Мотоцикл

У Сашки Калеуша есть мотоцикл. Калеуш – очень смешная фамилия. Есть фамилии красивые, а есть – смешные. Есть ещё и ужасные фамилии. Так что лучше уж смешная, чем ужасная. Лучше быть Калеушем, чем каким-нибудь Пердюком. У меня нет знакомых Пердюков, но наверняка где-то по белу свету бродит какой-нибудь Пердюк. И жена его – Пердючка. И дети их, Пердюки. По сравнению с Пердюком Калеуш – ещё очень терпимая фамилия. Плохо, конечно, что девочкам полагается брать фамилию мужа, особенно если у девочек красивая девичья фамилия, но тут уж сердцу не прикажешь. Так что быть женой Калеуша куда лучше, чем женой Пердюка. Можно оставить себе свою красивую девичью фамилию, но мужчины обыкновенно на такое обижаются. Мужчины очень обидчивые. В смысле обидчивости мужчины куда хуже женщин, хотя считается иначе. Но даже если уговорить мужчину не обижаться и остаться со своей красивой девичьей фамилией, то дети всё равно будут Калеуши. Или Пердюки. Тут кому как повезёт. Или не повезёт.

Да, я собираюсь замуж за Сашку Калеуша. И вовсе не потому, что у него есть мотоцикл и он меня на своём мотоцикле даже как-то пару раз прокатил. Я собираюсь замуж за Сашку Калеуша, потому что он умный и красивый и я в него влюблена. Я, вообще-то, очень легко влюбляюсь, но на сей раз всё серьёзно. Так что Сашка Калеуш на мне женится. Не сейчас, конечно же. Потому что сейчас мне девять лет, а в девять лет замуж выходить не разрешают. Хотя Сашке Калеушу уже девятнадцать, и он вполне может жениться. И не только может, но и хочет. И не только хочет, но и собирается. Но не на мне.

Сашка Калеуш ещё понятия не имеет, что женится он именно на мне. Поэтому заявление он собирается подавать с этой тощей несуразной Диночкой, которую он, как ему кажется, любит.

Мужчины, если говорить о них серьёзно, понятия не имеют, что такое любовь. Хотя говорить о мужчинах серьёзно – совершенно несерьёзно! Вот Сашке Калеушу уже девятнадцать лет, взрослый уже мужик, и что? Если ему двадцать пятый раз рассказать совершенно несмешной анекдот, то Сашка будет заливаться, как ненормальный. И вообще, я его наблюдаю уже два года, и говорить о Сашке Калеуше серьёзно – совершенно несерьёзно! Сашка Калеуш – друг и однокурсник моего старшего брата. Они вместе учатся в политехническом институте, и ни разу за эти два года я не видела их серьёзными. Даже когда они собираются вместе заниматься серьёзным вроде бы делом – писать курсовую. Я к контрольным серьёзнее отношусь, чем они к курсовым. Во время сессий Сашка Калеуш и брат становятся нервными – и нервно же и хохочут. Но серьёзными я их не видела ни разу. И как тут всерьёз можно говорить о том, что Сашка Калеуш собрался жениться, и завтра они с этой Диночкой идут подавать заявление?

Диночка – это вообще что-то с чем-то. Похожа на общипанную курицу. Вся какая-то прозрачненькая, бледненькая, росточку невысокого – я в свои девять её скоро перерасту. В общем, как говорит моя мама: «Ни кожи ни рожи!» И как говорит моя тётя: «Ни сиськи ни письки!» А Сашка Калеуш – парень очень видный, для этого мне даже мамино и тётино мнение не нужно. Сашка Калеуш – высокий, спортивный и из хорошей семьи. А общипанная курица Диночка – из какой-то деревни. И учится в педагогическом. Познакомился Сашка с ней в Доме культуры политехнического института. Мы все вместе – я, мой брат, девушка моего брата и Сашка Калеуш – тогда туда пошли. Мы туда часто вместе ходим. Потому что этот «ДК Политех» чаще всего обычный кинотеатр. Ну, не совсем обычный. Приятней обычного. И вот, приходим мы туда вчетвером смотреть кино, и тут Сашка Калеуш видит эту общипанную курицу Диночку (ещё не зная, что она Диночка) и говорит как бы в фойе:

– Боже, какая фемина!

А какая там, к чёрту, фемина?! Фемина! Скажите на милость!.. Смех один, а не фемина. Колготочки штопаные, сапожки стоптанные, курточка бумажная, как у того Буратино. И нос, кстати, длинный до ужаса. И она этим носом нервно поводит, так и ищет, чей бы благополучный очаг проткнуть. Девица моего брата фыркнула – и правильно сделала, между прочим! Хотя девица моего брата на всех фыркает, даже на писаных красавиц, потому что писаной красавицей считает себя и только себя, что в большинстве случаев несправедливо, но вот конкретно в случае с общипанной курицей Диночкой – таки да! Ну, моим мнением, понятно, никто не интересуется. Я же ребёнок! «Жеребёнок». Мне же всего восемь лет тогда было, кто восьмилетних всерьёз в расчёт принимает? Я у них так… Дочь полка. Забавный артефакт. Хотя я сильно сомневаюсь, что хоть кто-нибудь из их сильно взрослой компании знает, что такое артефакт.

А «фемина» делает вид, что не понимает, кому это такой красивый молодой человек куры строит. Тебе, тебе, курица! Или, может, стесняется. Или думает, что издевается он над ней, потому что ну что ещё, в самом деле, может делать такой красивый мужчина, как Сашка Калеуш, с такой общипанной курицей, кроме как издеваться?

В общем, покраснела и куда-то свалила. А Сашка всё кино, вместо того чтобы смотреть, головой крутил. И на выходе разыскал эту курицу и потащил её с нами в кафе.

– Знакомьтесь все, это Диночка!

Девица моего брата ещё раз фыркнула, а я вежливо поздоровалась. Потому что для начала надо быть вежливой, пофыркать всегда успеешь.

Вот с тех пор эта Диночка везде с Сашкой Калеушем и таскается. И с нами, и с ним одним. Потому что с тех пор как у Сашки Калеуша есть Диночка, с нами он гуляет куда реже. Летом вот, что правда, куда чаще. Почти всё время. Так что летом можно сказать даже постоянно. Сама Диночка живёт в общаге, путает Жана Кокто с Полем Кокто (это в компании у моего старшего брата такая шутка была про «– Ой, кто это?! – Кокто это!», потому что кони в пальто и прочая Барто всем надоели, ну я вдобавок ещё и выяснила, кто такие эти Кокто) и таки вот-вот проткнёт своим длинным тощим носом крепкий семейный очаг Сашки Калеуша. Причём самое странное вот что: вокруг Сашки Калеуша всегда крутилось очень много по настоящему красивых девушек. Это даже я, хотя всех девушек скопом терпеть не могу, понимаю. Потому что терпеть я их не могу от всего сердца, а понимаю про всё я умом. Если тебе девять лет и никто не воспринимает тебя всерьёз, надо очень крепко про всё понимать умом, не выдавая ничего, что от сердца. Я даже Диночкиной подругой от всего ума прикинулась, сердечно её ненавидя. Она, кстати, очень обрадовалась, дурочка, что девятилетняя девчонка с ней тепло и по-дружески разговаривает. Видно, не сладко той Диночке живётся, раз она такой мелочи, как внимание маленькой девочки, радуется. Хотя любая умная женщина сразу бы поняла, что Сашка Калеуш мне самой нравится. Умная женщина такое бы и про девятилетнюю девочку сразу поняла. Но умными женщинами вокруг моего старшего брата и Сашки Калеуша и не пахло. Умных женщин вообще мало. Я лично с умными женщинами не знакома. С красивыми девушками – да. А вот с умными женщинами пока нет. Не встречались они мне. Мама и тётя не в счёт. По целому ряду причин, которые лучше не обсуждать. Учительницы – не в счёт, потому что среди них есть добрые и злые, а умных, извините, нет. И даже мама Сашки Калеуша не в счёт. Хотя и с ней я тоже знакома.

У Сашки Калеуша мама – начальница женской зоны. Во как! Сразу я этого, конечно же, не знала. Я только слышала, что Сашка Калеуш – «мажор». И даже сначала ничего не знала про этот мажор, кроме того, что учу про мажор и все его разновидности в музыкальной школе. И к Сашке Калеушу этот музыкальный мажор как раз очень подходил, потому что Сашка всегда весёлый. Как его ни транспонируй, ни хроматизируй и всё остальное, что можно делать с мажором. Сашка Калеуш был мажорным, даже когда не сдавал курсовую и заваливал сессию. Это с ним случалось – не сдать курсовую и завалить сессию. Он только весело (то есть – мажорно!) говорил: «Ерунда!» – и продолжал мажориться (то есть – веселиться) дальше. И всегда в итоге сдавал курсовую и сессию, хотя ничего не учил, а валялся с нами на пляже, ходил в кино и гонял в красивой куртке и в красивом шлеме на своём мотоцикле. Таких курток, шлемов и мотоциклов я больше не видела в нашем городе, хотя достаточно часто хожу по улицам. И вот однажды, когда я с моим старшим братом и Сашкой Калеушем шла по улице пешком, Сашка и сказал:

– А идёмте ко мне домой, пожрём!

И мы пошли к нему домой пожрать. То есть – поесть. Девятилетним девочкам не полагается говорить слово «пожрать» – это взросло-мужское слово. Сашка думал, что родителей дома нет, но дома оказалась его мама. Очень красивая женщина, между прочим. Я способна оценить женскую красоту, несмотря на то что я всего лишь девятилетняя девочка. Если сравнивать красоту мамы Сашки Калеуша с внешностью позже появившейся Диночки, то это всё равно что сравнивать море с лужей. Причём не с такой лужей, что всё лето живёт в переулке по соседству с бабушкиным домом, а с маленькой лужицей, что возникает после дождя где-нибудь на асфальте. Такая себе лужица, в трещине. Или в выбоине. Незначительная такая, быстропроходящая лужица, каких сотни после ливня и которые быстро пересыхают, и никто их толком и не замечает. Вот девица моего старшего брата – та была монументальной, как та огромная, никогда не пересыхающая лужа по соседству. Не в смысле фигуры, там, и размера. С размерами фигуры у девицы брата как раз всё было нормально, если не сказать отлично. Девица брата в другом смысле была огромная лужа. Ну да сейчас не о ней, потому что с девицей старшего брата я сжилась, как сжилась с монументальной лужей. Без неё, пожалуй, было бы как-то не так. Как-то не так – это непривычно. Все мы рабы своих привычек, чтобы вы знали. Даже если нам всего девять лет.

В общем, пришли мы к Сашке Калеушу домой, а там его мама. Красивая, с манерами настолько простыми, что где-то даже величественными, и в очень красивом платье. В джинсовом. На кнопках-заклёпках и с пояском. Таких платьев ни у кого нет. А если у кого и есть, то вот так запросто, на кухне, их никто не носит. Берегут на выход в какие-нибудь носоутирательные гости, часто практикуемые у взрослых женщин, мнящих себя подругами. В театр такое платье не наденешь – в театр в джинсах не ходят, хотя бы джинсы и были платьем. На пляж в таком платье не пойдёшь – жарко, на пляж надо ходить в лёгких сарафанах или в шортах. Женщины – в лёгких сарафанах, девочки ещё могут ходить в шортах. Я, видимо, не совсем уже девочка, потому что однажды какая-то тётенька прошипела мне вслед: «Ишь, здоровая кобыла, в трусах шляется!» – хотя я совсем ещё девочка. Я обернулась к тётеньке и сказала: «Сама ты кобыла! Мне всего девять лет!» – потому что была с братом за руку. С братом за руку такое можно сказать любой шипящей тётеньке. При маме никого нельзя оскорблять в ответ на оскорбление, потому что будешь «невоспитанная». И при папе никого нельзя оскорблять в ответ на оскорбление, потому что будешь «опустившаяся до уровня хабалки!». А при брате ещё можно. Потому что он хоть уже и взрослый, но про детей ещё понимает. Понимает, что дети тоже имеют право! Когда моему старшему брату было четырнадцать лет, а мама лежала в больнице, он бросил музыкальную школу. Потому что когда он хотел её бросать при маме – было «нельзя и точка!». А когда мама была в больнице, старший брат сказал папе, что он имеет право, и показал папе конституцию. Конституция – это такой основной закон. И там написано про права, в том числе – ребёнка, которые папе ещё можно впарить, а маме на те конституционные, то есть основно-законные права наплевать с большой колокольни. Я сама эту историю смутно помню, мне тогда всего четыре было. Но мама часто рассказывает гостям эту историю, чтобы продемонстрировать, какой папа дурак и какой мой старший брат – её любимый сын – умный. Так что я эту историю хоть и смутно помню, но наизусть знаю.

Короче, такое джинсовое платье на клёпках и с поясочком, как у мамы Сашки Калеуша, существует, только чтобы подруг пораздражать, потому что ни в театр, ни на пляж его не наденешь и на Привоз в таком тоже не пойдёшь. Ну, во всяком случае, в том мире, в котором я живу, в таком платье на Привоз не ходят. В таких платьях по Привозу иногда ходят спекулянтки. Но мама Сашки Калеуша не спекулянтка, а, как тем же вечером дома выяснилось, – наоборот: начальница женской зоны. Вопиющее наоборот – потому что спекулянтки закон нарушают, а мама Сашки Калеуша смотрит за теми тётеньками, которые закон нарушили и теперь за это сидят. Если бы я это знала, когда мы зашли к Сашке Калеушу пожрать (то есть – поесть, конечно же!), я бы попросила её пересажать всех тех тётенек, которые шипят гадости вслед девятилетним девочкам. Папа сказал, что мама Сашки Калеуша не сажает, а только следит за уже сидящими тётеньками. Ну да много папа понимает! Наверняка мама Сашки Калеуша может попросить тех, кто сажает, посадить ещё и тех, которых она попросила посадить. У взрослых иногда можно порешать кучу вопросов, если их друзья или подруги работают в нужном месте. Это любой не слишком уж и умной девятилетней девочке понятно. Не говоря уже об умных (это я о себе, если что!).

Эта женская зона, где сидят тётеньки, нарушившие закон, – наверное, очень интересное место. Потому что в месте, где много тётенек, можно услышать много всякого интересного. В основном, конечно же, всякие куриные глупости, но и интересного среди глупостей – тоже много. Наверное, эта женская зона, где тётеньки сидят, – что-то вроде школы. Где их учат тому, чему в детстве, в нормальной школе, недоучили. И сидят они там целыми днями по классам, а мама Сашки Калеуша у них там директор и ставит им двойки или, там, пятёрки. Мужей в школу вызывает, если тётеньки не хотят доучивать недоученное. Не родителей же, в самом деле, вызывать – тётеньки-то уже взрослые! А на переменках тётеньки сплетничают, и, наверное, им там, в женской зоне, скучно без дяденек, как было бы скучно в школе без мальчишек. Или на пляже без брата и Сашки Калеуша. Мальчишки и мужчины хоть иногда и страшные дураки, но без них как-то пресно, что ли? Как представлю себе, что вокруг только девочки и женщины, – жуть! Наверняка это очень скучно – целых десять лет сидеть среди одних тётенек. Они же там, в женской зоне, наверное, как в школе, где недоучились правильному и хорошему, и сидят – ровно по десять лет. Я уже потом, когда познакомилась посильнее с мамой Сашки Калеуша, спросила её, сколько тётеньки в женской зоне сидят и есть ли у них выпускной. И если есть, то с кем они танцуют на выпускном из женской зоны, если там одни тётеньки. Друг с другом, что ли? «Разные у всех сроки, – ответила мне мама Сашки Калеуша. – И у меня друг с другом не сильно потанцуешь!» Вообще-то, не очень понятный ответ, но иногда мама Сашки Калеуша такговорит, что переспрашивать не очень и хочется. Как-то сразу всё ясно, хотя и мало что понятно. Притом мама Сашки Калеуша никогда голос не повышает. Не то что моя мама или директриса школьная. Его мама даже тогда, когда мы зашли к Сашке Калеушу пожрать, таксказала ему: «Саша, помой руки», – что мы все трое сразу в ванную комнату побежали руки мыть, хотя она говорила только Саше и улыбалась. Дома я иногда забываю мыть руки перед едой, а у бабушки и дедушки вообще их никогда перед едой не мою. А тут сразу стало ясно, что руки надо мыть без разговоров. И мы прямо как-то сразу – или, как это называется, инстинктивно —все трое побежали строем руки мыть безо всяких вопросов и споров на тему мытья рук.

Простая аж до величия красивая мама Сашки Калеуша тогда налила нам борща (а у моей мамы вкуснее!), затем – положила пюре и котлет (пюре вкуснее у моей мамы, а котлеты – у мамы Сашки Калеуша, потому что они у неё похожи на котлеты из столовки пионерлагеря, а я сколько раз маму просила сделать похожие на столовские – у неё не получается!) и компот из сухофруктов (этот ни у кого не получается, как в столовке, и потому настоящая гадость, как будто варенье водой развели, фу!). Она с нами посидела, хотя и не жрала (то есть – не ела). Сашка Калеуш над мамой посмеивался, мол, она фигуру бережёт. Если бы у меня были такие джинсовые платья, я бы тоже фигуру берегла! А так, что её беречь? Всё равно на ту фигуру особо нечего натягивать. Кроме того, сколько я ни съела бы котлет – с фигурой ровным счётом ничего не происходит. Если честно, то я такая же тощая и так же похожа на палку, как эта общипанная курица Диночка. И, ей-богу, мой гардероб так же беден, как гардероб этой замухрышки Диночки! Я пока расту, поэтому ладно, но когда вырасту – надо что-то придумать, чтобы хорошо одеваться. Хотя на опщипанную Диночку Сашка Калеуш внимание и при её практически отсутствующем гардеробе обратил. И даже стал покупать ей всякие красивые тряпки у спекулянтов. Непонятно, на какие деньги. Наверное, экономил те, что ему мама и папа давали. Потому что Сашка Калеуш вообще ничего не делает, кроме того что учится и на мотоцикле гоняет. Мой старший брат ещё и грузчиком в овощном иногда работает, пишет другим студентам курсовые за деньги и даже накопил на машину. Ну как – на машину. На «Запорожец». К тому же горбатый. Горбатый «Запорожец» – это не так, конечно, красиво, как мотоцикл Сашки Калеуша. И не только некрасиво, но и не ново. Потому что у Сашки Калеуша мотоцикл новенький, с иголочки. А горбатый «Запорожец» моего брата – это старая развалюха, на которой он еле доехал до бабушкиного-дедушкиного дома, где она и заглохла. Брат с Сашкой Калеушем горбатый «Запорожец» всё время чинят. И когда он починенный – брат ездит на горбатом «Запорожце» по городу. Кастрюлит. Кастрюлить – это означает возить всяких и пьяных людей, которым надо домой, но уже так поздно, что трамваи, троллейбусы и автобусы не ходят. То есть – заниматься «частным извозом», как говорит папа. Государственным извозом занимаются такси, но их и днём-то с огнём, куда уж там ночью. Кроме пьяных встречаются всякие. Например, однажды ночью брату на Пушкинской встретился негр! Он бы его даже и не заметил, потому что ночью в городе очень темно. Но негр был хитренький и опытный. Он давно знал, что его в темноте не видно, и потому ходил в белых одеждах. Вот брат и увидел из своего горбатого «Запорожца», что ему машет белый рукав из темноты. Брат мой не трусливого десятка парень, потому что кастрюлить по ночам в горбатом «Запорожце» – это для очень смелых и даже храбрых парней. Таких, как капитан Блад. Так говорит мой брат. На самом деле на свете существует ещё огромное множество смелых и храбрых парней, но мой брат прочитал только про капитана Блада. Все остальные книги, которые читает мой брат, – не очень интересные. Там есть и слова, но в основном в этих книгах непонятные формулы. Такие, как будто кому-то было нечего делать, и он школьные учебники алгебры и геометрии взял да и умножил в тысячу раз на непонятность. А потом ещё и возвёл в непонятную степень. И получилось так непонятно, что совершенно неясно, зачем это кому-то нужно. В отличие от того же капитана Блада, хотя книга про него – ерунда и для совсем малышей. В общем, мой брат не испугался белого рукава, тормозящего его на Пушкинской, и остановился. Потому что когда у тебя горбатый «Запорожец», то особо клиентов перебирать не будешь, и если тебя тормозит белый рукав ночью на Пушкинской – ну так что ж! И у белого рукава в ночи есть свои права. Когда брат остановился, оказалось, что в белом-белом рукаве есть чёрная-чёрная рука. И вообще, во всех этих белых-пребелых одеждах есть чёрный-пречёрный негр, и он хочет ехать домой. То есть – в общагу политеха. Потому что оказалось, что негр учится в политехе и умеет говорить по-русски. И вообще – весёлый (то есть мажорный) и классный (то есть замечательный) чувак. С чувством юмора, и всё такое. Так сказал мой брат. Потому что когда его горбатый «Запорожец» (или как брат его называет – «Запор») отказался ехать в совсем небольшую горочку, что есть на Пушкинской, то негр вышел и весь, как был, в белом – стал горбатый «Запорожец» моего брата в горочку толкать. И когда наконец «Запор» зачихал, зашипел и поехал, негр вскочил в него на ходу, и они с братом много смеялись про жизнь вообще и советское автомобилестроение в частности. Кстати, мой брат и Сашка Калеуш (и даже тот ночной негр с Пушкинской, как выяснилось) учатся на одном и том же факультете политеха, только негр – на пятом курсе. Факультет про автомобили, автомобилестроение и дорожное хозяйство. Как-то так. В политехе вообще очень много факультетов. Например, девица моего брата учится на факультете про теплопроводность, теплопроводостроение и теплопроводное хозяйство. А может, факультет девицы моего брата как-то не так называется. Я просто по аналогии. (Аналогия – это когда что-то на что-то похоже. Коза, например, не похожа на барабан, поэтому «коза» и «барабан» – это не аналогия, тем более что «коза» – это кто, а не что, по крайней мере в русском языке, вот в английском языке «коза» – это it, то есть «что», и наверное, в английском языке коза может быть похожей на барабан, хотя вряд ли в странах английских языков есть козы, похожие на барабаны, и наоборот. Но мне кажется, не всё, что непохоже на первый взгляд, остаётся непохожим на все остальные взгляды.) Знаю только, что девица моего брата учит что-то про теплопроводность, и, похоже, оно ей не очень учится. Потому что она однажды к нам заявилась, чтобы мой брат написал ей курсовую – хотя девица моего брата учится на целых два курса старше моего брата и сама старше его на два года, из-за чего очень переживает моя мама. Брата дома не было, но была я, и был папа. Я ей ни к чему, потому что не слишком понимаю даже школьные учебники алгебры и геометрии, хотя в основном я очень не по годам, как все про меня говорят. А вот папа предложил ей чаю и помочь с курсовой, потому что тоже кое-что в этом петрит. (Петрить – это значит понимать.) Не знаю, что там папа петрит, но через два часа папиных объяснений девица разрыдалась, а папа раскричался. Потом пришёл брат – и все успокоились. Но, по-моему, девица окончательно решила для себя, что мой папа идиот (она и раньше так думала, а теперь убедилась окончательно). А брат попросил папу больше никогда не умничать там, где всё просто, как дважды два, и не надо тупую типовую задачку решать чрезвычайно оригинально. Я сама не очень люблю, когда папа берётся мне что-то «просто и за две минуты» объяснить, потому что однажды он мне «просто и за две минуты» доказывал теорему Пифагора на трёх листах ватмана. И злился, что я ничего не понимаю. Даже в непонятном учебнике геометрии было понятней, ей-богу! Но когда он орал девице старшего брата: «Да какая разница, из чего стены! Да хоть из сметаны! Пойми, тут дело в том, чтобы понимать принцип!» Девица старшего брата принцип понимать не хотела и тупо бубнила про то, что стены из чего-то там конкретного, с конкретной толщиной, и у помещения есть конкретная кубатура, и… А папа орал, что она тупая, а девица глотала слёзы. А курсовую ту потом мой брат сделал девице за полчаса, вместе со всеми расчётами и чертежами. Своей девице, разумеется, бесплатно. А так-то брат делает курсовые и кастрюлит на горбатом «Запорожце» за деньги. Потому что хочет купить себе «Жигули» и на них копит. Хочет купить себе эти «Жигули» и жениться на своей девице. А у нас денег нет. Мама ему так и сказала, старшему брату, когда он впервые заявил, что хочет на своей девице жениться: «У нас денег нет и жить негде!» При чём тут наши деньги к его женитьбе на своей девице? За женитьбу денег не берут. И жить нам есть где. Старший брат – тот уже вообще как целых три года живёт у бабушки и дедушки, потому что три года назад он сказал маме, что с ней жить невозможно. И был кое в чём прав, между прочим. Ну, не то чтобы на самом деле невозможно. Я же вот живу – и ничего! Так что возможно. Просто очень сложно. Но терпимо. Хотя девица у нас и правда бы не поместилась. Мама с папой спят на раскладном диване. Я – на кресле-вертолёте. Брат иногда остаётся у нас ночевать – и тогда спит на своём кресле-вертолёте. А с девицей своей он на кресле-вертолёте не поместится, а ещё один диван в нашей комнате просто некуда будет впихнуть. Потому что у нас в комнате, если от двери до той же двери слева направо по периметру перечислить, то стоит уже вот что: жуткая тумбочка-пенал папиного изготовления; трёхстворчатый шкаф; моё пианино; мамин и папин диван; телевизор на четырёх ногах; огромный стол (хорошо, что огромное окно); мой вертолёт; ещё один немаленький стол со всякими тумбочками-полочками для книг и всякого сверху (этот стол ещё и закрывается и становится как бы шкаф); вертолёт моего старшего брата. И ещё посредине комнаты всякие стулья. Когда вертолёты не кресла, а разложены, даже ходить трудно, так что ещё один диван, где могли бы спать девица с братом, никак к нам не поместится. Разве что на кухню – но там тоже столько мебели, что жить уже, собственно, и негде. Там, на кухне, кроме мебели ещё и кульман стоит. И если у вас нет кульмана, то вы себе даже представить не можете, сколько места он занимает! Когда старший брат сказал маме, что с девицей, которая, когда он на ней женится, станет его женой, он может жить у бабушки и дедушки в той комнате, где он сейчас и живёт, мама ему кричала: «Мало бабушке тебя!!!» Бабушка моего старшего брата любит, и ей его вовсе не мало. Но, как мне кажется, бабушка и его девицу вполне бы терпела. Особенно если бы та была женой моего старшего брата. Она и сейчас её вполне терпит, потому что девица почти всё время остаётся ночевать у моего старшего брата в его комнате в бабушкином-дедушкином доме. Прекрасно остаётся, не будучи никакой женой и безо всяких денег. И бабушка вовсе не возражает. Она любит посидеть за столом с моим старшим братом и его девицей. Даже когда у них компании из студентов собираются, и пьют вино, и слушают магнитофон – и тогда любит. Тогда особенно любит. Надвинет на глаза косынку и сидит в углу дивана, дремлет под музыку.

А у Сашки Калеуша не только новенький мотоцикл и красивая мама, но и огромная квартира из целых четырёх комнат. Наверное, поэтому он такой весёлый мажор. Хорошо быть мажорным, когда у тебя огромная квартира с целой своей комнатой, новенький мотоцикл, который тебе папа и мама подарили, и тебе не надо делать курсовые для других и возить негров ночью по Пушкинской. Я, разумеется, маме и папе вечером рассказала, что мы заходили пожрать (то есть – поесть) к Сашке Калеушу. И рассказала, какая у него красивая, огромная, четырёхкомнатная квартира на Пролетарском бульваре и какое у его мамы красивое джинсовое платье в заклёпках, змейках и с пояском. И что она прямо в нём по дому ходит. Прямо в нём и ещё в таких колотушках, в каких тёти-спекулянтки ходят, а у нас с мамой таких нет. И ещё сдуру ляпнула, что у мамы Сашки Калеуша котлеты вкуснее, чем у нас. Это я сгоряча, да. От восторга. Потому что на котлетах этих мою маму прорвало, и она стала кричать папе про «живут же люди!». Вот из их последующей беседы на повышенных тонах я и узнала, что у Сашки Калеуша мама – начальница женской зоны и вообще полковник. И папа у него тоже полковник. И всё у них в шоколаде, не то что у некоторых. «Некоторые» – это, как я поняла, мы. Мы все вместе взятые – папа, мама, старший брат и я, – мы и есть те самые «некоторые», у которых нищета и жопа голая, и мы ничего для детей сделать не можем. Эти «мы», вероятно, уже не все мы, а только мама с папой, потому что я и мой старший брат и есть те самые дети, для которых они ничего сделать не могут. Мне, честно говоря, особо ничего и не надо. Ну а что у мамы Сашки Калеуша котлеты вкуснее, так сколько раз уже маме даже моя тётя, её родная сестра, говорила, что побольше хлеба надо класть! И котлет больше выйдет, экономия – тётин аргумент, и вкуснее – это уже мой (аргумент – это важный довод про что-то в чью-то пользу, например, про хлеб в котлетах для меня).

На самом деле все мы – в виде моей семьи – живём очень мирно и очень хорошо. Любим друг друга и радуемся друг другу, и взрослым большую часть времени нет до нас никакого дела, потому что мой брат уже и сам взрослый, а я, когда нет школы, большую часть времени провожу у бабушки и дедушки, и значит, с братом и его компанией – тоже. И всё время там в кого-то влюбляюсь, в кого-то развлюбляюсь. Ну а с Сашкой Калеушем брат дружит уже три года, и Сашка Калеуш уже все три года мне сильно нравится, несмотря на остальные влюблённости-развлюблённости. И тут вот, здрасьте, – общипанная курица Диночка. Любовь всей жизни, тряпки ей модные покупает на мамины деньги (потому что у его мамы есть деньги), и вообще, жениться засобирался. Только дураки женятся в девятнадцать лет. Вот, значит, их теперь два таких дурака. Сашка Калеуш со своей Диночкой. И мой старший брат со своей девицей. Мой папа на моей маме женился, когда ему было аж целых двадцать семь. А маме – двадцать два. Это уже нормально. Это уже взрослые люди. А Сашке Калеушу и моему брату по девятнадцать. Диночке – вообще восемнадцать. Девице моего брата двадцать один (скоро двадцать два будет) – и она для моего брата старая. Дедушка сказал, что это им всем моча в голову ударила. Очень даже может быть. Дедушка – он умный. Наверное, знает, как оно, когда моча в голову ударяет. Я лично не знаю. Мне моча никогда в голову не ударяла. Я избегаю таких ситуаций, когда моча может в голову ударить. Я очень осторожная. И хитрая. Тот же дедушка говорит, что я – Макиавелли. Это он, пожалуй, слишком. Потому что Макиавелли – мужчина, кардинал и вообще давно умер. А я – девочка, школьница и живее всех живых. Всех девочек Сашки Калеуша переживала и эту Диночку переживу. Всё равно моя мама сказала, что мама Сашки Калеуша не разрешит ему на этой Диночке жениться. Иногда – и очень даже часто! – моя мама знает, что говорит!

У Сашки Калеуша, между прочим, это слово – «фемина» – до Диночки было если не ругательным, то, как минимум, издевательным. Издевательским, правильнее будет сказать. Таким, с подковыркой. Ироничным то есть. А как с ней познакомился, так всё! Никаких фемин. Ни в виде слов, ни в виде, собственно, других девиц.

А уж как он её за ручки держит – это умора просто! Диночка эта, если ей что-то самое безобидное сказать, – сразу краснеет, как бурый помидор. Я когда узнала, что она из педина, сказала ей дедушкину поговорочку про «нет стыда – иди в медин, нет ума – иди в педин! Если нет ни тех, ни тех – поступайте в политех!». Так и что? Парни и девицы из политеха все заржали. А Диночка покраснела и глазки опустила и оттуда, из-под опущенных глазок, прошептала: «Я школу с золотой медалью окончила». А девица моего брата фыркнула: «Когда это золотая медаль признаком большого ума считаться стала?!» В общем, не только ни кожи ни рожи, ни сиськи ни письки, но ещё и чувства юмора у этой Диночки никакого не обнаружилось. Все её шпыняли и подкалывали (когда Сашка не слышал и не видел, разумеется), а у неё даже ума – да-да, таки ума! – не хватало ему всё это рассказать. При нём-то, понятно, все делали вид, что Диночка не общипанная курица, а тоже человек.

Она даже плавать не умела, как выяснилось на первом же совместном пляже! Где вы видели восемнадцатилетнего человека, не умеющего плавать?! Все плавали до волнореза, прыгали с пирса и играли в пляжный волейбол, а общипанная Диночка сидела на подстилке, и только Сашка иногда к ней подходил, чтобы за ручку подержаться. Целоваться она стеснялась. Или не умела, не знаю. Я и сама не умею, ну так мне всего девять лет. И до восемнадцати целая жизнь – успею ещё научиться.

Когда я поняла, что Сашка Калеуш безумно в эту Диночку влюблён, я решила с ней подружиться. Во-первых, чтобы понять, чего такого в этой Диночке есть, чтобы такой мажорный парень, красивый, с собственным мотоциклом, с мамой и папой полковниками и с четырёхкомнатной квартирой на Пролетарском бульваре – в неё влюбился. (Главнее, конечно же, было, что он красивый и мажорный, но моя мама, судя по взрослым разговорам, и всё остальное считала крайне важным.) А во-вторых, чтобы всё про них с Сашкой Калеушем знать. Я умею строить такие оленячьи глазки и так умею подкатиться к людям, что мой дедушка иногда говорит мне: «Так! Ты же знаешь, со мной это не работает!» – и ровно через пять минут, несмотря на такие его заявления, это работает. А Диночка не знает меня так хорошо, как знает меня мой дедушка. И значит, с Диночкой это должно сработать быстрее, чем за пять минут!

И с Диночкой это сработало! Мне даже особо иезуитствовать (привет, дедушка!) не пришлось. Я просто пошла за мороженым, пока все скакали по пляжу, как безумные, и купила мороженое не только себе, но и одиноко торчащей на подстилке Диночке. И, состроив оленячьи глазки, подкатилась с этим мороженым к ней:

– Хочешь мороженого? Я вот специально для тебя купила! Сашка мне сказал, что ты любишь пломбир в шоколаде!

Я понятия не имела, какое мороженое она любит, и, понятное дело, ничего об этом у Сашки Калеуша не спрашивала, но покажите мне хоть одну дурочку, которая не любит пломбир в шоколаде? К тому же, когда прежде Сашка орал, идя к лотку: «Кому какого мороженого?!» – дурочка-Диночка всегда шептала: «Мне пломбир в шоколаде, если можно…» А он всем покупал молочное, потому что сам любит молочное. И она ела то молочное мороженое как миленькая, и Сашке Калеушу погромче о том, что она любит пломбир в шоколаде, и не заикалась! Я себе представляю, что бы было, если бы мой брат купил своей девице не фруктовое, которое она может жрать (ну, то есть – есть) тоннами, а какое-то другое. Ух, это был бы шторм в десять баллов в той огромной луже! Ну а я Диночкин шёпот про пломбир в шоколаде слышала всегда. Ну так и чего ж, нельзя? Можно, пожалуйста! Мне для важного дела двадцати восьми копеек не жалко. Ешь на здоровье, чтоб тебя ангина схватила за горло!

– Ой, я и правда очень люблю пломбир в шоколаде! – она обрадовалась, как маленькая. Как будто я ей не какое-то вшивое мороженое купила, а мечту всей Диночкиной жизни осуществила. Как будто у неё двадцати восьми копеек нет, чтобы пойти и купить себе этот дурацкий пломбир в шоколаде. У неё стипендия повышенная, пятьдесят пять рублей, между прочим. Целая куча денег! Она себе этот пломбир в шоколаде каждый день может покупать, но покорно жрёт (ну, то есть – ест) то молочное, что ей Сашка Калеуш покупает. А если бы он говно сушёное любил, она бы и говно сушёное покорно ела? (Про говно сушёное – это моя тётя однажды бабушке кричала, когда бабушка снова приготовила плов, который уже всем надоел, но дедушка плов любит и может есть один только плов всегда. Дедушки дома ещё не было, а тётя моя уже с работы пришла очень расстроенная из-за какой-то обэхээсэс, которая ей регулярно мешает приносить домой шоколад, коньяк и какао-масло, а тут опять плов. Ну она и кричала бабушке про говно сушёное, пока дедушки не было. А когда дедушка пришёл – покорно ела плов как миленькая, да ещё и нахваливала, и смотрела на бабушку виноватыми глазами, хотя бабушка на тётю за крики и нехорошие слова не только не сердилась, но ещё и тётин любимый пирог с клубникой испекла, хотя я бы на бабушкином месте тут же бы дедушке про то сушёное говно рассказала. Но раз бабушка на своём месте молчит – то и не моё дело.)

В общем, за этим пломбиром в шоколаде мы с Диночкой тут же начали дружить. Похоже было, что эта общипанная курица на самом деле любит детей, потому и собралась стать учительницей. К тому же ещё – учительницей младших классов. Для этого, насколько я даже в свои девять лет знаю, педагогический институт не нужен, достаточно педагогического училища. Но Диночка поступила в институт. Протарахтела мне все уши про эту свою любовь к детям, про то, что каждый маленький человечек – индивидуальность, и про всякую такую лабуду. Мало того что эта Диночка – общипанная курица и плавать не умеет, так она ещё и блаженная! Потому что только блаженные любят детей. Дети – это злостное зло! Это любой нормальный человек ещё в детстве соображает раз и навсегда. На детей нужна куча денег, потому что они постоянно вырастают из босоножек, ботинок, сапог и из всей одежды. Дети любят конфеты и новые игрушки. И ещё детей частенько бывает некуда деть. Я, конечно же, не стала этого всего Диночке объяснять. Если она к восемнадцати годам всего этого про детей не поняла – тут уже объясняй не объясняй – бесполезно. Или, как говорят мой брат и Сашка Калеуш, – «беспреспективняк!». (Замороженным от мороженого языком ещё и не всегда сразу выговоришь!) Поэтому я слушала Диночку, преданно глядя ей прямо в глаза, и даже сказала ей, что и я хочу стать учительницей младших классов. Хотя, честно говоря, я хочу стать писателем Клиффордом Саймаком, потому что, похоже, кроме меня только Клиффорд Саймак соображает, что люди в массе своей – ничтожества и негодяи, и о них, о людях, можно только печалиться. Но поскольку печалиться о людях – печально и ничего не даст, то лучше над людьми издеваться. То есть – иронизировать. Тогда люди не понимают, что ты над ними издеваешься (когда иронизируешь). И таким образом можно удовлетворить сразу две свои страсти: всё время что-то писать и постоянно иронизировать над людьми. А если ещё делать это как Клиффорд Саймак – всё время придумывая, что ты вроде как бы не совсем про людей (ха-ха!), – то вообще круто. Но Диночке я соврала, что тоже хочу быть учительницей младших классов, будто в девять лет и мечтать-то больше не о чем, как о малолетних дураках, не умеющих читать и писать, хнычущих по любому поводу и отвратительных, как моя бывшая одноклассница Лера Клейман. Бывшая, потому что Леру Клейман ещё в первом классе перевели во вспомогательную школу (это такая школа для особо одарённых лер клейман). Лера Клейман всё первое полугодие срала себе в штаны, а когда она съела половину плаката про азбуку, под которым сидела, её наконец перевели во вспомогательную школу. И кто же всё время мыл задницу Лере Клейман, пока её не перевели во вспомогательную школу, где есть вспомогательные нянечки для мытья обосранных жоп? Правильно! Наша учительница. Нет, спасибо, благодарю покорно! Пределом мечтаний всей моей девятилетней жизни не является обучение малышей чтению-писанию, успокаивание их хныкства и мытьё задниц всяких там лер клейман. Я уж лучше стану Клиффордом Саймаком. Он-то, поди, никому задницы не моет. Сидит себе и пишет. Но Диночке я никаких таких соображений не высказала, а только кивала и говорила, что она права и очень умная. А ещё я предложила научить её плавать. Раз уж её в деревне никто плавать не научил! (Про деревню я вслух, понятно, ничего не сказала.)

Диночка оказалась сообразительной и плавать научилась быстро. Кстати, в этом месте я задумалась. Впервые после того, как решила выйти замуж за Сашку Калеуша, я задумалась. Меня, точнее сказать, разобрали сомнения. И вот почему. Очевидно, что общипанная курица Диночка Сашке Калеушу нравится до безумия. Он в неё влюблён и даже собирается на ней жениться. И вот скажите мне, кто при таком раскладе должен учить общипанную курицу Диночку плавать? Её почти жених Сашка Калеуш или девятилетняя сестрица Сашкиного друга, что вечно крутится у студентов под ногами? По-моему, ответ очевиден. Но весёлому мажорному красавцу Сашке даже в голову не приходило учить Диночку плавать! Ну, сидит и сидит себе на подстилке. Он себе наплавается, наныряется, в волейбол наиграется – к Диночке подойдёт, за ручку подержит – и обратно. А я тут с ней возись! Ну и, опять же, мороженое… Вроде как мелочь, не стоит внимания. Но это только на первый взгляд. А на все остальные?

Хотя это было забавно. И Диночка даже не обижалась на мои грозные крики, разносившиеся над мелководьем: «Наберут курей в Морфлот!» А наоборот, так потешно смеялась, что мне тоже хотелось смеяться, и мы смеялись с ней вместе. Кстати, пока я её учила плавать, выяснилось, что Диночка знает, кто такой Клиффорд Саймак, и вообще прочла все двадцать пять томов антологии современной фантастики и даже два добавочных! Это тебе не капитан Блад! Где-то я Диночку немного зауважала. Совсем чуть-чуть, но чтобы я человека хоть совсем чуть-чуть зауважала – это постараться надо! Даже самой стало удивительно.

Нет-нет, не надо думать, что я распустила нюни и действительно стала испытывать к общипанной курице Диночке дружеские чувства. Дружба – это вам не «любовь нечаянно нагрянет» и распустится, как тюльпаны, – внезапно поутру. Дружба – это серьёзно. Возможно, даже серьёзнее женитьбы. Поэтому – ни-ни-ни! – ничего серьёзного.

Но поскольку я почти всё лето возилась с этой Диночкой, то не могла не признать, что она весьма забавная. И ещё – очень заботливая. Она всё время волновалась, чтобы её Сашенька не обгорел, не замёрз, вовремя позвонил своей маме, предупредил, что задержится или не придёт ночевать. Это мне казалось очень неправильным. Потому что вот взять моего старшего брата – он заботился, чтобы его девица не обгорела, чтобы его девица не замёрзла (о том, чтобы вовремя позвонить маме девицы – его не волновало, потому что его девица тоже была из деревни, только уже, как говорила моя мама, «пообтёрлась в городе»). Мне казалось более правильным, когда молодой человек заботится о девушке, нежели наоборот. Даже если меня периодически и бесило, что мой старший брат сильно скачет вокруг своей девицы, то вот то, что Сашка Калеуш вокруг своей общипанной курицы Диночки не скачет вообще – бесило меня ещё больше. Могу представить на ваш суд такую вот картину: поздний вечер, солнце давно зашло, на пляже остались только самые стойкие (то есть я, сидящая в воде, и две парочки на берегу, на подстилке); одна девица лежит и молодой человек делает ей массаж (на самом деле просто «гладит спинку», тьфу!); другой молодой человек лежит и девица делает ему массаж (то есть – тоже просто гладит спинку, ещё раз тьфу!). И, разумеется, к гадалке не надо ходить, что гладящий спинку девице молодой человек – мой брат. А вот молодой человек, которому девица гладит спинку, – это, конечно же, Сашка Калеуш! Ну и мне, зрящей из тёплого закатного моря такую картину, поневоле закатывается (уже не в первый раз!) такая вот мыслишка: «Честно говоря, гораздо приятней, когда спинку гладят тебе, чем когда спинку гладишь ты!» – и мне снова уже не сильно хочется замуж за Сашку Калеуша. Я сижу в воде и думаю, что замуж выходить вообще необязательно. Тем более если твёрдо решил стать Клиффордом Саймаком. Это ж курам на смех: замужний Клиффорд Саймак! Нет, ну разумеется, я буду гораздо красивее страшного очкастого Клиффорда Саймака, но даже если ты красивая – замуж выходить вовсе не обязательно. А уж если выходить, то за такого, который будет гладить спинку тебе, а не ты – ему. За того, кто будет переживать за тебя, а не ты – за него. Ну или хотя бы по очереди. Потому что у Диночки с Сашкой Калеушем никакой очереди нет. Она постоянно заботится о нём, переживает за него, ухаживает за ним безо всякой очереди. И при этом вроде как он её очень любит и даже собирается на ней жениться.

Дедушка считает, что всё очень просто и что Сашка Калеуш – эгоист (эгоист – это тот, кто всё время думает только о себе). Но вроде как Сашка не совсем эгоист, и даже покупает общипанной курице Диночке новые вещи. Но тот же дедушка говорит, что это потому, что Сашка и тут эгоист – и просто пускает пыль в глаза всей компании, торжественно преподнося Диночке новую юбку так, как будто дворец ей купил. И что это очень легко и просто – купить тряпку на папины и мамины деньги, и что, вот, мой старший брат хотя и дурак, но своей девице купил золотое кольцо с бриллиантом на честно заработанные своим горбом на горбатом «Запорожце» и на курсовых. И сделал это тихо. И это куда красивее Сашкиных дешёвых понтов (дешёвые понты – это когда что-то достаётся легко и просто, а ты преподносишь это как дворец с кольцом). Но я не знаю, можно ли считать дедушку объективным. Потому что дедушке Сашка Калеуш никогда не нравился, дедушка говорил, что Сашка Калеуш пустозвон и болван и без родителей и дня не протянет. И чтобы я не смела садиться на его мотоцикл! Ну, тут уж фигушки! Мне тут даже мама с её криками не указ, не то что дедушка. К тому же Сашка Калеуш меня сейчас и сам на своём мотоцикле не катает. Раньше я думала, что из-за своей общипанной курицы Диночки. А теперь даже и не знаю… Даже когда без Диночки к нам прикатывается – не катает. «К нам» – это к бабушке и дедушке, разумеется. Где же ещё я летом? Когда мама на него кричала, чтобы он меня на мотоцикле не катал, – он меня всё равно катал по переулку и обратно. А однажды к нему дедушка подошёл и совсем не кричал, а что-то тихо сказал. И Сашка Калеуш теперь, когда я прошу покатать меня на мотоцикле по переулку и обратно, говорит, что таким маленьким девочкам, как я, опасно кататься на мотоцикле. С чего это вдруг?

– Тебе что, дедушка что-то пугающее сказал? – спросила я его как-то.

– Ничего мне твой дедушка не сказал! Я что, похож на того, кто стариков боится? – пробурчал Сашка.

Ну, точно дед что-то ляпнул, зараза! Но после этого я уже в третий раз расхотела за Сашку Калеуша замуж. Потому что даже если мой дедушка его чем-то и напугал, то ему-то что с того, если я хочу прокатиться на мотоцикле!

Диночка, кстати, такая курица, что даже на мотоцикле кататься боится. То есть катается, конечно же. Но боится. Она любит Сашку. А любить Сашку Калеуша и не любить его мотоцикл – это невозможно. Он его сам так любит, что Диночка у него, похоже, на втором месте. Или даже на третьем. На первом – он сам, любимый. На втором – его мотоцикл. И вот уже на третьем – Диночка. Впрочем, возможно, что Сашка из таких мужчин, что не умеют любить иначе. Я как-то к бабушке издалека подкатилась (ну, потому что к маме с такими вопросами не подкатишься – сильно далеко и сразу откатишься), мол, туда-сюда, любовь-морковь, отчего и почему люди женятся, и должен ли мужчина любить тебя так, что ему не жалко ради тебя даже и свой, например, мотоцикл изрубить топором… В таком вот аспекте-разрезе. Бабушка тоже сильно издалека начала, что любовь-морковь бывает разная, бывает, что и туда, и сюда, и торопиться с этим делом всяко не стоит, и что есть такие мужчины, что порубают за тебя кого угодно, но вот только не любимый мотоцикл. И что есть такие мужчины, за которыми надо всю жизнь ухаживать. А есть такие, что всю жизнь буду ухаживать за женщиной, но лучше всего, конечно же, когда все друг за другом ухаживают и готовы уступать и поступаться… В общем, бабушка говорила долго, и я в конце концов уснула, потому что она мне ещё и руку гладила, а когда тебе гладят руку, сосредоточиться на тексте невозможно. Во всяком случае, я, когда мне гладят руку, думать не могу и сразу засыпаю. Так что с бабушкой я ещё долго продержалась, но из услышанного так и не поняла, что можно применить на конкретном примере Сашки Калеуша, Диночки и мотоцикла. То есть Сашке Калеушу дороже Диночка или мотоцикл? Наверное, всё-таки Диночка. Не на мотоцикле же он собирается жениться, а на Диночке! Хотя на мотоцикле он и так женат, если под женитьбой предполагается, что с человеком, на котором ты женишься, ты после женитьбы будешь проводить больше времени, чем до неё. В этом смысле – времяпрепровождения – Сашка Калеуш на мотоцикле женат.

Поэтому я поговорила с Диночкой начистоту. То есть спросила её на правах подружки (она же не знала, что я только притворяюсь, Диночка считала, что я с ней по-настоящему дружу, и потому мне всё честно рассказывала, дурочка!), кого Сашка больше любит – её, Диночку, или свой мотоцикл? Диночка сначала рассмеялась, но я смотрела на неё в упор, и она поняла, что я серьёзно. И стала мне серьёзно говорить, что, конечно же, Сашка любит её, Диночку. Просто мотоцикл – Сашкино увлечение. А женщина должна понимать и принимать увлечения мужчины, которого она любит. Мало того, Диночка допустила фатальную ошибку всех мам, тёток и учительниц. Диночка сказала мне: «Вырастешь – поймёшь!» Это она-то, восемнадцатилетняя курица, которую соплёй перешибить можно, говорит такое мне, многоопытному и многомудрому Клиффорду Саймаку, которая её, курицу Диночку, между прочим, научила не только плавать, но и на велике кататься, потому что этого Диночка тоже не умела! Это же надо же было – не научиться кататься на велике, живя в деревне! Я гоняла по Бабушкина, как дура, за своим «Орлёнком», на котором поначалу нелепо корячилась дурочка-Диночка, сил своих ног и времени своей жизни не жалея, чтобы она мне теперь: «Вырастешь – поймёшь!» Неужели она думала, что это сойдёт ей с рук?! Ну разумеется, я не стала на неё орать и показывать, что я обиделась. Я проглотила это её «вырастешь – поймёшь!» и, сделав вид, что ворочаю в своём крохотном – ха-ха! – девятилетнем умишке её пресные, как творог, и банальные, как сметана, сентенции про понимать и принимать увлечения, и минуту спустя, сделав – непременно! – оленячьи глазки, испуганным шёпотом (имитируя снисхождение пугающего откровения) спросила Диночку:

– А если он, твой любимый Сашка Калеуш, когда уже будет твоим мужем, увлечётся другой Диночкой? Или Танечкой? Или Манечкой? Или Шехерезадой Степановной? Или, к примеру, мною, потому что я вырасту, стану красивой и всё пойму? Как тогда? Ну вот увлёкся, что ж теперь! Поймёшь, примешь?

Диночка-дурочка раскраснелась и стала мне объяснять, что живые люди – они не мотоциклы и что её Сашка никогда ей не изменит, потому что он её любит. Я её терпеливо выслушала (потому что дать человеку высказаться полностью – главное условие заманивания его, человека, в ловушку) и сказала:

– Я не говорила, что он тебе изменит. Я говорила, что он увлечётся.

– Я… Я не знаю, что тебе ответить! – пробормотала Диночка и разрыдалась.

Мне же ещё её и успокаивать пришлось! И кому тут девять, а кому восемнадцать? А туда же – замуж! Когда я её успокоила, то сказала ей, чтобы она ещё тысячу раз подумала, прежде чем за Сашку Калеуша замуж выходить. Потому как кажется мне, что такое сокровище ей, Диночке, не сдалось. И даже призналась ей, курице общипанной, что сама хотела замуж за Сашку Калеуша, но теперь не хочу, и причины тому: раз, два, три и даже четыре, пять, и шесть, и семь, если ей угодно. Кучу аргументов привела, как самой настоящей подруге. Как будто мне всерьёз есть до этой общипанной курицы Диночки дело. По-настоящему, а не понарошку! И что она сделала, вместо того чтобы подумать, понять и принять? Она снова разрыдалась, как маленькая! Кажется, понятно, почему она хочет стать учительницей младших классов. Именно потому, что ей рядом с хнычущими и гадящими под себя детками будет комфортней! Хорошо хоть мы с ней на бревне в пионерском лагере сидели, и нас никто не видел. Она же не только разрыдалась, а ещё стала на меня кричать, что я ничего не понимаю! И не только кричать, но ещё и руками размахивать. Вскочила, ходит туда-сюда, сопли утирает рукавом прямо. Ужас! Потом кинулась ко мне обниматься-целоваться. Просить прощения. Потому что я, видите ли, маленькая, а она большая. И ей непростительно такое поведение. Так вот именно! Если непростительно, то чего прощения просить, спрашивается? А потом, когда она успокоилась, я уже решила, что пора от этой сумасшедшей общипанной Диночки сматываться куда подальше, то есть – домой, так она мне ещё и давай рассказывать про маму и папу Сашки Калеуша. Как она их боялась, а они такие милые оказались. Совсем простые люди, хотя и всё у них есть, даже страшно, сколько всего у них есть! И как они едят, и как они говорят, и как у них всё так принято, как в кино! И о том стала рассказывать, что когда Сашка Калеуш и папа его, тоже Калеуш, напились вина и пошли спать, то красивая мама Сашки Калеуша стала ей, Диночке, говорить почти то же самое, что и я. (Тут я сильно подбоченилась, потому что ясно же, что я умная, а Диночка – дурочка!) Что её сын эгоистичен, избалован и поломает ей, Диночке, жизнь. И что вообще это очень рано – жениться, когда вам девятнадцать и восемнадцать. Что они с папой Калеушем, конечно же, никого на мороз не выгонят (как будто в нашем городе бывают настоящие морозы!) и что жить они будут тут, у взрослых Калеушей на Пролетарском бульваре. Но что вряд ли Сашка, её сын, в ближайшее десятилетие станет из мальчика мужчиной. А если и станет – то это будет очень трудно для неё, Диночки. И что когда его первая любовь пройдёт, он оглянется вокруг, и… И Диночке будет больно, потому что сын её, Сашка, очень увлекающийся мальчик. И даже если Диночка согласна всё это терпеть, то вряд ли всё это будет терпеть Сашка. И что вообще её Сашке нужна язва, а вовсе не покладистая милая Диночка. Что только язва и стерва способна сделать из Сашки Калеуша мужчину. А Диночка со временем превратится просто ещё в одну маму для Сашки. Ещё красивая (и умная!) мама Сашки Калеуша сказала Диночке, что сама она, мама Сашки Калеуша, далеко не сахар в совместном проживании. И еле сына-то под одной с собой крышей терпит. И что как у неё будет с Диночкой – она спрогнозировать не может. Скорее всего, Диночка её будет жутко раздражать, даже если будет тише воды и ниже травы. Потому что у мамы Сашки Калеуша очень нервная и напряжённая работа, и дома она не желает думать что, как и кому говорить. И квартира, хоть и большая, но ванная комната одна. И две женщины – бог бы с ним на одной кухне! – а вот в одной ванной комнате – это уже слишком. А если тут ещё и внуки появятся? (Тут эта общипанная курица Диночка-дурочка ляпнула Сашкиной маме, что очень любит детей, так Сашкина мама всего лишь молча прикурила следующую сигарету от предыдущей.) В общем, резюмировала (значит – подвела итог) мама Сашки Калеуша: «Я тебе всё честно сказала, а решать тебе». Так что сделала Диночка на кухне у мамы Сашки Калеуша? Правильно. Разрыдалась опять. Что с неё взять, в восемнадцать-то лет? Сашка Калеуш уже спал, так Диночка в свою общагу сама поехала, никто её не провожал. На следующий день Сашка ей сказал, что всё это ерунда, никуда предки не денутся, и всё будет замечательно. Ну а не найдёт Диночка общего языка с его матерью – так и будут квартиру снимать (ага, «на какие, интересно, деньги?» – так и хотелось спросить мне у Диночки, Сашка, что ли, «частным извозом» будет на своём блестящем мотоцикле заниматься?). И вообще, чтобы она наплевала, растёрла и забыла.

Всё-таки подали они с Сашкой Калеушем заявление в ЗАГС. И свадьба у них была. Красивая. Меня на свадьбу не взяли. Типа только для взрослых мероприятие. Я потом фотографии видела. Запуганная Диночка, как будто у всех прощения просит. Мажорный, весёлый Сашка Калеуш. Такой, как будто все ему должны спинку гладить только за то, что он такой мажорный и весёлый. Какая-то бабушка в платочке и страшный сухой дяденька с красной мордой. Диночкины мама и папа, как мне сказал брат. Ну очень красивая мама Сашки Калеуша. И папа его, тоже весьма приличный и даже, как говорит дедушка, – импозантный. Свадьба была в августе.

А в сентябре Сашка Калеуш разбился на своём красивом мотоцикле. Разбился и несколько месяцев в больнице лежал. Даже академотпуск пришлось брать (академотпуск берут, когда ты в институте много занятий пропустил). У Сашки Калеуша было сотрясение мозга. Сильное. Переломы всякие. Много. Его оперировали, кутали в гипс. И всё такое, что делают в больницах с разбившимися на мотоцикле. А с Диночкой ничего не делали. Только закопали. Потому что она разбилась насмерть. Сашка Калеуш сильно гнал на своём мотоцикле, а Диночка сзади была. И он почему-то врезался в дерево. А Диночка же курица общипанная – весу в ней было разве чуть больше, чем во мне. Она через Сашку перелетела, и сильно перелетела. И убилась об то дерево насмерть. «Скончалась до приезда скорой», – как мне брат сказал. На похороны меня тоже не взяли, потому что похороны такое же взрослое мероприятие, как и свадьба. Наверное, там все плакали и жалели Диночку. Потому что она и при жизни была жалкая, представляю себе после… Поскольку меня на похороны не взяли, я пошла в пионерский лагерь на бревно и там поплакала. Мне было очень жалко Диночку-дурочку. Когда я её последний раз видела, она была такая приятненькая и даже пухленькая и говорила, что очень хорошо она с мамой Сашки Калеуша уживается, потому что готовит на всех, а та и рада. Главное только, когда Сашкина мама дома, – ванную комнату не занимать. И что, наверное, даже если ей сказать, что Диночка ждёт ребёнка, то мама Сашки Калеуша сильно сердиться не будет. Любит же она своего сына? Любит. Значит, и сына своего сына будет любить. Ну или дочку. Не важно. Маленькие дети все хорошие, такие, как я. И я даже не стала тогда расстраивать Диночку, что я нехорошая, а её подругой только прикидывалась.

Сашка Калеуш на мотоцикле больше не гонял. Потому что мотоцикл его всмятку об то дерево разбился. Сашка теперь назывался «вдовец». Это грустное слово. Вдовец – это такой мужчина, у которого была жена, а потом не стало. Умерла. Или вот как Диночка-дурочка. Убилась. Я как-то брата своего попросила сходить на могилу к Диночке – её тут, в городе, похоронили. Мама Сашки Калеуша сказала, что так будет. И, видимо, таксказала – что так и стало. Хотя Диночкины родители вроде бы хотели её у себя в деревне похоронить. Но она сказала, что тут похоронит, и памятник мраморный поставит, и за могилой следить будет. И Диночкины родители согласились. Только я попросила брата на могилу к Диночке вдвоём сходить, без его вечной девицы. Я бы сама пошла, но не знала, где могилу искать. Могила у Диночки была очень красивая. И памятник стоял. Блестящий. Наверное, мраморный. И на том памятнике сама Диночка была, только гораздо красивее, чем в жизни. Приукрашенная какая-то. Ненастоящая. Неживая. И ещё на памятнике было написано «Дина Калеуш», и были цифры: 1961–1979. Год рождения и год смерти. Больше ничего не было. Никаких там «любим, помним, скорбим», или «от любящих детей и внуков», или от «безутешного супруга», как на других, по дороге мною рассмотренных памятниках. Я как представила про себя вот это: 1970–1988 – и решила раз и навсегда – никаких Калеушей! Решила влюбляться только в миноров на инвалидных колясках. Сашка, кстати, некоторое время был минорным, то есть грустным. И катался в инвалидной коляске. Но «никаких Калеушей!». Тем более что вскоре он встал на ноги и стал мажорней прежнего. А его мама и папа купили ему новенькие «Жигули». Шестую модель. А мой брат купил себе раздолбанную «копейку». Это тоже такие «Жигули». Первая модель. И почти женился на своей девице. А Сашка Калеуш через пару лет женился не почти, а взаправду. На очень красивой девушке, дочке приятелей его мамы и папы. Родители девушки купили им на свадьбу кооперативную квартиру, а родители Сашки Калеуша купили им «Волгу» вместо «Жигулей». И жена у Сашки Калеуша была Анастасия Креминская. Она свою красивую фамилию не стала менять на смешную Сашкину.

Потом все – кто вырос, кто возмужал, а общипанная курица Диночка – никогда. Так и застыла навсегда восемнадцатилетней дурочкой, и никто никак её собственную фамилию не мог вспомнить. Так что её не осталось, и от неё ничего не осталось. Ну, кроме разве что мраморного памятника, да и это не от неё, а от мамы Сашки Калеуша. Я решила, что, когда я умру, никаких вот этих торжественных камней с фотографиями и цифрами. Пусть мне только всю жизнь спинку гладят, а мраморных памятников не надо. Мне сейчас уже сто лет в обед, но я до сих пор так считаю.

Сашке Калеушу, между прочим, даже больше, чем мне сейчас, – ему сто лет в обед плюс ещё десять. И у него есть «Харлей». Какой у него мотоцикл был, когда мне было девять, – я понятия не имею. А нынче у него «Харлей». Сашка на нём изредка и важно рассекает по тихим окрестностям своего благополучного загородного дома. Потому что в основном ездит на джипе «Патрол». Он, кстати, полковник. Гаишный полковник. Наверное, это тоже милиция. «Харлей» у него для души. Я как-то раз совершенно случайно с ним встретилась. Это такая история, что если её рассказать, то все скажут: «Так не бывает!» Рассказываю, как не бывает. Приезжаю я в мой детский город редко, останавливаюсь у подруги. Нет-нет, и брат тут, и мама с папой, всё у них в порядке. Бабушки с дедушкой уже давно нет. А у подруги мне просто лучше, потому что друзья – они такие. С ними иногда лучше, чем с мамой, папой и братом. И вот, едем мы с моей подругой – она рулит, – и тормозит нас гаишник. У гаишника такое знакомое лицо, что у меня аж память сводит спазмом, но тут подруга опускает стекло и он выпаливает: «Инспектор ГИБДД, старший лейтенант Александр Калеуш, ваши документы!» И тут моя память от спазма освобождается и на радостях резко выкрикивает вслух (оно мне надо было?!): «Уж не Александр ли Александрович Калеуш?» – «Он самый!» – улыбается он мажорно и весело и протягивает моей подруге обратно документы. «Я вашего папеньку имела честь знать! Очень давно, сто лет назад, но если вдруг вспомнит…» – и я протягиваю Александру Александровичу Калеушу свою визитку, нацарапав на ней карандашом свою девичью фамилию. Он берёт вежливо-недоверчиво, привычно-заученно козыряет своё: «Счастливого пути!» – и тает, как призрачное видение. А папаша его возьми да и позвони, хотя с моим братом давно не общается. А я, дура, возьми да и согласись с ним встретиться. Мы с ним крепко выпили в ресторане, и я зачем-то спросила его про Диночку. Что-то обыкновенно-хмельное: «А помнишь?..» Сашка сначала мажорно сказал: «И как меня тогда угораздило жениться-то?!» – и, помолчав, минорно добавил: «Бедная Диночка-дурочка». И заплакал, размазывая пьяные слёзы по толстым щекам. Я погладила его по разжиревшей спинке и так испугалась, что тут же выскочила на улицу из того ресторана, из начинающей разрастаться застольной, совершенно неизвестной мне компании, немного прошлась, пока он не опомнился, и через квартал поймала первую попавшуюся машину. Эта была какая-то доисторическая, грохочущая всеми частями «копейка». Я не стала капризничать и, назвав адрес подруги, сказала:

– Через Пушкинскую!

– Чего так криво-то? – спросил меня потёртый дедок в кепаре, восседавший за рулём доисторического автомобиля.

– Так надо! – многозначительно сказала я.

– А-а-а, ну раз надо!.. – понимающе протянул дедок.

Мы ехали по Пушкинской, и чёрный-чёрный негр махал мне белым-белым рукавом, и мне было хорошо, потому что раздолбанная «копейка» пахла точно так, как когда-то пах горбатый «Запорожец» моего брата. Она пахла детством, морем, влюблённостью и дружбой. И немножко – правильными котлетами из столовки.