Лондон, 19 июля 1840 г., воскресенье

Утро сияло необычайной свежестью красок, точно за ночь весь окружавший меня мир был заново раскрашен ярче на два, а то и три оттенка. Подметальщики сновали взад-вперед, шурша метлами в надежде заработать монетку расчисткой пути перед леди в пышных юбках или перед джентльменом в хороших ботинках. Юная девушка в костюме, украшенном блестками, исполняла задорный танец на квадратном коврике, и брошенные ей прохожими пенни поблескивали под ее ногами. Неподалеку бродил древний старик, едва переставляя обмотанные тряпками ноги, и пел таким хриплым голосом, что слов было не разобрать. Прочие уличные артисты под утренним солнцем выглядели ярче летних бабочек – китайский жонглер; акробат, изгибавшийся совершенно противоестественным человеческой природе образом; фокусник, извлекавший монеты и цветные платки из карманов, шляп и ушей зрителей…

Вся эта яркая, живая атмосфера моментально поблекла, стоило лишь нам достичь Ньюгейтской тюрьмы. При свете дня она выглядела не менее величественно, чем той ночью, в окружении толпы. Ее как будто нарочно выстроили так, чтобы вселять страх в сердца прохожих. Громоздкое здание было темным и распластанным по земле, точно древняя жаба, сидящая над вековечной трясиной. Тяжеловесные камни над входом, редкие окна в сплошных каменных стенах – все в облике здания внушало невольную тревогу, согласно замыслу зодчего. Мне пришлось отправиться в Ньюгейт одному, так как Дюпен сослался на необходимость провести день в Британском музее за поисками информации о Ринвике Уильямсе в подшивках газет. Он явно не верил, что бывший муж мисс Портер сможет предоставить нам сколь-нибудь ценные сведения, но тут я был с ним не согласен: человек, сидевший вместе с Ринвиком Уильямсом в тюрьме, наверняка хоть что-то да знает о нем.

Человек, стоявший передо мной, звался мистером Терли и был тюремным надзирателем. Около тридцати пяти лет, очень маленького роста, и, очевидно, большой любитель поесть: его черный костюм был ему столь тесен, что он, казалось, едва мог сделать вдох. Широкополая шляпа придавала ему вид скорее комичный, чем солидный (к коему он явно стремился), однако с виду он был вежлив и готов всемерно помочь посетителю. Я заявил, что пишу исследовательскую статью о тюрьмах для филадельфийского научного журнала и готов заплатить за экскурсию по тюрьме и возможность побеседовать с мистером Николсоном – он, как и говорила мисс Портер, действительно находился в Ньюгейте.

Мистер Терли невесть с чего решил, что, оказав мне помощь, обретет в Филадельфии широкую известность.

– Сперва пройдемте на мужской двор, – сказал он, проворно шагая впереди меня и машинально крутя на пальце огромную связку ключей. – Там у нас содержатся те, кто поприличнее – должники и так далее.

– Там мы найдем и мистера Николсона?

– Именно так, – подтвердил мистер Терли, важно кивнув. – Этот, если бы только представилась возможность, проиграл бы даже свою бессмертную душу.

– Я уже слышал об этом.

Мы миновали комнаты и спальни надзирателей, прошли сквозь тяжелые дубовые ворота и очутились в длинном и узком лабиринте коридоров. На ходу мистер Терли снабжал меня разнообразными фактами из истории Ньюгейтской тюрьмы. Наконец мы вошли в мужское отделение – большую, выбеленную известью комнату, вмещавшую две дюжины заключенных. Обитатели ее мрачно уставились на нас.

– Вот здесь они принимают пищу, – сообщил мистер Терли, указывая на стол. – А вот здесь отдыхают, – он указал на участок пола, над которым рядком висели на вбитых в стену крюках плетеные коврики-подстилки. – А вот здесь заключенные принимают посетителей.

Я взглянул сквозь забранный железной решеткой проем в стене и увидел за ним, примерно в ярде, еще один проем, также забранный решеткой.

– Посетитель ничего не может передать заключенному – никаких инструментов для побега и прочих запрещенных предметов.

– Уверяю, я не намерен передавать мистеру Николсону ничего запретного, – улыбнулся я.

– Я насчет вас и не думал ничего такого, сэр, – официальным тоном ответил мистер Терли. – Но порой бывает. Да-да, бывает.

Он покачал головой, видимо, вспоминая некие мрачные события, затем повернулся к обитателям тюрьмы и обвел их широким жестом.

– А вот это – заключенные.

– Думаете переезжать к нам, сэр? – пискнул невинного вида мальчуган лет четырнадцати. – По мне, чем здесь, так лучше уж в Ботани-бей. Или откуда вы там, если туда еще берут таких, как мы?

– Ма-алчать! А-атставить дерзости! – начальственным тоном гаркнул мистер Терли.

В помещении находились трое, кому было уже за семьдесят. Интересно, кто из них – друг Ринвика Уильямса?

– Могу ли я побеседовать с мистером Николсоном? – напомнил я своему провожатому.

– Николсон, – зычно скомандовал мистер Терли, – пожалуйте сюда! Наш гость из Филадельфии, мистер По, желает говорить с вами.

– Филадельфия, столица квакеров? Издалека гость, издалека…

От группы заключенных отделился и заковылял к нам иссохший старик с морщинистым лицом. Один глаз его был затянут бельмом. Костюм мистера Николсона был весьма модным и роскошным много лет назад, отчего он очень походил на призрака из прошлых времен.

– Роберт Николсон, – представился старик.

Я осторожно пожал поданную руку. Казалось, плоть ее иссохла до костей, а кожа на ощупь оказалась сухой и тонкой, точно бумага или сухой кукурузный лист.

– Вы имеете честь познакомиться с мистером По, ученым, который пишет статью для научного журнала, – объявил старику мистер Терли. – А мистер Николсон – из Шотландии, но Ньюгейт для него, можно сказать, второй дом. Много раз он покидал нас, но еще ни разу не забыл вернуться.

Мистер Николсон улыбнулся, обнажив прорехи в зубах.

– Родился в Инвернессе, обнищал в Лондоне.

– Злостный неплательщик. Многие приходили мистеру Николсону на помощь, но он никак не может пройти мимо игорного стола. Несмотря на то, что проигрывает куда чаще, чем выигрывает.

Я почувствовал, что не могу судить этого старика за его грехи. В конце концов, только милосердие добрых друзей спасло от дома призрения мою собственную мать, да и сам я в юности, проигравшись, серьезно увяз в долгах.

– Я слышал, вы были знакомы с Ринвиком Уильямсом. Тем самым, которого осудили за преступления Лондонского Монстра.

Я ожидал, что Николсон начнет мямлить и увиливать, но он ответил немедленно.

– Да, конечно! Ринвик Уильямс, отправленный в Ньюгейт как Монстр… Я был на балу, который он здесь устроил. До сих пор прекрасно помню это, – признался старик. – Вот же штука: далекое прошлое помнится мне во всех подробностях, а что было вчера – тут же вылетает из головы. А бал… да, замечательный у нас тогда вышел вечер!

– Что за бал, мистер Николсон? – нахмурился надзиратель. – Где?

– Здесь, во дворе, – отвечал старик. – В августе семьсот девяностого, и погода выдалась прекрасная. Я был – только-только с воли, и Ринвик Уильямс тоже.

– Пожалуйста, расскажите об этом бале, мистер Николсон, – попросил я. – Казалось бы, Ньюгейт – место вовсе не подходящее для празднеств.

Мистер Николсон согласно кивнул.

– Ну, сказать «бал» – это, пожалуй, преувеличение. Просто собралось человек пятьдесят. Уильямс разослал приглашения своим родственникам, друзьям-подругам со своей цветочной фабрики – прелестные там были француженки, как сейчас помню – и другим знакомым, поддерживавшим его, пока тянулись судебные разбирательства. И товарищей по заключению вроде меня, конечно, пригласил – тем более мы-то и так уже были здесь. Для начала выпили чаю, слегка закусили, а там началась музыка – две скрипки и флейта. Хозяин наш был весьма искусным танцовщиком. Думаю, ему и на сцене выступать доводилось.

Все эти подробности, определенно, внушали доверие к рассказчику. Я ободряюще кивнул.

– После нам подали холодный ужин и вдоволь вина. А к девяти вечера всем посторонним гостям пришлось откланяться, так как в этот час запирают ворота тюрьмы.

Я перевел взгляд на мистера Терли. Тот, хоть не сразу, но уловил мой безмолвный вопрос.

– Да, после девяти часов – никаких посетителей не положено, это верно, но заключенным нельзя устраивать балы. Вправду, сэр, вы, должно быть, путаете.

Слегка смущенный историей старика, мистер Терли вежливо, но твердо покачал головой.

– Вероятно, это было возможно в семьсот девяностом? Мистер Терли, как вы полагаете, могли ведь порядки с тех пор измениться?

– Ну… – Мистер Терли ненадолго задумался. – Не могу знать, так как в то время меня здесь не было. Пятьдесят лет назад правила внутреннего распорядка могли быть другими. Но в данный момент это, конечно же, запрещено.

– Да, праздник удался на славу, – смущенно продолжал мистер Николсон. – Наверное, так веселиться мне с тех пор больше и не доводилось.

– И не доведется, – твердо сказал надзиратель, полный решимости подавить любое вольнодумство в зародыше.

– Может, мне разрешите, сэр? – пропищал юный пройдоха. – Меня-то мамка часто «монстром» ругала. А раз так, можно мне устроить такой же бал?

– Определенно, нет, – ответил мистер Терли.

– Как я понимаю, Ринвик Уильямс настаивал на своей невиновности и подал прошение о пересмотре его дела, которое и было удовлетворено в декабре тысяча семьсот девяностого. Он вновь был признан виновным, но в менее серьезном правонарушении. Мистер Николсон, как вы, будучи знакомым с ним лично, полагаете – был он вправду виновен или нет?

Старик рассмеялся.

– Конечно, Ринвик Уильямс частенько заглядывался на дам. Но, сказать вам правду, перед прекрасным полом он робел. Трудно поверить, что у него хватило бы удали разрезать юбки на женщине, а уж тем паче – такой уйме женщин. Помню, как он боялся свою жену…

Вдоль моей спины словно пробежала целая муравьиная колонна.

– Жену? Ринвик Уильямс был женат?

– Именно, сэр. Они познакомились на том самом «Балу у Монстра», как его после назвали. Она тоже была из заключенных, но за что сидела – не знаю. Может, несостоятельность. Хотя характер у нее был отвратительный – возможно, и за что-то посерьезнее.

– Я и не знал, что заключенные мужчины и женщины могут вступать в связь.

По большей части, я сказал это самому себе, но мистер Терли взял на себя труд ответить.

– Случается, – с праведным возмущением сказал он. – И не без злосчастных последствий, лишь умножающих скорбь и несчастье.

– Еще бы, – хмыкнул мистер Николсон. – Именно такая ситуация с Ринвиком Уильямсом и вышла. Без средств к существованию, заключен в тюрьму, да вдобавок – новорожденный младенец. И женщина, считающая, что он должен содержать ее с сыном.

– Сын, рожденный в Ньюгейте?

Мурашки вновь пробежали по моей спине. Мистер Николсон кивнул:

– Его брат, аптекарь, был очень недоволен – зачем ему лишний рот.

Я тут же начал высчитывать, сколько лет может быть сыну Ринвика Уильямса сейчас. Ринвик Уильямс отбывал наказание с июля 1790 до конца 1796 года. Если его сын родился во время заключения, то теперь ему, должно быть, от сорока пяти до сорока девяти. Однако мне воспоминаний старика было мало, требовались более веские доказательства его существования.

– Не припомните ли год рождения ребенка?

Старик Николсон ненадолго задумался, прикрыв зрячий глаз и словно бы глядя на меня в упор другим, бельмастым.

– Когда родился – не припомню, – сказал он, разом обращая в прах мои надежды. – А вот крестили его в мае тысяча семьсот девяносто пятого – я как раз ненадолго вышел из Ньюгейта и жил у сестры. Этот день я помню точно, так как был приглашен на крестины.

– Где же его крестили? – перебил я его, забыв от нетерпения о манерах.

Старик пожал плечами, словно ответ был очевиден.

– В церкви Гроба Господня, где же еще?

– Всех младенцев, рожденных в тюрьме, крестят там – благо церковь эта от нас через улицу, – добавил мистер Терли.

Безусловно, в этом был смысл. Мне уже не терпелось отправиться в эту церковь и разузнать о таинственном сыне Ринвика Уильямса побольше.

– Благодарю вас, мистер Николсон. Вы оказали мне неоценимую помощь.

– Что ж, был рад помочь. И был бы еще более рад, если бы сердце вам подсказало ссудить мне небольшую сумму, которая весьма помогла бы в моем положении.

С этими словами старик улыбнулся беззубой улыбкой, заставившей меня смутиться. Но едва я потянулся к карману, мистер Терли отрицательно покачал головой.

– Радуйтесь, что вам довелось помочь ученому человеку, мистер Николсон. Пусть это и будет вам наградой. А возмещение ваших долгов – обязанность ваших друзей и родственников, а никак не мистера По.

Прежде чем я или старик успели вымолвить еще хоть слово, мистер Терли увлек меня к выходу. Быстрым шагом мы миновали полутемный коридор и вышли на открытый квадратный дворик.

– Здесь заключенные могут совершать моцион, – сообщил он. – И здесь, если верить мистеру Николсону, был устроен тот самый бал.

Он недовольно покачал головой, явно расстроенный столь вопиющим нарушением порядка.

– Экстраординарно! – сказал я.

Мне не терпелось отправиться в церковь Гроба Господня и попытаться найти доказательства тому, что у Уильямса был сын, но прежде необходимо было закончить экскурсию. Пройдя через двор, мы в конце концов оказались в знаменитой «давильной камере» – длинном, мрачном помещении с двумя маленькими оконцами в каменной стене. На полу в полном унынии распластались двое.

– Это все равно что покойники, – сказал мистер Терли. – Приговоренные к казни ждут ее здесь до утра.

Заключенные не могли не слышать его слов, но даже не шелохнулись. Я вспомнил о бедном мистере Курвуазье. Как, должно быть, страдала его душа, пока он сидел здесь в ожидании петли! Вот такой участи опасалась и бабушка, и эти опасения толкнули ее на ту самую ложь…

Мистер Терли провел меня через лабиринт коридоров, из вежливости я задавал какие-то вопросы об устройстве тюрьмы, о ее истории, о самых закоренелых преступниках, содержавшихся в ней, но почти не запомнил ответов. Кровь бурлила в жилах от предвкушения того, что я могу обнаружить в церкви Гроба Господня, мысли путались, точно после доброй порции мятного джулепа. Наконец мы добрались до выхода из тюрьмы, где я невнятно пообещал прислать мистеру Терли экземпляр будущей научной статьи и удалился с поспешностью, граничившей с грубостью.

Режущий уши уличный шум Сноу-хилл исчез без следа, стоило мне ступить под свод церкви Гроба Господня. Войдя, я остановился, чтобы внимательнее рассмотреть великолепие ее интерьера. Два ряда колонн тосканского ордера делили пространство натрое, края потолков в виде крестовых сводов были украшены орнаментом, изображавшим голубей. Роскошный резной алтарь величественно сиял позолотой под тремя оконными проемами, а уж орган был просто поразителен! Сквозь небольшие окошки струился нежный свет, все внутри дышало покоем.

И все же смерть неразрывно связывала церковь Гроба Господня с Ньюгейтом. Каждый раз перед казнью церковный звонарь спускался в туннель, ведущий из церкви в тюрьму, и, достигнув места назначения, двенадцать раз звонил в ручной колокол, призывая преступников, ожидающих виселицы, к покаянию. Интересно, как обстояло дело с детьми ньюгейтских заключенных, младенцами, ожидавшими крещения?

Стараясь не мешать сидевшим на скамьях со сложенными на груди руками и взглядами, опущенными долу, молящимся, я прошел через зал в поисках кого-либо, кому я мог бы задать интересующие меня вопросы. Должно быть, мое поведение выглядело подозрительно: повернувшись, чтобы осмотреть противоположный конец зала, я обнаружил прямо перед собой весьма рослого и строгого пожилого человека с седыми волосами и пронзительными синими глазами, одетого в простую черную сутану.

– Вы заблудились, сэр? – спросил он глубоким резким басом.

Если таким голосом читать приговоренным строфы, призывающие к покаянию, то на виселицу они наверняка должны отправляться с неподдельным страхом в сердцах.

– Я ищу кого-нибудь, кто помог бы мне отыскать запись о крещении. Мистер Терли сообщил мне, что искать следует здесь.

Человек в сутане взирал на меня, словно чувствовал в последней моей реплике некоторое преувеличение.

– Отчего вы ищете эту запись? Вы полагаете, что некто на самом деле не был крещен или является самозванцем?

Новость о том, что Ринвик Уильямс, возможно, имел сына, так возбудила мои нервы, что я не учел возможных препятствий на пути к главной, жизненно важной детали – имени его сына. Что же ответить? Скрыть правду – вдруг он узрит обман своим острым взглядом? Рассказать все как есть – вдруг он знает историю Ринвика Уильямса и Монстра и откажет?

– Я ищу запись о крещении, совершенном в мае тысяча семьсот девяносто пятого года. К сожалению, точной даты назвать не могу. Отца звали Ринвик Уильямс. Он вместе с матерью ребенка был заключен в Ньюгейтскую тюрьму, там этот ребенок и родился. Я же – родственник мисс Сары Портер из Маргита, пострадавшей некогда от нападения Ринвика Уильямса. Теперь же ее снова преследует какой-то дьявол, и она подозревает, что это сын того самого Лондонского Монстра. Я здесь, чтобы помочь мисс Портер удостовериться, вправду ли у Ринвика Уильямса был сын, и если так, то как его зовут.

Клирик окинул меня взглядом таксидермиста, изучающего мертвую птицу. Хмыкнув, он распахнул передо мной дверь. Мы прошли в комнату, где находился стол и множество полок, забитых книгами. Подойдя к полкам, он быстро отыскал огромный том в кожаном переплете и сел с ним к столу. Я остался стоять на пороге, и священник, не поднимая глаз и не говоря ни слова, подозвал меня к себе резким жестом. Я сел в кресло у стола и принялся ждать, наблюдая, как его палец скользит вдоль строк.

– Крещен в мае тысяча семьсот девяносто пятого, отец – Ринвик Уильямс? – переспросил он.

– Да.

– Мать – Элизабет Робинс?

– По-моему, да, – соврал я.

– Их сын, Джордж Ринвик Уильямс, был крещен здесь тридцать первого мая означенного года.

Священник развернул ко мне книгу и указал в ней нужную запись.

– Но Ринвик Уильямс тогда еще пребывал в заключении! И освобожден был лишь в декабре. Видимо, дата ошибочна.

– Дата верна, – твердо ответил священник. – Такие ситуации с преступниками, содержащимися в Ньюгейте, возникают гораздо чаще, чем хотелось бы.

– И сына назвали Джорджем Ринвиком Уильямсом?

– Так здесь сказано.

С этими словами он захлопнул кожаный переплет.

– Большое спасибо, сэр!

– Надеюсь, эти сведения помогут мисс Портер.

– Помогут, я уверен!

Священник лишь чуть приподнял густые брови.

– Всего хорошего, сэр.

Кучер гнал лошадь по узким улочкам, ведущим к «Аристократической гостинице Брауна», неровной рысью. Я ликовал. После Ринвика Уильямса действительно остался сын сорока пяти лет от роду, и это совпадало с возрастом человека, изображавшего писаря, профессора и человека со злобным взглядом, сидевшего в зале на моих публичных чтениях. Помня о непрестанном стремлении Дюпена уничтожить Вальдемара, сгубившего его семью, я вполне допускал, что Джордж Уильямс может желать мне вреда, пусть даже я никак не причастен к ложному обвинению, выдвинутому бабушкой против его отца, Ринвика Уильямса. Также нельзя было отрицать вероятность, что и доктор Уоллис на самом деле – все тот же переодетый Джордж Уильямс, но ужас от этой мысли уравновешивался тем, что теперь мне известно истинное имя врага. Мой враг – больше не таинственный призрак, наделенный сверхъестественными силами, а всего лишь человек по имени Джордж Уильямс.

Добравшись до «Аристократической гостиницы Брауна», я предвкушал, как расскажу о своем открытии Дюпену, но мгновенно забыл обо всем, едва портье подал мне маленький пакет, надписанный рукой Мадди. Наконец-то! Весточка из дому, от моих любимых! Совершенно счастлив от этого нежданного подарка судьбы, я поспешил к себе в номер и там немедленно разорвал пакет. Восемь писем выскользнули на ониксовый столик. Я опустился в кресло и некоторое время подождал, устраиваясь поуютнее, прежде чем приступить к чтению любых, хоть самых пустячных новостей о любимой жене. После этой приятной интерлюдии я развернул письмо Мадди… и вся моя радость обратилась в прах.

И эта новость плыла через Атлантику больше месяца… Каким беспомощным я почувствовал себя! Не говоря уж о том, что плавание в Филадельфию займет еще шесть недель. Что же я обнаружу дома, вернувшись к концу августа?

Я немедля взялся организовывать обратное путешествие и прибег к помощи сурового ночного портье, отнесшегося к сложившейся ситуации с удивительным сочувствием. Он обещал организовать мой отъезд как можно скорее и сдержал обещание. Через несколько часов у меня был билет на «Грампус», отплывавший из Лондона в Нью-Йорк двадцать первого июля. Сердечная тревога заставила улечься рано. В постели я перечел письма Сисси, надеясь, что это хоть немного подсластит сны. После я погасил свет и тут, в темноте, мне пришло в голову, сколь сильно может изменить чью-нибудь жизнь письмо, которое было отправлено, но так и не дошло до адресата.