Книга: Паноптикум
Назад: Девять Девушка, которая умела летать
Дальше: Десять Правила любви

Май 1911

ДЕНЬ БЫЛ в разгаре, когда Морин постучала в дверь. Воздух к этому времени прогрелся, и в спальне Коралии было душно. Не получив ответа, служанка приоткрыла дверь и заглянула в комнату.
– Даже если ты заболела, все равно когда-то приходится просыпаться, – произнесла она и вошла в комнату, уверенная, что у нее есть средство против любого недомогания, какое может поразить ее воспитанницу. Коралии хотелось, чтобы Морин хоть раз оставила ее в покое. Она была не в том состоянии, чтобы общаться с людьми и разговаривать с ними – и тем более с Морин, у которой был просто талант угадывать ее настроение. Замкнувшись в себе, Коралия спряталась под одеялом, а служанка между тем поставила поднос с чаем и печеньем на прикроватный столик. Коралия заползла еще глубже под одеяло, когда Морин начала было раздвигать шторы.
– Не надо, – жалобно попросила она. Морин бросила на нее тревожный взгляд, и Коралия добавила: – У меня глаза от света болят.
Она не хотела, чтобы Морин увидела у нее на запястьях два алых кольца, которые постепенно бледнели, но были еще заметны.
– А кроме глаз ничего не болит? – Морин знала свою воспитанницу слишком хорошо и сразу поняла, что глаза – не единственная проблема. Присев на край кровати, она немного спустила одеяло и перед ней предстали шрамы. Она испуганно втянула в себя воздух, затем взяла руку Коралии и провела пальцем по следу, оставленному леской.
– Что произошло? – спросила она в смятении. – Готова поспорить, без мужчины тут не обошлось. Не может быть, чтобы это был фотограф, – я предупредила его, что сотру его в порошок, если он тебя обидит.
– Нет, это не он.
Морин вскочила со свирепым выражением лица, словно собиралась бежать и немедленно наказать преступника.
– Тогда кто? Где этот изверг?
– Надеюсь, далеко отсюда.
Морин понизила голос.
– Он добился того, чего хотел?
Коралия отрицательно покачала головой.
Служанка принесла из кухни настойку из корня морены и чертополоха, чтобы сделать Коралии припарку. Она утверждала, что припарка залечит шрамы. Чертополох был распространенным средством, хотя бродячие собаки погибали, если пытались жевать его на полях.
– Надо сообщить твоему отцу, – сказала Морин, обработав раны Коралии припаркой.
– Нет, ни за что не говори с ним, слышишь?
Коралия произнесла это так категорично и угрюмо, что Морин заподозрила причину и с посеревшим лицом спросила:
– Он что, тоже принимал в этом участие?
– Это был доктор, которого он пригласил, чтобы проверить, не потеряла ли я невинность. Джентльмен решил, что должен помочь мне это сделать. – Коралия была так переполнена чувствами, что уже ничего не могла утаить от Морин, и испытала облегчение, рассказав ей также и о ночных представлениях, которые раньше держала в секрете от служанки. – Предполагалось, что это один из обычных номеров нашей программы. Однако в некотором отношении это имело даже более тяжелые последствия для меня, чем поползновения этого жуткого доктора.
Морин плакала.
– Я всегда думала, что этот дом – неподходящее место для тебя, но гнала от себя эту мысль. Ты заслуживаешь лучшего! – с горячностью воскликнула она. – И ты его получишь! – На ее лице, залитом слезами, отразилась решимость. – Ты будешь жить нормальной жизнью, и тогда поймешь, что любовь не имеет ничего общего с тем, что ты видела под крышей отцовского дома.
Коралия невольно вспомнила татуированную женщину, которая приняла ее за проститутку.
– Вряд ли какой-нибудь мужчина, знающий меня, захочет меня после всего, что я делала.
– Ничего подобного, Кора! Посмотри на меня. Можно ли было подумать, что более или менее приличный человек захочет когда-нибудь иметь со мной дело? Что он приедет из Виргинии и будет ждать меня у дверей моего дома, несмотря на то, что я безнадежно изуродована? Но для мистера Морриса важна не моя внешность. Мужчины есть мужчины, и у них свои слабости, как и у нас, но лучшие из них умеют разглядеть нашу сущность. – Морин взяла Коралию за подбородок и посмотрела ей в глаза. – Если бы у нас не было душевных травм и грехов, мы были бы ангелами, а ангелы не могут любить так, как любят мужчины и женщины.
– А как насчет монстров? – спросила Коралия, тоже вся залитая слезами к этому моменту. – Они тоже могут любить?
Морин нежно погладила темные волосы своей воспитанницы.
– Конечно, могут, – проговорила она. – Потому что мы знаем, что они уже любят.

 

МУЗЕЙ РЕДКОСТЕЙ И ЧУДЕС так и не открылся в этом сезоне. Немногочисленные посетители, постучавшиеся в дверь и не получившие ответа, были удивлены, но не слишком расстроены, поскольку развлечений вокруг хватало. Обещание профессора Сарди открыть бесплатный доступ в музей в случае, если он не представит публике Загадку Гудзона, не могло быть выполнено – у него не хватало средств платить артистам или по счетам. Обнаружив, что ящик с его мифическим чудом исчез из мастерской, Профессор запил. Он поверил, что это дело рук возницы, который бесследно исчез, и до поздней ночи можно было слышать проклятия, раздававшиеся по адресу этого неисправимого преступника.
Приближались последние выходные мая, и улицы Кони-Айленда уже заполнили толпы людей, стремившихся отдохнуть от города и отвлечься от тягот своего шаткого существования. Вот-вот должен был открыться во всем своем обновленном великолепии Дримленд и начаться сезон, когда все пляжи будут усеяны прибывшими с Манхэттена телами, все купальни, включая бани Ленца и Тонтона, будут переполнены. По эспланаде Айрон Пир прогуливалось все больше людей, наблюдавших за подготовкой аттракционов, покраской коней на карусели Джонсона и проверочными запусками пустых вагончиков на гигантских «американских горках», чей грохот был слышен по всей округе.
Официальных объявлений о закрытии музея не делалось, просто его двери были заперты. Профессор проиграл в состязании со своими коллегами, многие из которых его не уважали и не верили, что увидят Загадку Гудзона. Он был известным мошенником, игравшим на наивности неопытных зрителей, которых можно было убедить в реальности русалок и девушек-бабочек, тогда как на самом деле они были просто людьми с физическими дефектами и их лишь сильно гримировали и одевали таким образом, чтобы они казались порождением ночных кошмаров или мечты. Что было реально, так это падение доходов и невозможность поправить дела с помощью Загадки Гудзона. Черепаху теперь кормили травой вместо салата и свежих овощей, птицы в клетках клевали объедки с хозяйского стола.
Когда в день предполагавшегося открытия «живые чудеса» прибыли в музей, их встретила страшная вонь огромной прогнившей рыбины, которую сжигали во дворе вместе с мусором. Кусочки чешуи поднимались в воздух и кружились в майском небе, как какие-то серебряные осы. Морин разговаривала с артистами сквозь занавеску на дверях, не осмеливаясь открыто сказать им, что в них больше не нуждаются. Она старалась говорить суровым тоном, потому что слова сочувствия в сложившихся обстоятельствах были бы неуместны. Малия, выступавшая у них с семи лет, плакала в объятиях своей матери, все остальные сгрудились толпой, не в силах поверить, что внезапно остались без средств к сущестованию.
Во всех развлекательных заведениях Кони-Айленда штаты к началу сезона уже были набраны, и даже в самых непрезентабельных было практически невозможно найти работу.
– Можно ли поступать с нами таким образом после стольких лет работы? – спросил один из братьев Дюрант.
– Нельзя, – отвечала Морин. – Но он так поступает.
– Да чтоб ему сгореть в аду! – воскликнула мать Малии, несказанно всех удивив, так как до сих пор считалось, что она говорит только на родном португальском языке. – Ничего другого он не заслуживает!
Коралия хотела попросить у всех прощения, но Морин остановила ее.
– Это твой отец так решил. Может быть, на будущий год он опять наймет их всех. Жизнь непредсказуема.
– Он и тебя выкинет так же, когда ты будешь больше не нужна ему?
– Уже выкинул, – произнесла Морин почти шепотом. – Уволил меня.
– Что же ты тогда здесь делаешь? – с недоумением спросила Коралия.
– Жду, когда ты упакуешь свои вещи. – Морин настаивала, что Коралии никоим образом нельзя оставаться в этом доме, и ей надо бежать как можно быстрее, взяв с собой только самое необходимое.
Сознавая справедливость слов экономки, Коралия бросилась наверх и стала укладывать в свою сумку из воловьей кожи самые дорогие для нее вещи – одежду, книги и нитку жемчуга, оставленную ей матерью. Со всем этим она поспешила обратно, но в гостиной ей стало жаль всех, кого она бросает. Ей хотелось взять с собой эхиноцереус с его внезапно зазеленевшими палками, освободить черепаху, чей панцирь она зимой натирала маслом, выпустить колибри из их клеток. Возможно, из-за этой задержки отец обнаружил Морин на кухне. Он давно уже велел ей убираться на все четыре стороны, а она не подчинилась. Его возмущение подогревалось солидной порцией рома. Коралия услышала гневный крик отца и рассудительный голос Морин, пытавшейся его умиротворить. Профессор не хотел слушать никаких доводов и стал избивать Морин. В кухне поднялся страшный шум.
– Мне следовало знать, что у меня на кухне окопалась воровка! – кричал Сарди. – Сколько раз можно повторять одно и то же? Тупица! Я думал, ты знаешь свое место!
– Не орите на меня! Я у вас уже не работаю.
Коралия подбежала к дверям кухни и заглянула внутрь. Морин, зажатая в углу за плитой, держала большую сковородку, обороняясь ею, как щитом, от ударов Профессора. Тот выхватил у нее сковородку и собирался использовать ее как оружие против Морин, которой оставалось только прикрывать голову руками. Коралия кинулась к отцу и схватила его за руку. Профессор, повернувшись к Коралии, хотел ударить ее, но тут увидел, что это его дочь.
– Не бейте ее! – сказала Коралия. – Я сама решила уехать. Морин тут ни при чем.
– Ах, так вы сговорились, что ты убежишь из дома? А в какие еще заговоры против меня ты вступала? И как я могу верить тебе хоть в чем-нибудь после этого? Заключение о твоем физическом состоянии тоже было обманом?
– Ты должна идти, – уговаривала Коралия служанку, умоляюще глядя на нее, так как боялась, что Профессор нанесет Морин какое-нибудь увечье.
Лицо Морин так побледнело, что старые ожоги выделялись на ее коже, как разбросанные по ней красные лепестки. На голове ее зияла свежая рана, на щеке и подбородке образовались синяки, по форме напоминающие бабочек. Тем не менее она не желала уходить, пока Профессор не схватил ее и не вытолкал за дверь. С торжествующим видом он запер за ней дверь. Морин стала стучать в оконное стекло и требовать, чтобы Профессор выпустил Коралию. Взгляды двух женщин встретились, и в них была любовь, которая выдержит любые испытания. Тем временем Профессор повел Коралию в подвал.
– У меня не было намерения бежать, – оправдывалась она. – Я оговорилась.
– Так говорят все лжецы, – отозвался Профессор. – Я больше ни на йоту тебе не верю.
– Я вам тоже, – холодно ответила Коралия.
– Посиди тут в одиночестве, это пойдет тебе на пользу, – сказал Сарди и, втолкнув Коралию в подвал, запер дверь. В помещении было темно, но Коралия нашла свечи, фонарь и коробок спичек. В кувшине оказалась вода, и хотя она попахивала ржавчиной, Коралия умылась ею и даже немного выпила. И с удовлетворением подумала, что Морин благополучно ушла к себе и что она сама помогла ей в этом.
В эту ночь Коралия спала на полу. Так как окно было заколочено досками, в помещении было очень темно. До нее доносился гул толпы на эспланаде. Возбуждение в связи с предстоящим открытием Дримленда с каждым днем нарастало. Утром слабый свет стал просачиваться сквозь щели между досками. Коралия обнаружила немного засохших фруктов и съедобных семян, а также эмалированный горшок, который можно было использовать как ночной. Затем она отыскала орудия, которые могли оказаться ей полезны, – совок, молоток и шило. И наконец открыла тот ящик стола, где ее отец хранил свой дневник. Она с мстительным чувством схватила дневник и, сев на земляной пол, принялась читать.
Вскоре ей попалось место, где Профессор перечислял все свои покупки и указывал, где и за какую сумму он их приобрел. Он писал то по-английски, то по-французски и старательно зашифровывал записи, меняя буквы алфавита или употребляя цифры вместо букв, чтобы никто не мог их прочитать. Фокусники не делятся своими секретами, а Сарди был особенно недоверчив – очевидно, потому, что судил о людях по себе.
Он следил за публиковавшимися некрологами. Если умерший был исследователем или ученым, Сарди пробирался в его дом во время похорон, взломав дверь, рылся в его вещах и похищал все, что могло ему пригодиться. Он собирал материал и в операционных городских больниц, где его знали как коллекционера, в молодые годы он ездил за находками в Мексику и Бразилию. Именно там в одном из городишек он встретил мать Малии, просившую милостыню. Жители городка считали, что ее дочь проклята богами.
Братьев Дюрант он нашел в одном из детских домов Нью-Джерси, где они развлекали воспитательниц своими акробатическими трюками, за что получали более приличную пищу. Профессор заплатил двадцать долларов за обоих, и выступать у него братья начали с двенадцати лет. Законов, запрещающих использовать детей в театральных представлениях, в Нью-Йорке не было, и предприимчивые антрепренеры этим пользовались.
Черепаху привезли в тот год, когда родилась Коралия. Глубокий старик, моряк с Канарских островов, владел черепахой уже восемьдесят лет, и, значит, животному было около ста. Загон для черепахи находился как раз над подвальным помещением, и во время чтения было слышно, как она там возится, а на Коралию сыпался песок сквозь щели между досками пола. Подумав о столетнем заточении, Коралия прослезилась, затем продолжила чтение.
«Меч», «Шляпа», «Мышь», «Змея», «Два одинаковых предмета», «Три лица», «Половина женщины», «Костер на ладони», «Карты», «Тузы», «Тройки», «Шарфы», «Голуби».
Описание всех этих фокусов было зашифровано, и Коралия не смогла полностью прочитать записи. Но этим секреты не исчерпывались. Она наткнулась на стоявшую особняком любопытную запись: «Дитя в колыбели». Под ней синей тушью была нарисована рыба. Перелистав несколько страниц, Коралия нашла изображение такой же рыбы на полях. Но в этот момент она услышала наверху шум – какой-то мужчина стучал в дверь и кого-то звал. Она узнала голос Эдди. Ему ответил голос отца, они начали что-то кричать друг другу, раздался звон падающих кастрюль и сковородок. Коралия разобрала слова отца, кричавшего, что Эдди никогда ее не найдет. Она сбежала, говорил отец, и оставила ему, фотографу, записку. Она пишет, что он должен знать правду: она не хочет иметь с ним ничего общего.
Коралия стучала в запертую дверь и кричала, пока не охрипла. Но Эдди уже ушел, хлопнув дверью, и ее мечты об их совместном будущем рассыпались в прах. Эдди, оскорбленный и разочарованный, уже наверняка слился с толпой на улице. Откуда ему было знать, что Коралия, которая читала запоем, не умела писать. Отец говорил, что ее руки слишком неуклюжи для этого. Вот всякие хозяйственные дела это как раз для нее.
Когда стало темнеть, Коралия зажгла фонарь, хотя масла в нем было мало, и его надо было беречь. Найдя одеяло, она завернулась в него. Ночь была холодная, и такой же холод она ощущала внутри. Бумага в дневнике отца была дорогой, но слишком тонкой и рвалась по краям. Коралия начала читать с того места, где находилось изображение рыбы. Запись была сделана восемнадцать лет назад в марте. Синее безоблачное небо в конце зимы, писал Сарди. Листья на кустах сирени уже начали распускаться, а улицы Бруклина между тем еще запорошены снегом. Он жил в Нью-Йорке уже два года и до поздней ночи занимался английским. Он хотел избавиться от акцента, чтобы американцы принимали его за своего. Он топил углем единственную в доме печку и питался рыбой с хлебом, запивая их вином. Дом в Бруклине он купил на деньги, вырученные от продажи смеси, сходной с опиумом, но содержащей в первую очередь не дорогостоящий опиумный мак, а кислотные соединения. Он украл рецепт у другого французского фокусника, который так накачался изобретенным им зельем, что не замечал, как Сарди роется в его бумагах.
Зимой Профессор путешествовал и разыскивал материал – как экспонаты неорганического происхождения, так и животных или людей. Он считал, что спасает людей от бедного и ужасного существования, – правда, они не всегда умели это ценить. Среди его звезд первого сезона были сросшиеся близнецы Хелен и Хелена, молодые привлекательные женщины. Чтобы оплатить их содержание, они работали у Профессора служанками и обязаны были спать вместе с ним. Но довольно скоро они сбежали, оставив дом без присмотра, а его самого без уникального развлечения. Но он был полон решимости найти им замену. Ему было в то время чуть больше сорока, он повидал мир и хотел обосноваться в Бруклине. Выступать с фокусами он больше не хотел. В Нью-Йорке он всерьез занялся научными изысканиями. Но даже человек науки подвластен воле случая, и в марте того же года произошло неожиданное. «В четверг, – писал Профессор, – вернувшись из Нью-Джерси, где я приобрел найденную в болоте челюсть мастодонта, я заметил что-то, шевелящееся под лестницей на террасу. Я решил, что это скунс, которых в Бруклине множество. Несколько дней назад я видел скунса-альбиноса и хотел его поймать, потому что я освоил искусство таксидермии и хотел применить свое умение на практике. Оставив кости мастодонта на траве, я заглянул под крыльцо. Конечно же, эту находку подсунула мне та же судьба, которая изгнала меня из Франции и привела в Нью-Йорк.
Существо под крыльцом хныкало и издавало запах кислого молока. Это был вовсе не скунс, а несчастный младенец. Кто-то завернул его в чистое шерстяное одеяло и заботливо пристроил в удобном месте. Я оставил его там, решив, что скоро за ним придут, а сам занялся мастодонтом, промыв кости у колодца. Младенец между тем вопил и вопил, пока не замолк, выбившись из сил. Я ждал, когда же за ним придет его негодная мать, но уже стемнело, а младенец был на прежнем месте. Я отнес его в дом и рассмотрел на кухонном столе. Это была обыкновенная девочка, не представлявшая для меня никакого интереса. Однако, полностью развернув ее пеленки, я к своей радости увидел, что у нее есть изъян: при абсолютно нормальном теле на руках ее имелись перепонки, словно она была помесью человека и рыбы. Чтобы проверить, может ли она существовать в водной среде, я опустил ее голову в ведро с водой. Девочка билась и вырывалась, а когда я вытащил ее из ведра, стала отфыркиваться и орать пуще прежнего. Значит, в худшем случае я мог избавиться от нее, просто утопив.
Но мне удалось пристроить младенца, отдав его выступавшей у меня необыкновенно тучной женщине по прозвищу Милочка, которая жила с вполне нормальным мужем на Брайтон-Бич. Однако через два дня она принесла девочку обратно, объяснив, что та все время жалобно плачет, и муж сказал: «либо я, либо она». Тогда-то я и понял, что природные аномалии не могут ужиться с обыкновенными людьми, те всегда будут считать их низшими существами. Я уволил Милочку прежде, чем начался новый сезон, и разработал свод правил для своих служащих. Первое правило – никаких браков. Второе – никаких детей. С короткими связями мне пришлось смириться как с исключенем, сделанным для недобросовестных служащих.
Я сидел на террасе, погрузившись в размышления. Младенец лежал в колыбели, в которой раньше одна из моих артисток держала мартышку, выдавая ее за своего ребенка, но мартышка сбежала в леса Куинса, оставив свою хозяйку без средств к существованию. Я не мог решить, что делать с навязанной мне обузой – то ли продать это, то ли отправить в какой-нибудь приют, но сомневался, что там захотят принять ребенка с физическим дефектом. Существовала больница, где я брал иногда такие экземпляры для своего музея. Они держали их под замком. Можно было подкинуть младенца им. Между тем девочка начала кашлять – мартовский воздух был холодным. Во дворе росло старое грушевое дерево, под которым я закапывал трупы животных и прочие негодные вещи. Там же могло найти вечное успокоение и это хрупкое плачущее существо. Дерево давало сладкие плоды, а выкопать яму под ним не представляло труда.
Я поднял голову и заметил красивую рыжеволосую женщину, глядевшую на меня с улицы. При виде ее кровь в моих жилах побежала быстрее.
– Ваш ребенок плачет, – сказала она. – Бедняжка.
– Может быть, вы сумеете успокоить ее? – предположил я. – У меня нет никакого опыта с детьми.
Красотка подошла, осмотрелась и, взяв девочку на руки, стала ее успокаивать.
– Только будьте осторожны, – предупредил я ее. – Это монстр.
– Такая симпатичная крошка? – рассмеялась женщина. – Не говорите глупостей.
Я указал на руки ребенка.
– Видите перепонки? Кто ее знает, может, это тюлень, а не человек.
Рыжеволосая покачала головой. Она явно была уверена в себе.
– Это знак от Бога, показывающий, что она необыкновенный ребенок.
Если бы я верил в Бога, то, наверное, решил бы, что это он прислал мне эту женщину. Ребенок с радостью принялся сосать ее грудь, а я получил полное удовольствие, наблюдая за этой сценой.
– У меня был ребенок, но умер, – объяснила женщина.
– А что, если вам взять на себя заботу об этом ребенке? – спросил я. – А заодно и обо мне?
Она посмотрела на меня прямым взглядом, понимая, что я намекаю на постель.
– Только я не потерплю никаких глупостей от прислуги, – добавил я.
– Не беспокойтесь, глупостей не будет.
– Надеюсь, – сказал я. – Иначе вы горько об этом пожалеете».

 

Итак, приехавшей из Франции матери, которая была красива и грациозна, носила черное, не снимала перчаток и оставила дочери в наследство нитку жемчуга, никогда не существовало. Коралия была всего лишь подкидышем. Если бы не Морин, ее, возможно, отдали бы в больничный музей или утопили в ведре и закопали под грушевым деревом. Говорят, что некоторых вещей лучше не знать. Но от того, кто говорит это, не утаивали его происхождение. Читая дневник, Коралия погружалась все глубже в прошлое, и все, что с ней происходило, из черно-белого превратилось в цветное. Серое стало красным, синим и по-весеннему зеленым. То, что она знала и чем была, обратилось в пепел. И из этого пепла возникла истина, проникавшая сквозь земляной пол вместе с корнями грушевого дерева. В 1893 году некий мужчина строгих правил взял ребенка и рыжеволосую женщину и объявил их своей собственностью.
Назад: Девять Девушка, которая умела летать
Дальше: Десять Правила любви