Глава 11

На следующий день я встал очень поздно и нашел мать в кухне за чашкой чая: она просматривала газеты, разбросанные по кухонному столу.

– Я вчера полдня провела в банке, – начала она, будто продолжая разговор.

– При-вет.

– Да-да, привет, но ты дослушай: твой отец согласен помогать. Детали контракта мы еще обсуждаем, но дело решенное, так что у меня наметился прогресс. – Она сидела, положив ногу на ногу и покачивая ступней. – Я уже говорила с Синди. Я-то думала, у нее туго с деньгами, а она вдруг дает мне место в здании галереи! Я уж и не знаю… Ее семья переживает трудные времена…

Мне с трудом удалось не вздрогнуть.

– Почему?

– Из-за Джеймса. Знаешь Джеймса, да? Он учился в Кантри-Дей… до этой недели. Она забрала его из Кантри-Дей и перевела в Буллингтон. Этим же все сказано! Это все равно что повесить на доме объявление: «Соседи, если кто не слышал, у моего ребенка проблемы». Ей кажется, это все ее вина. Мне ее ужасно жаль. Не знаю, почему она себя так казнит. Бедный Джеймс эмоционально раздавлен – когда он не в школе, он в галерее с Синди. Но я не стану совать нос в чужие дела… Нет, ну ты представляешь?!

Мать увлеченно рассказывала, как она оформит будущую витрину и какая мебель ей понадобится, не замечая, что я молчу. Я слушал вполуха, думая только о Джеймсе, и, когда мать сказала, что ей нужно ехать, я среагировал так быстро, что удивился сам себе. Я попросил ее взять и меня и, сверкнув одной из ее собственных улыбок, предназначавшихся для театральной публики, спросил, нельзя ли и мне увидеть ее новый офис. Мать меня обняла. Я продолжал говорить, причем как совершенно незнакомый мне человек.

– Ты молодец, – сказал я. – Я тоже хочу посмотреть.

Мать пришла в восторг. Лгать ей оказалось на редкость легко – даже на душе стало как-то легче.

Приехав, мы постояли на улице, заглядывая в необорудованный офис через большие окна – ключей у матери еще не было. В больших темных очках и модном шарфе цвета лаванды она казалась кинозвездой пятидесятых годов, режиссирующей собственный фильм, когда показывала, где будет сидеть с клиентками и планировать вечеринки, где – хранить свои дизайнерские портфолио, а какую часть превратит в фотогалерею.

– Значит, идея такая, – говорила мать. – Клиентки сами будут выбирать темы и детали праздника. Вечеринка будет в специально подготовленном помещении или у вас дома? Элегантность должна бросаться в глаза или быть неявной, будто вы сами устроили праздник? Это тоже своего рода шоу, причем целиком зависящее от вкуса клиентки, поэтому у нее должна быть возможность сравнить разные варианты.

– Или предложить что-то свое, – подхватил я.

– Вот именно.

Галерея Синди находилась рядом – ей принадлежало все здание. Мы пошли туда. Я ради этого и поехал, но вдруг отчего-то разучился нормально дышать и не мог стоять на месте. Витрина тянулась через весь фасад; яркий отсвет от двух огромных, выполненных кричащими красками картин ложился на тротуар. Матери особенно понравилась одна из работ, но я ни на чем не мог сосредоточиться.

– Фантастическое оформление, – похвалила она. – Мимо не пройдешь.

Стол в приемной был завален брошюрами и каталогами. Мать представила меня помощнице Синди, такой же длинной и современной, как некрашеные двутавровые балки под перекрытиями выставочного зала. Галерею строили в стиле обновленного склада, хотя в этой части города никогда не было промышленных складов, однако это не смущало десяток посетителей, бродивших между перегородок по залу. Глядя на мою мать через толстые линзы очков в черной оправе, секретарша повторила мое имя как непривычное иностранное слово.

Пока мы ждали Синди, я боялся пошевелиться, не обдумав заранее каждый жест. От страха я так скалился в улыбке, что непонятно, как челюсти не выпали на пол. В конце концов я застыл столбом у какого-то рисунка, в сотый раз гадая, признался Джеймс Синди или нет. Кое-как овладев собой, чтобы иметь возможность связно мыслить и не шататься от собственного дыхания, я понял, что по-прежнему не хочу ничего говорить матери. Признаться ей – все равно что открыть дверь и впустить в наш дом отца Грега, а если он вернется, то весть о случившемся облетит весь город, и от этой мысли мне делалось еще хуже, чем если бы нас в свое время застали в подвале. Пока никто не знает, это как если бы ничего и не было. Этой версии я и придерживался: ничего никогда не было.

Не знаю, сколько времени я простоял перед рисунком, когда подошла мать.

– Что ты делаешь? Почему ты ведешь себя как сумасшедший? Здесь, на людях?

– Что? – У меня, должно быть, действительно был вид ненормального.

– Что с тобой происходит? – прошипела мать. Я не видел ее такой взбешенной с тех пор, как вернулся домой от Елены. – Синди разговаривает по телефону, скоро подойдет. – Мать огляделась и сверкнула одной из своих обворожительных, «для публики», улыбок.

Рядом ходили всего один-два человека, а мы с матерью разговаривали очень тихо – вряд ли кто-нибудь что-то расслышал, но за ее внешней оживленностью угадывалась хорошо знакомая прежняя досада.

Я посмотрел на мужской портрет, перед которым стоял. Холст представлял собой симметричную решетку, так что можно было разглядеть и трехмерное изображение молодого человека с кривой полуулыбкой, и плоскую поверхность, разбитую на разноцветные кубы. Мне хотелось прыгнуть в один из этих кубов и слиться с красным или синим цветом, а то, что от меня останется, пусть бы исчезло.

Мать тронула меня за плечо. Я обернулся и увидел Синди, высунувшую голову из-за угла. Я машинально улыбнулся в ответ, чувствуя, как на лице появляется привычная маска. Мне захотелось плакать, но как заплачешь, если углы рта приподняты до отказа и вдвинуты в щеки. Опять моя мать со своим естественным отбором самых жизнерадостных.

Они с Синди обнялись и восхитились тем, как хорошо выглядит каждая из них. В отличие от своей помощницы, Синди вышла не в черном. По-моему, она из тех, кто вообще не носит черное – все-таки владелица арт-галереи. Казалось, Синди рада нашему появлению, но вид у нее был усталый: толстый слой тонального крема не мог скрыть мешки под глазами.

– Извини, что заставила ждать – я разговаривала с Уолтером, – сказала Синди.

– С каких пор он звонит тебе среди дня? – удивилась мать.

– Просто мы сейчас стараемся побольше общаться, – сказала Синди вроде бы с облегчением. – Как хорошо, что ты привезла Эйдена, – добавила она, энергично шагая в глубину галереи (мы старались не отстать). – Джеймс внизу, играет в видеоигры. Эйден, ты спустись к нему, поиграйте вместе, а мы с твоей мамой поговорим.

Я сдерживался изо всех сил, копируя манеру матери. «Действуй по плану, – твердил я себе. – Поговори с ним». В конце галереи узкая лестница вела вниз, в складские помещения внизу. У подножия лестницы я увидел картины в рамах, тесно составленные на стеллаже. Синди перегнулась через перила.

– Милый! – позвала она. Ответа не последовало. Слышались автоматные очереди и болезненный скулеж персонажей видеоигры. Синди силилась улыбнуться, изо всех сил сжимая перила. – Мальчик мой, ты где? – Она спустилась на пару ступенек и заорала: – Джеймс!

По-моему, ее услышали в галерее. Синди потерла лоб и сказала уже другим тоном:

– Извините. Я вся на нервах. Простите. Я в порядке.

– Ну конечно, дорогая, – откликнулась мать.

– Джеймс! – снова позвала Синди.

Автоматная пальба прекратилась, и из недр цокольного этажа донесся голос Джеймса:

– Мам, я здесь, здесь! Я уровень проходил! Я здесь, – повторил он, появляясь из-за поворота.

Он остановился у стеллажа с картинами, спрятав руки под полами зеленой с черным фланелевой рубашки, – худой, жилистый, в черных узких джинсах, кудрявые волосы свисают на лицо. Страшно было слышать от него совершенно взрослые интонации. У меня сжалось горло при мысли о том, что из-за этого заморыша отец Грег ко мне переменился. Даже зная все, что я знал, и понимая, насколько извращенной была привязанность отца Грега, я не мог не ненавидеть Джеймса.

Он заморгал при виде нас троих.

– Здрасьте, – сказал он, когда Синди еще раз нас представила, и по его застывшему лицу – губы со скорбной складкой даже не дрогнули – я понял, что Джеймс не хочет меня видеть.

Синди заставила сына пригласить меня поиграть.

– Нам с твоей мамой нужно многое обсудить, – обратилась она ко мне. – Это может занять некоторое время.

– Вот бы поскорее! – вырвалось у матери.

– Ты шутишь? – Синди овладела собой. – Мы будем соседками. И у меня есть идеи, которые могут оказаться полезными для нас обеих.

– Я играю в «Мир после чумы», – сказал Джеймс. – Ты, наверное, тоже можешь поиграть. – Говорил он негромко, но все равно впечатление было жутковатое: его голос звучал зловещим шепотом.

– Как, в эту игру? – вмешалась Синди.

– Ну, мам! – заныл Джеймс.

– Ладно, ладно, – оборвала его стенания Синди. – Я не критикую, просто спрашиваю. – Она нервно повернулась к моей матери и начала подниматься по ступенькам. – Ох уж эти сегодняшние дети… – На секунду она замолчала и продолжила, когда они отошли от лестницы: – Так из-за них беспокоишься… или за них, не знаю…

Настала пауза, и я понял, что это мне намек оставить их одних. Я сказал Синди, что спущусь к Джеймсу.

– Похоже, там происходит нечто интересное, – заявил я.

Синди расцвела, и я понял, что попал в точку. Мне словно вручили старый сценарий, и я продолжил разговор, не законченный на рождественской вечеринке.

Спустившись, я прошел мимо стеллажей с картинами и шкафов с папками. Джеймс уже вернулся к своей игре. Под потолком импровизированного коридора между «единицами хранения» тянулся ряд тусклых рельсовых светильников; еще два ряда не горели, расходясь в других направлениях. Электронные вопли и выстрелы раздавались откуда-то из-за шкафов. Свернув за угол, я попал в маленький офис, где Джеймс отодвинул мебель и установил видеопроектор и экран. Персонажи на экране были с него ростом. Джеймс играл за героя в красной кожаной куртке, палившего из полуавтоматического пистолета в армаду зомби, которые с завыванием брели вперед, пока им не отстреливали головы. Кровавые брызги то и дело разлетались по экрану. Мне стало не по себе.

– Извини, – тихо сказал я, но Джеймс все равно испуганно дернулся. – Прости, прости. Я вот подумал – спущусь к тебе.

Разноцветные отсветы с экрана играли на бледном лице Джеймса. Он словно бы съежился, спрятался внутрь себя и отступил на шаг. Один из зомби метнул топор в героя в красной куртке, другой поднял его на вилы. Новый удар, вопль, и аватар Джеймса превратился в кровавое месиво. Орда зомби надвинулась на него и начала пожирать труп. Экран затянуло красной пленкой.

На полу между нами был расстелен маленький ковер, и ни Джеймс, ни я не пересекали эту границу.

– В холодильнике есть газировка, – сказал наконец Джеймс, указав на маленькую коричневую дверцу под письменным столом.

В подвале было прохладно, чашка горячего чаю или кофе пришлась бы более кстати, но я все же взял банку колы из холодильника. Прислонившись к столу, я обратил внимание, насколько я выше Джеймса. Он поглядел на экран и покачал головой.

– Ну, раз ты меня убил, можно начать заново. Хочешь быть вторым героем? У меня есть еще один пульт. – Джеймс нажал какие-то кнопки и пролистнул несколько заставок, пока не нашел два профиля, плавающих на сером фоне.

– Второй герой – девушка, что ли? – спросил я. Как и ее товарищ, цифровая воительница была одета в кожаную куртку, только черную. – Ладно, сойдет. Что надо делать?

Джеймс пошарил в ящике стола и извлек второй пульт. Подключая его, он объяснял мне основные функции: как пинать, как бить, как стрелять, как бросать гранату и где брать боеприпасы, потому что их мало и они далеко друг от друга. Он относился ко всему этому очень серьезно и, инструктируя меня, прижимал пульт к груди.

– Спасибо, – сказал я через минуту. – Но это всего лишь игра, разберусь по ходу.

– В общем, да, – согласился Джеймс, – но, раз уж собрался играть, играй правильно. – В свете проектора и экрана он походил на священника, отправляющего богослужение, и я подумал: может, и я так выгляжу в глазах одноклассников, когда отвечаю на вопросы учителя машинально и безучастно. Я потянулся за пультом. Джеймс отпрянул и подал мне пульт на вытянутой руке, чуть ли не бросив его мне в ладонь. – Можешь встать вон там. – Он показал на другую сторону ковра.

Я послушался, и игра началась. Хотя мы боролись с зомби как напарники, большинство из них убил Джеймс, а я только наугад палил по экрану. Если бы игра меня интересовала, я бы порадовался, что мы играем не друг против друга: Джеймс бы меня замочил в два счета – ему не надоедало делать это снова и снова. Он играл хорошо, и я предположил, что он уже не раз проходил все уровни. Он действовал по четкому алгоритму: входит зомби, надо его уничтожить, а для этого нужно достать обойму, вставить и стрелять, стрелять, стрелять. Я знал, как успокаивает нервы многократное выполнение задач на реакцию и скорость: голова занята, посторонние мысли не лезут.

Джеймс по другую сторону ковра стоял неподвижно, только пальцы мелькали на кнопках.

– Говорят, ты пошел в другую школу? – спросил я.

– Мама перевела.

– Да ладно, серьезно? И куда?

– Не знаю, мне все равно. Эй, осторожнее! Гляди, что делаешь! – крикнул Джеймс.

Я позволил моей героине подойти слишком близко к зомби, который укусил ее в плечо.

– Бей с разворота! С разворота бей! – закричал Джеймс.

Я начал нажимать на кнопки и успел заставить аватара крутануться и врезать зомби с ноги. Затем, раз уж он был близко, разнес ему голову. Обезглавленное тело топталось на месте.

– Да, – прошептал Джеймс. Он воспользовался трупом, чтобы блокировать начавшуюся атаку, и разнес группу приближавшихся зомби гранатой. Его аватар рвался вперед и вел нас дальше.

– Ей не нравится академия? Это же хорошая школа.

– Не знаю.

– А что не так?

– Просто мама думает, что мне надо пойти куда-нибудь еще. Я не знаю.

Наши герои выбежали на городскую площадь со старым каменным колодцем в центре. На вид обычные горожане, а на самом деле зомби машинально выполняли привычные дела: дергали за колодезную цепь, хотя на ней не было ведра, собирали яблоки у перевернутой тележки с фруктами, которые кишели червями. Зомби обернулись к нам, когда Джеймс ударил одного из них сзади. Он выстрелил в окна какого-то здания, и оттуда тоже вылетели зомби.

– Я слышал, ты будешь учиться в Буллингтоне. Это правда?

– Хватит болтать, – буркнул он, – сейчас сложное место…

– Нет, серьезно, почему она заставила тебя пойти туда?

– Не знаю. Ты играешь или нет?

– А я думаю, знаешь.

Джеймс покосился на меня, но тут же снова уставился на экран, еще больше сосредоточившись.

– Ты уже не алтарник в Драгоценнейшей Крови Христовой? – Я старался, чтобы мой голос не дрожал. – Ты туда вообще больше не ходишь, да?

Джеймс покачал головой.

– Я тоже там работал. И никогда туда не вернусь.

Джеймс наступил на ковер и выстрелил в очередного зомби. Не чувствуя кнопок под пальцами, я подошел к нему вплотную.

– Джеймс, – тихо позвал я.

Он отступил на шаг и указал на пульт, который я уронил на ковер.

– Пожалуйста, – заикаясь, проговорил он. – Я хочу доиграть.

– Ты матери рассказывал? – спросил я.

Джеймс замотал головой.

– Я не знаю.

– Рассказывал. – Мой голос звучал пронзительно, и я ничего не мог с этим поделать.

– Я хочу поиграть, – всхлипнул Джеймс. Один из аватаров на экране вскрикнул. – Я не хочу разговаривать. Я не могу, не могу!

Я отобрал у него пульт и схватил его за руку повыше локтя.

– Мне нужно знать точно, – сказал я.

Джеймс вырывался, но я не отпускал. Я навис над ним, нашарил его воротник и подтянул к себе.

– Мне ты можешь признаться. Что ты разболтал? Кто-нибудь говорил с отцом Дули? Ты что, не понимаешь? – заорал я.

На экране шайка зомби визгливо завопила. Аватары вскрикнули, когда монстры окружили их, разрывая на части и режа ножами. Джеймс ударил меня свободной рукой, но удар был слабым и бесполезным. Тогда он попытался меня пнуть.

– Ты никому не скажешь?

– Нет, – сказал он.

Я схватил его за волосы и заставил посмотреть на меня.

– Обещай, что никому не скажешь!

Он зажмурился.

– Нет, я никому не скажу, обещаю, – взмолился сказал он. – Нет, нет.

Я замер. Внутри все оборвалось. Пот катился по шее. Костяшками пальцев я чувствовал его грудь сквозь рубашку. Я точно знал, что могу поставить Джеймса на колени. Я мог сделать с ним все, что захочу, и от этого внезапного осознания меня чуть не вырвало.

– Нет! – снова заплакал он.

Я его отпустил. Я загораживал выход и все еще держал его, поэтому Джеймс нагнулся и укусил меня за руку. Моментально освободившись, он бросился под стол и забился в угол рядом с мини-холодильником. Я хотел его ударить. Я хотел его обнять.

Зомби жадно пировали на трупах наших аватаров – кровь брызгала на экран безобразными, слишком реалистичными каплями. Джеймс сидел под столом, словно стараясь укрыться от кровавого душа.

– Пожалуйста, – услышал я собственный голос, – я тебя не обижу, пожалуйста, извини, я не хотел. – Я чуть не подавился этими словами, слыша себя со стороны. – Я не такой, как он, Джеймс! Я не такой! Нет!

– Я не стану об этом говорить! – закричал Джеймс. Он всхлипнул и вытер щеки.

Я оперся о тумбочку с папками и сполз на пол. Надо мной работал проектор. Кровавая пелена снова затянула весь экран, и музыкальная тема «Чумы» бубнила под гротескное чавканье. Джеймс всхлипывал, и я тоже заплакал. Пылинки кружились в ярком коническом луче света, а я думал о песчинках, впившихся в мои колени в церковном подвале, и о том, как рука отца Грега рванула меня за волосы. Я вспомнил запах вонючего пота, и глотки скотча, и жжение в горле, и палец с обломанным ногтем, прижатый к моей губе, и жесткие усы, царапающие мне шею и подбородок, и мои ребра, стиснутые его хваткой, и холодный воздух, покалывающий обнаженную грудь, и край верстака, впивающийся в спину, оставляя глубокую линию, но я не закричал, не посмел, черт возьми, издать ни единого крика, ни разу ничего громче сдавленного шипения, чтобы это пережить, и вырывавшихся болезненных долгих вздохов, пока это наконец не закончилось, и я сказал себе: я это пережил, и если такова цена и больше от меня ничего не требуется, тогда я смогу выдержать это снова – и выдержу.

Меня замутило. Я нашел свою колу и выпил залпом, чтобы успокоить желудок, но стало только хуже – я с трудом сдерживал рвотные позывы. Я извинился перед Джеймсом, едва смог опять говорить. Он долго смотрел на меня из-под стола, пока наконец не пришел в себя.

– Я больше тебя не трону, – пообещал я.

Он кивнул. Некоторое время мы сидели неподвижно, и я забеспокоился о наших матерях, оставшихся наверху.

– А они не спустятся? – спросил я.

– Она сперва крикнет, – сказал Джеймс. – Она меня однажды испугала, теперь всегда сначала кричит.

– Хорошо, – заметил я. Мне хотелось предъявить ему какое-то доказательство того, что я больше не побеспокою его, какой-то залог, который значил бы больше, чем все, что я мог ему сказать. В сказке я нашел бы чашу, которая вернула бы румянец его щекам, или плащ, который защитил бы его, но в реальном мире я не мог предложить ничего, кроме доверия, и понимал, почему он не захочет мне доверять.

Когда я поднялся, Джеймс остался сидеть под столом. Я постоял и допил колу. Джеймс все еще колебался.

– Приступим, что ли. – Я взял один пульт и бросил ему другой. – Я снова буду за девушку.

Джеймс подался вперед, чтобы лучше видеть экран, но остался сидеть на полу у стола. Мы снова прошли весь уровень, и я старался играть не хуже Джеймса, чтобы ему не приходилось прикрывать моего аватара. На этот раз мы дошли до центра деревни быстрее, и я сразу выстрелил по верхним окнам, а в колодец бросил гранату. Грохнул взрыв, во все стороны полетели кирпичи.

– Отлично, – удовлетворенно отметил Джеймс. – Иначе они бы оттуда полезли.

– Я учусь, – сказал я, – но я бы облажался, если бы ты не объяснил.

Джеймс улыбнулся.

– Ты здорово играешь.

– Да, – гордо заявил он, – я и сам знаю.

Потом нас позвала Синди, и мы пошли к лестнице. В присутствии наших матерей я поблагодарил Джеймса за то, что он позволил поиграть с ним, и он помахал мне на прощанье. Я поднялся в галерею. Сияющая мать положила мне руку на плечо и пообещала Синди, что приедет во вторник. Я побрел к выходу, а мать повернулась к Синди и обняла ее.

– Как интересно, правда? – сказала она. – Спасибо тебе!

– Давай перестанем говорить друг другу спасибо и займемся делом, – ответила Синди.

Они расцеловались, мать пожала ей руку и быстро пошла ко мне – я ждал у дверей.

– Очень приятно было увидеть вашу галерею. – Я едва удержался от церемонного поклона.

Мы прошли мимо холста, на который я засмотрелся, пока мы ждали Синди. Тогда я разглядывал отдельные кубики, не понимая основной идеи, но теперь заметил, что это многослойная маска: почти исчезнувшие остатки плоти лишь намечали то, что видят все, не показывая настоящего лица. Кто, кроме сопляков, безмолвного дерьма вроде меня или Джеймса, осмелится явить миру мягкую, дрожащую плоть?

Мать держалась с уверенным превосходством. Пока мы были в галерее, солнце село, и мать залюбовалась темным небом и оранжевым светом от фальшивых газовых ламп на тротуаре. Она оглядела обе стороны улицы и зааплодировала руками в перчатках. Я смотрел, как дыхание вырывается у меня изо рта белым облачком и сразу исчезает.

– Еще довольно рано, в «Устричном мосте» должны быть места. Ты же голодный? – продолжала мать, когда мы сели в машину. – Давай отметим в ресторане наше новое начинание. Мы снова обретаем интерес к жизни!

– О да, – сказал я, – еще какой.

– Разве ты не рад? Ты похож на меня больше, чем думаешь. Мы еще прорвемся в первые ряды. В этом городе только о нас и будут говорить.

Я так и видел, как она яростно крутится на сцене, напрягая бедра и готовя ноги к прыжку: взлетай! Я знал: чтобы воспарить в воздух, нужна не только тренировка, мысленно ты тоже должен толкнуть себя вверх. Надо представить себя в воздухе, будто душа выходит из тела и смотрит на тебя со стороны, и далекий голос твердит: лети, лети, ну же, лети, – и ты отрываешься от земли.

Это умение силой воли заставить себя что-то сделать. Видимо, с помощью той же силы воли я лгал себе, подтасовал воспоминания и впихнул себя в другую биографию. Какой-какой Донован? Святой отец, как бишь его? Есть только мы с матерью, упорно пробивающиеся вперед в поисках яркой жизни, о которой всегда мечтали.

После ужина мы приехали домой и включили музыку восьмидесятых. Мать спросила, умею ли я делать мартини, – она выпила несколько бокалов в ресторане. Мне казалось, что коктейли смешивать несложно, но мать сказала, что дело не в рецепте, а в сноровке, и над этим мы и будем работать. Увы, она и не догадывалась, сколько сноровки мне понадобилось, чтобы сделать вид, будто мне страшно интересно. Выпивка – это выпивка, и больше ничего; любой алкоголь приводит к одному результату. Я много вечеров имел возможность наблюдать его у нас дома и знал, что сегодня будет то же самое. Мать велела мне смотреть и смешала новую порцию.

Я тоже налил себе мартини, следуя ее инструкциям. Я едва пригубил свой коктейль, а мать выпила залпом. Отойдя от меня, она прислонилась к пианино. Ноги у нее заплетались.

– Я обязательно добьюсь своего… То есть мы добьемся, – поправилась она, взглянув на меня.

Мне меньше всего хотелось новой зажигательной речи, но мать улыбнулась, и я понял: речь будет, если только не переключиться на старые излюбленные темы.

– Конечно, добьешься, какие твои годы. В смысле, ты выглядишь моложе большинства матерей в нашей академии.

Мать хихикнула.

– Ты очень любезен. Умеешь сказать то, что нужно. И кто тебя воспитывал? – Она неловко засмеялась, отошла от пианино и присела на подлокотник кресла Донована-старшего.

Я молчал, попивая коктейль у каминной полки.

– Я уже не так молода, – продолжала мать. – Мужчины не смотрят на меня, как прежде. Раньше во мне что-то было, а теперь ушло. Мужчина смотрит на тебя, и его мысли как на ладони…

Мать забылась в собственных мечтах, глядя в пустой камин, а я подумал, что это не зависит от пола. Это зависит от того, как на тебя смотрят, как взгляды шарят по тебе, разнимая твое тело на части или отрывая по куску. Любой может нарваться на подобное, ощутить эту тяжесть, узнать и даже хотеть ее. Иногда чужое желание приятно. Мне не понадобился груз прожитых лет, чтобы об этом узнать. Есть много способов желать кого-то и хотеть быть желанным, есть целый спектр желаний, и не все они связаны с телом.

Мать пыталась дать мне совет. Ей казалось, она пережила потери, а я пока нет или не понимаю их так глубоко, как она. Ну как прикажете доверять человеку, устанавливающему свою монополию на участь жертвы?

Она велела налить ей еще мартини.

– Посмотри на меня, – сказала она. – Никто не скажет, что у меня грустный вид. Я не грущу. Я добьюсь успеха. – Она замолчала и опустилась в кресло Донована-старшего.

Пухлое сиденье выпятилось вокруг ее узких бедер. Может, мать почувствовала его запах – запах старого мужчины, кислый запах мертвой кожи и надменности? Вскоре ее голова начала клониться из стороны в сторону, как у куклы, которой поиграли и бросили. В конце концов она нетвердыми шагами пошла наверх, в спальню.

Я немного прибрался и тоже пошел спать. Из-за закрытых дверей большой спальни по темному дому разносились стоны виолончели – мать слушала музыку, вспоминая время, когда музыка была ее партнером в жизни, когда театры были популярны. Я постучал. Мать не ответила, но я все равно вошел. Бледный лунный свет заливал комнату. Длинное зеркало на двери ванной сумрачно отражало кровать. Я не мог разглядеть мать, пока ее нога не двинулась на покрывале. Она не укрылась, лишь натянула край покрывала с пола себе на плечи, как плащ. Тонкие ноги были прижаты к груди – она даже не сняла туфли.

Я подошел, снял с нее туфли и сгреб ее поудобнее. Мне удалось просунуть плечо под ее руку и приподнять, пока я откидывал одеяло. Я положил мать на простыню, избегая смотреть на нее, хотя ей явно было все равно. Юбка у нее задралась до бедер. Я положил ее ноги на кровать и побыстрее прикрыл одеялом, но по-прежнему видел ее нижнее белье. Взгляд у нее блуждал. Я мог бы отвесить ей пощечину, и она бы даже не вздрогнула.

Я стянул у нее из тумбочки сигарету и закурил, привалившись к кровати спиной. Может, мать очнется – пусть даже только для того, чтобы закатить скандал. Сигарета была женская, длинная и тонкая, но мне было все равно, какие курить. Я мог с таким же успехом натянуть и ее шпильки: все равно я не чувствовал себя хозяином в доме.

Я стряхнул пепел на тарелку на тумбочке. Рядом стоял высокий бокал воды и пластиковый пузырек со снотворным. Я подумал было взять одну пилюлю, чтобы провалиться в спасительный туман, в долгий сон без сновидений, но в пузырьке оставалось всего две таблетки. Я обернулся и откинул сбоку одеяло, ища ее руку. Я стиснул руку матери, и, к моему облегчению, она ответила пожатием. Движение было слабым, но в нем оставалась жизнь. Я замерз – или сказал себе, что замерз, – и тоже забрался под одеяло.

Донован-старший не умер, но он оставил ее вдовой, обрек еженощно делить постель с неподъемно тяжелой пустотой. Может, в своем коматозном состоянии мать поверит, что я – это он, или захочет поверить, что я – это он, заполнивший образовавшуюся пустоту. Может, в каком-то смысле я и хотел им стать – или кем-то вроде него. Тем, кому вдруг понадобилась роскошь настоящих чувств.

Ну, в этом направлении я двигаюсь семимильными шагами. Похоже, доска моей памяти наконец очистилась. Я никому не говорил о том, что со мной случилось. Я могу рассказывать о себе другую, лучшую историю, которую можно придумать совершенно самостоятельно.