Глава 9
Царь Сибирь любит
Две весны бог нас миловал, в третий раз не пронесёт грозу мороком, – говорил Семён Ульянович, решительно шагая по узкой тропинке в сугробах над обрывом. – Бухарцы брешут, что в степи снега много, а весна по моим приметам будет скорая и дружная. Затопит весь Нижний посад.
– Да какого беса ты меня тащишь? – споткнувшись, разозлился Гагарин.
– На месте покажу, – многозначительно сообщил Семён Ульянович.
– А то я там не видел ничего никогда!..
Ремезов вёл князя Гагарина вдоль стены Воеводского двора. Стена была составлена из бревенчатых срубов-городней, давно превращённых в амбары. Сверху вразнобой торчали тесины кровель, раздёрганных непогодами. Тропу протоптали здесь ночные сторожа. Тропа прижималась к стене, потому что с другой стороны совсем рядом разверзалась пропасть – обрыв Троицкого мыса. Глубоко внизу виднелись снежные крыши и грязные улицы Тобольска. Порывами налетал ветер, словно изумлённый тем, что люди оказались на такой высоте. Неимоверный объём пространства будоражил душу, как полёт.
– Смотри! – Семён Ульянович указал рукавицей на Савватьевскую башню. – Надо убрать скарб из башни, весной она упадёт.
– Уберу, – буркнул Гагарин, придерживая шапку.
Воеводский двор Семён Ульянович соорудил двадцать пять лет назад – при воеводе Головине. Тогда от стен до обрыва было сажен десять. Сейчас осталось всего две сажени. Троицкий мыс неудержимо осыпался.
– Каменный кремль здесь ставить – как у вертлявой бабы на заду. Всё под гору свалится, – заявил Ремезов.
– Ну, тогда перетопчемся без кремля, – проворчал Гагарин.
Семён Ульянович сделал вид, что не услышал. После давнего туманного одобрения губернатора он убедил себя, будто Матвей Петрович согласился возводить кремль из кирпича, и уже воображал себе стены и разные башни. А Матвей Петрович ещё летом прикинул, в какую копейку ему влетят работы, и решил, что всё это обойдётся слишком дорого. Потешить тщание архитектона достаточно столпной церкви и на взвозе ярусной башни со шпицем.
– Да я про то говорю, что надо берег удержать!
– Как? Палками подпереть?
– Смотри, губернатор, – Ремезов требовательно оглянулся на Гагарина. – Видишь, Иртыш этот мыс стороной по дуге обходит? – Ремезов широко обвёл окоём рукой. – А вон там впадает Тобол.
– Да ну? Быть не может!
Но Семён Ульянович и на издёвку не обратил внимания.
– Он втыкается в Иртыш, как нож в бок. Летом оно ладно, а в половодье Тобол ломит напрямик, как медведь. И сдвигает стрежень Иртыша прямо к мысу. А большая река – что пьяный мужик: все углы пообшибает.
– И что с того?
– Надо устье Тобола перенести.
Матвей Петрович уже не удивлялся замыслам Ремезова.
– Всего-то? – спросил он. – Давай лучше лестницу до небес построим.
– Я со смыслом говорю, Матвей Петрович, я тебе не дурак. Понятно, что реку не перетащить. Но в прежних столетьях, при Ермаке ещё, Тобол впадал в Иртыш двумя рукавами. Потом один рукав оползнем передавило, и с той поры весь Тобол нам прямо в лоб катит. Надо откопать Тоболу старый путь, тогда мы его напор ослабим. Тобол перестанет в Иртыш толкаться, а Иртыш по разгону будет стороной от мыса пролетать, как в межень. Тогда на мысу можно и кремль построить – уже не страшно.
– Осатанел ты, Ульяныч, – с досадой сказал Матвей Петрович. – Столпы тебе забабахать, кремль, да ещё и реку повернуть? Немыслимое дело. Оно мне в сто тыщ аукнется. Ни царь, ни таможня таких денег не дадут.
– Да чего в сто тыщ-то? Чай, не из Китая досюда канаву рыть!
– Всё одно не по карману.
– Псы и те ногой забор подпирают, чтоб струёй не подмыть! – вспылил Ремезов. – А Тобол – не псиная струя! На кой ляд тогда кремль строить?
– А я тебе кремля и не обещал, – сказал Матвей Петрович, развернулся и пошёл по узкой тропинке прочь.
Матвей Петрович думал, что откажет архитектону – и точно камень с плеч свалит, однако облегчения он почему-то не испытывал. Будущее стало пустым. Он ведь привык к большим делам: прокладывал Вышневолоцкий канал, восстанавливал Москву после пожара… А в Тобольске что? Ничего. Ульяныч так уверенно расписывал ему кремль – здесь пройдут стены, здесь поднимутся башни, здесь будет оружейный двор, а здесь – посольский… Но всё это останется невидимым, неосязаемым, не сущим… Зато он сбережёт свои деньги. Ведь и вправду такая затея – покушение на его личный доход.
Ремезов больше не появлялся – понятно, обиделся. И леший с ним. Гагарину жаль было беспокойного старика, но слишком много с ним хлопот и растрат. С каких шишей Ульяныч решил, будто он лучше всех знает, что Тобольску надобно? В мыслях Матвей Петрович не раз спорил с Ремезовым, доказывая архитектону, что игрушечный кремль – напрасная блажь. И всё-таки в этой блажи было то острое и тонкое чувство жизни, без которого жить пресно.
Пришла весна, небо протаяло, облез снег на крышах, зачирикали птицы, и воздух был таким сладким, словно вернулись молодость, удаль и желание затащить в постель пригожую девку. Но это вечный обман апреля. Нельзя ему поддаваться – слишком горьким будет разочарование, потому что он всё равно уже не краснощёкий парень. А зрелым мужам господь уготовал иные радости. Они благороднее, как чистый алмаз благороднее яркой стекляшки.
Всю ночь после Пасхи за тобольскими пристанями Иртыш, оживая во тьме, широко и грозно трещал и скрежетал, будто кто-то отдирал крышку на ящике с посылкой, – это начался ледоход. До высоты Алафейских гор донесло резкий запах свежей воды. Утром Тобольск увидел, что река превратилась в огромную полосу колотого льда. Она сама по себе медленно ехала мимо города, шевелилась, глухо рокотала, шуршала и скрипела всей своей протяжённостью. На блестящих гранях мелькали вспышки солнца. Порой какая-то льдина вдруг выползала вверх углом и переворачивалась. Облака двигались в небе над Тобольском вместе с Иртышом. Казалось, что весна с полуденной стороны мира вздыбила и перекосила земную твердь, и теперь льдины с облаками одинаково скользят под уклон.
А через несколько дней началось наводнение. Иртыш неотвратимо и тихо вошёл в город по руслам речек и улицам, затопил площади и подворья, проник в каждый закоулок и в каждую расщелину. Жители Нижнего посада перегнали скот на Верхний посад, но сами остались в домах. Вода поднялась на полторы сажени. Мутная и грязная, она всё равно победно блестела. Среди блеска плавали доски и поленья, клочья сена, разбитые бочки, трупы собак, тряпки, телеги, прясла заборов, куски дёрна с погребов и разный мусор. С Троицкой горы крыши домов казались горбатыми плотами.
Дитмер позвал Матвея Петровича поглядеть, как упадёт Савватьевская башня. Матвей Петрович вышел на обрыв. Бревенчатая громада наклонилась над пустотой, словно смертельно раненная, с неё сыпалась труха. Глубоко внизу волны Иртыша толкались в оголённый откос горы. Наконец суглинок потёк из-под подошвы строения, край обрыва осел, башня грузно вздрогнула и повалилась. Ещё в падении она расслоилась на спутанные квадраты венцов; венцы, ударяясь о склон, распадались на брёвна, а брёвна, махая в туче пыли длинными хвостами, грудами и врассыпную катились вниз вперемешку с земляными глыбами. Всё это с плеском обрушилось в воду. Ободранный откос дымился пылью. Объёмистая башня исчезла, как в сказке. На её месте зияла взрытая яма между двумя амбарами, и в яме ошалело метались крысы.
– Вам ещё следует взглянуть на нижние городские укрепления, господин губернатор, – вежливо сказал Матвею Петровичу Дитмер.
– А что там?
– Они могут не выдержать давления льда.
Матвей Петрович забрался в двуколку и поехал на Панин бугор.
Панин бугор возвышался за Софийским двором и Казачьим взвозом, как упрямый покатый лоб. По преданию, здесь погиб Никита Пан, сподвижник Ермака, предательски убитый стрелой в спину. Бугор уже обтаял от снега, но ещё не зазеленел. На краю бугра стоял Ремезов. Он глядел вдаль и даже не поздоровался с Гагариным. С бугра открывался вид на оборонный вал, который отделял Нижний посад Тобольска от Княжьего луга.
Ровный заливной луг вытянулся на три версты от вала до мыса Почеваш. В доермаковой древности сибирские князья-тайбугины с ручными соколами охотились здесь на зайцев, а где-то на Алафейских горах стоял их летний Соколиный городок – Бицык-тура. По Княжьему лугу с соколом на кожаной рукавице скакали и Сенбахта-хан, и Саускан-хан, и хан Едигер. Потом хан Кучум победил Едигера, взял в плен и приказал переломить ему хребет; беспомощного Едигера живьём бросили на съедение волкам. Кучум и его сыновья-царевичи тоже полюбили охоту на Княжьем лугу, а затем дружины Ермака сразились здесь с войском Кучума и отбили Сибирь. Когда Ермак погиб, казаки ушли, а изгнанный Кучум скитался в степях, по Княжьему лугу носился последний хан Сибири – Сейдяк. Соколиная забава завела его в ловушку Данилы Чулкова, основателя русского города Тоболеск.
Сейчас и Княжий луг, и Нижний посад Тобольска были затоплены, но Княжий луг докуда видно был сплошь забит сверкающим льдом. Ледяное поле упиралось в оборонный вал, проложенный от Алафейских гор дугой к Иртышу. Эта дуга потихоньку сбрасывала лёд в реку, не позволяя ему всем скопищем двинуться на посад и снести все дома и улицы подчистую.
– Ох, и лаялся я с воеводой из-за этого вала, – вдруг сказал Ремезов, не оборачиваясь на Гагарина. – Строить надо было в изгиб, чтобы лёд спускало, не собирало в запань, а изгиб через подворья шёл. Сотню, наверное, дворов я на снос обрёк. Убить меня хотели мужики. Ничего, я их всех переорал.
Матвей Петрович тяжело вздохнул.
– Ладно, Ульяныч, – сказал он. – Завтра поедем устье Тобола смотреть.
Наутро у Казачьего взвоза князя Гагарина ожидал дощаник с десятком гребцов. Ремезов причалил рядом на лодке-насаде с распашными вёслами.
– Ко мне садись, – хмуро бросил он Матвею Петровичу. – Дощаник нам ни к чему. Мы попробуем по Прорве пройти.
– По какой прорве?
– Так протока называется.
– Ты меня утопишь, Ульяныч, – Гагарин с опаской посмотрел на лодку.
– Мне только спасибо скажут.
Перекрестившись, Матвей Петрович забрался к Ремезову. Капитон, лакей Гагарина, тоже полез в насаду, но Ремезов оттолкнул его веслом.
Удивительно было плыть по улицам Нижнего города мимо заплотов, сейчас низеньких, как борта у лодки, и почти вровень с окнами домов. На крышах амбаров кое-где сидели собаки; они бросались к краю и радостно облаивали плывущих. Берёзы, торчащие из воды, журчали всеми ветками. Ремезов вывел насаду на простор Иртыша и уверенно погнал её через реку, широкую, словно море. Матвей Петрович смотрел, как Ремезов гребёт, и думал, что старик ещё крепок, будто кожаный ремень. Ремезов лишь изредка оглядывался через плечо, чтобы не налететь на льдину.
К полудню они поднялись по Тоболу к тому месту, где начиналась протока Прорва, – к мысу Темир-бугор. Здесь Тобол делал поворот, а крутой, заросший ельником берег в излучине был грубо промят ложбиной, похожей на русло старицы. Ложбина была затоплена. Выглядела она диковато и жутко, но Ремезов бестрепетно загрёб левым веслом, направляя туда насаду.
– Видишь, обрыв ополз и засыпал протоку, – сказал Ремезов Матвею Петровичу, не переставая грести. – В паводок вода ещё протискивается, а в межень промоина не шире Курдюмки или Тырковки. Всё песком затянуло.
– Предлагаешь прокопать?
– Сделать ров на полторы версты – зачин для реки. Следующей весной вода сама пробьёт путь до Иртыша. Разрядим Тобол. Располовиним.
В этой мрачной речной и лесной теснине слова Ремезова звучали очень странно, будто Ремезов был богом, который управляет землёй: передвигает горы с места на место и заново прокладывает реки.
– Вон там, на бугре, у хана Кучума была засада на Ермака, – Ремезов кивнул на высокий берег. – Дружина на стругах в Прорву завернула, а на бугор кучумов воевода Темир выставил великое множество лучников. Они должны были стрелами перебить ермаковичей на Прорве. Казаки оробели и вспять погребли. И вдруг хоругви у них с древков сорвались и сами по воздуху вперёд поплыли. Ермак всё понял и приказал наступать. И дружины прошли, а все стрелы татарские просто в воду ссыпались. Чудо.
Лощина постепенно сузилась, тёмная стоячая вода превратилась в тихий поток, однако путь перекрыл затор из грязного льда и бурелома. Ремезов деловито причалил, собираясь посмотреть, велика ли преграда – можно ли обнести лодку сушей? Он полез через борт на моховую бровку, но с шумом и плеском провалился в воду по пояс. Ругаясь, он залез обратно в лодку.
– С-сатана! – шипел он, отжимая штаны.
– Ладно, я понял про эту Прорву, – махнул рукой Гагарин. – Как спадёт вода, надо землемеров посылать.
– Слышь, Петрович, давай пристанем, – попросил Ремезов. – Обсушусь у костра. А то на Иртыше в мокрых портах застыну – потом ноги отломятся.
Матвей Петрович подумал: а почему бы и нет? Ему нравилось в этом спокойном и неярком весеннем лесу. Хорошо погреться у огонька, как в молодости, когда из Иркутского острога он ездил на Байкал рыбачить.
Скоро они уже сидели на сухом берегу у костра. Матвей Петрович жевал пирог со смородиной – ремезовский припас, и запивал из берестяного ковша, которым зачерпнул речной воды. Семён Ульянович воткнул перед огнём колышки, надел на них свои поршни и портянки, а сам запахнул на брюхе армяк и сушил на весу штаны. Штаны важно курились белым паром. Из-под армяка у Ремезова потешно торчали жилистые волосатые ноги; ступни были простонародно расшлёпанные, как у лешего.
Дым костра смешивался с речной свежестью, потрескивали дрова, вода журчала в протоке, и в голом, спутанном тальнике чирикала птичка. Поляну устилала жухлая прошлогодняя трава – словно домотканый половичок. Высоко-высоко над Тоболом на север летели журавли. Матвей Петрович вдруг ощутил такое умиротворение, словно наконец-то исцелился. Глядя на тёмный еловый Темир-бугор за речкой, Матвей Петрович признался:
– Жаль, что я ни разу чуда не видел.
– На что оно тебе? – ворчливо отозвался Ремезов. – Чудо – божья помощь, когда надо человеку, да сил не хватает. А ты без чуда всё можешь.
Матвей Петрович не забывал, с кем и зачем он здесь оказался.
– Чего могу? – усмехнулся он, догадываясь, что хочет услышать Семён Ульяныч. – Реку лопатами поворотить? Кремль на свой кошт построить?
– Хочешь, расскажу, как я бога о чуде молил? – вдруг спросил Ремезов.
– Давай.
– Когда Приказную палату строили, я заворовался. Честно тебе говорю. Брёвен себе отписал, тёсу, кирпича, и подворье себе новое скатал. Михайла Яковлич, воевода Черкасский, меня на том поймал. А я упёрся: ни в чём, мол, не повинен. Он спорить не стал, но после палаты меня от дела отодвинул. Не умела, дескать, пёсья нога на блюде лежать, так валяйся под столом. Два года я в опале просидел. А потом Черкасский задумал Гостиный двор возводить. И я узнал, что он ищет архитектона. Выспрашивает про Фёдора Меркурича Чайку, который тогда в Тюмени владыке Филофею собор строил, про Ивана Сороку из Верхотурья – его потом Исаак Далматовский призвал, про Логина Корсакова из Соликамска. Про всех, кроме меня. Я каждый день в Софию бегал свечи ставить, чтобы Черкасский меня вернул. Трудно, что ли, господу такое чудо сотворить? Мелочь, ему раз плюнуть.
– И что? – живо спросил Гагарин.
Семён Ульянович не рассказал другого – как он стал архитектоном. Ведь в молодости он был никем: помогал отцу – сотнику служилых и зелейному мастеру, вот и всё. Он не видел никаких построек из кирпича, кроме русских печей. Ему было уже под сорок, когда воевода Шеин и митрополит Павел затеяли Софию. Сотворение собора перепахало душу Семёна. Завораживало, как медленно и торжественно растут стены, выгибаются арки и смыкаются своды. Тогда Семёна как раз наконец-то поверстали в службу на место отца, и он сразу попросился на собор, но воевода отказал. И Семён Ульянович вникал в дело вприглядку, со стороны и своим умом. Никто его не учил.
Потом митрополит Павел начал возводить в кирпиче Софийский двор. Семён Ульянович к тому времени уже побывал в Москве и своими глазами увидел дивное каменное зодчество. Тобольские воеводы ценили Ремезова как изографа, который к росписям служебных «доездов» прикладывает чертежи слобод, но не допустили до митрополичьего строительства. Воевода Головин поручил Ремезову сооружать бревенчатые укрепления Воеводского двора и посада. Мечта стать настоящим архитектоном, подобно тем московским мастерам, что приехали на работы к митрополиту, так и оставалась мечтой.
Семёну Ульяновичу повезло только через несколько лет. Он привёз в Москву, в Сибирский приказ, соболиную казну и большую карту Сибири, и эту карту увидел Андрей Андреич Виниус, глава приказа. Виниус дотошно расспросил Ремезова о Сибири: он задумал наладить заводы за Уралом, и ему полезно было поговорить со знатоком тех дремучих палестин. Ремезов ударил челом, и Виниус пособил сибиряку: отправил к московским умельцам поучиться хоть малость, дал фряжскую книгу о строительной искусности и настоял, чтобы князь Черкасский, новый воевода, назначил изографа Сёмку архитектоном. А Сёмке было тогда пятьдесят шесть. Много ли господь ещё дозволит ему успеть до скончания живота? Но господь дозволил – и немало. А Сёмка, вишь, проворовался. И в гордыне не хотел покаяться, хотя ничего желаннее каменного зодчества для него под небом не было.
– Как понял, что не видать мне больше работы, а чудом меня господь не выручит, пошёл я к Михайле Яковлевичу и сам пал в ноги. Прости, говорю. Грешен. Вор. Забери подворье – верни меня к делу. Оно дороже гордыни.
– И что Черкасский? – с любопытством спросил Гагарин.
– Вернул меня. Велел строить Гостиный двор. И подворье оставил. Только обозвал скотом псоватым, скопыжником и блядьим сыном.
– Я бы так же сделал, – удовлетворённо усмехнулся Гагарин.
Семён Ульянович рассказывал про себя не в порыве дружества. Он знал, что казна никогда не расщедрится на кремль, а вот губернатор – может. Но для него это будут те деньги, которые он не положит в свой карман. И Семён Ульянович хотел убедить Матвея Петровича, что бог милостив, и расходы не обернутся убытком. «А если и обернутся, – подумал Семён Ульянович, – то Гагарин не разорится». Когда воеводы-то разорялись? Не бывало такого.
Матвей Петрович слушал с увлечением, но понимал на свой лад. Значит, Ульяныч тоже при своём интересе. На Приказной палате он себе подворье отстроил, а на кремле отстроит подворья для сыновей. Кремль ему нужен, потому что это выгода от мечты. Что ж, ничего дурного. Заработал – получи.
Матвей Петрович не верил в какое-то чистое рвение. Бессребреников надо искать в обителях, как он нашёл Филофея, а не в миру. Мирянин, может, и не гонится за одной лишь сплошной выгодой, но выгода всё равно должна быть. Гагарину, как и Ремезову, нравились большие и славные дела, однако начинать такое дело без знания товарища – всё равно что строить без чертежа и смет. И теперь Ремезов стал ясен Матвею Петровичу. Даже близок. Всё верно, Ульяныч – светлый человек. Угоден господу. Но человек, а не праведник. И с людьми Гагарин умел управляться. Знал, на что ради людей можно сподвигнуться, а на что – не стоит. Если Ремезов хочет помощи, то Матвей Петрович должен видеть, сколько Ремезов возьмёт себе, и что ему важнее – сделать дело или украсть денег? Отвечать-то губернатору.
– Добро, уболтал, Ульяныч, – добродушно сказал Гагарин. – Напишу я Петру Лексеичу, попрошу денег на твой кремль. А царь Сибирь любит.
