Полог палатки опять светился, смутные тени бежали по нему, хитрые, завитые, как арабская вязь, их бег сопровождался чужой птичьей речью, она отдавала металлом, болью…

Это лицо…

Кто, кто ты?!

Я умирал…

Только бы вспомнить!..

Из ужасов сна меня вырвал телефонный звонок.

— Спишь? — на этот раз Юренев был благодушен. — А кто собирался к Козмину?

— Я, — выдавил я хрипло.

— Пил? Опять пил? — удивился Юренев.

— Оставь… Жди меня в холле, скоро спущусь…

Но я заставил его ждать.

Не специально.

Тряслись руки, я сосал валидол.

В зеркале отразилось бледное лицо, мешки под глазами. Как ослепительна Ия, подумал я. У нее совсем девичье тело, ей семнадцать лет. Рядом с ней я скоро буду выглядеть старцем.

Юренев ждал меня в холле. Швейцар что-то уважительно втолковывал ему.

Юренев добродушно кивал. На меня швейцар даже и не взглянул.

— В коттедж?

Юренев кивнул, на этот раз мне. Выглядел он свежо, как человек, принявший какое-то решение. Я нетерпеливо двинулся к выходу — вдохнуть свежего воздуха, но на ходу спросил:

— Что там случилось в вашей лаборатории? Объясни. Я ведь ничего не знаю.

— И хорошо. И не надо тебе знать, — Юренев довольно выпятил губы. — Тебе, Хвощинский, вообще бы не общаться с нами, да судьба…

Он загадочно подмигнул, даже взял меня за руку:

— Мы тебя ценим. Ты много читал, Хвощинский, а это значит, что, хотя бы в силу случайности, ты натыкался порой на нужные вещи Со многими людьми этого не происходит.

— На какие такие нужные вещи?

Мы шли с ним по яблоневой аллее.

С ума сойти, каким ароматом тянуло от каждого деревца.

Недавно косили газоны, пахло сырой травой, две тяжелые галки прыгали перед нами по дорожке, соблюдая, впрочем, безопасную дистанцию.

— Большинство признанных книг — пустышки, — Юренев неодобрительно ухмыльнулся. — Есть просто вредные книги, ты в это дело тоже внес лепту. Но есть книги и полезные, нужные. Они не каждому по зубам, — Юренев даже всхрапнул от удовольствия. — Хотел сказать, не каждому по уму, но и так сойдет.

— Что же это за книги такие — полезные?

— Ахама, хама, хама! Ну, скажем, Тьюринг. Слыхал о таком? — Тон Юренева меня злил, но Юренев не чувствовал моего раздражения. — Цитирую. «Система Вселенной как единое целое такова, что смешение одного электрона на одну миллиардную долю сантиметра в некоторый момент времени может явиться причиной того, что через год некий человек будет убит обвалом в горах». А? — Юренев даже приостановился и изумленно моргнул. — Ты, Хвощинский, к сожалению, в системе, потому не прыгай. «Сам по себе… Завтра уеду…» — передразнил он меня, впрочем, вполне благодушно. — Даже Тьюринг утверждает, нельзя без нужды смешать электроны даже на миллиардную долю. Так что запомни, Хвощинский, хоть ты и в системе, но куда не надо, туда не лезь.

— Ты о фотографиях?

— Для нас это не фотографии, а эффекты второго порядка. Они подтверждение того, что ты входишь в систему. Не входи ты в систему, ничего такого ты бы не получил.

— О какой системе ты говоришь?

— Не торопись. — Юренев жмурился чуть ли не отечески. Выпятив живот, пер по дорожке. Я почти ненавидел его. — Система у нас одна: НУС.

— Надо же… — протянул я скептически. — Не знал… Только какое отношение к НУС имею я?

— Не торопись, не торопись, — благодушно гудел Юренев. — Мало тебе фотографий? Мало тебе такого подарка?

— И часто вы получаете такие подарки?

— Неважно. Подарок подарку рознь, — Юренев изучающе покосился на меня. — Например, некто Носов из котельной нашего института четырежды находил кошелек с долларами примерно на одном и том же месте. Последний раз он отправил кошелек в милицию почтой, сам боялся идти, думал, что его зачем-то проверяют. Некто Лисицына с почты, женщина пожилая, здравомыслящая, вдруг стала ясновидящей. Вреда никакого, зато Лисицына хорошо теперь зарабатывает на жизнь, а на почте она работала техничкой. Или есть у нас такой лаборант Грибалев. У него в кладовой лежали валенки. Самые обычные, много раз чиненные. Он сам накладывал на них новые подошвы. Как-то ударили морозы, Грибалев полез в кладовую, а валенки ему подменили — лежали там такие же, только подошва в длину на полметра, на великана. Это сперва Грибалев так подумал — подменили. А глянул внимательно — его работа. Он на дратву как-то особенно сучит нитку — его, его работа! Только как это валенки вдруг подросли к зиме, а? — Юренев усмехнулся. — Это не тебя я спрашиваю. Это Грибалев меня спрашивал. Чуть не спился бедняга, пока мы его не успокоили. Лаборант хороший.

— Или некий дед начинает получать письма от родственников, — мрачно напомнил я. — Никакие, конечно, не родственники, пусть и из Вашингтона, но запить действительно можно.

— Уже знаешь? — Юренев обрадовался. — Вот я и говорю: ты в системе. Это хорошо. Объяснять ничего не надо.

— Нет, позволь. Одно дело валенки, другое — отмороженные пальцы. Тоже связано с вашими экспериментами?

— В общем, да, — Юренев благодушно моргнул.

— Вы там что-то взрываете, а какой-то неизвестный вам дед, сидя в бане, отмораживает пальцы?

— Зато лучшая больница в городе, — быстро сказал Юренев, радостно кивая. — И добавка к пенсии. Приличная добавка. Не каждому так везет.

— А как вы объясняете такие вещи самому деду?

— Никак. Зачем нам что-то объяснять?

— Но ведь дед начнет спрашивать, интересоваться. В конце концов, не так часто люди отмораживают пальцы в хорошо истопленной бане.

— Не так часто, — согласился Юренев. — Только не будет ничего этот дед спрашивать, не будет он ничем интересоваться. Необъяснимое, сам знаешь, пугает. Этот дед, как все нормальные люди, просто будет болтать. А чем больше человек болтает, тем меньше ему верят. Тем более что для НУС это вообще безразлично.

— Для НУС… — протянул я.

— Ахама, хама, хама!

— НУС… — До меня, наконец, дошло. — Послушай… А Андрей Михайлович?.. Он тоже получил какой-нибудь «подарок»? Что-нибудь вроде этого обморожения в бане?

— Оставь, — Юренев несколько даже презрительно выпятил толстые губы. — С Андреем Михайловичем все проще и все сложнее. В лаборатории был взрыв. Собственно, даже не взрыв, а некий волновой удар с совершенно неожиданной динамикой. Правда, в лаборатории при этом плавились химическое стекло и керамика. Андрея Михайловича доставили в больницу без сознания, операция велась под сложным наркозом. И прошла удачно. Так говорят врачи. А вот потом началось странное. Повышенная температура, бред… Или то, что мы приняли за бред… А когда Андрей Михайлович пришел в себя, он, к сожалению, перестал ощущать себя математиком, крупным ученым. Он даже перестал ощущать себя нашим современником. Он очнулся совсем другим человеком. Он теперь не крупный математик Козмин-Екунин, он теперь всего лишь охотник Йэкунин. Чукча. Понимаешь, чукча!

Юренев изумленно моргнул и схватил меня за плечо своей лапищей. Мы остановились.

— Йэкунин действительно чукча, — повторил Юренев. Чувствовалось, он никак не может привыкнуть к этой мысли. — Он не понимает нас, он не отвечает на вопросы, зато бегло объясняется по-чукотски. Образ его мышления прост: стойбище, охота. Он не знает, что такое радиан или теорема, зато он знает, как подкрадываться к моржу.

Юренев замолчал, будто вспомнил что-то. Потом сказал:

— Ты появился здесь не случайно. Мы тебя действительно ждали. Мы знали, что ты обязательно появишься. Более того, мы знаем, что ты нам поможешь.

— Я? Чем?

— Послушай, — Юренев крепко взял меня за руку. — Ты действительно включен НУС в систему. Ты не знаешь об этом, но ты включен в систему НУС давно, еще на Алтае. Подтверждение тому твое нынешнее появление в Городке, фотографии, даже откровенность дежурной по этажу. Что бы ты теперь ни делал, где бы ни находился, ты уже давно — часть системы. Ты, скажем, начал писать о чукчах два года назад, раньше ты о них даже не задумывался. Случайность? Не знаю. Ты подружился с Козминым-Екуниным, в некотором смысле ты был ближе ему, чем мы, его сотрудники — я или Ия. Случайно? Не знаю. Но знаю: именно ты нужен нам сегодня, именно ты можешь нам помочь.

— А что говорят врачи?

— Врачи ищут причину, — Юренев взглянул на меня неодобрительно, ему явно не нравилось, что я не загораюсь его идеями. — Хроническое переутомление, сильнейшее потрясение, сложный наркоз. Все это я и без врачей знаю. Ну, естественно, какой-то сбой в мозговом обмене. Какой-то фермент или белок воздействует, возможно, на скрытый механизм генной памяти, потому Андрей Михайлович и чувствует себя чукчей. Но неувязка! Есть неувязка! — Юренев даже остановился. — Современный индус при определенных обстоятельствах, ну, скажем так, в чем-то схожих с нашими, вполне может припомнить восстание сипаев, а современный монгол описать степную ставку Золотой орды. Это у них, так сказать, в крови. Но и Козмин-Екунин соответственно должен был припомнить нечто свое, связанное с его кровью, каких-нибудь древлян, боярские смуты, на худой коней — скифов. Но при чем тут чукчи?

— Не ори так.

— Ладно.

Он помолчал.

Потом сказал, грубо даже:

— Займешься Козминым.

— Я не говорю по-чукотски, — сухо напомнил я.

— Дадим тебе переводчика. Записывайте все на пленку. Анализируйте каждую фразу. Вы должны вырвать Козмина из небытия. Разработайте набор ключевых фраз, дразните его, обижайте, если понадобится. Уверен, он как-то отреагирует на тебя, он тебя любил. Сам знаешь. Мы обязаны вырвать его из прошлого!

— Почему ты все время говоришь о прошлом?

— Да потому, что он и чукча не наш, а где-то из семнадцатого века, из первой половины его! — в голосе Юренева звучало искреннее возмущение.

Я промолчал.