Еще в 1918 году приходили в скит красноармейцы, которые искали на скитской колокольне пулемет, а потом золото в храмах. Тревожное началось время. Кругом бродили вооруженные банды, слышались выстрелы. Ограблена была Тихонова пустынь. В июле пришла весть о расстреле государя в Екатеринбурге со всей его семьей. Предсказания старца Нектария исполнились. В стране разруха и голод. Декретом новой власти закрывались многие монастыри. Оптинские иеромонахи посылались служить на приходах, так как часто арестовывались священники, некому было служить. В Оптиной еще шла монастырская жизнь, но официально это уже «музей» и «сельхозартель Оптино». За насельниками велось наблюдение. В обители жил «комендант». Но люди шли к старцам — Анатолию и Нектарию. Братии становилось всё меньше, новых послушников не поступало. Как музей монастырь находился под защитой центра (московских властей), но местное красное начальство всеми силами старалось прекратить в обители церковную и монашескую жизнь. Утеснялся музей, всячески подрывалась и сельхозартель, как и все хозяйственные начинания братии. А верующие люди все-таки шли и ехали сюда — как и всегда, в прошлом, с духовными нуждами, теперь особенно острыми.
Настоятель обители архимандрит Исаакий выражал протест перед козельскими властями против их попыток развалить монастырское хозяйство, но его просто отстранили от дел, а потом и арестовали, хотя первый раз как бы для острастки или в виде предупреждения, и вскоре освободили. Там же, в козельском арестном доме (тюрьма была подальше, в Сухиничах), осенью 1919 года сидело несколько монахов из старшей братии, с ними и отец Никон (Беляев). В 1920 году арестован был и отправлен в Калугу старец Анатолий. Он был болен и там оказался в больнице, откуда и возвратился в обитель остриженный. Питание стало очень скудным, но оставшаяся братия готова была и на большие лишения, лишь бы можно было проводить богослужения. Хлеб приходилось печь из гречневой мякины, да и то выдавать по норме. Монахи не занимались политикой, тем не менее большевики называли Оптину рассадником контрреволюционной пропаганды.
30 июля / 12 августа 1922 года старец Анатолий скончался (накануне его кончины приезжали чекисты с намерением снова арестовать его, но, увидев, что он болен, оставили до утра, а утром нашли в келлии гроб с его телом).
Отец Нектарий остался в обители как старец один. В образе его жизни ничего не изменилось. Он по-прежнему принимал народ — и на мужской, и на женской половине. Можно (конечно, отчасти) представить себе, какое напряжение сил потребовалось старцу в это время.
В июне 1922 года приехала в Оптину пустынь Надежда Александровна Павлович, двадцатисемилетняя поэтесса, окончившая Высшие женские курсы в Москве и потом вошедшая в Союз поэтов. Она была знакома с А. А. Блоком, В. Я. Брюсовым, Б. Л. Пастернаком, вообще со многими литераторами того времени. Некоторое время была в Союзе поэтов секретарем. Отметим важный момент (для объяснения некоторых дальнейших событий) — ее знакомство с Н. К. Крупской и некоторыми другими деятелями, курировавшими культуру. Вся литературная обстановка того времени затягивала Надежду Павлович в подлинное болото безнравственности и отчуждения от истинной веры.
И только Оптина по воле Божией в лице старца Нектария смогла просветить ее душу. Дух противления понемногу тлел в ней, иногда вспыхивая, но в конце концов угас.
Павлович записывала свои воспоминания об Оптиной, принималась за это несколько раз, по большей части в отрывочных картинах и мыслях (иногда и в стихах). Некоторые детали в этих записях варьируются, в том числе и то, что сказано было старцем Нектарием.
В 1921 году, услышав от знакомых о старце Нектарии, Павлович написала ему письмо и в тот же день увидела сон: за столами в какой-то комнате сидят монахи, а она, находясь в углу, «со слезами» глядит на трапезующих. Входит старец. Он берет ее за руку, ведет за стол и угощает ее чаем. «Я верила в Господа Иисуса Христа, — писала она, — но была далека от всякой церковности». В другой раз это описано подробнее: она узнала, что ее давний знакомый, молодой художник Лев Бруни — ученик Оптинского старца отца Нектария. Она попросила его отвезти старцу письмо-исповедь с просьбой разрешить приехать. Письмо было отвезено. Когда Бруни поехал в Оптину в следующий раз, он узнал, что письмо Павлович «затерял секретарь». «Я рассердилась, — пишет Павлович, — во-первых, какие могут быть у старцев секретари (к тому времени я удосужилась прочесть Серафимо-Дивеевскую летопись: у старца Серафима секретаря не было!); во-вторых, я пишу как исповедь, а он отдает всяким секретарям... Я не только не поехала, но махнула на Оптину рукой. А так как я тосковала и мне было трудно и страшно, то старалась заглушить все и распутством и надрывами всякими. В июне (1922 года. — М. Л.) приходит ко мне один издатель и предлагает участвовать в серии книг „Религия и революция“ — и написать об Оптиной сейчас».
Павлович взяла аванс и в июле выехала в монастырь. Сначала она пришла к Бруни с его женой Ниной (урожденная Бальмонт, дочь поэта).
«Л. рассказывает, — писала Павлович, — что в апреле старец дал ему прочесть мое письмо (отнюдь не потерянное) и приказал на него ответить. Л., увидя мою подпись, растерялся: „Я не знаю, что ответить“. „Напиши ей, чтобы не приезжала“. У Л. не хватило духу написать мне это. Он ослушался старца, надеясь, что я сама не приеду. А я приехала. Узнав всё это, я решила немедленно ехать обратно, отказаться от работы и вернуть аванс, но поезда ходили только два раза в неделю. Я должна была просидеть в Оптиной два дня. Л. и Н. стали меня уговаривать пойти к старцу. Сначала я не соглашалась, потом пошла. Было любопытство, горечь и чувство неловкости.
Отец Нектарий вышел в хибарку на благословение. Я его сразу узнала. Я видела его во сне. Он благословил меня (молча) и сразу же принял Л. и Н. Через несколько минут Н. позвала меня.
Старец стоял посреди келлии, благословил меня и пожал руку. Его манеры и речь имели неуловимую светскость и старинное изящество.
— Я очень рад с вами познакомиться, — и пододвигает мне стул.
Я смущенно извиняюсь за непрошенное вторжение, объясняю, как всё это вышло, Л. кается. Старец подшучивает над ним, затем говорит о трудностях в дороге, что нынче опасно. Только теперь, через семь лет, я понимаю, что этим он хотел навести меня на мысль поблагодарить Бога за то, что Он благополучно привел меня в Оптину. Тогда я только вежливо улыбалась в ответ старцу. Наконец батюшка говорит:
— Хорошо, что вы приехали, это Божий Промысл. Оставайтесь здесь и пишите книгу».
Позднее, в 1948 году, эта первая встреча Н. Павлович с отцом Нектарием описана была несколько иначе:
«Я сказала:
— Простите, что я приехала. Я не знала. Хотя мне предложено написать книгу об Оптиной, я считаю своим долгом уехать и только жду поезда.
Я не была ни оскорблена, ни смиренна. Я это приняла просто, как должно, но с болью смотрела на чудесные черты человека из моего сна. Ну что же, все потеряно! Что делать! Я даже не раскаивалась — так всё было безнадежно.
Старец ответил:
— Нет, оставайтесь! Божия Матерь привела вас сюда».
Потом старец исповедал Павлович и «оставил в Оптиной писать книгу, обещал помочь». Это было накануне праздника Казанской иконы Божией Матери. На следующий день, в праздник, Павлович причастилась. Выждав два или три дня, она снова пришла в хибарку. Старец не принял ее и потом еще несколько дней не принимал. «Тогда я стала думать, не кроются ли во мне причины этого. Я вспомнила очень большой грех, о котором я умолчала на исповеди... Я написала старцу покаянное письмо. Он стал еще ласковее на общем благословении, но всё-таки не принимал. Наконец я при всех сказала ему:
— Простите меня.
Тогда он положил руку мне на голову и сказал три раза:
— Всё прощено, всё прощено, всё прощено, — и тут же принял. В конце разговора он сказал мне:
— Я принимаю тебя в мои духовные дочери. Обещаешь ли ты послушание?
Я обещала. Тогда он ушел в свою келлию и долго там оставался. Вся маленькая приемная его, увешанная блестящими образами, была залита послеобеденным солнцем, и в ней стояла чудная тишина. Я чувствовала, что погружаюсь в какую-то неизъяснимую радость. Потом он вернулся... Я поверила ему до конца и полюбила его как отца, но моей ошибкой было то, что я решила, что этот человек никогда мне не сделает больно... Я не понимала, что удары иногда наносит любящая рука чисто воспитательно. И это ошибочное представление стало источником многих моих страданий и отпадений от старца. Этого „любя — наказует“ не могла вынести моя душа. Первое указание, которое он мне сделал, это — «за послушание носить в церкви и на территории обители платья с длинными рукавами». Меня сначала смутило это требование, показалось мелочным и внешним, но он начал именно с самого внешнего. Это метод всего его воспитания, как я проверила после. Месяцев через шесть я спросила его, почему он велел написать Л., чтобы я не приезжала, и о потере письма. „Это были испытания. Если человеку действительно нужно, они его не остановят, он пройдет через всё“. Я осталась жить в Оптиной».
Весной 1922 года возникла обновленческая «живая церковь», которой поначалу помогала ЧК, чтобы спровоцировать раскол в Русской Православной Церкви. «Революционные» священники заманивали к себе прихожан, но это плохо им удавалось. Началось «обновление» Церкви; службы велись на русском языке. Православные богомольцы благодаря воззваниям патриарха Тихона и разъяснениям не совратившихся в раскол епископов гнушались этими советскими «церквями». Большевики злобствовали и все более притесняли Церковь, производили аресты, расстреливали невинных священнослужителей, как только могли мешали патриарху Тихону вести церковный корабль сквозь штормы — арестовывали его, часто допрашивали. О «живой церкви» старец Нектарий высказался весьма решительно: «Там благодати нет. Восстав на законного патриарха Тихона, живоцерковные епископы и священники сами лишили себя благодати и потеряли согласно каноническим правилам свой сан, а потому и совершаемая ими литургия кощунственна». Своим духовным чадам отец Нектарий запрещал входить в обновленческие церкви. Только в том случае, если в каком-нибудь из них находились чудотворные иконы или иные святыни, разрешал подойти к ним, ни единой мыслью не участвуя в псевдобогослужении.
Спросили старца, как молиться о тяжелом положении Церкви. Он предложил такую молитву: «О еже низложити сопротивныя на ны восстания, святыя же Божия церкви, в напасти сущия, со предстоятели их и всеми верными свободити, Господу помолимся!» Все беды, созданные революцией и Гражданской войной, все утраты, болезни, часто отчаяние, слезы — всё это изливалось оптинскому старцу, и он находил силы, черпая их в неустанных молитвах ко Господу, укреплять людей, вселять в них упование на Бога, надежду на лучшее. Но не скрывал, что лучшее пока не предвидится. «Будет все хуже, хуже и хуже», — сказал он однажды с сердечным сокрушением.
По молитвам старца Господь и в условиях разрухи помогал бедствующим. Духовная дочь отца Нектария монахиня Нектария вспоминала о том времени:
«Я заметила, что стоит только написать Дедушке просьбу о чем-либо, то в то же время приходит помощь. Очевидно, по милости Божией душа его слышит просьбы, обращенные к нему».
От непрестанных слез, которые ночами проливал старец на молитве, у него всегда были воспалены глаза, и он выходил принимать людей с платочком в руке, сложенным так, что он его уголком часто промакивал набегающие слезинки. Директором музея в Оптиной была тогда петроградская журналистка Лидия Васильевна Защук, интеллигентная женщина, которая, будучи православной, всеми мерами поддерживала (скрытно от большевиков) в обители молитвенную жизнь. В музее, в библиотеке, в оптинской больнице, ставшей районной, трудились в основном оптинские монахи и шамординские монахини. Лидия Васильевна была пострижена в Оптиной в тайное монашество с именем Августы (она восприняла от рук безбожников мученическую смерть 8 января 1938 года вместе с преподобномучеником архимандритом Исаакием, последним настоятелем монастыря). Около старца Нектария к 1922 году собралось немало интеллигентных верующих людей — художник Лев Бруни, филолог барон Михаил Таубе (вскоре постриженный в монашество с именем Агапит и потом прошедший через ссылку и лагерь). Приезжал ознакомиться с редкими материалами, имевшимися в оптинской библиотеке, известный востоковед, впоследствии академик, Николай Иосифович Конрад, человек православный, — он часто беседовал с отцом Нектарием, который укрепил его в вере.
«Батюшкина беседа! — писал отец Агапит (Таубе). — Что пред ней самые блестящие лекции лучших профессоров, самые прекрасные проповеди! Удивительная образность, картинность, своеобразие языка. Необычная подробность рассказа, каждый шаг, каждое движение описываются с объяснениями. Особенно подробно объясняются тексты Священного Писания. Легкость речи и плавность. Ни одного слова даром, как будто ничего от себя. Связность и последовательность. Внутренний объединяющий смысл не всегда сразу понятен. Богатство содержания, множество глубоких мыслей, над каждой из них можно думать год. Вся беседа батюшки легко воспринимается и запоминается — это живой источник живой воды».
В том же 1922 году под видом борьбы с голодом, охватившим многие губернии страны (он был спровоцирован большевиками), безбожные власти открыли кампанию «изъятия ценностей» из православных храмов и монастырей (Ленин подписал секретное распоряжение о том, что при изъятии ценностей нужно расстрелять как можно более священнослужителей и тем обессилить Церковь). Эта кампания коснулась и Оптиной пустыни, как и женского Шамординского монастыря, который был в 1922 году закрыт. Кто-то из насельниц Шамордина прибился к Оптиной, кто-то поселился в Козельске, а иные уехали кто куда.
С апреля 1919 года начала посещать Оптину дочь крупных помещиков, учившаяся тогда на Высших женских курсах в Петрограде, Евгения Рымаренко (в будущем матушка, супруга священника Адриана Рымаренко, впоследствии епископа Русской Православной Церкви за рубежом). Она стала духовным чадом отца Анатолия, а после его кончины перешла к отцу Нектарию. Отец Анатолий в короткое время сумел воспитать ее в вере, так как, по собственному признанию, была она нецерковной и даже занималась оккультизмом. 7 августа 1922 года она пришла в скит и вошла в хибарку через внешнюю дверь.
«Пробравшись в самую последнюю комнату, смежную с коридорчиком, который вел в покои старца, — писала она в своем дневнике, — я стала у стенки и начала наблюдать. Было тихо и благоговейно, никто не разговаривал. Перед большой иконой „Достойно есть“ горела лампада и озаряла сосредоточенные лица присутствующих. Вот вышел батюшка: весь его облик, все его движения были не те, что у отца Анатолия. Он был в длинном халатике с матерчатым поясом. На ногах мягкие туфли, в руке четки и носовой платок, углом которого он вытирал глаза. Батюшка медленно подошел к иконе, медленно перекрестился, произнес: „Заступи, спаси и помилуй, Боже, Твоею благодатию“, — и стал обходить присутствущих, не спеша каждого благословляя, но молча, не отвечая на вопросы и на просьбы принять. Подошел ко мне, благословил. Келейник сказал: „Вот матушка приехала к нам из Полтавской губернии“. Батюшка ответил: „Ну что ж, милости просим“, — и ушел. Осталась сидеть и ждать, просидела всенощную, батюшка несколько раз выходил, наконец благословил на сон грядущий. Ушла с намерением на другой день уехать.
8 августа. Опять я в хибарке отца Нектария, уже прихожу сегодня в третий раз — и все батюшка не принимает! Почему же это? Народу много, одни приходят, другие уходят. Сижу и думаю: „Батюшка отец Анатолий, к тебе я ехала, тебя нет, и ничего я не добьюсь“. Состояние ужасное. Сижу долго-долго... народу уже мало, исповедники разошлись. Батюшка выходил уже несколько раз на общее благословение, но я все никак не могу к нему попасть! Наконец, уже в десять часов, нас осталось семь человек, батюшка вышел и сказал: „Благословение вам на сон грядущий“, — надо было уходить. На меня нашло такое отчаяние: „Ну что же делать? Ведь и домой нужно уже ехать“. Батюшка заволновался, что темно нам будет идти, принес нам фонарик; я передала некоторые поручения отца Адриана — его иерейский крест, чтобы батюшка поносил, просфору и письмо. Батюшка поблагодарил и благословил. Я почувствовала покой.
9 августа. Была у обедни, потом в келлии покойного отца Анатолия, наконец сижу в хибарке отца Нектария. Сижу, сижу, и всё даром, батюшка не принимает. Берет смущение... Бьет десять часов, выходит батюшка, благословляет всех молча, а мне вдруг говорит: „Ну что ж, опоздала к отцу Анатолию, пеняй на себя, а что же ты пришла к моему недостоинству? Он был великий старец, а я только земнородный“. Господи, думаю, как же это батюшка почувствовал мои сомнения... Говорю: „Батюшка, примите меня!“ Улыбается. Уходя к себе, говорит: „Ты подожди, вот если она уступит, то приму тебя“. Лидия Васильевна (Защук), конечно, не уступает и идет к батюшке, он поворачивается и говорит мне: „Ты подожди, я сейчас“. Ждем, нас осталось только двое: я и еще одна послушница Лиза из монастыря „Отрада и Утешение“.
10 августа. Сижу опять в хибарке... Уже пять часов, сил больше нет... Вдруг выходит келейник и зовет меня. Господи, неужели? Страх, что ведь я больше не попаду уже к батюшке, что надо ничего не забыть, что надо исполнить все поручения отца Адриана. Вхожу в комнату с трепетом. Батюшки нет; в комнате полумрак, горит лампада перед образом Божией Матери „Скоропослушница“. Проходит некоторое время, я немного успокаиваюсь... Входит батюшка: „Ну что же ты, матушка, опоздала к своему старцу отцу Анатолию? Он ведь писал тебе, а ты не ехала. — Откуда он знает, что писал? — Сама виновата. Я ведь только еще начинаю, сам скорблю, что потерял своего духовного отца, а ты ко мне! Ты бы ехала в Киев, ведь у вас много духовных лиц: пятьдесят два епископа“. Я уже не в силах сдержаться и начинаю плакать. Батюшка гладит ласково по голове, усаживает и говорит: „Ну, ну, рассказывай“. Сразу так хорошо стало. Говорю, что не знаю, с чего начать: говорить ли свое или поручения отца Адриана? Батюшка мне строго говорит: „Раз приехала, говори свое, а твой отец Адриан сам захочет — так приедет, а не тебя будет посылать“. Говорили долго-долго, батюшка так участливо расспрашивал, и все, что мучило, что казалось горьким, обидным, вдруг стало таким неважным, таким легко переносимым. Чувствуется какая-то радость и любовь к батюшке. Келейник стучит и докладывает, что какая-то женщина торопится в Сухиничи, просит ее принять; батюшка разрешает, и она входит. Неужели мне уходить? Батюшка поворачивается и говорит мне: „На вот, почитай мне письма“. Распечатывает и дает: „Ты разбери, а я сейчас“. Уходит с женщиной. Я сижу, разобрала письма, очень безграмотные. Батюшки нет. Я беру книгу со стола, „Письма отца Амвросия“, и перелистываю, попадается письмо, которое подходит к вопросам отца Адриана, заданным батюшке: „А если бы по какому-нибудь случаю начались разговоры о Церкви, особенно же о предложении каких-либо перемен в ней и нововведений, тогда должно говорить истину“. Как странно, что мне открылось именно это место! Входит батюшка, я слышу, как он отправляет женщину исповедываться к какому-то иеромонаху, потом подходит ко мне и спрашивает: „Ты что это?“ Говорю, что читала, и спрашиваю, где можно купить такую книгу. „Да тебе зачем? Ведь это письма отца Амвросия к мирянам, потом собранные. Ты вот пособирай все письма, что твой батюшка получает, мы их с тобой издадим и озаглавим: „Письма к досточтимому иерею Адриану“, — ведь получает он письма?“ — „Получает“. — „А ты собирай“. Улыбается, но чувствуется такая ласка и любовь. Вдруг берет книгу и заставляет читать вслух то же письмо, которое мне сразу открылось. Читаю от начала до конца. Батюшка встает и говорит мне: „Помоги мне, а то мне все некогда, возьми это письмо, вот тебе бумага, чернила, перо; перепиши все от начала до конца и сейчас же мне принеси. Вот пойди туда, к окошечку“. Иду, батюшка за мной, усаживает меня. Кончаю переписывать и, когда у батюшки освободилось, храбро иду к нему: „Батюшка, переписала“. — „Ну и умница, вот ты теперь еще напиши: „Копия“, а тогда наше недостоинство подпишется, ты отвезешь своему батюшке отцу Адриану и скажешь, что это мы с тобой ему написали“.
Келейник несколько раз стучит и о ком-то докладывает. Уходить так не хочется! Батюшка оставляет в Оптиной до вторника 16 августа...
13 августа. Сегодня в первый раз исповедовалась у батюшки. Вошла самая последняя. Батюшка усадил на диванчик, а сам стоял рядом в епитрахили и поручах. Опять начались разговоры и расспросы. Пересмотрена была вся жизнь, при этом часто не я рассказывала, а сам батюшка как бы вспоминал некоторые важные мои случаи и поступки. Всё время была мысль: „А вдруг я что-нибудь забуду или не так объясню“, — но чем дальше, тем больше и больше чувствовалось, что батюшке объяснять ничего не нужно, он сам объяснял, почему и отчего то или другое случилось в моей жизни. Наконец батюшка спросил: „А ты хочешь завтра приступать к Божественному причащению?“ — „Да, да, батюшка“. — „Ну, так подойди к Божественной благодати“, — и подвел меня к иконам. Я думала: „Вот сейчас начинается исповедь“. Вдруг почувствовала епитрахиль на голове и услышала слова разрешительной молитвы: „Прощаю и разрешаю чадо мое духовное“. Кто исповедовался у батюшки, тот знает, какая всегда радость бывает в душе от этих слов: „чадо мое духовное“. Какое счастье быть его чадом! Исповедь окончилась, я вышла из хибарки и от всего пережитого только что — просто не понимала где я!..
15 августа. Сегодня была торжественная служба, служил епископ Михей. Потом принесли икону Калужской Божией Матери. Вечером удалось побывать у батюшки и выяснить вопрос, у кого мне исповедоваться дома. Батюшка заставил меня называть всех священников по имени, а когда я никак не могла вспомнить имя одного старичка-священника из кладбищенской церкви, он мне сказал у него и исповедоваться и прибавил, чтоб и отец Адриан тоже у него бы исповедовался. А он как раз и был духовником всего нашего духовенства. Батюшка много шутил, говорил, что приготовит отцу Адриану приход в Козельске и вызовет нас всех в Козельск через год.
Завтра сказал прийти к нему в двенадцать часов для напутствия на дорогу.
16 августа. С утра носили икону Калужской Богоматери по келлиям, потом все пошли ее провожать. У колодца Святого Пафнутия было освящение воды архимандритом Пантелеймоном. Так хорошо молилось, все время шла рядом с иконой, всю дорогу читали акафист и пели. Набрала воды и пошла к батюшке. Батюшка так трогательно снаряжал в дорогу. Дал мне свой носовой платок, куда увязал сухариков. Меня благословил иконкой Казанской Богоматери, на которой написал: „Благодать“. Дал иконку для отца Адриана и вернул его крест. Так ясно, отчетливо читал молитвы напутственного молебна. Была мысль: „Хоть бы Господь привел побывать у батюшки“. Попросила батюшку разрешить еще приехать. „Конечно, приезжай, приезжай зимой, тогда у меня народу мало и я скучаю“. — „Батюшка, да ведь все равно народ у вас будет и трудно будет к вам попасть“. — „Нет, нет, приезжай, я буду принимать тебя каждый день“. Простилась с батюшкой с теплым, благодарным чувством. Хотя бы подольше сохранилось это состояние! Спаси его, Господи, дорогого нашего батюшку. Вечером выехала из Козельска».
Письма старца всегда кратки, но в них содержится точный ответ — наставление духовное по поводу того, о чем было спрошено. К сожалению, их сохранилось немного. Характерно для отца Нектария ориентирование корреспондента на мысль о вечном. «Желаю вам провести этот год и прочие годы жизни в богоугождении, в помышлениях о вечности, в делах для вечности, — пишет он 18 января 1922 года. — Врага и приносящие искушения злые мысли отгоняйте молитвою: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного“. Молитва эта может совершаться при всех занятиях». «Посылается скорбь всегда для того, — пишет старец в том же году, 7 сентября, — чтобы человек молитвою почерпнул милость Божию, сторицею скорбь превышающую... Дочке скажите, что здоровье ее души и тела зависит от частого и достойного приобщения Святых Христовых Таин. Пора воспользоваться данным ей даром жизни во славу Божию, ибо лишь в ней наше вечное блаженство, только в общении с Господом, в послушании слову Его, в чтении оного, только вера и праведность (или стремление к ним ежечасное), взятые вместе, а не раздельно, только безропотность и благодарение Бога за все посылаемое избавляют нас от всяких болезней, скорбей, напасти, возмещая все сии средства миром и радостью о Дусе Святе».
Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах (Мф 5, 11 – 12). Сие слово Божие да будет вам и утешением и крепкою надеждою. Стойте крепко в своей вере к Богу и уповании на Него, и Господь не посрамит. А что сделает Господь — во всем том положитесь на волю Божию, благую и совершенную. Так терпели святые мученики и так уповали, и Господь не посрамил их: прославил их и Сам прославился в них. Предлежат и вам таяжде слова, аще последуете стопам их. А что дороже всего — радость неизглаголанная вечного спасения, еже буди получити вам благодатью великого Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа (23 января 1923 года).