод Алексеевич.

Анжела Степановна подозрительно покосилась на старых товарищей.

– О, нет-нет! Не беспокойтесь, глубокоуважаемая директор! Это не то, что вы думаете. Мы не два старых гомосексуалиста, а Дарий – не продукт слияния моих или Сениных сперматозоидов с донорской яйцеклеткой, извергнутый из инкубаторского лона суррогатной матери. Мы парни вполне традиционных ориентаций – слава богу, не в содомском Сан-Франциско обитаем, чтоб ему со всей той клятой Калифорнией! А в суровом православном русском стольном граде нашей правильной Родины. Нежность же у нас ещё не отнесена к категории смертных грехов? Я просто нежен с моим другом. И скажите спасибо, что ему с детства вдолбили в голову, что мужчины не плачут. Не то бы он сейчас заплакал.

– Ничего бы я не заплакал! Что ты мелешь чушь, Северный?! – пробурчал Сеня. – Чего мне плакать?

– Да, действительно. Тебе плакать совершенно не из-за чего. А вот тут, в этом богоугодном заведении, скоро будут литься слёзы. И я – совершенно серьёзен.

– Что такое? – Анжела Степановна насторожилась.

– Скажите мне, дорогая, детки проходят медицинский осмотр перед тем, как получить право на счастливое лето в вашем учебно-воспитательном учреждении, или довольно квитанции об оплате?

– Разумеется, Всеволод Алексеевич, дети проходят медицинский осмотр! – Анжела Степановна встала с шумного дивана, где сидела, закинув ногу на ногу, давая возможность господину судмедэксперту оценить по достоинству своё нижнее бельё, и нервно прогарцевала к окну.

– Где? Как именно? – не отставал этот упрямец, не обративший должного внимания на педагогические кружева.

– Родители приносят справки о состоянии здоровья детей из поликлиник по месту жительства. Или из поликлиник, в которых они обслуживаются.

– И какие именно специалисты их осматривают? Что именно предполагает эта справка?

– Стандартная форма, – Анжела Степановна пожала плечами. – Терапевт, окулист, хирург, инфекционист, прививки…

– Понятно. – Северный отпил из чашки прохладный чай и поморщился.

Чай в пакетиках гораздо хуже резиновой женщины. К услугам последней, что правда, Всеволод Алексеевич ни разу не прибегал, так что аналогия так себе… Чай в пакетиках гораздо хуже чугунных рыл проводниц РЖД, с коими Северный дело неоднократно имел. Особенно раньше, когда частенько катался в командировки за казённый кошт. Эти проводницы-то и в СВ – сплошные держиморды. Что уж говорить о купе или плацкартных вагонах, в коих нередко приходилось трястись в не такие уж и незапамятные времена. Почему-то Анжела Степановна вызывала у эстета-сибарита-циника Всеволода Алексеевича Северного ассоциации именно с этими служительницами сферы обслуживания. Хотя, если её отмыть, нормально одеть и немного разморозить здоровым сексом – она могла бы походить на стюардессу. Не Люфтганзы, разумеется, но на Аэрофлот вполне бы потянула. А этот ужасный желтоватый чай с синтетическим душком, напоминающим скорее одеколон «Свежесть», чем запах лимона…

– Кстати, об инфекционистах, – Северный тряхнул головой, отгоняя облачко неуместных мыслей, – девушка, сидевшая за последней партой в ряду у окна, здорова?

– За последней партой в ряду у окна? – удивлённо воззрилась на судмедэксперта директриса. – А кто там сидит?

– Вам лучше знать, Анжела Степановна.

– А как она выглядит?

– Как девушка лет тринадцати-четырнадцати. Невысокая, рыжеватая пампушка. Возможно, она крашеная, потому что у натуральных рыжих глаза голубые или серовато-зелёные. Коллагеновый тип радужки, что называется. А у этой – глаза тёмно-карие. Склеры – подозрительно желтоватые. Да и кожные покровы не вызывают тициановского восторга. Если она не от природы рыжая и кожа у неё не сияет белизной, то и тогда такого уклона оттенка покровов в охру в норме даже у брюнеток не встречается. Есть два варианта. Первый – девочка с утра до ночи питается только сырой морковью, запивая её морковным же соком, щедро смешанным с оливковым маслом. Второй – у неё желтуха. Какого генеза эта желтуха – инфекционного или механического, – я понятия не имею. Но то, что у неё желтуха – ставлю свою профессиональную репутацию. Если бы не эта самая репутация, то я не пил бы тут с вами чай, а сразу же после окончания своего странного выступления перед детишками сел бы в машину и укатил по куда более важным делам. Но разве есть что-нибудь важнее профессиональной репутации, Анжела Степановна, не правда ли? Как профессионал профессионала вы должны меня понять. Так что, может быть, вы напряжётесь, вспомните, что это за девочка на последней парте в ряду у окна, вызовете сюда вашего штатного лекаря и вместе изучите медицинские справки этой девочки, как только врач осмотрит саму девочку. До госпитализации ей остались считаные дни.

Вдруг в дверь внёсся с неожиданной для его возраста и почтенного звания прытью старичок-кристаллограф и, задыхаясь, прощебетал:

– Там одной вашей девочке плохо! Она лишилась чувств! То есть сперва ей стало душно, затем её вырвало и стало колоть вот здесь! – старичок потыкал себя в правое подреберье. – А затем она лишилась чувств. – Повторив эту старомодную конструкцию, старичок достал из кармана видавший виды платок и начал вытирать лоб, покрытый испариной. – Мы с детками её положили на пол…

– Я ошибся! – резюмировал Северный, резко поднимаясь. – Считаные часы! Сеня, я в класс, а ты мухой тащи мне мой саквояж с заднего сиденья. – Всеволод Алексеевич стремительно вышел из комнаты отдыха, вынув телефон и по дороге набирая номер центральной диспетчерской: – Срочно сюда реанимационную бригаду с ближайшей подстанции. Речь идёт о жизни подростка. И о материнской смертности. Осознали серьёзность? Отлично, – он продиктовал адрес, свои имя-фамилию и регалии.

Анжела Степановна трусила за ним с неожиданной для высоты её каблуков прытью.

– Почему реанимационную? И почему о…

– На всякий случай! – грубо перебил её судмедэксперт.

– А они приедут?

– По личному вызову начальника бюро сложных экспертиз? Разумеется, Анжела Степановна.

Когда они влетели в класс, девочка лежала в проходе, изо рта у неё шла ярко-розовая пена, ноги и руки дёргались, а затылок выбивал крупную дробь по новёхонькому линолеуму, постеленному прямо поверх старого добротного паркета.

– Чёрт бы вас всех побрал! – рявкнул Северный. – Так я и думал. Разойдись, малышня!

Он быстро подошёл к девушке, всунул ей в рот оказавшуюся у него в руках чайную ложку и скомандовал забежавшему в «презентационный зал» Сене:

– Набери две ампулы этоксидола!.. Анжела Степановна, что вы стоите, как пугало огородное?! Отомрите и выведите отсюда детей. Быстро! И где ваш лагерный доктор?! Приведите его сюда немедленно! – Застывшая с открытым ртом директриса пошевелилась. – И скажите мне, наконец, имя-фамилию и возраст этой девочки!

– Её зовут Аня, как и меня! Фамилия её – Румянцева. Ей четырнадцать, и она дочка мамы из того ресторана, откуда к нам сегодня приходил смешно говорящий повар с заморскими крабами, – ответила вместо директрисы маленькая сообразительная Толоконникова.

– Спасибо, Анна Сергеевна. Вы мне очень помогли! – торжественно и серьёзно поблагодарил Северный восьмилетнюю козявку, вводя в вену бьющегося на полу в судорогах подростка содержимое шприца, поданного ему слегка дрожащей Сениной рукой.

Анжела Степановна наконец встрепенулась и кое-как, применяя где слово доброе, где вполне себе команды лагерной охраны, а где и подзатыльники, эвакуировала из помещения немного испуганных, но как всегда более чем любопытных детей.

К моменту, когда она вернулась в класс, девушку уже укладывали на носилки и подключали капельницу. А Северный говорил врачу «Скорой»:

– Я ввёл ей противосудорожное, магнезии и так, по мелочи – кортикостероиды, эуфиллин, физраствора ампулу – больше у меня ничего нет. В машине интубируйте. Переводите на ИВЛ, ставьте подключичку и лейте всё, что у вас есть типа плазмы. И накачайте её фраксипарином.

– В инфекционку везти? – поинтересовался доктор.

– Вы в себе?! Какая инфекционка? В ближайший роддом её госпитализируйте немедленно, на всех парах, со всеми проблесковыми маячками и звуковым сопровождением. Здесь так ургентно, что ургентнее не бывает!

– Понял, – кратко ответил врач. – А с каким диагнозом?

– Беременность 34–35 недель. Может, чуть меньше. Эклампсия. Предположительно HELLP-синдром. Запишите без «предположительно». И вот вам моя визитка. Перезвоните, скажете, куда приняли. Спасибо за оперативность.

Мужчины быстро пожали друг другу руки, и молодой красивый доктор в зелёной пижаме с фармацевтическими лейбаками вернулся к исполнению своих непосредственных обязанностей. Всё было споро и ладно. Северный невольно залюбовался работой реанимационной бригады.

– Где, вашу мать, ваш штатный лекарь?!! – заорал он на Анжелу Степановну, когда машина реанимационной бригады с подвываниями вынеслась с территории зелёного, тихого, летнего лагеря.

– Я… Я… Я его… её… отпустила. Ну, то есть она к нам не каждый день ходит… Дети же все здоровые. Да и к тому же у нас только дневной лагерь. В семь, максимум – в девять, детей разбирают по домам. А кто и сам уже уезжает, кто постарше, с письменного разрешения родителей, конечно. Зачем нам врач? – лепетала потрясённая произошедшим директриса.

На неё было жалко смотреть. Но Всеволод Алексеевич в данный момент не был склонен к милосердию.

– Ну да, конечно! Зачем врач в месте скопления детей и подростков?! Совершенно ни к чему! С детьми же никогда и ничего не случается! Разве может хоть что-нибудь произойти там, где с утра до вечера находятся дети от семи-восьми до четырнадцати-пятнадцати лет?! Нет-нет, что вы! Ничего, совершенно ничего не может с этими детьми произойти! Никто не напорется на гвоздь, никому не трепанируют череп железякой в драке и никто не свалится с судорожным припадком! Да вы, Анжела Степановна, считайте, уже пошли под суд! – Северный вытащил пачку сигарет и закурил прямо в помещении класса. – Надеюсь, вы не возражаете, дорогая моя? – язвительно поинтересовался он. – Я, знаете ли, немного разнервничался. В мои пятьдесят это очень вредно для здоровья. Куда вреднее, чем курить. Да и деткам мой дым вряд ли навредит больше, чем вредят им безразличные родители и безответственные педагоги! – Завершив обличительную тираду, он глубоко затянулся.

– Всеволод Алексеевич, – голосом, похожим на нормальный человеческий, обратилась к нему Анжела Степановна.

– Да? – устало буркнул судмедэксперт.

– А почему вы сказали везти эту девочку в родильный дом?

– Потому что она, Анжела Степановна, не так осмотрительна, как вы. Вы в ваши под тридцать всё ещё ждёте птицу счастья завтрашнего дня, а она в свои четырнадцать – глубоко беременная. Пытается выдавать стране рекорды, как умеет. Мне же остаётся только удивляться – а меня, поверьте, удивить трудно! – как её родители и лично вы, уважаемая педагог, не заметили такого сущего пустячка.

Директриса не выдержала и разрыдалась.

– Ага. Ну да, ну да… – Северный подошёл к окну, открыл фрамугу и выкинул недокуренную сигарету. – Всё, хватит! – гаркнул он на Анжелу Степановну. И тут же тихо, почти ласково добавил: – Сырости нам только здесь не хватало к духоте.

Как и любой нормальный мужчина, он терпеть не мог женских слёз. И совершенно не знал, что в такие моменты делать. Особенно он не мог терпеть женских слёз, сопровождаемых потоками чёрной туши, размазыванием соплей по тональному крему, и видеть без содрогания не мог всего того, что получалось в результате смешения красок и субстанций на палитре хорошенького на самом-то деле женского личика. Как будто в чистое горное озеро внезапно слили цистерну мазута, и оно всё пошло неестественными в своей неприродной, неатмосферной радужности разводами.

– А где… Семён Петрович?! – всхлипывала Анжела Степановна.

– Ну да, это, прям-таки, главный вопрос сейчас, – хмыкнул Северный. – Вы не только ничего не знаете о детях, но и понятия не имеете о характерах их родителей. Вам важно что? Чтобы оплатили. И, быть может, кем работает. То, что у Соколова своя фирма, торгующая медицинской техникой, – вы наверняка знаете. И то, что жена его, Олеся Александровна, ударно трудится топ-менеджером куда более крупной, чем соколовская контора, транснациональной компании – вы тоже, поди, в курсе. А вот то, что Семён Петрович – друг, товарищ и брат, и что с ним в разведку ходить – одно удовольствие, вы и понятия не имеете. Сеня сейчас занимается тем, чем должны заниматься вы – успокаивает детей. Занимает их, брошенных вами, шутками-прибаутками и доступными разъяснениями. Чтобы они, со страху и от природной склонности к энергической дури, не разбежались по лесопарку и не вытоптали своими копытцами клумбы, и не обожрали молодые веточки чахлых яблонек.

– Ой! Действительно… Я его бросила с ними!

– За него не волнуйтесь. Он только с виду невразумительный. Да и профессор-кристаллограф поможет. Старый солдат, не смотри, что снаружи хлипкий. Вы пойдите, умойтесь, приведите себя в порядок. Не нужно детям наблюдать вас в таком непрезентабельном виде. Это у них не состыкуется с длиной вашей юбки, точнее сказать – с её отсутствием, – не отказал себе в удовольствии Северный. – Я поднимусь к ним. И вы подходите. Решим, что делать. И ещё, Анжела Степановна, перед тем, как решать, что делать, известите рестораторшу из «Пожарских котлет» о случившемся с её дочерью.

– Как же я ей это скажу? – испугалась директриса.

– Словами, Анжела Степановна, словами. Как всё и говорят друг другу люди. Наберёте номер и сообщите, мол, Матильда Ивановна…

– Евгения Васильевна…

– …Евгения Васильевна, ваша дочь в крайне тяжёлом состоянии увезена реанимационной бригадой «Скорой» в родильный дом. Позвонив диспетчеру и назвав имя-фамилию своей дочери, вы сможете узнать – в какой именно.

– И всё?

– Пока да.

– Она меня убьёт.

– Человечество, несмотря на геометрическую прогрессию прогресса, простите за тавтологию, пока не научилось убивать по телефону. Во всяком случае, я таких способов умерщвления плоти не знаю. А раз не знаю я, то и рестораторша, будь она трижды топ, тоже не в теме. Потому что переплюнуть меня по части знаний всевозможных методик отправления на никому не известный тот свет практически невозможно.

– Но она же начнёт спрашивать: «Почему в роддом?!»

– Я уверен, что прежде всего её будут интересовать слово «дочь» и словосочетания «в крайне тяжёлом состоянии», «реанимационная бригада» и так далее. Я вообще не обязан возиться с вами, Анжела Степановна, как с малолетней девчушкой, заблудившейся на перроне огромного вокзала. Вы – директор, педагог – вам и карты в руки. Меня вообще могло тут сегодня не оказаться. Если бы не мой уникальный талант попадать в ситуации. Вернее – дар моего друга втягивать меня во что-то, мне совершенно ненужное.

Северный уже было развернулся, чтобы оставить Анжелу Степановну наедине со своим долгом, как зазвонил его мобильный.

– Да?.. Хорошо. Спасибо, ребята. – Он нажал отбой. – Ну вот, госпожа директор, и номер родильного дома известен. – Он назвал ей ближайшее к этому загородному направлению родовспомогательное учреждение. – Умывайтесь, звоните и приходите!

Зайдя в уже порядком надоевшую ему комнату отдыха сильно обрыдшего ему детского учебно-воспитательного лагеря, Всеволод Алексеевич застал удивительную картину: его друг Сеня восседал на диване, по нему скакали малолетки, явно соревнуясь с Дарием за право влезть Соколову на голову. Подростки сбились в кучку около окна и выглядели немного придавленными. А старичок-кристаллограф рассказывал непонятно кому, но с огромным энтузиазмом, о белемнитах, сталактитах и сталагмитах, а также об искусственно выращенных алмазах.

– Снимаете стресс, любезнейший? – дружелюбно обратился к вещающему в никуда старичку Северный. – Позволю себе дать вам совет на будущее, уважаемый профессор: если кому-то в скоплении детей плохо, то за неподалёку базирующимися взрослыми посылают детей. А сам взрослый остаётся при том ребёнке, которому стало плохо.

– Никогда! Никогда больше я не соглашусь пойти к детям! Я их терпеть не могу!

– Я тоже, дорогой мой профессор, я тоже… Ну что ж, я думаю, что ваша миссия на сегодня завершена – и вы можете с чистой совестью отправляться восвояси. Нам же с моим дорогим другом и Анжелой Степановной предстоит отправить детишек по домам. Теперь вы, дамы и господа! – обратился он к подросткам. – Кто-то дружил с этой девочкой? Кто-то был в курсе её состояния?

Тинейджеры как по команде отрицательно затрясли головами.

– Еремеев?

– А чего сразу Еремеев?

– Как особа, приближённая к императору.

– Чё?

– Ничё! Классику сатирического жанра надо читать, раз уж к шутовству склонность имеете, Пётр Петрович. Вам есть что мне сообщить?

– Нечего мне сообщать. Я с ней не дружил. Она ни с кем не дружила. Вся такая загадочная ходила, задрав нос выше крыши. Если что и говорила, то очень редко. И так… Всё намёками, типа, она сильно взрослая, а её родители сюда заперли. Можно подумать, хоть кто-то из нас в это заведение для малышни хотел. Я лично хотел на станции техобслуживания всё лето торчать, мотоциклы помогать ремонтировать, да как же. Отпустят они!

– Она как-то хвасталась, что от неё без ума взрослый мужчина, – перебила Еремеева та девочка, что сильно краснела в классе, – и что она тоже его любит. А маму ненавидит. Но скоро всё у них – ну, с мужчиной, – будет хорошо. И она маме ещё покажет. Мы ей не поверили. Понятно же, что всё выдумывает!

– Показала маме, нечего сказать, – печально констатировал Всеволод Алексеевич. – Впрочем, фантазия про взрослого мужчину вполне стандартна для вашего возраста, девушки. Сами, небось, такое частенько подружкам по ушам развешиваете? Ну да, кому же интересен несчастный Еремеев.

Девчонки хихикнули.

– А чего сразу Еремеев?! – совсем надулся пацан.

– Так я как раз и говорю, что ты – не сразу. Просто твои ровесницы не понимают пока, что ты, может быть, новым Генри Фордом станешь. Со временем… И уж точно – повзрослеешь. Куда ж без этого. А пока тебе в их фантазиях места нет, смирись. Работай над собой! Отжимайся, холодный душ по утрам, учебник физики… – мысли судмедэксперта были явно далеко от несчастного Еремеева. Но подростки перестали выглядеть, как напуганные щенки. И то хорошо.

Спустя пару часов Северный чувствовал себя совершенно опустошённым. Пришлось сперва приводить в чувство Анжелу Степановну. Он слишком обеспокоился её долгим отсутствием – и ему пришлось посетить женский туалет и вытаскивать оттуда рыдающую директрису.

– Какого чёрта вы стали работать с детьми, не имея к этому ни малейшей склонности?! – вопрошал он её, сперва вколов ей успокоительного, затем – напоив горячей кофейной бурдой из автомата.

– Я люблю-у-у-у дете-е-ей, – невнятно подвывала Анжела Степановна, похожая уже скорее на подростка-недоразумение, чем на тридцатилетнюю женщину. Впрочем, ей оказалось всего двадцать пять. Просто её очень старил неумелый макияж. И рот, лишённый карандаша с помадой, оказался вполне удобоваримых человеческих размеров.

– Кроме того, я не прошла по конкурсу на романо-германский факультет университета, а в педагогический институт брали и с моим проходным баллом! – всхлипывала она в широкую грудь Северного. Точнее – в его окончательно загубленную рубашку. Как ему надоели слюнявые бабы, начиная с соколовской дочурки Дашки, ранее питавшей склонность к запихиванию предметов его туалета себе в рот. И теперь вот ещё и эта не знает, куда кинуться, кроме как ему в высококачественный и не дешёвый, между прочим, текстиль! И только засранка Соловецкая сидит в своей Калифорнии и горя не знает! Если бы она рыдала в его рубашку – он был бы счастлив. Прав Дарий со своей теорией «плача в сугробе».

– Ну и потом, я совсем не работала по специальности! – продолжала свою историю окончательно расклеившаяся Анжела Степановна. – Я работала офис-менеджером, а потом переводчиком – в одной и той же фирме. И наш хозяин недавно купил эту территорию и сделал тут пансион. Такой у него бизнес. Педагогический. Он организовывает учебные туры, подыскивает богатеньким деткам школы за границей, чаще всего в Великобритании или США, нанимает гувернанток и всё такое. Этот лагерь – его новое начинание. Он хочет расширять поле деятельности. Говорит, что чем массовее потребитель и чем дешевле продукт – тем больше доходы. Вовлекает в процесс нижний мидл-класс. Так он говорит. А меня он поставил во главе, потому что пока не нашёл нужного человека, и вообще, сказал: «Посмотрим, может, у тебя получится!» Нечего сказать – получи-и-илось! – снова завыла уже было почти успокоившаяся Анжела Степановна.

– Анжела! – Северный впервые обратился к ней по имени, без отчества. – Да что же вы ведёте себя, как глупая капризная девчонка! – он начал выходить из себя. – Вы меня уже достали, честное слово! Да вы не в слезах меня купать и не соплями обмазывать должны, а в ножки поклониться за то, что я вообще здесь сегодня оказался. И, между прочим, не вы в конечном итоге, а я звонил госпоже Румянцевой, сообщить, где её дочь. Это уже ни в какие ворота! Посторонний мужик, а не вы – человек, ответственный за эту Аню Румянцеву, как минимум в момент нахождения в вашем дурацком лагере-пансионе. Прекратите истерику!

Пока он вёл с никчёмной Анжелой Степановной беседы, Семён Петрович обзванивал родителей. Потому что, кроме директрисы и ненамного её младшей Леночки, в учебно-воспитательном летнем лагере не оказалось никого. Ни доктора, ни медсестры, ни тренера, так и не научившего Дария делать колесо. Никого. Если, конечно же, не считать пузатого охранника при затрапезном шлагбауме – те работают посменно. А пятница у нас в стране уже давно негласно присоединена к выходным.

Детей, разумеется, вывели во двор. Старшим Северный ещё раз объяснил, что всякое бывает. Младшим рассказал какую-то забавную страшилку. У Соколова с детьми в условиях свежего воздуха всё отлично получалось – даже лучше, чем в комнате отдыха. И куда лучше, чем в том страшном «презентационном зале», где Сеня потел и чувствовал себя идиотом. Куда спокойнее он себя чувствовал бы, проходи там заседание совета директоров или обсуждение предстоящего министерского тендера. Но на поросшей чертополохом площадке с периметром из вечных, крашенных ещё при царе Горохе в «весёленькие» цвета скатов Семён Петрович отлично чувствовал себя в окружении малышни. И даже умудрился как-то объясниться почти со всеми родителями. Разумеется, когда за питомцами приезжали то мамочки, то нянечки, а то и редкие папочки, детишки неслись к ним со всех ног, радостно визжа на бегу:

– А у нас сегодня беременная девочка чуть не умерла прямо сразу после того, как судмедэксперт рассказывал нам про фантомасов и боксёров!

Реакция взрослых, надо сказать, каждый раз была примерно одинаковой, как примерно одинаковыми по содержанию были вопли малышни. Взрослые ахали, охали, говорили своим чадам назидательным тоном: «Что ты мелешь ерунду!» И пытались выяснить у Семёна Петровича, что тут произошло на самом деле? Кто-то отравился не слишком свежими лобстерами? И кто это тут беременный?

Удивительна детская способность улавливать из пространства всё.

– Слушай, с чего ты взял, что эта девица беременная? Может, действительно, типа, траванулась, а? Не, ну когда ещё ты начал говорить про желтуху, я уже дал себе слово забрать отсюда Дария. Но, с другой стороны – желтуха и желтуха. Если те, что передаются говняно-ротовым способом – так и бог с ними, не страшные. А гепатит С, он только половым и парентеральным – это даже я помню, хотя ни дня после интернатуры врачом не работал. Но я жутко обозлился на эту Анжелу Степановну и всю эту учебно-воспитательно трихомудию. Оздоровительный, блин, лагерь!.. А тут ты такой, типа, забегаешь, видишь девку в корчах и – фигак! – беременная! Эклампсия. Этот, как его?.. Забыл. Синдром помощи, во!

– Ох, Сеня, ну и поганый же у тебя язык. Только такая черноротая особь, как ты, могла переиначить на русский старый добрый латинский фекально-оральный путь. А HELLP-синдром никакого отношения к английскому слову help не имеет. HELLP – это сокращённое название. H – hemolysis. Или, доступно для «чайников» говоря, разрушение клеток крови. EL – elevated liver enzymes – повышение активности печёночных ферментов. LP – low platelet count, или попросту – тромбоцитопения. И меня больше волнует не твоя склонность к загрязнению речи и не твоя необразованность, мой дорогой друг, в далёком прошлом студент-медик. Меня волнует, как это никто, кроме меня, не обратил прежде внимания на то, что девочка беременная. Да и я, старый мудак, на это не сразу внимание обратил. А только когда увидел её лежащей на полу в тех самых корчах. Один взгляд на живот, одна лёгкая пальпация и… И головка плода уже над входом в малый таз, да. Её что, мама-рестораторша никогда не обнимает, эту девочку? Никогда и ни о чём с ней не беседует под вечерние плюшки? Понятия не имеет, что четырнадцатилетний ребёнок уже недель тридцать пять назад зажил половой жизнью во весь рост и последствия так и прут, несмотря на достаточно ёмкий таз, могущий скрыть живот от безразличного прохожего, но не от матери же? Не от учителя! Зачем вы заводите детей, если они вам не интересны? Все, что ли, вот так нежеланно и случайно получаются?

– Мои дети мне интересны. Я желанно и неслучайно! – тут же открестился от обобщений Сеня. – Сегодня же расскажу Даше, как предохраняться от нежелательной беременности!

– Ага. Ещё и Георгишу не забудь в ходунки поставить на время столь увлекательной беседы, умник стоеросовый! – улыбнулся Северный, представив удивлённое, мягко говоря, выражение Дашкиной красивенькой семилетней мордашки, когда папа очень серьёзно начнёт ей рассказывать, откуда берутся дети и как делать, чтобы они оттуда не брались как можно дольше. – В общем так, Соколов. Я сегодня очень устал. И тут я оказался, напоминаю, с твоей подачи. Знать не хочу, что там с этой девочкой, отчего и почему. Слышать не желаю, что я прав и что мой диагноз, поставленный скорее по наитию, – подтвердился. Потому что если это так, то её или уже прокесарили и она в палате интенсивной терапии, или… – Северный тяжело вздохнул.

– Что «или»?

– Или её уже прокесарили – и она в коме. Или её уже прокесарили – и она в морге. Ни один вариант развития событий мне не интересен. Мне в этой жизни уже мало что интересно. Завтра в Лондон лететь. Денег за работу взять. Прогуляться. Вернуться обратно. Дождаться Алёну. Или хотя бы письма от неё для начала… А всё остальное мне не интересно. «Я слишком стар для всего этого!» – как говорил в одном славном кино один чёрный полицейский, никак не могущий уйти на свою дурацкую пенсию.

– «Смертельное оружие», ага, – хихикнул Сеня. – Дело было в Лос-Анджелесе.

– Опять Калифорния?! Как ты думаешь, она в Лос-Анджелесе или в Сан-Франциско? – спросил Северный у друга.

– Не знаю. Алёна бывает очень непредсказуема.

– Я хотел бы, чтобы она была в Сан-Франциско. Раз уж она в Калифорнии, дрянь такая. Мне кажется, что Сан-Франциско ей больше к лицу… Я был и в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе. Сан-Франциско больше Алёне подходит. Её интерьер.

– Не знаю, не был. Я был только в Нью-Йорке. И ещё кое-где на Восточном побережье. У меня там были дела. Ты же помнишь – мы с Леськой вместе. Я по делам, а она – просто посмотреть. Мы когда улетели – так сразу Жорыч заболел. Он всегда заболевает, как только мама Леся улетает-уезжает. И Леська сразу же начинает, где бы ни была, биться головой об стенки. С размаху. Вот реально, типа, только что стояла, а потом – бац! – с размаху об стенку гостиничного номера. Правда, ни разу себе ещё ничего не разбила.

– Это у вас семейное. Этим вы похожи! – рассмеялся Всеволод Алексеевич и одной рукой обнял Соколова за плечи. – Ты вспомни, сколько раз ты сам, на моих глазах, бился головой то об ковёр, то об диван. И ни разу, что характерно, ничего себе не разбил! Так что это у вас семейное. Я, правда, и предположить не мог, что наша умница-разумница Олеся Александровна иногда позволяет себе чуточку эпатированного театрального отчаяния вроде ударов головой об стену с разбега. Но, неплохо зная её, подозреваю, что она так поступает потому, что где-то в умной книге вычитала, что нельзя сдерживать эмоции, что любые эмоции надо отрабатывать. Ладно… Ты давай езжай. Дарий, вон, уже вымотался и в машине спит. Столько всего за один день. И тебе лобстеры под соусом из терминального состояния. И любимый папка – кумир малышни.

– А ты?

– А я поднимусь к этой несчастной девчонке, Анжеле Степановне. Поинтересуюсь настроением, предложу домой отвезти. Что-то подсказывает мне, что машины у неё нет и персональный водитель не положен.

– Ох, Сева…

– Соколов! Только тебе могли прийти в голову такие скотские мысли. Дядя Сева уже слишком стар, чтобы всё, что шевелится, даже если оно расхаживает в кружевных трусах. И к тому же слишком влюблён в твою старую подругу. Я благороден, Семён Петрович. Я слишком благороден, мой дорогой друг. – Он притянул шалопая Сеню к себе и поцеловал его в висок.

– Я тебя тоже люблю, Севка! – облапил его Соколов. – Я тебя тоже люблю.

– Хорошо, что нас никто не видит! – ехидно прошептал другу Всеволод Алексеевич.

– Тьфу ты, старый идиот! – отстал от него с объятиями Соколов. – Я к нему со всей душой, а он… – делано обиделся Сеня. – Ладно, поехал я домой!

– Давай, дуй! – Северный пружинисто вскочил со ската, на котором сидел, и слегка подтолкнул Сеню в направлении машины.

– Ты это… Как из Лондона прилетишь, заедь к нам, а?

– Может, звонка будет достаточно? Или ты решил, что меня мало достаёт Рита в качестве маменьки, и хочешь заделаться мне назойливым любящим сынишкой? Я взрослый дядя, Семён Петрович. Не переживай. И пореже являйся ко мне с просьбами!

– Чёрт, чуть не забыл. Севка, та девочка, с первой парты…

– Толоконникова.

– Ага. Просила передать тебе записку. – Соколов вынул из кармана аккуратно сложенную записку, обведённую завитушками и цветочками.

– Господи, ещё одна малолетняя влюблённая, покоя мне нет! – проворчал Северный. – А ты чего стал? Меньше знаешь – меньше шансов свидетельствовать против меня на процессе по обвинению в сексуальном преступлении против несовершеннолетней. Вон, вон отсюда! Жена и детки ждут!

Сеня улыбнулся и пошёл к машине.

Всеволод Алексеевич развернул записку. Круглым почерком отличницы на бумажке было выведено:

Дальше шёл телефон Анечки Толоконниковой, обведённый в рамочку и жирно разукрашенный завитушками. Разноцветными гелевыми ручками.

– Ох, грехи мои тяжкие!.. – простонал Северный и пошёл наверх – быть окончательным джентльменом с Анжелой Степановной.