Телефонограмма
— Кто обокрал страну? Я?
— И ты в том числе!
— Я вообще-то профессор! Невропатолог! Я лечу людей, а не обворовываю их!
— Лечит он, ну-ну! Тот, кто лечит, так не шикует! Небось за деньги от армии отмазываешь или левые аборты делаешь!
— Какие аборты? Я же невропатолог!
— Ну и что?
— Вы хоть представляете, чем занимается невропатолог?
— Представляю, и очень хорошо. Жулик ты! Вор темный!
Профессор кафедры нервных болезней Курмачев не имел привычки ввязываться в дискуссии с пациентами, тем более на отвлеченные темы. Он тихо-мирно проходил через приемное отделение с небольшой группой студентов, когда услышал: «Вот такие жуки и обокрали страну». Чтобы не осталось сомнений в том, кто именно жук, сутулый мужик с трехдневной щетиной на лице ткнул заскорузлым пальцем в Курмачева. И это на глазах у студентов, двух москвичей и пяти индусов (Курмачев работал в Российском университете дружбы народов, некогда носившем имя Патриса Лумумбы и многим до сих пор известным под «историческим» названием «лумумбарий»). Вот профессор и не сдержался…
Конец дискуссии положил вернувшийся с перекура охранник. Мгновенно и верно оценив ситуацию (любой охранник в совершенстве владеет этим искусством), охранник вытолкал сутулого мужика за дверь.
— Что вы себе позволяете?! — попробовал возмутиться тот. — Может, я больной? Может, мне помощь нужна?
— Сейчас полицию вызову — поможет, — пообещал охранник, показывая скандалисту кулак.
На волосатых пальцах охранника зеленели полустертые татуировки-перстни, свидетельствовавшие о том, что доблестный страж порядка когда-то давно этот самый порядок нарушал, и, кажется, с последствиями.
— С демагогами невозможно вести конструктивный диалог! — сказал профессор студентам и пошел дальше.
Студенты гуськом потянулись за ним.
Из смотровой выплыла в коридор необъятная дама с тремя подбородками в небрежно накинутой на плечи норковой шубе. В руках дама сжимала объемистую лакированную сумку ослепительно красного цвета. Степенно оглядевшись по сторонам, для чего ей пришлось поворачиваться всем корпусом, дама строго посмотрела на охранника и спросила басом:
— Где мой мудозвон?
Тон у нее был требовательным, таким, словно охрана ее, с позволения сказать, мудозвона входила в число обязанностей охранника.
— На улице, — вежливо ответил охранник. — Дышит свежим воздухом.
— Сейчас я ему подышу! — пообещала дама.
Надев шубу в рукава и ни на секунду не выпустив при этом из рук сумку, дама проследовала на улицу.
— Не госпитализировали, доктор? — спросил охранник у вышедшего в коридор Боткина.
— Отказалась, — развел руками тот. — В терапии у нас отдельных палат с телевизором и холодильником нет, а на другое она не согласна.
— Не гостиница… — хмыкнул охранник.
— А это вы зря, — укорил Боткин. — В отдельной палате лежать приятнее. Ничего, когда-нибудь у нас все палаты будут отдельными…
— С телевизором и холодильником, — поддел охранник.
— И с кондиционером, — ответил Алексей Иванович. — Микроклимат очень важен.
— А я слышал, что кондиционеры распространяют инфекцию. Смертельную.
— Не совсем так! Лет сорок назад, на съезде американских ветеранов, вдруг разразилась вспышка непонятной инфекции…
Уличная дверь резко распахнулась, впуская нетвердо стоящего на ногах человека. Дубленка нараспашку, шапка набекрень, окровавленное лицо, шаткая походка, интенсивный запах спиртного… Алексей Иванович подбежал к вошедшему, подхватил, довел до ближайшей кушетки, осторожно усадил, так же осторожно снял с головы шапку и ахнул:
— Николай Николаевич!
Заместитель главного врача по гражданской обороне и мобилизационной работе Николай Николаевич Дубко мотнул головой и громко икнул.
— Что с вами случилось?
— Ничего, — прохрипел Дубко, потирая ладонью грудь. — Ничего особенного, только что-то мне нехорошо. Тошнит, мутит, в груди давит. Наверное, семгой малосольной отравился…
— А что у вас с лицом? — спросил Алексей Иванович.
С лицом у Дубко было нехорошо — левая бровь рассечена, правда, кровотечение уже остановилось само собой, на левой скуле наливался багрянцем внушительный кровоподтек, из угла рта сбегала вниз тонкая струйка крови.
— Лицо — это пустяки, — отмахнулся Дубко. — Это я… упал. Мне внутри нехорошо.
— Помоги-ка перенести в смотровую, пожалуйста, — попросил охранника Боткин.
— Я сам! — Дубко попытался встать, но не смог, потому что ноги его разъехались в стороны.
— Не геройствуйте, — предостерег Боткин, подхватывая Дубко под мышки…
Человеку нужны друзья, ну хотя бы один друг или одна подруга. Чтобы было с кем поговорить по душам, пообщаться, порадоваться, взгрустнуть, а возможно, даже и выпить. В компании с другом пить приятнее, чем в одиночку.
Николай Николаевич Дубко, прозванный в больнице за любовь к армейской форме и по созвучию фамилии «Дубом зеленым», был человеком общительным и компанейским. Но в то же время и разборчивым, дружбой своей дарил не всякого и каждого, а только достойных этого дара, людей серьезных, солидных и с положением. С другой стороны, окружающие не особо рвались сходиться поближе с Дубко. Многие находили его, мягко выражаясь, в некоторой степени ограниченным, а некоторые даже считали, что фамилия Дубко для Николя Николаевича не просто фамилия, а прямо-таки индикатор интеллекта. Злые желчные люди всегда найдут к чему придраться, о что почесать свои змеиные жала.
Так и вышло, что в шестьдесят пятой больнице был у Николая Николаевича всего один друг — Вячеслав Никитич Ващенко, но зато какой! Верный, закадычный, все понимающий. И с определенным положением в обществе — был Вячеслав Никитич доцентом кафедры травматологии.
Москву украсили новогодней «амуницией» (как обычно — задолго до Нового года), и по дороге на работу Николай Николаевич почувствовал настоятельную потребность «вздрогнуть». Не в прямом смысле этого слова (нервы у отставного подполковника медицинской службы были крепкими, как канаты), а в переносном, иначе говоря — выпить после работы в узком дружеском кругу. Желанию способствовали и обстоятельства. Во-первых — пятница, сам бог, как говорится, велел оттянуться. Во-вторых, боевой конь Николая Николаевича (черная «Хендай Соната» 2005 года выпуска) находился в автосервисе. Во вторник Николай Николаевич крайне неудачно разъехался во дворе с соседом — «жестянка» потянула на полторы штуки баксов, хорошо еще, что платила страховая компания. В-третьих, сегодня исполнилось три года работы Николая Николаевича в шестьдесят пятой больнице. Хил юбилей, да другого под рукой нет, поэтому приходится довольствоваться тем, что имеем.
Доцент Ващенко никогда не отказывался поддержать компанию. Если Николай Николаевич «вздрагивал» время от времени, то его друг не отходил ко сну без стакана водки. Справедливости ради надо отметить, что наполнял он свой стакан на три четверти, до краев не наливал. Опять же, пятница, и к тому же добрый курсант (кафедра травматологии занималась усовершенствованием врачей) из Волгограда презентовал доценту Ващенко пакет с вяленой чехонью в качестве искупительной платы за пропуски занятий. Семь великолепных янтарных рыбин с прямой, как стрела, спиной не требовали, а просто молили: «Закуси мною, закуси!»
— Гренадеры! — восхищенно выдохнул Ващенко, заглянув в пакет. — Киты!
— Не мальки, — скромно сказал курсант, довольный восхищением, которое вызвало его подношение. — Лавливал я и больших. Вот таких…
Он развел ладони больше, чем на метр, и с затаенной гордостью посмотрел на Ващенко.
Рыбака, как водится, хлебом не корми, а соврать дай. Богатырские особи чехони могут достигать в длину сантиметров шестьдесят-шестьдесят пять, ну пусть даже семьдесят, но никак не метра с гаком. Ващенко, не искушенный в подобных тонкостях и ловивший рыбу исключительно на магазинных лотках, уважительно гукнул.
В половине третьего (а что — конец рабочего дня у умных людей наступает, когда все дела переделаны, а не по часам) друзья засели в небольшом, но прекрасно приспособленном для посиделок кабинете Ващенко. Полюбовались чехонью, открыли банку с маринованными огурцами, нарезали ветчину и хлеб, очистили несколько зубчиков чеснока и «вздрогнули» по первой.
Пошло как по маслу, а это означало, что надо поскорее повторить. Да и народная мудрость гласит, что «между первой и второй перерывчик небольшой», а народ он ведь зря не скажет.
Выпив по второй, заговорили о футболе. Оба болели за «Спартак», хотя можно было ожидать от Николая Николаевича, чтобы он, как кадровый офицер, болел за ЦСКА, но Николай Николаевич прежде всего был москвичом, а уже потом — военным, и потому болел за «Спартак» даже в годы службы, что порой приводило кое к каким, правда, не очень серьезным, осложнениям с боевыми товарищами.
Очень скоро разговор съехал на любимую тему — о приглашении зарубежных футболистов. Николай Николаевич был против подобной практики, считая, что «каждый должен играть на родном поле». Вячеслав Никитич против иностранных игроков не возражал, лишь бы на пользу шло.
Немного поспорив после пятой рюмки, друзья выпили шестую за согласие и взаимопонимание, после чего перешли к обсуждению жен. Николай Николаевич ласково называл свою супругу «пилой», а Вячеслав Никитич не менее ласково именовал свою «сверлом». Впрочем, это совсем не означало, что мадам Дубко только пилила своего супруга, а мадам Ващенко только сверлила своему мозг. Обе они были универсальными специалистами широкого профиля — пилили, сверлили, зудели, бухтели, а мадам Дубко, разгневавшись, могла и руки в ход пустить. Точнее, не просто голые руки, а с зажатыми в них скалками, сковородками, швабрами и т. п. Но о том, что любимая женщина время от времени его поколачивает, Николай Николаевич предпочитал не распространяться, стесняясь подобных интимностей.
Перемыв косточки женам, стоя выпили за мужчин (стоя, потому что тост торжественный и очень важный), и вот с этого момента разговор свернул не туда и очень скоро завел друзей в дебри непонимания и взаимных обид да претензий.
— Все-таки, что ни говори, а настоящие мужики только в армии остались! — заявил Николай Николаевич, закусив хлебной корочкой. — Армия делает из человека мужика!
Всю закуску, кроме хлеба и чехони, друзья-сотрапезники уже смолотили. Смолотили бы и чехонь, да соленая она, без пива очень много не съесть.
— Почему обязательно армия? — обиделся Ващенко, знакомый с воинской службой только по одномесячным лагерным сборам (впечатления были не очень-то приятными, и развивать их не хотелось). — Что, если я в армии не служил, то, значит, не мужик?
Николай Николаевич изобразил на лице смесь недоумения и сомнения — поднял брови, скосил глаза вбок и иронично ухмыльнулся. Ващенко ухмылка показалась издевательской, глумливой. Собственно, именно такой она и была, ведь от иронии до издевки и глумления всего полшага.
— Не понял! — взвился Ващенко. — Юмора не понял! Значит, если я в армии не служил, то я не мужик?!
— Не совсем мужик, — уточнил Николай Николаевич.
— Это почему же?! — недобро прищурился Ващенко. — Это с каким же атрибутом мужества у меня непорядок? Что у меня, борода не растет? — Он провел рукой по выбритому лицу. — … не стоит? Или, может, я слову своему не хозяин? Ты отвечай, отвечай, раз начал, не отмалчивайся!
— Все у тебя хорошо. — Дубко попытался погасить пламя, разгорающееся в душе собутыльника. — Все нормально! Ты в порядке, Славик! В полном порядке! Но ты не мужик! Ты — самец!
С пьяными так бывает — начнут за здравие, да незаметно закончат за упокой. Что на уме — то и на языке. Ужас-ужас-ужас…
— Я не мужик?! — задохнулся от ярости Ващенко. — Я — самец?!
Николай Николаевич кивнул, увы, дружище, так оно и есть, и потянулся к бутылке. Ващенко успел схватить бутылку первым.
— Погоди пить, — сказал он, — сначала внеси ясность. Объясни, почему я не мужик.
— Потому что ты пороху не нюхал! — ответил Дубко, безмятежно глядя на собутыльника, совсем недавно бывшего его другом, а теперь понемногу превращающегося во врага. — Пороху, понимаешь?
— А ты нюхал? — недоверчиво поинтересовался Ващенко.
— Нюхал! — Николай Николаевич зажмурил глаза, наморщил нос-картошку и потряс головой, словно показывая, до какой именно степени нанюхался он этого пороха. — Ой, нюхал! До сих пор в носу свербит.
— Где? — уточнил Ващенко.
— В носу, — повторил Николай Николаевич. — Свербит.
— Да мне по…, где у тебя свербит! — рявкнул Ващенко. — Я спрашиваю — где ты его нюхал? Ты же ни в одной «горячей точке» не служил!
Николай Николаевич действительно не служил в «горячих точках», и нельзя сказать, что он хоть сколько-то переживал по этому поводу. Плевать, что в «горячих точках» выслуга идет в три раза скорее, лучше так, тихой сапой, месяц за месяц, год за год, но зато спокойнее.
— А может, и служил, — хитро прищурился Дубко, — но рассказывать каждому встречному-поперечному не имею права. Может, я подписку давал. О неразглашении.
— «Подписку»! — передразнил Ващенко. — Может, у тебя еще и награды есть секретные, которые ты тайно под пиджаком носишь?
— Может, и есть! — ответил Николай Николаевич. — Только тебе об этом знать не положено.
— Портянки ты нюхал! — с презрением сказал Ващенко, желая как можно сильнее уязвить Дубко. — Врач-организатор хренов, ничего не знаешь, ничего не умеешь, только хвастаться горазд.
— Это я ничего не знаю?!
— Ты …, не я же!
— Ах ты, доцент …!
— Ты сначала стань доцентом, а потом выступай! Диссертацию защити… Да куда тебе, убогому. У тебя ж всего одна извилина, и то круговая! От фуражки!
— Да я тебя, доцентишку…
Дубко начал приподниматься со стула, но Ващенко ударил первым. Перехватил бутылку за горлышко и со всего размаха стукнул оппонента по лысине.
Ващенко был сильно пьян и не имел опыта в подобных делах, поэтому и не рассчитал — удар пришелся вскользь и не смог остановить настоящего мужика, страшного в своем беспощадном гневе. Дубко схватил Ващенко за грудки и потянул на себя, но рывка не получилось. Ващенко отшатнулся назад и ударил Дубко кулаком в лицо (бутылку он выронил). Попал, воскликнул на радостях что-то залихватски-победительное и ударил еще раз. И снова попал. Разъяренный Дубко резко толкнул вперед стол, за которым они сидели. Стол толкнул Ващенко и сбил его со стула на пол. Дубко схватил за хвост одну из несъеденных чехоней, подскочил к Ващенко, уселся на него и принялся охаживать его рыбиной. Ващенко попытался освободиться, но не смог — стокилограммовую тушу стряхнуть с себя трудно. Кровь, текшая из рассеченной брови, заливала лицо Николая Николаевича, добавляя ему ярости. Хорошо еще, что Ващенко смог прикрыть лицо и голову руками…
Яростные схватки обычно недолги. Очень скоро Николай Николаевич устал и прекратил издеваться над Ващенко и чехонью, совершенно не предназначавшейся для подобных целей. Сразу же за усталостью пришло просветление и относительное протрезвление. Николаю Николаевичу стало ясно, что происходит нечто нехорошее и недостойное. Он отбросил в сторону рыбину, кряхтя встал на ноги, помог подняться стонущему Ващенко и спросил у него:
— Что это на нас нашло?
— … его знает, — после небольшой паузы ответил Ващенко. — Ты же первый начал! Вот скажи — зачем ты на меня набросился?
— Я?! — изумился Николай Николаевич. — Ты же меня первый ударил!
— Ты попер — я защищался. Кто первым начал?
— Ладно, без разницы. — Дубко решил прекратить выяснение, опасаясь, как бы оно не привело к новой драке. — Оба хороши…
— Хороши, — согласился Ващенко. — А может, это водка? Ты водку где покупал?
— В супермаркете, — ответил Николай Николаевич. — Так мы же ее уже в прошлый раз пили — и ничего такого не было… Может, с рыбой твоей что-то не то?
— Может, — согласился Ващенко, поднимая с пола бутылку, в которой осталось всего ничего. — А еще выпить есть?
— Есть! — Николай Николаевич полез в свой объемистый портфель и вытащил из него последнюю из принесенных бутылок. — Только давай сначала себя в порядок приведем…
Во всех врачебных кабинетах есть кран с водой и раковина. Доктора ведь только тем и заняты, что постоянно моют руки. Кое-как отряхнувшись и освежившись, то есть поплескав в лицо водой, Дубко и Ващенко снова сели за стол.
На пол оказались сброшены только пустые тарелки и банка из-под огурцов (хорошо еще, что не разбилась). Закуска — чехонь и хлеб — уцелела.
— Давай выпьем мировую, — предложил Николай Николаевич, наполнив стопки. — Выпьем и забудем. По-мужски.
— Давай, — согласился Ващенко.
Выпили, но на этот раз как-то не пошло. Ващенко просто продрало по горлу, а вот Николаю Николаевичу резко поплохело. Затошнило, замутило, дыхание сперло. От срочно принятой «лечебной» рюмки стало еще хуже. Увидев страдальческую мину на лице друга, с которого так толком и не смылась кровь, Ващенко предложил пригласить кого-нибудь из дежурных докторов, но Николай Николаевич отказался.
— Сюда к тебе приглашать только лишний раз палиться, — сказал он, оглядывая хаос, царящий вокруг, с таким неодобрением, словно сам не участвовал в его создании. — Я пойду в приемное, а ты тут приберись. Если все будет нормально, вернусь чайку на дорожку выпить.
— Ты, Коль, обязательно возвращайся! — попросил Ващенко. — Чай — это святое. У меня где-то пастила должна быть.
— Вернусь! — пообещал Дубко и ушел…
Алексей Иванович окружил Николая Николаевича такой заботой, что тот даже немного опешил. Николай Николаевич думал, что его послушают (в смысле — послушают, как он дышит и как бьется его сердце), снимут кардиограмму, а затем дадут таблетку (как вариант — сделают укол) и отпустят. Можно будет вернуться к Ващенко и побаловаться чайком, до которого Дубко был великий охотник. Водочку он, конечно, уважал больше, но и за чаем признавал определенные достоинства, особенно если заварить покрепче.
Но не тут-то было. Анализами крови и мочи да кардиограмммой Алексей Иванович не удовлетворился. Вызвал невропатолога, для того чтобы исключить мозговые дела (а ну как инсульт или сотрясение мозга?). Дежурный невропатолог с учетом статуса пациента и степени его опьянения решил подстраховаться и пригласил заведующего нейрохирургическим отделением Спивака, никогда не уходящего с работы раньше девяти вечера.
В больнице было принято считать, что Спивак трудоголик, беззаветно преданный нейрохирургии, и перестраховщик, вникающий в любую мелочь и старающийся все держать под контролем. На самом же деле Спивак старался ограничить до минимума общение со своей женой, вот и приходил домой как можно позже, чтобы наскоро поужинать и лечь спать. Разводиться ему не хотелось — он любил своих детей, сына и дочь, да и не факт еще, что следующая жена окажется лучше прежней.
Разумеется, понадобилась обзорная рентгенография черепа в двух проекциях — спереди и сбоку. По дороге в рентгенкабинет Дубко пожаловался на боль в шее. Заодно сделали и рентгенографию шейного отдела позвоночника в трех проекциях и рентгенографию грудного отдела позвоночника в двух проекциях, потому что имели место и жалобы на боли в груди.
— Я ж после ваших облучений импотентом стану! — возмущался Дубко, но все же позволил «сфотографировать» себя со всех сторон.
Попутно он поделился с дежурным рентгенлаборантом Бирюковым своими впечатлениями от смешения различных алкогольных напитков.
— Портвейн на шампанское — это нечто! С одной стороны, на душе приятно, а с другой — как-то печально. Непередаваемое ощущение. Вроде бы как сознаешь, что у тебя все хорошо, и даже радуешься этому, а с другой стороны, чувствуешь себя одиноким, всеми забытым и никому не нужным старым пердуном! А как славно ершить горилкой светлый лагер! Такой ерш не просто вдохновляет, а буквально окрыляет!
Казалось — кто бы мог ожидать от Дубко подобной тонкости в наблюдениях, а вот же.
По завершении обследования Алексей Иванович предложил Дубко остаться до утра в приемном отделении. Для динамического наблюдения за состоянием и небольшой «промывки» организма при помощи капельниц и мочегонного. Николай Николаевич подумал и согласился.
Он начал задремывать под капельницей, когда в палату к нему явился незнакомый коренастый мужчина лет тридцати в черном костюме и темно-серой водолазке. В левой руке мужчина держал куртку, сложенную подкладкой наружу. Поздоровался, не спрашивая разрешения, придвинул к кровати стул, сел, положил куртку на колени, достал из кармана удостоверение в вишневой обложке с гербом и представился. Звания и должности незваного гостя Николай Николаевич не запомнил, точнее — толком не расслышал, потому что от пережитого в голове малость шумело, а уши слегка заложило, но переспрашивать не стал, а только спросил:
— Чем обязан?
— Я по поводу ваших телесных повреждений, — ответил гость, доставая из внутреннего кармана блокнот и ручку. — Расскажите, где, когда и при каких обстоятельствах вы их получили.
— Пустяки, дело житейское, — совсем как Карлсон, ответил Николай Николаевич. — Нечего рассказывать…
— То есть бытовуха, — уточнил гость. — И кто же это вас?
— Да какая разница… — попытался увильнуть от ответа Николай Николаевич.
— Большая, — ответил гость. — Поступил официальный сигнал, я должен выяснить детали. Поэтому давайте не будем терять время. Рассказывайте, я жду…
Чтобы отвязаться, Николай Николаевич рассказал все как было. С подробностями, чтобы гость понял — дело выеденного яйца не стоит, так, обычные трения между друзьями. С кем не бывает…
Гость слушал, записывал, иногда задавал уточняющие вопросы. Под конец спросил, будет ли Николай Николаевич писать заявление.
— Какое заявление? — не понял Дубко.
— По факту нанесения вам телесных повреждений. Дело-то не такое простое, раз вы сейчас под капельницей лежите…
Дубко разволновался, повысил голос, заявление писать наотрез отказался.
— Не волнуйтесь, вам вредно, — сказал гость и ушел.
Откуда бдительным стражам правопорядка стало известно о происшедшем, Дубко как-то не подумал. Обрадовался, что избавился от въедливого визитера, и снова задремал. Он и подумать не мог, что в полицию позвонил доктор Боткин. И не из вредности (вредности у Боткина не было ни на грош), а по долгу службы, выполняя то, что обязан был выполнять. Существует приказ о том, что врач, заподозривший причинение вреда здоровью пациента в результате совершения противоправных действий, должен телефонограммой сообщать об этом в органы, а следом направлять письменное извещение. Что Алексей Иванович и сделал. Без сомнений и колебаний, с полной уверенностью в собственной правоте.
Ващенко, не дождавшись возвращения Дубко, вызвал такси и уехал домой, поэтому разговаривать с ним оперативнику пришлось на следующий день. Он явился на кафедру вскоре после того, как Ващенко ушел на обход, и узнал, что учебный обход с курсантами длится по меньшей мере часа полтора, если не все два. Пришлось «выдергивать» Ващенко с обхода, чем тот, естественно, оказался не очень доволен. В ответ на свое громкое возмущение, высказанное в коридоре второго, женского, травматологического отделения, Ващенко получил объяснения, которые услышали все находившиеся в коридоре — постовые медсестры, кое-кто из ходячих пациенток, а самое главное, слышала старшая медсестра Соченькова, главная сплетница больницы, за свою любовь к распространению новостей ласково прозванная «Наше радио». Часом позже вся больница уже знала, что доцент Ващенко вчера по пьяному делу покушался на убийство заместителя главного врача по гражданской обороне и мобилизационной работе. Слух оброс красочными подробностями, откуда-то возникла версия насчет того, что причиной ссоры стала старшая медсестра физиотерапевтического отделения Соловьева, одинокая знойная женщина слегка за сорок, любительница разнообразия с репутацией весьма искушенной и искусной любовницы. Разгневанная Соловьева пришла на кафедру травматологии и устроила там скандал.
— Я вам не какая-нибудь там! — орала она. — Я — приличная женщина и прошу меня в ваши дела не впутывать! Храни меня бог от таких любовничков, как вы с Дубко, а от остальных напастей я сама как-нибудь избавлюсь!
Высказав Ващенко все, что считала нужным, Соловьева отправилась к самой Виктории Васильевне — пожаловаться, попросить защиты, поплакаться в жилетку. Виктория Васильевна, уже бывшая в курсе всей этой истории и имевшая воспитательную беседу с Дубко, выслушала Соловьеву, успокоила, а после ее ухода вызвала к себе Ольгу Борисовну.
— Оля, — доверительно сказала она, — я тебя прошу, как никогда не просила. Поговори с Боткиным, объясни ему, что можно делать, а чего делать не нужно. Сядь и проговори все по пунктам, по должностным обязанностям и по ситуациям. Я понимаю, что формально он сделал все правильно, но надо же иногда и голову включать. Он хотя бы у Дуба нашего зеленого спросил сначала — вызывать полицию или нет. К чему вся эта ненужная самодеятельность? К тому, чтобы завтра в «Московских сплетнях» появилась бы заметка о том, как развлекаются в рабочее время заместитель главного врача и доцент кафедры? Мало нам шишек? Надо же соображать, не раздувать из мухи слона… Ты уж постарайся, а то ведь избавиться от него пока не получается. Он только на вид дурак дураком, а на самом деле очень даже себе на уме. Я пыталась его на заведование отделением в одну ведомственную богадельню сплавить, так ничего не вышло — наотрез отказался. Промямлил что-то насчет невозможности работы в платной медицине, но я по глазам его видела, что дело совсем не в этом…
Ольга Борисовна, хоть и нисколько не верила в результативность подобной беседы, все же попыталась ее провести.
— Я же действовал согласно приказу… — начал объяснять Боткин, — номер из головы вылетел, только что помнил… Сказано же, что медицинские организации передают сведения в территориальные органы МВД по месту нахождения медицинской организации о поступлении или обращении пациентов в случаях наличия у них признаков причинения вреда здоровью в результате совершения противоправных действий. К этим признакам относятся и гематомы с ушибами мягких тканей. Поэтому я отправил телефонограмму и подготовил письменное извещение. Николай Николаевич толком мне ничего не объяснил. Но теперь я запомню, что у них с доцентом Ващенко случается такое, и на будущее…
— На будущее прошу учесть, что все, происходящее здесь, в больнице, не стоит выносить за пределы, — перебила Ольга Борисовна. — Или сначала подумать, а потом уже выносить.
— Я думал… — растерянно возразил Алексей Иванович. — Думал, что напали на Николая Николаевича какие-то хулиганы… Думал, что нельзя оставлять такое безнаказанным, спускать на тормозах…
Ольге Борисовне сразу же расхотелось «проговаривать по пунктам». Бесполезно. Зачем проговаривать, если заранее известно, что не подействует. В конце концов, Боткин ни в чем не виноват, виноваты Дубко и Ващенко. Пить надо с умом, воздерживаясь от гладиаторских боев как средства выяснения отношений.
Совершенно незаметно для Ольги Борисовны в ее восприятии кое-что изменилось. Если раньше Боткин раздражал ее, то сейчас — веселил или удивлял. Отношение к нему изменило знак с минуса на плюс.
Это была не любовь, а следствие. Следствие того, что из категории «чужих» Алексей Иванович перешел в категорию «своих», а к своим Ольга Борисовна относилась приязненно и многое им прощала. До тех пор, разумеется, пока они оставались своими.
Да и потом, всех ситуаций не предугадать, на каждый случай шаблона не придумать. Жизнь настолько многообразна, что на все ее сюрпризы шаблонов не напасешься. Тут больше надо уповать на здравый смысл, который у Боткина весьма своеобразен.
«Надо же, — уже не в первый раз удивилась Ольга Борисовна. — Все время вбиваем в головы сотрудникам приказы и инструкции, требуя их соблюдения, а как кто-то начинает соблюдать их досконально, имеем проблемы. Нет в жизни совершенства».
Ольга Борисовна имела в виду жизнь вообще, а не свою собственную жизнь. Жизнь Ольги Борисовны была совершенной во всех отношениях, разумно упорядоченной и правильно организованной. Во всяком случае, так думала она сама. Думала и верила.
