47
Улица N
На деревьях, которые помнили еще гражданскую войну, за Филадельфией, водились призраки.
До этого рельсы бежали вдоль бесконечной череды крошечных одноквартирных домов; царящая здесь нищета равнялась по силе только нейтронной бомбе – если, конечно, верить рассказам военных о прошлом.
Пустые, безлюдные улицы, и в тон им – пустые окна без стекол. Бесколесые остовы японских автомобилей на обочинах, лежащие прямо на брюхе. Здания не просто из другого времени, а скорее уже из другого мира; может статься, из Белфаста после сектантской биологической атаки.
Зато миновав Филадельфию (и приняв очередную таблетку), Милгрим начал улавливать краем глаза отблески существ иного мира – может, ангелов? Предвечернее солнце озаряло пролетающие мимо деревья фосфоресцирующим свечением в духе Максфилда Пэрриша, и вероятно, именно эпилептическое мельтешение пейзажа за окном поезда породило призраков. Вид у них был спокойно-безучастный, если не сказать – благосклонный. Эфемерные создания имели самое тесное отношение к этому месту, к этому часу времени года, но только не к истории самого́ зрителя.
Напротив сидел Браун и беспрестанно стучал по клавишам «бронированного» лэптопа. Всякий раз, когда он что-то писал, на его лице исподволь появлялась беспокойная гримаса. Милгриму оставалось лишь гадать о причинах. Возможно, Браун сомневался в своей способности к работе с текстом или заранее ждал отказа и брани со стороны адресата. Или просто чувствовал себя не в своей тарелке, сочиняя доклад о новых провалах? Если Милгрим правильно понимал его цели, то Браун еще никогда не добивался успеха с этим НУ, не говоря уже о Субъекте, хотя и прилагал все усилия. Зато ему по крайней мере удалось перехватить некий предмет, который должен был перейти из рук в руки на Юнион-сквер. Пожалуй, поимка НУ не входила в задачи Брауна, ведь это могло спугнуть многочисленную родню обоих мужчин, за которыми велась охота. Тогда и квартирный «жучок», потребовавший столько хлопот, уже не помог бы.
Итак, по предположению Милгрима, Браун теперь напрягался над отчетом о событиях на Юнион-сквер. Пленник отчего-то был уверен, что ни в одном из отчетов подобного рода не упоминалось ни его имя, ни чернокожие союзники Денниса. И это к лучшему.
Милгрима беспокоило другое. Браун еще не спрашивал, почему он явился своим ходом и без наручника. Если спросит, придется ответить: дескать, ремешок сам отвалился, а тут началось волнение в парке, так что переводчик, желая облегчить отступление, решил на собственный страх и риск вернуться к машине.
Солнечные лучи, мелькающие сквозь кроны, утомили глаза, и Милгрим подумал, не почитать ли книгу. Но успел только сунуть ладонь в боковой карман и прикоснуться к потрепанной обложке, как тут же уснул, прижавшись щекой к теплому стеклу. Браун растолкал его уже перед самым вашингтонским вокзалом.
Все тело ужасно ныло – видимо, после непривычного напряжения в парке; да и страху пришлось натерпеться, так что чего уж там. Милгрим поднялся на еле гнущихся ногах и начал отряхиваться от крошек сандвича с индейкой, которым подкрепился еще до Филадельфии.
– Пошевеливайся. – Браун толкнул его в спину.
Сам он обвешался поклажей, точно вьючная лошадь: ремни от лэптопа и сумки перекрещивались у него на груди. Должно быть, учился на каком-нибудь семинаре, как нужно следить за своим багажом, чтобы не украли. Милгрим вообще подозревал, что Браун импровизирует очень редко и с большой неохотой, поскольку свято верит, будто существует единственно верный способ совершить любое дело и только этот способ имеет право на существование.
Наблюдая за тем, как спутник бессознательно пытается шагать с ним в ногу, пленник почуял в этом довольно властном человеке еще и глубоко заложенную необходимость подчиняться чужой воле.
На вокзале Милгрим внезапно почувствовал себя очень маленьким и втянул голову в плечи, высоко подняв воротник пальто. Он словно видел себя и Брауна со стороны, с высоты украшенных арок: два хлопотливых жучка, ползущих по мраморным просторам. Мужчина буквально принуждал себя бросать косые взгляды сверху вниз на покрытые письменами камни, аллегорические скульптуры, на позолоту – словом, на всю эту суетную роскошь американского ренессанса нового века.
Выйдя на уличный воздух, немного сырой и теплый, пропахший промышленным, но не нью-йоркским дымом, Браун быстро поймал такси и назвал адрес водителю-таиландцу в желтых стрелковых очках. Милгрим никогда не мог разобраться в местной карте города: какие-то круги, радиальные дороги напоминали таинственные знаки масонской ложи... Но адрес был простой, и пленник его запомнил: улица N. Еще один алфавитный город, а какая большая разница. В незрелые годы первой администрации Клинтона Милгрим провел здесь три недели, в составе целой команды переводил с русского языка торговые отчеты для одной лоббистской фирмы.
В какой-то момент машина свернула с оживленной торговой улицы, ослепляющей модными брендами, и очутилась в более тихих окрестностях со старыми домиками, исключительно для местных жителей. Милгрим припомнил название архитектурного стиля – «федеральный», а потом и название самого района – Джорджтаун. Семинары по стилю проходили в одном из особняков, не похожем на те, что пролетали за окном; он был крупнее и с огороженным садом на заднем дворе. Милгрим улизнул туда, чтобы покурить травки, и неожиданно наткнулся на гигантскую черепаху в компании не менее гигантского кролика. Казалось бы, ничего удивительного: просто хозяин прогуливал своих любимцев. Однако теперь тот день рисовался в памяти неким чудом из детства. Если подумать, в настоящем детстве Милгриму не хватало чудесных минут; возможно, поэтому он готов был переместить субъективную временну́ю межу дальше, нежели следовало. Но это явно произошло в Джорджтауне. Узкие кирпичные фасады приглушенных оттенков, деревянные черные ставни... Складывалось ощущение, будто бы где-то здесь трудились не покладая рук Ральф Лорен и Марта Стюарт – наконец-то вместе, бок о бок, – натирая мебель и паркеты золотистым пчелиным воском.
Машина резко затормозила, и ядовито-желтые очки повернулись к Брауну.
– Вам сюда?
«Наверное», – молча ответил Милгрим, а Браун протянул таксисту несколько сложенных купюр и велел своему спутнику вылезать.
Подошвы Милгрима то и дело скользили на старых кирпичах со стертыми от времени углами. Пленник поднялся за Брауном по трем высоким гранитным ступеням, скруглившимся за несколько столетий. Крашеную черную дверь под веерообразным окном украшал гербовый орел из свежеполированной бронзы, настолько древний, что смахивал не на хищную птицу, которых Милгриму доводилось видеть, а на какое-то существо из древней мифологии – быть может, на феникса. Тем временем внимание Брауна целиком захватила клавиатура из полированной нержавеющей стали, вмонтированная в косяк; мужчина усердно набирал некий код, написанный на клочке голубой бумаги. Милгрим поднял глаза. Вдоль дороги моргали очень дорогие фонари в старинном стиле. Где-то в соседнем квартале лаял огромный пес.
Едва лишь код был набран, послышался резкий короткий скрип, и дверь сама по себе отперлась.
– Входи, – приказал Браун.
Милгрим торопливо ухватился за ручку, утопил большим пальцем кнопку посередине и слегка поднажал. Дверь беззвучно распахнулась, и он шагнул вперед, уже точно зная, что дом окажется пуст. Перед глазами оказалась длинная медная пластина с переключателями сделанная под старину. Вошедший нажал ближайшую к двери круглую кнопку, сделанную из жемчужины. Над головой загорелась чаша из кремового стекла, обрамленная цветами из бронзы. Милгрим опустил глаза. Кругом блестел полированный серый мрамор.
За спиной коротко щелкнул замок: это Браун запер дверь.
Потом, по-хозяйски нажав еще несколько кнопок на медной пластине, прибавил света. Милгрим заметил, что был не так далек от истины в своих догадках насчет Марты и Ральфа. Правда, мебель оказалась ненастоящая; она скорее напоминала традиционно украшенный вестибюль в «Четырех временах года».
– А здесь мило, – услышал себя как бы со стороны Милгрим.
Браун развернулся на пятке и злобно уставился на него.
– Извиняюсь, – сказал пленник.
