Приходите завтра
— За неделю знакомства с отечественным здравоохранением, будь оно неладно, я уже успела заметить, что некоторые доктора считают своих пациенток чем-то вроде законной добычи!
— А то нет!
— Я не в смысле денег, а в другом… Этот из хирургии, круглолицый такой, лысый, как две капли воды похожий на пупса, осматривал меня полчаса — сначала мял живот, а затем попросил снять майку совсем и долго мял грудь. Совсем как наш участковый врач, который однажды долго-долго слушал меня своим фонендоскопом, только вот трубочки в уши вдеть забыл!
— А мой участковый как-то гладил меня, температурящую, по ноге, приговаривая при этом: «Все будет хорошо, все будет хорошо…» Чуть мозоль не натер, честное слово.
— А послушайте, как меня повезли на операцию… От сухости во рту мой язык накрепко прилип к небу, а две тетки, которые двигали каталку, шутили насчет того, как завозить меня в операционную — вперед ногами или вперед головой.
— А я ничего такого не помню. Помню только, что меня привезли куда-то, где нещадно светили лампы на потолке, быстро раздели догола, побрили, облили йодом и вкатили в вену укол, от которого я сразу же заснула и видела красочные, но бессвязные сны. Какие-то цветы, диковинные разноцветные плоды на ветвях невиданных деревьев, радуга, праздничный салют и все такое прочее…
— А я видела сны в реанимации, а когда очнулась, то больше уже не могла заснуть — рядом все время громко шумели. Орали больные, орали врачи и медсестры, а у меня даже не было подушки, чтобы спрятать под ней голову. Реанимация, блин…
— Бессонная ночь в реанимации — это, скажу я вам, испытание. Мне лично казалось, что от стонов и криков вокруг меня я схожу с ума…
— Даже в реанимации не могут покой людям обеспечить!..
У врачей принято обсуждать пациентов громко, во всеуслышанье, и пациенты платят им той же монетой. Идут по коридору — и обсуждают. Стоят в вестибюле и обсуждают. Сидят в очереди — и обсуждают. Громко, в полный голос, совершенно не стесняясь.
Для Алексея Ивановича подобное казалось диким. Конечно, и в Мышкине пациенты судачили о врачах, ведь ничто человеческое мышкинцам не чуждо, но судачили не столь громогласно и не в столь негативном ключе. Ему постоянно хотелось вмешаться — объяснить, например, что пальпация молочных желез проводится с целью диагностики опухолевых и воспалительных заболеваний, что в действиях врачей не стоит сразу же искать сексуальную подоплеку, что из-за замены напольной плитки в коридоре перед вторым операционным блоком несколько дней приходилось совершать сложные маневры каталками, лавируя, огибая и разворачиваясь в крайне стесненных условиях. И что в реанимации шумно, потому что там сутки напролет идет работа — привозят, увозят, реанимируют, делают различные манипуляции… Не санаторий же, в конце концов. Вот в санаториях клиент вправе рассчитывать на тишину по ночам и в тихие часы. Там совершенно другая специфика.
Сказать хотелось многое, но мешали два обстоятельства. Во-первых, в чужой разговор без приглашения вмешиваются только невоспитанные люди. Во-вторых, если вмешиваться во все подобные разговоры, то больше ни на что времени не хватит, ведь надо не просто вмешаться и устроить перепалку, а выслушать, вникнуть в суть, объяснить, убедить. Алексей Иванович нередко думал о том, что на телевидении совершенно напрасно нет передачи, в которой врачи разных специальностей отвечали бы на вопросы населения. На самые острые, самые неожиданные, самые-самые. Чтобы люди понимали, отчего и почему, взаимопонимание оно ведь всем на пользу — и врачам, и больным. «Вот если бы часть рекламы, не всю, конечно, а только часть, заменить на такие вот вопросы-ответы, — мечтал Алексей Иванович, при всей своей наивности хорошо понимавший, что совсем без рекламы телевидения быть не может. — Это же какая польза! И удобно — длинную передачу не всякий до конца досмотрит, а короткую вставку с одним-двумя вопросами посмотрят все. Да и запоминается лучше вразбивку, чем потоком…»
Алексей Иванович даже завел себе особый блокнотик, в который записывал мысли относительно телевизионных ответов на вопросы. А вдруг пригодится? А ну как удастся увлечь этой идеей кого-нибудь из сопричастных. В Мышкине, к примеру, было перед больницей не очень глубокое, но очень обширное углубление в асфальте. Просел асфальт. В сухое время еще куда бы ни шло, а чуть пойдут дожди, так целое море появлялось. Очень неудобно. Главный врач звонил и писал куда следует, но никто особо не спешил решать проблему. А тут к Алексею Ивановичу в палату директор дорожно-ремонтной конторы попал. Со стенокардией и небольшой такой сердечной недостаточностью. И что же? Сегодня Алексей Иванович обратил его внимание на проблему, а назавтра лежал на месте моря новенький асфальт. С небольшим, как и положено, уклоном к краям, чтобы, значит, вода нигде не собиралась. Вот что разговор по душам с нужным человеком делает! Может, и с телевидением так же повезет, найдется кто-то влиятельный, выслушает, проникнется и претворит в жизнь. Или хотя бы собрать мыслей побольше, как-то их систематизировать, оформить и написать на телевидение убедительное письмо. Так, мол, и так, а не попробовать ли нам? При всей своей застенчивости, Алексей Иванович готов был сам подать пример и выступить перед камерами. Так сказать, для почина. Побаивался, конечно, но был готов. На что только не пойдешь, не решишься ради хорошего стоящего дела. А дело было определенно стоящим.
«Избегать поучительности и вообще любых проявлений менторского тона, вести диалог на равных», — записал Алексей Иванович.
Помедлил закрывать блокнот, вдруг еще какая-нибудь мыслишка появится, но больше ничего в голову не пришло, и блокнот вернулся в карман халата.
— Вы, Алексей Иванович, случайно не стихи пишете? — полюбопытствовала медсестра.
— Не стихи, Алина Юрьевна, — ответил Боткин. — Хотя каюсь, был в юные годы такой грех, баловался рифмой. Но быстро забросил.
— Почему?
— Понял, что поэт из меня никудышный. Слог тяжелый, рифма нескладная, можно сказать, только бумагу зря пачкал.
— А прочтите? — попросила любопытная Алина. — Ну, пожалуйста, Алексей Иванович, я так люблю стихи…
— Стихи? — спросил от дверей мужской голос. — Тут не поймешь, что делается, а вы стихами развлекаетесь?
Последняя фраза относилась к типично демагогическим приемам заведомо несмываемого обвинения, вынуждающего к долгим оправданиям. «Не поймешь что» и стихи — совершенно несопоставимые вещи.
— А что плохого в стихах? — дружелюбно поинтересовался Алексей Иванович.
Именно что поинтересовался дружелюбно, а не огрызнулся.
— Ничего плохого. — Мужчина вошел в смотровую и махнул у себя за спиной рукой, будто велел кому-то ждать в коридоре. — Только мы из Монакова приехали, а нам брательника не выдают. А вы знаете, какие пробки на Ленинградке?
Мужчина был в возрасте, вид имел простоватый, но в то же время с оттенком начальственности и смотрел из-под кустистых бровей строго и немного агрессивно.
— Пробки? — удивился Алексей Иванович. — А какое отношение имеют пробки к вашему брату?
— А такие, что мы опоздали, — объяснил мужчина. — Выдача тел у вас до пятнадцати часов, и что же нам теперь — до утра в машине ночевать? Или вы нас где-то тут пристроите, на свободную койку? Я правильно понял, что вы — ответственный дежурный по больнице?
— Поняли-то вы правильно, — встряла Алина, — только к моргу Алексей Иванович никакого отношения не имеет!
— Не понял? — набычился мужчина. — Вы еще скажите, что морг к больнице не имеет отношения.
— Морг к больнице имеет, — завелась Алина, — но это совсем не означает…
— Минуточку, Алина Юрьевна, — попросил Боткин. — А вы присядьте, товарищ, в ногах правды нет, присядьте и расскажите все по порядку.
— Если бы там никого не было, так я бы и выступать не стал, — сев на стул, начал объяснять мужчина, — но там в окнах свет, голоса, как-то даже неблаголепно… Я постучал, высунулась такая морда, — при помощи ладоней была показана выдающаяся ширина морды, — и говорит: «Приходите завтра, сегодня уже всех раздали». Я говорю, что мы за Мартыновым приехали из Тверской области, нельзя ли нам его получить. А он знай себе долбит как дятел: «приходите завтра» да «приходите завтра». И ни в какую. Я говорю, ну раз вы уж здесь и мы здесь и справки у нас все на руках, племянница вчера получила, так, может, договоримся? Но разве ж я знал, что договориться стоит десять тысяч? У меня при себе всего шесть с половиной тысяч, на заправку да срочные расходы. Я ему две тысячи предложил, а он послал меня… по матушке. Ну, я его тоже послал и пошел начальство искать. Если полюбовно договориться не получилось, то без начальства не обойтись. Женщину встретил, сотрудницу вашу, она и сказала, что в семь вечера никого из главных на месте нет, все вопросы решает ответственный дежурный, который в приемном отделении. Вот и решайте! Две тысячи я ему могу заплатить, даже две с половиной могу, а десять — никак. Нам и так с Мишкиными похоронами одно разорение, сначала похорони, потом помяни… эх, да что там говорить!
Медсестра сделала страшные глаза и подавала Алексею Ивановичу из-за спины мужчины какие-то сумбурно-невнятные знаки, вроде как предостерегающие. Не надо, мол, ввязываться, не вашего ответственного ума дело. В некотором смысле она была права.
В патологоанатомическом отделении шестьдесят пятой городской больницы существовало некое, если можно так выразиться, двоевластие. Формально всем отделением руководил заведующий — Максим Григорьевич Троицкий, но компашка из четырех санитаров, иронично прозванная кем-то «мушкетерами» и ведавшая выдачей тел и их подготовкой к выдаче, ему практически не подчинялась. Компашка жила по своим особым правилам, отчитываясь напрямую перед главным врачом и ему же «занося», то есть передавая из рук в руки, часть средств, нажитых неправедными путями.
Казалось бы — какие могут быть неправедные пути там, где заканчиваются жизненные пути-дорожки? Еще какие. После совершения всех полагающихся процедур тело подлежит выдаче родственникам для последующего захоронения. Вот тут-то и все и начинается…
Единый, установленный для всех патологоанатомических отделений, порядок таков. Первым делом надо получить в регистратуре морга медицинское свидетельство о смерти. Затем, если есть такое желание, можно заказать бальзамирование тела и его подготовку к захоронению — то есть одевание в принесенные родственниками вещи, небольшой посмертный макияж и положение в гроб. Эти услуги платные, их можно оплатить в кассе при отделении, предварительно ознакомившись с прейскурантом, утвержденным главным врачом. Все предельно официально, строго в рамках закона, и суммы не очень большие.
Закон, как известно, что дышло, как его повернешь, так он тебе и послужит. При патологоанатомическом отделении кормилось «свое», прикормленное, ритуальное агентство под звучным названием «Бальзам души», в котором все четыре санитара были оформлены по совместительству консультантами.
Если покойник «проходил» через «Бальзам», то в результате коммерческих накруток цена, заявленная в прейскуранте, вырастала во много раз и, кроме того, появлялось много чего другого, за что надо было платить. Принято считать, что стоматологи берут деньги за каждое свое движение. Ткнет в зуб сверлом — тысяча, сунет в рот зеркальце на длинной ручке — еще пятьсот… Так вот, чтоб вы знали, если кто еще не знает: перед похоронных дел мастерами стоматологи сущие дети, агнцы невинные. «Выставить» клиента, то есть не самого клиента, а его родню, менее чем на двадцать тысяч среди ритуально-похоронных агентов считается не комильфо. Суровый мир со своими суровыми правилами.
Если же покойника забирали родственники (некоторые, представьте себе, организуют похороны самостоятельно, без участия ритуальных агентств) или кто-то, не имеющий отношения к «Бальзаму души», то прейскурантом дело не ограничивалось.
— Вам как? — интересовался кто-либо из санитаров. — По-людски или…
«Или» звучало столь зловеще, что люди раскошеливались беспрекословно, еще и сверх озвученного давали, желая задобрить суровых служителей Плутона. Санитары были как на подбор — плечистые добры молодцы с низкими лбами и массивными челюстями. На мир добры молодцы взирали недружелюбно-презрительно. Звали их Ленчик, Алик, Ярик и Славик. Ленчик, он же иногда, под настроение, Леонид Евгеньевич, считался старшим, кем-то вроде бригадира. Ленчик, Алик и Ярик были молчунами, а Славик считался болтуном, даже немного пустомелей, потому что постоянно сыпал шуточками-прибауточками весьма специфического свойства. Выдавая условно-безутешным родственникам гроб с телом, мог сказать: «трали-вали, тили-тили, заказали — получили» или же: «Эх мать-перемать, торопитесь зарывать». Начинал Славик в труповозах на станции «Скорой помощи», но попал в аварию («катафалк» занесло на льду, и он врезался в столб), получил черепно-мозговую травму и с тех пор не мог ездить ни на каком наземном транспорте — сильно укачивало и выворачивало наизнанку. В метро же Славик ездил без проблем. Он, кстати говоря, был единственным «безлошадным» среди коллег. Ленчик ездил на огромной «Тойоте Тундра» темно-зеленого цвета, которую ласково называл «танкушей», а Ярик с Аликом «рассекали» на черных «Паджерах». Серый «Форд Фокус» заведующего патологоанатомическим отделением на фоне великолепных санитарских тачек смотрелся бедным родственником, или, точнее, гадким утенком, которому совсем не судьба стать прекрасным лебедем.
Случалось так, что то ли очень бедные, то ли слишком экономные люди просили выдать им тело вообще без оказания платных услуг.
— Давайте как есть, — говорили они.
И получали голый труп на каталке и оплаченный гроб в придачу, потому что укладывание в гроб это уже услуга, платная. Опять же, надо специальное постельное белье прикупить, подушку, к подушке — наволочку… И одевание тоже платная услуга. Поняв, что сваляли дурака, люди платили. С надбавкой за срочность. Совершенно не догадываясь о том, что омывание тела, а также его одевание и укладывание в гроб относятся к бесплатным, так сказать, гарантированным услугам. На доске информации, висевшей в вестибюле, имелся перечень этих самых гарантированных услуг, но его, вроде бы как случайно, а на самом деле осознанно и намеренно закрыли прейскурантом на услуги «Бальзама души».
При морге, то есть при патологоанатомическом отделении, имелся прощальный зал, которым тоже заправляли «мушкетеры». Днем в зале, как и положено, прощались, оплачивая аренду по прейскуранту или с надбавкой, а кое-когда по вечерам (обычно после особо удачных дней) в зале «отдыхали» санитары. Чаще всего не одни, а с дамами, местными, больничными, из числа медсестер посмазливее и поуступчивее. Работа тяжелая, ответственная, целый день с трупами приходится возиться, а с трупами возиться это вам не букеты из роз или, скажем, гладиолусов составлять…
— Вы, скорее всего, не так что-то поняли, — мягко сказал Боткин. — Смерть родственника, дальняя дорога, пробки — все это, конечно, накладывает свой отпечаток на восприятие. Я, знаете ли, и сам, когда сильно волнуюсь, начинаю плоховато соображать…
— Да чего там соображать, доктор, когда русским языком было сказано — десять тысяч!
— Меня Алексеем Ивановичем зовут, а вас как? — гнул свою линию Боткин.
— Дмитрием до сегодняшнего дня звали, — пробурчал мужчина, — а если официально, то Дмитрием Сергеевичем.
— Давайте, Дмитрий Сергеевич, вместе прогуляемся до десятого корпуса и разберемся во всем, — предложил Боткин. — Я только куртку накину…
Женщину, сопровождавшую Дмитрия Сергеевича, оставили ждать в приемном отделении. Незачем толпой туда-сюда ходить.
Появись в десятом корпусе в восьмом часу вечера трехглавый огнедышащий змей, он и то не произвел такого фурора, как ответственный дежурный врач по больнице Алексей Иванович Боткин.
Представившись Ярику, немного хмельному и оттого излишне суровому, Алексей Иванович в сопровождении своего спутника прошел внутрь, где был встречен Ленчиком, интуитивно почуявшим неладное и вышедшим разобраться.
— Вы, наверное, старший, — догадался Алексей Иванович.
Состоялась церемония знакомства, причем Боткин, в полном соответствии с правилами хорошего тона, представил Ленчику и Дмитрия Сергеевича.
— У нас к вам дело, Леонид Евгеньевич. Надо бы помочь человеку. Я, конечно, понимаю, что час неурочный, но он к нам приехал из соседней области… Ну, вы сами понимаете.
Боткин не просил, не приказывал (хотя формально мог это сделать), не ставил Ленчика перед свершившимся фактом, а беседовал с ним, как с единомышленником, то есть в расчете на полное взаимопонимание и абсолютное согласие. Ну, не понял поначалу Леонид Евгеньевич Дмитрия Сергеевича, бывает. Один после напряженного рабочего дня, другой после дальней дороги, да еще весь на нервах, вот и не смогли объясниться. А теперь все расставлено по полочкам, внесена требуемая ясность и надо довершить дело до логического конца.
— Давайте ваши бумаги, — протянул руку Ленчик.
Мысли о том, чтобы послать ответственного дежурного куда подальше, у него даже не возникло. Ленчик давно усвоил, что люди, ведущие базар подобным образом, настолько уверены в себе, что настоять на своем им не составляет ровным счетом никакого труда. Да и вообще как-то странно все это было — первый, можно сказать, за всю историю инцидент вмешательства постороннего в дела «мушкетеров». Чем-то настораживающим, зловещим отдавал этот инцидент, поэтому Ленчик благоразумно решил не возникать. Возможно, сыграл определенную роль и фактор неожиданности. Р-раз — и на тебе!
Дмитрий Сергеевич молча вытащил из внутреннего кармана пиджака сложенные бумаги и передал их Ленчику. Ленчик бегло просмотрел их и сказал:
— Подъезжайте с другой стороны. Зеленая дверь.
— Я так понимаю, что я вам больше не нужен? — уточнил Боткин.
— Не нужны, — подтвердил Ленчик. — Сейчас выдадим.
— Вот видите, как все просто, — сказал Боткин Дмитрию Сергеевичу. — А вы волновались…
В холле приемного отделения два охранника спорили о том, можно ли выбить донышко у бутылки так, чтобы сама бутылка не пострадала. С ходу уловив суть, Алексей Иванович остановился на секундочку и сказал свое слово:
— Донышко действительно может отлететь, если уронить бутылку этим самым донышком вниз на твердую поверхность. В таком случае жидкость, находящаяся в бутылке, как бы бьет по донышку изнутри и может выбить его. Элементарная физика.
— Попробуем? — мигнул один охранник другому.
— Выпьем после дежурства, нальем воды и тогда попробуем, — рассудительно ответил напарник.
Медсестра Алина посмотрела на столь быстро вернувшегося Алексея Ивановича сочувственно. «Намекала же я вам, предупреждала, — читалось в ее глазах, — да вы не послушали. А зря».
— Все в порядке, — сообщил ей Боткин.
— Не побили — и хорошо, — улыбнулась Алина.
— Кому надо нас бить? — удивился Боткин. — Мы же нормальные люди. Пообщались с Леонидом Евгеньевичем, объяснили ему ситуацию, и все. Уже, наверное, выдает.
— А цена вопроса?
Алина, не первый год работавшая в больнице и хорошо обо всем осведомленная, даже предположить не могла, что вопрос может решиться даром-шаром.
— Алина Юрьевна! — Боткин беззлобно погрозил медсестре пальцем. — Не надо распространять необоснованных слухов. А то получается, как в той присказке: «Слышу звон, да не знаю, где он». Зачем вообще упоминать про какую-то цену, если на самом деле все было совсем не так. Вы скажете, другая добавит, третья придумает, четвертая с ног на голову повернет, и что в результате мы получим? Пятно на чистую репутацию нашей больницы? Ай-яй-яй, не ожидал я от вас!
— Вы что, Алексей Иванович, так вот пришли к Ленчику, сказали ему: «Давай-ка, брателло, выдавай труп», и он вам выдал?
— Ну, если бы я сказал Леониду Евгеньевичу «давай-ка, брателло, выдавай», то он навряд ли бы меня понял. Это какие-то не те слова. Мы пообщались на нормальном языке и прекрасно поняли друг друга…
— Вы — монстр! — восхищенно выдохнула Алина. — Вы, Алексей Иванович, настоящий монстр. Еще никому и никогда не удавалось бесплатно…
— Вы опять за свое! — укорил Алексей Иванович. — Я же вас только что просил, Алина Юрьевна. И какой из меня монстр? У меня что — клыки есть? Или когти метровые? Не делайте из меня монстра, пожалуйста, очень вас прошу. Договорились?
— Договорились, — кивнула Алина. — Но вы, Алексей Иванович, все равно монстр. В смысле — герой.
— Герой из меня такой же, как и монстр, — скромно отшутился Боткин.
