В домик Бен-Гур вошел один – Маллух остался за дверью. Комната была та же самая, в которой он и прежде виделся с Симонидом, и в ней ничего не изменилось, за исключением разве того, что теперь возле кресла стоял высокий, выше человеческого роста, тонкий столбик из полированной бронзы, укрепленный в широкой деревянной подставке, державший на своих передвижных рожках шесть или семь серебряных лампад, которые были зажжены. Яркий свет их позволял видеть и филенчатые стены, и карниз с его рядами золоченых шаров, и купол, окрашиваемый слюдой в тусклый фиолетовый цвет.

Сделав несколько шагов, Бен-Гур остановился.

В комнате было три человека, и глаза их были устремлены на него. То были Симонид, Ильдерим и Эсфирь.

Он тоже смотрел на них, как бы желая найти ответ на вопрос, какое у них могло быть к нему дело. И насторожив все свои чувства, он старался быть как можно более спокойным, так как за первым вопросом у него возник другой: были они его друзьями или врагами?

Наконец, глаза его остановились на Эсфири.

Мужчины, встречая его взоры, отвечали ему дружелюбными взглядами, на ее же лице проглядывало нечто большее, чем просто ласка, нечто слишком духовное, чтобы поддаться определению, но что и без того проникло в глубину его души.

Говорить ли тебе, добрый читатель, что, смотря на нее, он сравнивал двух девушек? Сравнение это было мимолетно и, как всегда в подобных случаях, не привело ни к какому результату.

– Сын Гура...

Гость обернулся к говорившему.

– Сын Гура, – медленно и отчетливо повторил это обращение Симонид, как бы желая запечатлеть все значение его в сознании того, кто больше всех из присутствовавших был заинтересован в понимании его, – да будет с тобой мир Бога отцов наших, прими его от нас.

Говоривший сидел в своем кресле. Оттуда виднелась эта царственная голова с бескровным лицом, с властным взором, под влиянием которого посетители забывали о его обезображенном теле. Из-под белых бровей смотрели на Бен-Гура упорно, но не гневно большие черные глаза. Прошло мгновение, и говоривший скрестил руки на груди. Это телодвижение вместе с приветствием не осталось непонятым.

– Симонид, – отвечал Бен-Гур, сильно взволнованный, – священный мир, предлагаемый тобой, принят. Я возвращаю его тебе, как сын отцу. Пусть установится между нами полное понимание.

Так деликатно старался он отклонить от себя покорность купца и на месте отношений господина и слуги установить другие, более высокие и святые.

Симонид опустил руки и, обращаясь к Эсфири, произнес:

– Дочь, предложи господину сиденье.

Она поспешно принесла скамью, остановилась и покраснела, смотря то на Бен-Гура, то на Симонида, и от Симонида обратно переводя взор на Бен-Гура. Они же выжидали, и тот и другой отклоняя от себя главенствующее положение. Когда молчание стало затруднительным, Бен-Гур сделал несколько шагов и принял от нее сиденье. Подойдя к креслу, он поместил его у ног купца.

– Я сяду здесь, – сказал он.

Его глаза встретились с ее глазами только на одно мгновенье, но оба они от этого взгляда почувствовали себя лучше. Он прочел в ее взоре благодарность, она в его – великодушие и скромность.

Наклонив голову, Симонид выразил свое согласие.

– Эсфирь, дитя мое, принеси мне документы, – сказал он со вздохом облегчения.

Она подошла к одной из стенных филенок, открыла ее и, вынув оттуда сверток папирусов, принесла и подала его отцу.

– Ты хорошо сказал, сын Гура, – начал Симонид, разворачивая исписанный папирус. – В предупреждение требования, которое должно быть предъявлено тобой, хотя бы ты и отвергал это, вот мой отчет; он заключает в себе все, что нам необходимо для надлежащего понимания нашей ситуации. Для этого, казалось бы, требуются только две вещи: первое – определение имущества, второе – определение наших отношений. Отчет уяснит и то и другое. Не угодно ли тебе прочесть его сейчас?

Бен-Гур взял документы, но при этом взглянул на Ильдерима.

– Ничего, – сказал Симонид, – шейх не помешает читать. – Отчет, как ты увидишь, по своей сущности требует свидетеля. В конце его, на том месте, где обыкновенно подписываются, ты найдешь подпись "Ильдерим, шейх". Ему известно все. Он друг тебе. Кем он был для меня, тем он будет и для тебя.

Симонид взглянул на араба и приветливо кивнул ему. Последний с важностью возвратил поклон, добавив: "Ты сказал верно".

Бен-Гур ответил:

– Я уже знаю цену его дружбы, но мне еще предстоит доказать, что я достоин ее.

И тотчас же он заметил:

– Когда-нибудь после, о Симонид, я внимательно прочту эти документы. Теперь же возьми их, и если ты не чувствуешь себя слишком утомленным, познакомь меня с их содержанием.

Симонид взял сверток обратно.

– Эсфирь, поди сюда, встань рядом со мной и держи документы, чтобы мне не смешаться.

Она заняла место у его кресла, правой рукой слегка обняв отца, так что казалось, будто отчет отдавался ими обоими.

– Этот, – заговорил Симонид, разворачивая первый лист, – показывает то количество денег, которое осталось в моих руках после смерти твоего отца, – сумму, спасенную от римлян. Имущества не было спасено никакого, одни только деньги, да и те избежали рук разбойников благодаря нашему еврейскому обычаю хранить их в векселях. Спасенная сумма, после того как я реализовал ее, собрав по мелочам из Рима, Александрии, Дамаска, Карфагена и других торговых местностей, составила сто двадцать талантов иудейской монетой.

Он передал лист Эсфири и взял следующий.

– Эту сумму, сто двадцать талантов, я внес в свой дебет. Познакомься теперь с моим кредитом. Я употребляю это слово, как ты увидишь, по отношению к прибыли, вырученной мной от употребления этих денег.

Затем из отдельных документов он прочел итоги, которые, если отбросить подробности, составят следующее:

– Теперь к этим пятистам пятидесяти трем талантам, вырученным мной, прибавь первоначальный капитал, оставшийся у меня от твоего отца, и у тебя получится шестьсот семьдесят три таланта, – таким образом ты, сын Гура, оказываешься богатейшим человеком на свете.

Он взял от Эсфири папирус и, удержав один из его листов, остальные свернул и передал Бен-Гуру. Гордость, проглядывавшая в нем при этом, не была оскорбительна: причиной ее могло быть сознание честно выполненного долга. Он мог гордиться Бен-Гуром, вовсе не думая о себе.

– И нет для тебя ничего, – прибавил он, понизив голос, но не опуская глаз, – нет для тебя теперь ничего невозможного.

Момент этот был полон захватывающего интереса для всех присутствовавших. Симонид опять скрестил руки на груди. Эсфирь была полна страха, Ильдерим пребывал в нервном возбуждении. Никогда человек не подвергается столь сильно искушению, как при избытке счастья.

Приняв свиток, Бен-Гур поднялся, борясь с охватившим его волнением.

– Все это для меня то же, что свет небесный, ниспосланный на смену ночи, которая длилась так долго, что я боялся, что ей не будет конца. Она была так непроглядна, что я потерял всякую надежду увидеть свет, – сказал он хриплым от волнения голосом. – Прежде всего я благодарю Господа, не покинувшего меня, а потом и тебя, о Симонид! Твоя честность перевешивает жестокость других и служит искуплением нашего человеческого естества. "Нет для меня ничего невозможного". Да будет так! Неужели я могу допустить, чтобы в этот момент моей жизни, дающий мне такие могущественные права, – чтобы в этот момент хотя бы один человек мог превосходить меня в великодушии. Будь же моим свидетелем, шейх Ильдерим. Обрати внимание на слова, которые ты сейчас услышишь, и запомни их. Выслушай меня и ты, Эсфирь, добрый ангел этого благородного мужа.

Он протянул к Симониду руку, державшую сверток.

– Все перечисленное в этом отчете, все без исключения: суда, дома, товары, верблюды, лошади, деньги – я возвращаю тебе, Симонид: отдаю в твое полное распоряжение и навеки закрепляю за тобой и твоей семьей.

Эсфирь улыбнулась сквозь слезы. Ильдерим быстро схватил себя за бороду, и глаза его засверкали, как агаты. Один Симонид оставался спокоен.

– Закрепляю навеки за тобой и за твоей семьей, – продолжал Бен-Гур с большим самообладанием, – за одним исключением и при одном условии.

Все слушатели при этих словах затаили дыхание.

– Сто двадцать талантов, принадлежавших моему отцу, ты возвратишь мне...

Лицо Ильдерима просветлело.

– И ты должен стать моим союзником в поисках моей матери и сестры, ничего не щадя из того, что принадлежит тебе, на издержки, которые могут для этого потребоваться, так же, как и я не буду щадить ничего из принадлежащего мне.

Симонид был сильно взволнован. Протянув вперед руку, он сказал:

– Я вижу твою душу, сын Гура, и благодарю Бога, что Он послал мне тебя таким, каков ты есть. Если я честно служил твоему отцу при его жизни и служу его памяти, то не бойся, что я не сумею служить и тебе, но я должен заявить, что не допускаю сделанного тобой исключения.

Затем, взяв отложенный документ, он добавил:

– Ты не получил еще всего отчета. Вот возьми это и читай – читай вслух.

Бен-Гур взял дополнение и прочел:

Сколько Бен-Гур ни думал о Симониде, ему ни разу не приходила в голову мысль, что по закону дочь разделяет положение отца. В его думах прелестная Эсфирь всегда представлялась соперницей египтянки и предметом возможной любви. Пораженный этим неожиданным открытием, он покраснел и взглянул на нее, и она, тоже покраснев, под его взором опустила глаза. И в то время как документ сам собой сворачивался в трубку, он сказал:

– Человек с шестьюстами талантами действительно богат и может делать что захочет; но ум, сумевший накопить это богатство, и сердце, оставшееся при этом непорочным, – сокровища гораздо более ценные и редкие, чем даже эта несметная сумма денег. О, не бойся, Симонид, и ты, прелестная Эсфирь. Шейх Ильдерим да будет свидетелем, что с момента, как вы объявили себя моими рабами, я объявляю вас свободными, и эти слова мои я готов засвидетельствовать письменно. Довольно ли этого и не могу ли я сделать нечто большее?

– Сын Гура, – сказал Симонид, – ты делаешь нам рабство легким, но я ошибся, сказав, что ты можешь все. Нет, ты не можешь освободить нас по закону, потому что я раб навсегда. Твой отец подвел меня однажды к двери и в ухе моем до сих пор остался след от шила.

– Неужели же мой отец сделал это?

– О, не осуждай его, – поспешно прервал его Симонид. – Он принял меня в вечные рабы, потому что я умолял его об этом. И никогда мне не пришлось раскаиваться, что я заплатил эту цену за Рахиль, мать моей дочери. Рахиль не соглашалась на иных условиях стать моей женой.

– Разве она тоже была вечной рабой?

– Да.

Бен-Гур шагал по комнате, мучаясь сознанием, что бессилен исполнить желаемое.

– Я был богат, – сказал он, вдруг остановившись. – Я был богат дарами щедрого Аррия. Теперь к этому присоединяется еще большее состояние и ум, сумевший создать его. Неужели в этом не проявляется воля Бога? О, будь моим советником, Симонид! Помоги мне видеть правый путь и следовать по нему. Помоги мне быть достойным имени Гуров и быть на деле для тебя тем, кем ты являешься для меня по букве закона. Да, я всегда буду твоим слугой.

Лицо Симонида просияло.

– О, сын моего покойного господина! Я не только буду помогать, но я буду служить тебе всеми силами ума и сердца. Телесной силы у меня нет. Тело мое искалечено ради твоего дела, но умом и сердцем я готов служить тебе. Клянусь престолом Господа Бога и дарами на Его алтаре. Только сделай меня формально тем, чем я самовольно был до сих пор.

– О, конечно, – поспешно согласился Бен-Гур.

– Все заботы о твоем имуществе будут лежать на мне как на твоем управителе.

– Считай себя отныне моим управителем! Нужно ли, чтобы я письменно подтвердил это?

– Нет, достаточно одного твоего слова. Так было с твоим отцом, и мне не нужно большего от сына. А теперь для полного соглашения...

– Я со своей стороны на все согласен, – сказал Бен-Гур.

– А ты, дочь Рахили, говори! – сказал Симонид, снимая ее руку со своего плеча.

Эсфирь отошла от отца и стояла с минуту в нерешительности, то краснея, то бледнея. Затем, направившись к Бен-Гуру, сказала ему с той женственностью, которая так полна прелести:

– Я не лучше матери, а так как ее уже нет, то, молю тебя, господин, дозволь мне служить моему отцу.

Бен-Гур взял ее руку и, отведя Эсфирь обратно к креслу, сказал:

– Ты доброе дитя. Делай так, как желаешь.

Симонид снова положил ее руку к себе на плечо, и на время в комнате водворилось молчание.