Перехваченное письмо заключало в себе намеки на многие предметы, сильно интересовавшие Бен-Гура. Из него можно было заключить, что писавший его принимал участие в аресте его семьи, что он санкционировал план, по которому ему досталась часть конфискованного имущества, которой он пользуется до сих пор, что его пугало неожиданное появление того, кого ему угодно было называть главным злодеем, что он обдумывал теперь такие действия, которые могли бы обезопасить его в будущем, и что он готов на все, что посоветует ему его сообщник из кесарей.

Письмо, попав в руки тому, о ком, главным образом, в нем шла речь, указывая на вину Мессалы, служило в то же время предостережением Бен-Гуру. Ему нужно было передумать многое, требовавшее от него немедленных действий. Врагами его были самые ловкие и могущественные люди Востока. Если они боялись его, то у него были еще более веские причины опасаться их. Он старался заставить себя думать о своем положении, но не мог: чувства постоянно пересиливали мысль. В уверенности, что его мать и сестра живы, он черпал особое наслаждение, и какое ему было дело до того, что основанием этой уверенности служили только его собственные выводы из письма. В силу одного того, что был кто-то, кто мог сказать ему, где его семья, ему казалось, что он уже нашел ее и что она тут, близко. Вот истинная причина его чувств, но, помимо того, нужно признаться, в нем скрывалось суеверное представление о том, что Бог готов указать их ему, и в этом случае вера предписывала ему быть спокойным.

По временам, возвращаясь к словам Ильдерима, он удивлялся, откуда араб мог знать о нем? Не от Маллуха, конечно. И не от Симонида, интересы которого требуют, наоборот, глубокого молчания. Не мог ли сообщить ему об этом Мессала? О нет, нет. Подобные разоблачения с этой стороны опасны. Все догадки были тщетны. Но каждый раз Бен-Гур, не останавливаясь при их разрешении ни на чем, утешал себя мыслью, что кто бы ни был тот, кто назвал его Ильдериму, он, без сомнения, его друг и скоро обнаружит себя. Еще немного подождать, еще немного потерпеть! Быть может, шейх затем и поехал в город, чтоб повидать этого достойного человека: письмо могло заставить его поспешить открыться.

Бен-Гур углубился в рощу и там блуждал, по временам останавливаясь то возле сборщиков фиников, не настолько занятых своим делом, чтобы у них не доставало времени предложить ему своих фруктов и поболтать с ним, то под высокими деревьями, чтобы взглянуть на гнездившихся в них птиц или послушать роившихся над ягодами пчел, наполнявших музыкой своего полета зеленый и залитый золотом простор.

У озера, однако, он остановился подольше. Он не мог смотреть на его воды, на его сверкавшую, как бы живую зыбь и не думать о египтянке и о ее чудесной красоте, о плаванье с ней в ту ночь, превратившуюся для него, благодаря ее песням и рассказам, в ясный день. Он не мог позабыть прелести ее движений, веселости, звучавшей в ее смехе, ее внимания, льстившего ему, теплоты ее маленькой ручки, лежавшей под его рукой на руле лодки. От нее его мысли легко могли перейти к Валтасару и к тем необыкновенным, необъяснимым законами природы явлениям, свидетелем которых он был, а потом перенестись и к Царю Иудейскому, на священном обетовании которого добрый человек продолжал настаивать с таким, можно сказать, пафосом терпения. И на этом его мысль остановилась, находя в тайнах, окружавших эту личность, удовлетворение, соответствовавшее как нельзя более тому покою, которого так жаждала его душа. В силу того, может быть, что ничто так не легко для нас, как отрицание мысли, не подходящей к нашим желаниям, он отринул данное Валтасаром определение того царства, основать которое пришел этот царь. Царство душ, если оно и не было противно его саддукейским верованиям, все же казалось ему абстракцией, плодом слишком безрассудного и мечтательного благочестия. С другой стороны, царство Иудейское было более чем понятно: таковое уже некогда существовало и по одному этому легко могло возникнуть вновь. Гордости его льстила мысль о новом царстве, обширнейшем по владениям, сильнейшем и превосходящем по великолепию прежнее, с новым царем во главе, равным в мудрости и могуществе Соломону, и в особенности с таким царем, при котором он мог бы применить свои знания и отомстить врагам. В этом настроении он вернулся в палатку.

Пообедав, Бен-Гур, чтобы чем-нибудь отвлечь свои мысли, приказал выкатить колесницу, желая при дневном свете осмотреть ее. Можно только слабо передать словами всю тщательность его осмотра. С удовольствием, которое будет понятно только впоследствии, он увидел, что она была образцом греческой работы, по его мнению, во многих отношениях превосходившей римскую. Она была шире в ходу, ниже и устойчивее римской колесницы, и хотя тяжелее ее, однако этот недостаток с лихвой могли покрыть арабские кони своей большей выносливостью. Вообще говоря, римские мастера строили свои колесницы почти исключительно для ристалищ, причем жертвовали безопасностью – красоте и прочностью – изяществу, тогда как колесницы Ахилла и "царя людей", предназначавшиеся для войн и всех сопряженных с ними случайностей, отражали вкусы тех, кто встречался на них в поле и состязался на Истмийских и Олимпийских играх.

Затем Иуда вывел лошадей, запряг их в колесницу, выехал в поле и там в течение нескольких часов упражнялся. Вернувшись вечером, он чувствовал себя спокойным, и в уме его созрело твердое решение не предпринимать ничего против Мессалы до самого окончания игр. Он не мог отказать себе в удовольствии встретиться с противником на глазах всего Востока, и то обстоятельство, что вместо Мессалы у него мог явиться соперником кто-нибудь другой, не приходило ему в голову. Уверенность в результате состязания была абсолютна, – в собственной ловкости он нисколько не сомневался, – что же касается четверки, то он был убежден, что она разделит с ним победу.

– Пусть-ка он посмотрит на нее, пусть посмотрит! Антар, Альдебаран! Посмотрим, посмотрим, и ты, верный Ригель, и ты, Атер, наилучший из скакунов, посмотрим, как он не побоится нас? Эх вы, славные!

Так он переходил от коня к коню, останавливаясь перед каждым из них и разговаривая с ними не как их учитель, а как старший между равными.

Поздно ночью Бен-Гур сидел у двери палатки, поджидая Ильдерима, все еще не возвратившегося из города. Ни нетерпение, ни досада, ни сомнение не беспокоили его. Благодаря ли довольству своей четверкой или освежающему действию холодной воды, в которой он выкупался по окончании езды, благодаря ли тому, что он поужинал положительно с царским аппетитом, или же просто в силу благодатного дара природы – реакции на утомление, но молодой человек был в таком хорошем расположении духа, которое почти граничило с самодовольством. Он чувствовал себя в руках Провидения, переставшего гнать его. Но вот наконец послышался быстрый топот копыт и появился Маллух.

После приветствия он сказал веселым голосом:

– Сын Аррия, шейх Ильдерим шлет тебе привет и просит немедленно садиться на коня и ехать в город. Он ждет тебя.

Бен-Гур не расспрашивал дальше, а прямо направился к лошадям. Альдебаран, как бы предлагая свои услуги, подошел к нему. Он любовно потрепал коня, но прошел мимо и выбрал другого, не из четверки: до бегов четверка была неприкосновенна. Немного спустя оба уже ехали, быстро и в молчании совершая свой путь.

Немного пониже моста Селевкидов они на пароме перебрались через реку и, сделав большой круг по правому берегу и еще раз воспользовавшись паромом, въехали в город с западной стороны.

Крюк был сделан большой, но Бен-Гур думал, что того, вероятно, требует предосторожность.

Они ехали прямо к дому Симонида, и перед большим складом под мостом Маллух натянул повода.

– Мы приехали, – сказал он, – слезай.

Бен-Гур узнал место.

– Где же шейх? – спросил он.

– Иди за мной. Я укажу тебе.

Сторож взял лошадей, и прежде чем он успел отойти Бен-Гур стоял перед дверью того домика, надстроенного над большим домом, где он уже был один раз. Из-за двери раздались те же слова:

– Именем Бога, войдите.