21
Минус первый
Она расплачивалась с таксистом евро, которые взяла на вокзале из банкомата, когда Милгрим ровным голосом произнес:
– Фолиаж.
Она обернулась:
– Что?
Он, прижимая к себе сумку, вылезал из такси.
– Магазин на Оксфорд-стрит. Штаны камуфляжного оттенка «фолиаж». Тот же человек. Только что вошел туда, куда мы идем.
Чуть растерянный пациент психотерапевта исчез; вернулось то звериное, настороженное. У Холлис было впечатление, что Милгрим принюхивается.
– Сдачи не надо, – сказала она таксисту и, жестом попросив Милгрима отойти с дороги, вылезла и вытащила чемодан. Потом захлопнула дверцу, и такси отъехало, оставив их на тротуаре.
– Кто-то за нами следит, – сказал Милгрим.
– Бигенд?
– Не знаю. Заходите.
– А вы что будете делать?
– Посмотрю.
– Точно?
– Можно мне взять ваш ноутбук?
Холлис нагнулась, расстегнула чемодан и вытащила мак. Милгрим сунул его под мышку, словно папку. Видно было, как возвращается его рассеянная мягкость. Он уходит в себя, чувствовала Холлис и гадала, что бы это значило.
– Идите, пожалуйста, – сказал он.
– Евро. – Она протянула ему несколько бумажек.
Затем повернулась и покатила чемодан по тротуару, в толпу у входа. Может, Милгриму чудится? Возможно. Хотя Бигенду свойственно привлекать к себе нежелательное внимание, а затем следить за теми, кто следит за ним. В точности как собирался сейчас Милгрим. Она обернулась, думая его увидеть, но он уже растворился.
На входе надо было заплатить пять евро девушке-японке и сдать чемодан.
За арками виднелся мощеный двор. Группки курящих девушек придавали ему разом естественный и уютный вид.
Сам «Салон дю вэнтаж» проходил в переоборудованном здании семнадцатого века, которому принадлежал двор. Гламурный лоск прошлого десятилетия плавно вписался в барочную архитектуру.
Чуть ли не половину посетителей составляли японцы. Большинство двигалось примерно в одном направлении, и Холлис пошла со всеми, по минималистской лестнице светлого шведского дерева, в первый из двух ярко освещенных залов, где хрустальные люстры сияли над тщательно выставленной одеждой: на вешалках, на стеклянных прилавках, на столах соответствующей эпохи.
Из гугла Холлис знала, что в этом году салон посвящен восьмидесятым. Ее всегда поражало, что время, в которое она уже жила, становится эпохой. Значит ли это, что она и сейчас живет в каком-то историческом периоде, и если да, то как его назовут? Первые десятилетия нового века вроде бы еще не получили четкого названия. Мода относительно недавнего прошлого вызывала у нее странное чувство. Наверное, память как-то осовременивает вещи, которые ты носила, и вживую они оказываются совсем не такие, какими их помнишь. Особенно чудны́ми выглядели плечи; талия и подол оказывались не там, где ждешь.
Впрочем, восьмидесятые Холлис вовсе не походили на то, что было представлено здесь: по большей части Жан-Поль Готье, Тьерри Мюглер, Аззадин Алайя и Клод Монтана.
Она посмотрела рукописный ценник на шерстяном мюглеровском жакете. Будь здесь Хайди и фанатей она по таким вещам (которые на самом деле были ей даром не нужны), последние карточки муйла усвистели бы за час, и все равно покупки уместились бы в одном такси.
Она подняла голову и зажмурилась, встретившись взглядом с самой собой на фотографии Антона Корбейна, увеличенной и вздернутой на прозрачной леске над вешалкой с Мюглером. Анахронизм, подумала Холлис. Даже не ее эпоха. Фотография была сделана в 1996 году.
Чтобы скорее сбежать от фотографии, Холлис отклонила предложение примерить мюглеровский жакет. Она на ходу достала айфон, и Бигенд ответил сразу, не дав своему мобильному шанса зазвонить.
– Губерт, вы отправляли сюда кого-нибудь еще?
– Нет, – ответил он. – А надо было?
– Вы поручали кому-нибудь следить за нами в «Селфридже»?
– Нет.
– Милгрим считает, что заметил здесь человека, которого видел там.
– Все возможно. Парижскому офису не сообщали о вашем приезде. Попросить, чтобы вам кого-нибудь прислали?
– Нет, просто хотела проверить.
– Еще что-нибудь для меня есть?
– Пока нет. Мы только что добрались. Спасибо.
Она дала отбой раньше, чем Бигенд успел попрощаться. И замерла с поднятой рукой, с телефоном на уровне уха, внезапно осознав культовую знаковость своей позы. В языке жестов, свойственных публичному пространству, роль сигарет отошла телефонам. Люди в позе, которая узнается за квартал, уже не курят. Девушка на фотографии Корбейна никогда такого не видела.
Номер, который вчера дал Клэмми, долго не отвечал.
– Да?
– Джордж? Это Холлис Генри. Мы встречались в «Кабинете», когда там жил Редж.
– Да. Клэмми звонил. Тебе надо поговорить с Мере.
– Да, хотелось бы.
– И ты здесь?
– Да.
– Боюсь, ничего не выйдет, – тоном скорее молодого юриста, чем клавишника «Тумб».
– Она не хочет со мной говорить?
– Не может.
– Очень жаль, – сказала Холлис.
– Нет, нет, – ответил Джордж, – не в том смысле. Она оформляет сделку по Шанель, которую привезла из Мельбурна. Токийские дилеры. Пригласили ее на ланч. Я тут пока сижу вместо нее.
Холлис отодвинула айфон, облегченно вздохнула и вновь поднесла телефон к уху:
– Так она согласна со мной поговорить?
– Да. Ей нравится твоя музыка. Ее мама твоя поклонница. Ты где?
– На втором этаже рядом с лестницей.
– Видела, там твою фотографию повесили?
– Да, я заметила.
– Мы в самом дальнем конце. Я буду тебя высматривать.
– Спасибо.
Холлис двинулась вглубь зала. По пути ей попался прилавок с джинсой явно не восьмидесятых. Все вещи тут были старше продавца, которому она на вид дала бы примерно сороковник. Он так и ел ее глазами – из-за хаундсовской куртки, решила Холлис.
Олдувай Джордж нашелся за архипелагом оранжево-прозрачной надувной мебели, тоже едва ли восьмидесятых. Он был в джинсах и плаще цвета хаки. Гориллья внешность не портила его, скорее добавляла шарма.
– Ты как?
– Спасибо, хорошо, – ответила она, пожимая ему руку. – А ты?
– Ни шиша не продал с тех пор, как японцы увели Мере. Видать, нет у меня торгашеской жилки.
Оксфорд, сказал про Джорджа Инчмейл, когда Холлис пытала его вчера вечером. Баллиол, ФПЭ с отличием. Холлис понятия не имела, что это значит, помимо того, что для нынешнего занятия у него явный перебор образования. «И, пожалуйста, никому не рассказывай», – добавил Инчмейл.
– Хорошо, что она тебе не нужна, – сказала Холлис.
Она разглядывала восемь очень маленьких костюмов Шанель одного покроя на темно-серых портняжных манекенах. Похоже, ничего другого Мередит Овертон на ярмарку не привезла. Все костюмы были из какой-то объемной ткани с рисунком вроде сильно увеличенной «куриной лапки» в цветовой гамме от ядовито-оранжевого до горчичного. Холлис смутно помнились кухонные рукавицы из похожего материала. Она вообще-то видела женщин, на которых такие костюмы смотрятся очень эффектно, но только раз, в Каннах. Видимо, подумала она тогда, весь финт в том, что жакет и юбка категорически отказываются облегать. Через костюмы была пропущена тонкая стальная цепь в полиэтиленовой пленке.
– Они очень дорогие? – спросила Холлис.
– Хочется верить. Мере нашла их в Сиднее – распродажа имущества. Их заказала в начале восьмидесятых жена очень успешного застройщика. Уникальные ткани, уникальный пошив. Продавцы понятия не имели, что это за вещи. Но сбыть их хорошо можно либо сейчас на салоне, либо в Токио. А все серьезные японские покупатели сегодня здесь, и Париж добавляет некой символической ценности. Их шили тут.
– Она была миниатюрная. – Холлис потянулась было к обшитой тканью пуговице, но отдернула руку.
– Хочешь посмотреть ее фотографию в таком костюме?
– Правда есть такая фотография?
– Мере нарыла в австралийских газетах и глянцевых журналах. Даже фильмик маленький нашла.
– Нет, спасибо, – сказала Холлис.
Восемь манекенов в ярких костюмах внезапно показались ей кладбищенскими памятниками, фетишами умерших шаманов, заряженными злой энергией.
– Еще сумочки есть. Как новые. Мере их привезла, но не выкладывает. Они чуть подешевле, так что их все время просили бы посмотреть. А она не хочет, чтобы руками лапали.
– Клэмми рассказал, что я ищу?
– Без подробностей, но теперь, когда ты здесь, подозреваю, что речь о твоей куртке.
Странно было слышать, что кто-то за пределом Бигендова круга, помимо Клэмми, упоминает «Хаундс».
– Что ты об этом знаешь? – спросила Холлис.
– Не больше Клэмми. Мере очень скрытная. В этом бизнесе важнее хранить секреты, чем рекламироваться.
– Как так?
– Серьезных покупателей не столько, чтобы нужна была реклама. Настоящих дилеров раз-два и обчелся.
Джордж понравился ей при первой встрече в «Кабинете», сейчас это ощущение еще усилилось.
– Клэмми сказал, Мере, когда училась в Лондоне в обувном колледже, знала кого-то, кто связан с «Габриэль Хаундс». – Холлис говорила напрямик. Решение доверять Джорджу пришло внезапно и, как всякое такое решение, было непростым, однако в подобных делах трудно только начать.
– Возможно, – с улыбкой отвечал Джордж. Голова у него была совершенно невозможных пропорций: массивная нижняя половина лица, густые сросшиеся брови, а между ними и плотной шапочкой волос – от силы на два пальца лба. – Но лучше ты у нее самой спроси.
– Давно вы вместе?
– Примерно с тех пор, как Клэмми познакомился с ней в Мельбурне. То есть не совсем так, но она уже тогда мне нравилась. Мере уверяет, что в ту пору это было не взаимно, но я сомневаюсь. – Он улыбнулся.
– Она живет в Лондоне? Здесь?
– В Мельбурне.
– Не ближний свет.
– Да. – Он нахмурился. – Про Инчмейла. Пока ты здесь.
– Да?
– Он правда мучает Клэмми, микшируя минусовки. Я стараюсь держаться подальше.
– Да.
– Посоветуешь что-нибудь из своего опыта? Можно ли как-то проще с ним поладить?
– Вы скоро поедете в Аризону. В Тусон, – сказала Холлис. – Там есть очень маленькая студия, ее хозяин – любимый звукооператор Инчмейла. Для начала сделают что-то ужасное с вашими лондонскими минусовками. Молчите и не вмешивайтесь. Потом вы фактически перезапишете альбом, но быстро, безболезненно, и, я уверена, результат вам очень понравится. Я уже объяснила это Клэмми, но, боюсь, он не въехал.
– Редж не делал такого, когда продюсировал наш первый альбом, хотя мы были ближе к Тусону.
– Тогда он не считал вас своими в собственном понимании. Теперь вы его. Ну или почти его.
– Спасибо. Приятно слышать.
– Если будет совсем невмоготу, позвони мне. А невмоготу будет. Клэмми так точно. Но вы прыгнули вместе с Реджем, и если доверитесь ему, он приземлится на ноги, и альбом вместе с ним. Редж и в обычное время не сахар, а чем ближе к финалу, тем он хуже. Не знаешь, когда Мере вернется?
Джордж глянул на огромные наручные часы цвета игрушечной пожарной машины.
– Уже час как ушла. На самом деле я понятия не имею, когда она вернется. Сам жду. Кофе хочется, сил нет.
– Кофе во дворе?
– Да. Большой черный?
– Я тебе принесу.
– Можно спуститься на лифте, – сказал Джордж, указывая.
– Спасибо.
Лифт был немецкий, из матированной нержавеющей стали – философская антитеза кабинетовскому, хотя размером ненамного больше. Холлис нажала «1», но когда на табло зажегся ноль, поняла, что нажала «-1».
Дверь открылась в тусклый голубоватый свет и полную тишину.
Холлис вышла.
Древние каменные недра, уходящие под улицу, в приглушенном свете спрятанных дискотечных прожекторов. Голые полы. Резервное салонное оборудование – хромированные вешалки и манекены, сюрреалистические из-за освещения, задавленные огромностью сводов.
Удивительно и неожиданно.
И вдруг, в дальнем конце голубых арок, на лестнице, человек, о котором говорил Милгрим. Кепи с маленьким козырьком, короткая черная куртка на молнии.
Он увидел ее.
Она шагнула назад в лифт и нажала «0».
