X

Я стоял в большой круглой комнате с высоким сферическим потолком, покрытым прямоугольными углублениями-кессонами – напоминавшими не столько римский Пантеон, откуда они были скопированы, сколько вафельный торт. Возникало это кондитерское чувство главным образом из-за помпезной золотой отделки, как бы говорившей недоверчивому миру: «Мы – империя не со вчерашнего дня, а минимум с позавчерашнего».

У стен стояли золоченые диваны и стулья с персиковой обивкой. Над ними висели портреты павловских времен – пепельные волосы румяных прозерпин, парики и крестики забытых асмодеев…

По мне, ротунда была чересчур высока – подобное использование пространства казалось нерациональным. Но таков был вкус позднего восемнадцатого века, уже тянувшегося, как изящно выразился один монастырский искусствовед, «к строгой имперской линии, проступающей сквозь голый абсолютизм разоблаченного барокко». Наверно, искусствовед хотел сказать: стоило прибыть императору с большими батальонами, как все заметили, что король голый.

Кто это, кстати, первым сказанул про голого короля? Кажется, госпожа де Монтеспан? Дура, он потому и голый, что сейчас драть тебя будет…

Я громко засмеялся – брат Луи оценил бы шутку. Но смех мой странно и тревожно прозвучал под старинными сводами.

Я заметил, что в комнате нет ни одного окна. Мало того, отсутствовала даже дверь. Я видел место, где ей полагалось быть, – но там плавно изгибалась стена, слишком толстая, равнодушная и старая, чтобы ее могли хоть немного тронуть даже самые отчаянные удары моей головы.

Не дождетесь, подумал я.

В центре комнаты высилась круглая малахитовая тумба. На ней полагалось бы стоять какой-нибудь огромной драгоценной вазе – из тех, что покорные уральские гномы вырезали в своих подземельях во славу жирной немецкой узурпаторши. Но вместо вазы на тумбе была легкая золотая подставка – а в ее выемке покоилась темная от времени флейта-флажолет.

Когда-то, совсем давно в детстве, я брал уроки игры на похожей флейте. Недолго. Но кое-что я помнил.

Взяв флейту, я попытался сыграть отрывок из знаменитого концерта Баха. Играл я довольно долго, но в конце концов устыдился неточностей. Впрочем, у меня никогда не получалось особенно хорошо. Поразительно было, что я еще помню эти навыки через столько лет.

Положив флейту на место, я подошел к одному из висящих не стене женских портретов. Мне улыбнулось незнакомое милое лицо – свежее и, верно, юное – сказать точно было сложно из-за румян и пудры, честно запечатленных живописцем. Памад, как тогда говорили дамы. Взбитые волосы, жемчужное платье, старинный потрескавшийся перламутр… Грамматика любви…

Девушка немного походила на Юку – особенно глаза. Когда Юка, чуть сощурившись, глядела на меня со своей подушки и в комнате уже было солнце, ее глаза превращались в две солнечные дорожки на утреннем море. И эти же две солнечные дорожки теперь глядели на меня из прошлого – пойманные в краску, как древние стрекозы в янтарь.

Картина, видимо, была ценной – ее защищало стекло. И в этом стекле я увидел себя – в черной треуголке и мундире с двумя большими звездами. Это было до того непривычно и даже жутко, что я вздрогнул.

Но куда страшнее показался мне контур другого человека за моей спиной.

В этой комнате я заранее был готов испугаться – и я испугался. Но на запредельный ужас происходящее все-таки не тянуло. Тем более что фигура не приближалась ко мне: она ходила взад-вперед на почтительном расстоянии, как бы ожидая, что я обращу на нее внимание.

Я осторожно повернулся. Странная фигура стала теперь видна лучше.

Это был не человек.

Это был призрак – словно бы принявший человеческую форму клуб тумана. В его смутном абрисе можно было, сильно напрягая глаза, различить некоторые детали: бороду и нелепый кафтан с воротом, похожим на вывернутое голенище.

Призрак, впрочем, выглядел мирно.

Кажется, он увидел меня – или ощутил мое присутствие – и остановился.

– Добрый вечер, Ваше Величество! – сказал он, приседая в поклоне. – Давно не имел счастья вас видеть. Если вы позабыли, меня зовут Алексей Николаевич, или просто Алексей. Не трудитесь отвечать, я все равно сейчас не услышу. Пойдемте, как обычно, в мою комнатенку. Там мы сможем спокойно поговорить…

Еще раз поклонившись, он подошел к стене – и я заметил между двумя диванами уродливую узкую дверь, крашенную масляной краской. Я мог поклясться, что еще минуту назад ничего подобного там не было. Мало того, стена вокруг двери тоже преобразилась и как-то пожухла, поменяв цвет с бежевого на грязно-желтый, – словно ее покрыли сперва плохой краской, а потом вековой копотью.

Открыв дверь, призрак почтительным жестом пригласил меня последовать за ним – и исчез.

Он сказал «как обычно». Что это значило? Я совершенно точно никогда не ходил с ним в его «комнатенку». Или он имел в виду прошлых визитеров? Может быть, других Смотрителей? Не будет ли трусостью и бесчестием отказаться, если они принимали его приглашение прежде? Или это ловушка?

Я решился – и шагнул за ним следом.

За дверью оказался тускло освещенный коридор со стенами, обитыми чем-то вроде лоснящейся фанеры. Под ногами моего спутника заскрипел разбитый паркет.

Мы будто переместились из Михайловского замка в мутную и нищую канцелярию. В воздухе чувствовалась непередаваемая затхлость – даже не в воздухе, а в самом пространстве: оно было как бы прогнижено насквозь отпечатками множества недобрых душ, давно уже отлетевших в худший мир. Словно здесь столетие за столетием варили и ели кислые щи, думая о всякой мерзости, – а потом кто-то положил в кастрюлю яд, все едоки померли, но их темные мысли так и остались висеть в воздухе.

Главным, однако, была не эта вековая затхлость, а невыразимое ощущение распада, куда более фундаментального, чем материальный. Я слышал, что чем-то подобным бывают отмечены прикосновения к тайнам Ветхой Земли. Может быть, я на Ветхой Земле? И ужас заключается именно в этом?

Я испугался, что со мной случится дурное. Словно почувствовав эту мысль, мой проводник повернулся и сказал:

– Прошу простить, Ваше Величество, – я забыл напомнить, что эта прогулка для вас безвредна. Вы как бы спите и видите сон. Вы будете находиться в моем обществе ровно столько, сколько сочтете нужным – и сможете вернуться в ротунду в любой момент. Не волнуйтесь.

Похоже, страх был знаком и прошлым Смотрителям.

В коридор, где мы шли, выходило множество дверей, обитых черной дерюгой. Толкнув одну из них, мой провожатый нырнул внутрь, пригласив меня следовать за ним.

Войдя из полутьмы в свет, я понял, что теперь вижу его вполне отчетливо. Это был мужчина лет шестидесяти или семидесяти, седобородый, в темной кофте с широким горлом, действительно похожим на голенище. Еще на нем были свободные серые брюки и черные туфли с маленькими пряжками.

Он совершенно не походил на призрака – а напоминал, пожалуй, пожилого сельского учителя или ушедшего на покой мелкого чиновника… С другой стороны, я никогда прежде не видел призраков – может быть, именно так они и выглядят?

Комната его, маленькая и неудобная, вся была пронизана эманациями ветхого распада. Почти половину ее занимал письменный стол, где лежало множество папок – и стоял громоздкий вычислитель с клавиатурой на витом проводе: у нас благодать иссякла в таких моделях лет десять назад (я сразу уверился в техническом превосходстве Идиллиума над Ветхим миром).

Усевшись за стол, Алексей Николаевич указал на удобное, но очень старое и засаленное полукресло напротив, а сам открыл небольшую железную коробочку и вынул из нее шприц.

– Прошу извинить, Ваше Величество, – сказал он, пряча глаза, – я знаю, что вы здесь, но все еще не вижу вас. С вашего позволения, я введу себе расширяющий сознание препарат – и смогу воспринимать вас лучше… Не так отчетливо, как вы меня, но все же…

Быстро закатав рукав, он сделал себе укол. Несколько минут после этого он раскачивался на месте, закрыв глаза. Постепенно лицо его покраснело, морщины разгладились, и я физически ощутил, что ему стало легче – было такое чувство, что сквозняк постепенно выдувает из комнаты заполнявшую ее тоску.

Алексей Николаевич широко открыл глаза, а потом закрыл их – и несколько раз повторил это упражнение, глядя в мою сторону.

– Вот, – сказал он. – Хорошо. В этом году я не различаю вашего лица, но вижу силуэт. Впрочем, неважно. Я чувствую вас, Ваше Величество. Так же безошибочно и несомненно, как и прежде. Это вы – и я счастлив, что вы решились посетить меня после такого долгого перерыва. Поскольку вы имеете свойство забывать о наших встречах, я напомню, как обычно строится наше общение…

Он спихнул папки с бумагами прямо на пол, нагнулся – и осторожно поставил на стол странного вида приспособление, стоявшее прежде у стены.

Устройство напоминало таблицу для проверки зрения: это был большой прямоугольник с буквами алфавита – не то из твердого картона, не то из фанеры. Под каждой буквой помещался кружочек фольги, аккуратно разделенный надвое – между серебристыми половинками был тоненький зазор.

От кружков фольги отходили тонкие жилки, ныряли в пучок других жилок и спускались вниз. По краям таблицы, словно оттопыренные уши, торчали два круглых выступа. Там помещались такие же разрезанные надвое круги фольги со словами «Да» и «Нет», только большие. От них тоже отходили провода.

Такое произведение искусства вполне мог бы создать какой-нибудь прогрессивный художник – протестуя, например, против «растления невинных душ в гареме языка» (я видел нечто похожее на художественной выставке под патронажем Железной Бездны). Но Алексей Николаевич художником явно не был.

Нижняя часть его картонной инсталляции выглядела совсем странно: там были провода и катушки с медной ниткой, мелкие пестрые кубики, разноцветные цилиндры и почему-то особенно приглянувшиеся мне кусочки стеклянного бисера в цветных точках, похожие из-за пронзающей их проволоки на брюшки замученных стрекоз. И все покрывал слой праха, напоминающего жирный тополиный пух.

Я ждал объяснений, но Алексей Николаевич, на несколько минут забыв про меня, принялся настраивать это таинственное устройство. Сперва он присоединил его к своему вычислителю черным шлангом – а потом, поглядывая на экран, стал шлепать пальцами по клавиатуре и тихо материться (отчего во мне окончательно пропал всякий страх, и я даже ощутил некое подобие уюта).

Наконец он посмотрел в мою сторону (я знал теперь, что он не прячет глаза, а просто не видит моих) и сказал:

– Ваше Величество, все готово. Обычно мы общаемся следующим образом – я задаю вопрос или делаю утверждение, а вы касаетесь рукой слов «Да» или «Нет». Если вы пожелаете, можете ответить другим способом, касаясь по очереди букв алфавита. Давайте проверим, как работает связь.

Он уткнулся в экран своего вычислителя.

– Пожалуйста, коснитесь слова «Да».

Картонка с буквами была совсем близко – мне не пришлось даже вставать. Я поднял руку… И увидел, как мои пальцы прошли сквозь серебристый кружок со словом «Да».

Я похолодел от ужаса – но сразу вспомнил, что Алексей Николаевич назвал происходящее со мной сном. Я, судя по всему, находился на Ветхой Земле – наверно, туда можно было попасть лишь таким образом? Если это и не сон в обычном смысле, то нечто похожее… Но как тогда я могу ходить? И сидеть в кресле? Впрочем, у снов ведь своя логика.

– Теперь слова «Нет».

Я выполнил просьбу.

– Теперь, пожалуйста, букв «А» и «Я».

Я сделал и это.

– Все работает, – удовлетворенно сказал Алексей Николаевич и отвернулся от своего вычислителя. – Я уже объяснял вам, Ваше Величество, принцип действия этого устройства, но вы наверняка забыли. Прикажете напомнить?

«Да», – ответил я.

– Эктоплазма, из которой вы состоите, еле заметно меняет электропроводность воздуха рядом с буквой, и это фиксирует мой прибор. Он очень чувствителен, поэтому я могу общаться с вами только ночью, когда электромагнитные поля вокруг несколько угасают. Мой собственный компьютер не мешает, он экранирован. Поэтому он, собственно, такой старенький – дешевле было бы купить новый, чем поддерживать этот на плаву. Но новые все время стучат… в смысле – кому-то что-то докладывают, радируют в десять разных разведок и поэтому постоянно что-то излучают. Разобраться в этом я уже не могу – недостает знаний. Но все это неважно, простите.

Он секунду помолчал, собираясь с мыслями.

– Итак, вы управляете ходом нашей беседы, говоря мне «да» и «нет». Если вы желаете остановить поток моего красноречия, вы касаетесь клавиш «да» и «нет» одновременно. Это означает «стоп». Если вы желаете что-то сказать или спросить, к вашим услугам клавиатура – вам достаточно начать набирать нужное слово, и я его угадаю…

Говоря это, Алексей Николаевич тер руки, поглядывал в потолок и вообще вел себя так, словно собирался с силами перед тем, как сообщить мне нечто крайне неприятное. Наконец он, видимо, решился.

– По опыту наших прошлых контактов, Ваше Величество, я знаю – вы отвергаете или забываете то, что я каждый раз вам рассказываю. Мне приходится повторять все заново, и вы, как правило, очень… расстраиваетесь. Расстраиваетесь и опять забываете. Но все равно потом соглашаетесь выслушать меня заново. Хотите ли вы узнать, что я говорил вам при наших прошлых встречах?

Я подумал немного – и ответил:

«Да».

– В таком случае я повторю свой обычный рассказ. Постараюсь, насколько возможно, быть кратким. Итак…

Наморщившись, словно перед прыжком в холодную воду, Алексей Николаевич еще раз потер руки – и заговорил:

– Здание, где мы сейчас находимся, называется Михайловским дворцом – или, как его именовали прежде, Инженерным замком. Он был построен в Санкт-Петербурге в конце восемнадцатого века по повелению императора Павла. Его строило шесть тысяч человек, почти как египетскую пирамиду – и возведен он был всего за четыре года. Этот замок создан во многом по эскизам самого императора – мистика до глубины души и члена множества оккультных лож еще с времени, проведенного им в Европе…

Я знал, конечно, что Михайловский замок в Идиллиуме был возведен по эскизам Павла – с учетом оставшегося в Петербурге прообраза. Но я никогда не думал, что попаду на экскурсию в само это первоначальное здание.

Алексей Николаевич словно почувствовал давление моих мыслей.

– Вам интересно? Продолжать?

«Да», – откликнулся я.

– Еще на стадии архитектурного замысла замок был буквально нашпигован оккультными символами, налезающими друг на друга. По своему плану это здание – восьмиугольник, вписанный в квадрат. Эти фигуры соответствуют восьмому аркану «Сила» и четвертому аркану «Император». Как вы понимаете, Павел был хорошо знаком с колодой Таро… Но арканами, конечно, дело не ограничивалось. Восемь углов – это еще и восемь отверстий человеческой головы, считая дырочку на затылке, появлявшуюся от высших мистических практик. В символическом смысле замок был для Павла как бы головой Великого Магистра, помещенной в розу ветров – и в голове этой раздавался глас архангела Михаила…

Я вспомнил голову-здание на дороге Смотрителей, каменный череп Никколо Третьего – и все трансформации, что произошли с ними за время моей прогулки. Алексей Николаевич определенно не мог об этом знать.

– Церковные названия ворот, – продолжал тот, – особенности дворцового храма – все указывает, что Павел видел в этом здании не просто очередной петербургский дворец, а жилище высшего духовного иерарха, главы мистического ордена, правителя-первосвященника – назовите как хотите. Одним из ясных указаний была, например, надпись на фронтоне – чуть измененная фраза из псалма: «Дому Твоему подобает Святыня Господня в долготу дней». Если считать в старой орфографии, в ней ровно сорок семь букв – из чего многие сделали вывод, что императору был известен срок его жизни…

Алексей Николаевич мог знать изначальный смысл этой надписи. Я хотел уже спросить о нем – но решил, что придется слишком долго тыкать пальцем в кружочки фольги.

Мой собеседник виновато вздохнул, словно переходя к щекотливому и неприятному вопросу – и поглядел искоса куда-то в район моей головы.

– В ночь с десятого на одиннадцатое марта одна тысяча восемьсот первого года, через сорок дней после новоселья, император Павел Первый был умерщвлен в своей спальне заговорщиками. Как открыли недавно наши историки, смещение Павла произошло по типичной для русских революций схеме: английский посол напоил нескольких офицеров и велел им убить государя – что те, как и положено русским европейцам, немедленно исполнили. Замечу кстати, что на этом убийстве, по большому счету, и прервался европейский вектор развития России – страна наша стала опять сползать в еврозавистливую азиатчину. Мало того, изменился весь ход истории. Если бы не это омерзительное злодеяние, никакой войны с Наполеоном не было бы, и Россия устремилась бы в иное будущее, да и Европа тоже. Причем даже победить Наполеона удалось исключительно благодаря военной реформе Павла. Если б не он, у Кутузова просто не оказалось бы современной артиллерии… Впрочем, я отвлекаюсь. По одним сведениям, императора задушили шелковым шарфом. По другим – ударили золотой табакеркой в висок. Но это неважно. Вы спросите, что важно?

Алексей Николаевич определенно ждал ответа на свой риторический вопрос, и я коснулся кружка со словом «Да».

– Важно то, что император, недавно переехавший в замок своей мечты, отказался просто так уйти из него в небытие. Сначала об этом почти никто не знал. Романовы после убийства покинули резиденцию – и использовали ее в дальнейшем как рудник и каменоломню, где добывали мрамор и серебро. А примерно через двадцать лет Михайловский замок был передан Инженерному училищу… Вы со мной?

«Да», – ответил я.

– И скоро кадеты и преподаватели стали отмечать странные… проявления, скажем так. В пустой комнате начинал скрипеть паркет. Форточка или окно распахивались или закрывались, несмотря на полное отсутствие ветра. Или – что особо пугало многих – где-то близко слышали игру на флажолете… Прохожие с улицы наблюдали светящийся силуэт в темных окнах. Происходило много подобных событий, но сперва их старались не замечать. Что вы хотите – девятнадцатый век. В моде были артиллерийское искусство, романы в стихах, венерические болезни и борьба за народное счастье. Ну и, понятно, естественные науки… Суеверия считались уделом низших сословий. В результате разговоры о призраке Инженерного замка не пользовались большой популярностью в столице – хотя слухи о нем, конечно, ходили. Зато в Инженерном училище сложилась целая мифология – кадеты, а потом юнкера побаивались живущей с ними по соседству тени… Вы все еще со мной?

«Да», – ответил я.

– Но мир, к великому счастью, состоит не из одних только прогрессивных тенденций. Уже в девятнадцатом веке нашлись дерзновенные души, которые попытались вступить с Павлом в контакт, используя арсенал тогдашних спиритов. Одним из этих людей был мой прапрадед. Я, если вам угодно, потомственный духовидец. Спирит… Хоть и не люблю это слово, похоже на растворитель для масляной краски. Я вам должен, кстати, сказать, что хоть технический арсенал спиритов с тех пор сильно расширился, некоторые из их методов – такие, например, как парафиновая ванна – не претерпели ни малейших изменений. Сейчас я покажу…

Алексей Николаевич встал, подошел к шкафчику у стены и вынул из него какую-то металлическую кастрюлю с проводом. Когда он поставил ее на стол, я увидел, что кастрюля заполнена чем-то вроде застывшего свечного воска.

– Вот, – сказал он, – практически то же самое, что тогда, – только век назад грели на спиртовке. А сегодня все электрическое. Я включу, пусть греется. И водички надо приготовить.

Рядом с кастрюлей появилась кювета, куда Алексей Николаевич почти до краев налил воды из огромной прозрачной бутыли. Все эти предметы, как по волшебству, возникали в его руках – словно я попал в гости к фокуснику, изголодавшемуся по зрителю. Или в лапы к шарлатану, который лечит облысение, заговаривая воду.

– Итак, – продолжал Алексей Николаевич, – перехожу к самому интересному. Мой предок, Федор Степанович, устроился в Инженерное училище чем-то вроде ночного смотрителя – и приступил к опытам. Они проводились по ночам в строжайшей тайне, и скоро ему удалось вступить в контакт с духом императора. Они нашли способ вербальной коммуникации в духе технологий того времени: дух отклонял перо, падающее в колбе с выкачанным воздухом, в сторону одного из трех слов: «Да», «Нет» и «Иное». Были там и другие ухищрения, которые сегодня уже кажутся смешными – но они работали, и Павел рассказал моему предку много интересного…

Алексей Николаевич покосился на свою кастрюлю с парафином и потрогал ее бок. Я испугался, что он может выплеснуть этот парафин на меня – кажется, у спиритов были похожие трюки.

– Оказалось, – продолжал Алексей Николаевич, поглядывая в мою сторону, – что дух Павла вовсе не считает себя привидением, гуляющим по Михайловскому замку. Он успел выстроить в своем воображении целый мир – подробно продуманный, стройный и законченный, где, насколько мог судить мой предок, не было никаких внутренних противоречий. Чтобы объяснить возникновение своего мира из ниоткуда, Павел выдумал эту невероятную историю с опытами Месмера, якобы создавшими новую вселенную… Свою мечту сделаться императором-папой, или, если угодно, высшим магистром всего таинственного и возвышенного, он воплотил в чрезвычайно странном ритуале Saint Rapport. В записках моих образованных предшественников ритуал этот называют «царской теургией». Мне мало известно о его сути – но вы ведь знаете, о чем речь?

«Да».

– На самом деле этот новый мир сперва был типичной для Павла взбалмошно-романтической фантазией, состоявшей из причудливых обрывков его жизненных впечатлений: масонских споров об идеальном мире, парижских сеансов магнетизма, увиденной там же дуэли, где дрался один из лучших фехтовальщиков эпохи – и все это под томительные звуки стеклянной гармоники, изобретенной Бенджамином Франклином. Тот, кстати, и правда жил в Париже в одно время с Месмером и Павлом. Они, возможно, даже встречались… В ту эпоху каждый монарх грезил о неземном величии. Павлу отказала в нем история – но он обрел его во сне, где сделался Павлом Великим.

Меня покоробил такой наглый отзыв о Павле Алхимике, но я промолчал. Недаром ведь Павел покинул Ветхую Землю.

– Фантазия Павла, – продолжал Алексей Николаевич, – не только основывалась на реальности, но была продумана и выверена в мельчайших деталях, со всем свойственным покойному императору педантизмом. Но самое удивительное было в том, что Павел в этой фантазии действительно каким-то образом жил. Вернее, уверен был, что живет. Все попытки моего предка убедить Павла в том, что он просто галлюцинирующий призрак, закончились неудачей. Павел, напротив, чуть сам не свел Федора Степановича с ума, доказывая, что тот живет в инфрамире, или, проще говоря, в аду, куда сам Павел спускается сновидящей тенью, эдаким Дантом…

Алексей Николаевич сделал паузу, словно давая мне возможность высказаться. Но я молчал. Тогда он продолжил:

– Выходило у Павла, надо сказать, весьма убедительно. Федор Степанович скончался в большом душевном смятении, но от него остались записи – и его сын, уже мой прадедушка, Николай Федорович, устроился в Инженерный замок на ту же должность. С молчаливого согласия начальства, среди которого тоже были спириты, опыты продолжились… Все встречи, что любопытно, происходили в этой же комнатке. Правда, тогда она была больше – в советское время ее поделили натрое перегородками с целью запустить сюда как можно больше шариковых… Вы со мной?

«Да», – ответил я после короткого колебания.

– К тому времени в Инженерном замке было уже несколько серьезных библиотек с самой разнообразной литературой на разных языках – образование в те годы было энциклопедическим. Вероятно, Павел научился каким-то образом читать эти книги, узнавая много для себя нового. Однако он не помнил об источнике своих знаний – он делал все как бы в беспамятном трансе. В таком же беспамятстве происходили и манифестации его духа в Инженерном замке – когда кадеты слышали скрип половиц и чувствовали присутствие тени. А в бодрствующем состоянии Павел не вступал в контакт ни с кем и целиком уходил в свой выдуманный мир…

Алексей Николаевич вдруг поднялся, подошел к двери, распахнул ее и выглянул в коридор. Там никого не было. Он вернулся на свое место и продолжил:

– Этот мир с годами становился все причудливей. Павел узнавал про религию французских утопистов, про учение мудреца Сиддхартхи Готамы, про электрическую тягу, про телеграф и телефон – и каким-то хитрым способом реплицировал это, пусть и в измененных формах, в своем мираже… Туда долетали и другие свежие веяния – идеи, настроения, даже новые словечки: будто он во все это с удовольствием играл… Да что там, он с энтузиазмом цитировал новую культуру со всеми ее неологизмами, клише, суевериями и мифами, кидая в окрошку своего мира цитаты из понравившихся ему книг и анекдотов, а позже и фильмов. Он делал это чрезвычайно хитро, так что выглядело все естественно. Так как его игрушечная вселенная была продумана до деталей, никто не мог убедить его в том, что это иллюзия. Существовала и другая причина… Вы следите?

«Да».

Алексей Николаевич с сомнением поглядел в мою сторону. Несколько секунд он разными способами щурил глаза, а потом сказал:

– У нас загорается все «да» и «да»… Я не уверен, что между нами сохраняется контакт. Попробуйте коснуться букв «А» и «Я».

Я выполнил его просьбу, и озабоченное выражение исчезло с его лица.

– Все хорошо, – сказал он. – Так вот, Ваше Величество, я перехожу к главному. Дело в том, что Павел… вовсе не считал себя Павлом. Это был, если можно так выразиться, невообразимый случай амнезии, развившейся у потустороннего существа. Павел нашел способ как бы перевоплощаться внутри своего миража, изменяя и достраивая себя и свой причудливый субъективный мир. Может быть, правильнее сказать, что каждые несколько десятков лет он терял память, как змея кожу, – и обзаводился новой. Вместо двухсотлетнего старца он ощущал себя молодым и полным сил человеком, ничуть не растратившим своей способности любить – и изумляться окружающему миру. Мало того, в пучине смерти он эпикурействовал, наслаждаясь всеми радостями жизни…

Алексей Николаевич отпил немного воды из стоявшего на столе стакана и продолжил:

– Для этого Павел изобрел в своей загробной фантазии нечто вроде линии престолонаследия, только модифицированной в гражданском духе. Все-таки Французская революция произвела на него впечатление, да. Он назвал себя «Смотрителем» – прямо как мой прапрадед Федор Степанович. У того это была официальная должность – почему они, верно, и сошлись, хе-хе… При каждом перерождении Павел трансформировал свой прежний мир в соответствии со своими свежеприобретенными знаниями, заново шлифуя его историю и устройство, так что результат скоро сделался чрезвычайно убедителен. Обычно его новая жизнь начинается с того, что он видит Ангела, а конца он не помнит сам, забываясь мирно и тихо. Между этими двумя полюсами умещается многое – но видны повторяющиеся циклы, косвенно связанные с его прошлым. Любовь, приход к власти – часто в результате династического убийства, – потом сложная инициация наподобие масонской, постижение тайн мироздания… А затем – Saint Rapport. Вы спросите, кто его этому научил?

«Да».

– У меня есть одно предположение. Павел, как и все мистики восемнадцатого века, имел определенную склонность к учению о перерождении душ. Что только укрепилось, когда он, уже в своем загробии, познакомился с индуизмом, буддизмом, столоверчением, антропософией и прочими теориями, проповедующими это направление мысли – благо с каждым годом ему становилось доступно все больше разнообразных источников, и его знания углублялись. Но как ему было переродиться? Ведь умереть заново он не мог, ибо уже обрел весьма устойчивое загробное бытие. Тупик, не правда ли?

«Да».

Алексей Николаевич погрозил мне пальцем.

– Нет. Так только кажется. Ведь где перерождается ум? Разве он идет в одно либо в другое место? Нет, ум занимает собой все пространство и время, просто по той причине, что создает их сам, ибо это всего лишь категории, которыми он измеряет свой опыт – так учат не только великие мистики, но и нынешние ученые. Так зачем Павлу куда-то идти? Раз за разом он воспроизводит свой поразительный мир с его усложняющейся историей и материальной культурой прямо в самом себе, в глубинах своего сознания, блуждающего в темных коридорах Михайловского замка… Вы понимаете?

«Да».

– Не сомневаюсь. С годами эта мистерия становилась для духа только проще: помогало то, что в советское время Инженерный замок занимало множество разных контор, и у его бесплотного смотрителя не было недостатка в информации любого рода. Духом своим Павел и сегодня присутствует в замке, и вступает изредка в контакт с «Ветхим миром» – так он его называет… В остальное время он целиком погружается в свой выдуманный «Идиллиум», выстроенный вокруг сказочного Михайловского замка. Материал, используемый Павлом для создания миража, никак не отличается от его тонкой посмертной телесности – это эктоплазма, субстанция, с которой вступают во взаимодействие спириты. Сам Павел, насколько я понимаю, называет ее Флюидом – хотя в прошлый раз он пытался объяснить мне какую-то замысловатую разницу. Как бы там ни было, он достиг весьма высокого мастерства в деле управления этой энергией.

Алексей Николаевич покосился на кастрюлю с парафином.

– Я могу продемонстрировать, как эктоплазма, или Флюид, входит в контакт с грубой материей нашего мира. Но вы должны будете мне помочь. Как вы заметили, ваша телесность практически не взаимодействует с предметами в этой комнате. Но вы можете, если захотите, установить требуемый контакт напряжением воли, как в случае с буквами на фольге – или с вашим умением сидеть в материальном кресле. Я покажу вам один опыт. Я уже ставил его с предыдущими Смотрителями – можете быть уверены, он полностью безопасен… Вы готовы?

«Да», – ответил я.

– Нужна ваша правая рука. Придайте ее пальцам вот такое положение…

Алексей Николаевич показал мне сложенные лодочкой пальцы.

– Держите именно так, и не иначе. Это важно.

Я сделал что он просил.

– Теперь, – сказал он, – сосредоточьте в ладони весь доступный вам Флюид – и окуните ее сначала в парафин, а потом в воду.

Я не очень понял, что он имел в виду под «всем доступным мне Флюидом», и сделал поэтому то единственное, что представлялось мне осмысленным. Сперва я сосредоточился и ощутил биение крови в ладони и пальцах. Когда это чувство стало отчетливым и несомненным, я быстро опустил руку сначала в парафин (мне почудилось слабое тепло), а затем в воду.

На стол упало несколько капель парафина. Я поднял руку – на ней не осталось никаких следов. А потом я увидел в кювете тончайшую полупрозрачную перчатку, плавающую в воде.

– Отлично! – воскликнул Алексей Николаевич и осторожно извлек перчатку из кюветы. – Теперь полагается залить внутрь гипс, но некоторые первичные выводы можно сделать уже прямо сейчас… Да, да… Никаких сомнений. Я знаю эту руку. Вот шишечка. Бугор. И, конечно, этот перстень…

Никакого перстня на моей руке не было – но на слепке, который Алексей Николаевич осторожно выложил на салфетку, действительно различимо было утолщение на указательном пальце.

– Вас что-то смущает? – спросил он. – У вас нет этого перстня или есть кольца на других пальцах? Или у вас рука другой формы? Такое уже бывало. Вы можете видеть свою руку какой угодно по той простой причине, что живете в иллюзии, которую себе внушили. Но след в парафине оставляет призрак Павла. Он не изменился с тех пор совершенно. И этот призрак – вы.

Я давно уже понимал, к чему он клонит, но все равно это прозвучало неожиданно – и ужасно. Я склонился к его картонному листу и стал прикасаться к буквам:

«Д – о – к – а…»

Алексей Николаевич покосился на экран своего вычислителя и спросил:

– Вы хотите, чтобы я доказал свое утверждение?

«Да».

– Извольте, – сказал он и выдвинул из своего стола ящик. – Вот.

Алексей Николаевич положил на стол продолговатую деревянную коробку со стеклянной крышкой. Под стеклом было несколько отделений, в каждом из которых лежал гипсовый слепок руки – с пальцами, сложенными лодочкой, точь-в-точь как он показал перед опытом. На каждом из слепков была бумажка с датой: 1799, 1823, 1847, 1889, 1901, 1936.

– Есть и другие, – сказал Алексей Николаевич. – Здесь просто большой временной разброс. Удобно сравнить. Посмотрите, вот этот слепок сделан с руки Павла при жизни, поэтому мы стремимся повторить его форму. Остальные – эктоплазма. Кольцо, как вы видите, везде одно и то же. Я, кстати, долго соображал – как у призрака может быть кольцо? Но это, видимо, не само кольцо, а как бы память о кольце, формирующая эктоплазму таким образом. Обратите внимание, хоть положение пальцев на каждом слепке несколько различается, есть детали, которые повторяются везде. Вот эта шишечка на мизинце – здесь у Павла был в юности сломан палец. Вот эта двойная складка кожи… Этот бугорок… Посмотрите – везде одно и то же.

Он повернулся к салфетке, где лежал свежий слепок.

– Теперь смотрим здесь. Окончательно можно будет судить, когда мы сделаем гипсовую отливку. Но многое видно уже сейчас. Во-первых, перстень. А во-вторых, двойная складка кожи у пальца, вот здесь. Вглядитесь, она видна даже так… Никакого сомнения нет: это одна и та же рука.

Алексей Николаевич откинулся на спинку своего стула.

– Итак, – сказал он, – здравствуйте, Павел Петрович. Как говорится, и снова здравствуйте…

Я молчал. Мне было физически плохо – хотя после всего увиденного и услышанного я уже не понимал, что означает применительно ко мне слово «физически».

– Другие свидетельства, – продолжал Алексей Николаевич, – не так убедительны и относятся к особенностям вашего мира, известным мне по рассказам предыдущих Смотрителей. Перечисляю. Как я уже говорил, Павел воображал себя чем-то вроде магистра-первосвященника, эдакого сражающегося Папы. Именно его крепостью и должен был стать Михайловский замок. Насколько я могу судить, «Смотритель» в вашем «Идиллиуме», – это нечто очень, очень близкое. Один из его титулов – «Далай-Папа». Сто лет назад, когда Павел еще не знал о Далай-Ламах, титул был «Князь-Папа». Ну не удивительно ли?

Он загнул один палец, а потом – сразу второй.

– Во-вторых, хоть я не знаю этого точно, но предполагаю по опыту встреч с другими Смотрителями, ваш личный мир компактен. Очень компактен. Дайте-ка я попробую погадать на кофейной гуще, хе-хе. Вы видите мало людей. Вокруг вас всегда одни и те же лица. Вас это не удивляет, потому что для вашего ранга такой образ жизни естественен. Толпа, перед которой вы изредка появляетесь, всегда видна издалека – это как бы одно ревущее целое… Ведь так?

Я подумал, что мне не случалось пока появляться перед ревущей толпой, но все же ответил:

«Да».

Алексей Николаевич удовлетворенно кивнул.

– Почти не сомневался. Я подозреваю, дело здесь в известной ограниченности вашей творящей – или, может быть, самогипнотизирующей – силы. Не хватает Флюида, как выражались прежние Смотрители. Вы способны создавать целый мир, да – но этот мир иллюзорен. Он достаточно убедителен и подробен, лишь когда вы в одиночестве. Деревья, цветы, насекомые, здания, произведения искусства – все это появляется без усилий и радует ваш глаз. Когда рядом с вами есть кто-то другой – например, ваша прекрасная возлюбленная, как бы ее ни звали в этом веке, – все остальное уходит на задний план. Ваша энергия переключается на то, чтобы создавать главным образом ее.

Услышав это, я похолодел – про Юку он точно ничего не мог знать. Или это было просто риторическое совпадение?

– Как выражаются у нас сегодня, – продолжал Алексей Николаевич, – вы способны создавать либо одного собеседника во всех подробностях, либо нескольких, но уже не так четко, либо целый мир – в довольно скудной деталировке. Но это не мешает вам верить в реальность вашей галлюцинации, потому что ваша творческая сила всегда пребывает там же, где и ваше внимание, отчего следов подлога не заметно… Место, по которому скользит ваш взгляд, всегда безупречно прорисовано. Вы не замечаете – и никак не можете заметить, – что все прочее в эту секунду просто рассыпается. Ибо, как только вы перенесете внимание на другое, само движение вашего внимания создаст то, на что вы смотрите – в такой же безупречной прорисовке… В этом секрет устойчивости вашего миража.

Он постучал пальцем по коробке своего вычислителя.

– Я не слишком хорошо знаком с подробностями компьютерных наук, но, по-моему, именно так просчитывается виртуальная реальность в современных трехмерных играх. Мир там возникает не весь сразу. Существует лишь та его часть, что выводится на экран. Подозреваю, что таков же механизм вашего многовекового сна.

Мне показалось вдруг, что Алексей Николаевич говорит правду. Во всяком случае, в том, что касалось сна. Когда мне – очень редко – снились сны, которыми я мог хотя бы отчасти управлять, я замечал нечто похожее: реальность с треском и дрожью как бы сгущалась вокруг моего взгляда сама… Могло ли быть, что он прав и в остальном?

Но тут же я вспомнил: таков прием всех демагогов от сотворения мира – прицепить к поезду вранья вагончик правды, которая, так сказать, и будет предъявлена на таможне вместе с документами на весь состав.

– Я охотно признаю свою некомпетентность в данном вопросе, – словно услыхав мою мысль, сказал Алексей Николаевич и поднял руки, как бы показывая, что в них нет ни шарфа, ни табакерки. – В области трехмерных игр и симуляций я не специалист. Это лишь предположения.

Я молчал.

– Если Вашему Величеству станет интересно, вы наверняка найдете способ выяснить все сами. Не сомневаюсь, что вы непостижимым мне способом сделаете виртуальность такой же частью вашего причудливого мира, какой вы сделали практический солипсизм – или открывшиеся вам восточные доктрины. Так, во всяком случае, происходило всегда прежде. Но меня интересуют не эти интерпретационные моменты. Мне важно другое. Я хочу затронуть тему, которой никогда прежде не поднимали ваши собеседники в этой комнатушке. Вы позволите?

Напугать меня сильнее было уже невозможно, и я кивнул. А потом, вспомнив, что собеседник вряд ли это увидит, коснулся кружка «Да».

– Тогда я сделаю еще одно предположение, теперь достаточно рискованное. Если я нечаянно коснусь больного нерва или перейду границу того, что вы желаете слышать, немедленно остановите меня, прошу вас… Договорились?

«Да».

Алексей Николаевич некоторое время буравил взглядом потолок, словно там была приклеена шпаргалка с текстом.

– Почему вообще умерший становится после смерти призраком? – вопросил он наконец. – В былые времена, когда водители человечества еще не воспрещали людям духовную жизнь – а под ней я разумею прямой контакт с миром духов, а не всякие там бродилки по музеям и библиотекам, – на этот вопрос пытались ответить многие высокие умы. Я долго изучал существующий разброс мнений, от отцов Церкви до Сведенборга и тибетских лам, и постепенно пришел к собственным выводам. Мне крайне важно будет узнать ваше высокое мнение на этот счет. Скажите, вы верите в перерождения?

Я подумал немного и стал касаться букв: «а» – «г» – «н»…

– Придерживаетесь в этом вопросе агностицизма? – хохотнул Алексей Николаевич, глянув на свой экран. – То есть не говорите ни «да» ни «нет»? Как это мудро в вашем случае… А я, будете смеяться, отвечаю с точностью до наоборот – я говорю одновременно «нет» и «да». Удивлены?

«Нет», – ответил я честно.

– Я сейчас объясню. Представьте себе облачное небо. Постоянно заложенное низкими тучами. Пасмурное, не меняющееся никогда. Говорят, кстати, что на Венере все обстоит именно так. Мы видим только ровный тусклый свет, пробивающийся сквозь тучи – и предполагаем, что у него есть источник, но где он? В облаках, как говорят одни? В нас самих, как говорят другие? Или – далеко за облаками? Мы не знаем наверняка. Теперь представьте, что веревка, привязывавшая нас к планете, обрывается. Мы поднимаемся ввысь, протыкаем облака – и очень скоро самой очевидной вещью в мире становится раскаленный шар Солнца, висящий в ледяной пустоте… Представили?

«Да».

– Многие мистики – хотя бы ваш тезка-апостол, которого так не любил дедушка Ницше – полагали, что от ослепительной ясности духовного мира нас защищают лишь «кожаные одежды» телесности. Стоит сбросить их, как все откроется с полной очевидностью. И в первую очередь станет ясным и несомненным присутствие центрального элемента мироздания – Творца. Как это говорил другой Павел, апостол: «Теперь видим через мутное стекло, гадательно – а тогда лицом к лицу». Целью своей подобные мистики полагали личное падение на солнце Абсолюта. Они были уверены, что расстояние до него им удастся каким-то образом покрыть, и они не сгорят при встрече – ибо ощущаемый ими жар есть любовь… Многие духовидцы говорили, что для праведника Абсолют выглядит ярким и приветливым солнцем, для грешника же – черной бездной, куда его затягивает безмерная тяжесть. Вы следите?

«Да».

– С этой точки зрения, возвращение к своему истоку – естественный маршрут всего сущего. Но представьте себе другой тип ума, который и после смерти сохраняет привязанность к миру земных форм. После распада «кожаных одежд» он встречает зарю Абсолюта – но каким-то образом маскирует от себя ее появление. Его не тянет ввысь, потому что это страшно. Еще страшнее кажется встреча с нижней бездной, представляющейся ему эдакой черной дырой, пропастью. Или, может быть, его ум не испытывает страха, но в силу культурных запечатлений оба пути – вверх и вниз – кажутся ему неправильными. Такая душа, избежав встречи с Началом и Концом, продолжит двигаться вокруг него по замысловатой орбите. Если она обретет новое тело, это будет перерождение – после чего она вновь потеряет Абсолют из виду, занавесившись от него «кожаными одеждами». А если в результате каких-то прижизненных практик – не будем вдаваться в подробности – душа сумела закалить свои тонкие оболочки, она продолжит существовать без тела, сама по себе. Ее не утянет ни в верхнюю бездну, ни в нижнюю, что, как вы понимаете, есть одно и то же в разных астральных преломлениях. Что же получится в таком случае?

Алексей Николаевич несколько секунд глядел на мое кресло, словно ожидая ответа. Но я молчал.

– В этом случае получится призрак вроде вас, – произнес он веско. – Мир, где он живет, очень причудлив – и населен не другими призраками, как подсказывает ложная интуиция, а лишь отражениями самого этого призрака, притворяющегося перед собою целой вселенной. Причем притворяющегося с таким мастерством, что объяснить ему истину невозможно… Тем не менее в этом мире, если моя логика верна, Бог все равно должен восприниматься прямо и непосредственно. Он должен быть чем-то предельно ясным, несомненным… Сейчас я задам вам вопрос, какого, если верить имеющимся у меня записям, вам никто в этой комнате пока не задавал. Скажите, Ваше Величество, есть ли в вашем мире Бог?

– «Ф» – «р» – «а»…

– Я знаю про этот смешной апофеоз Франца-Антона Месмера, – отмахнулся Алексей Николаевич. – Павел Петрович просто увидел в своем загробном сне перевернутое отражение современного ему государственного культа со Священным Синодом в облаках – и заменил главную фигуру иконостаса на своего давнего парижского приятеля, когда-то потрясшего его воображение своими сеансами. Тут действует обычная логика сновидения. Я говорю не про это. Видите ли вы истинного Бога? Так же ясно и отчетливо, как солнце?

Я некоторое время молчал, обдумывая ответ. Если б это был школьный экзамен по теологии, я, стремясь избежать порки розгами, сказал бы, что все видимое нами и есть божественная природа Господа Франца-Антона, его воплощенная светозарная мысль, ставшая для нас прекрасным новым миром – и поэтому Бог виден всегда и во всем. Экзаменатор согласился бы – и тоже избежал бы порки. Но Алексей Николаевич не грозил мне розгами. Он имел в виду другое: вижу ли я самого Франца-Антона? Прямо и непосредственно? Я не видел его, верно… Но я только что видел Ангелов.

«А» – «н» – «г», – принялся я телеграфировать ответ – и, как и в прошлый раз, Алексей Николаевич прервал меня на полуслове.

– Ангелы?

«Да».

– Я слышал про это тоже, – сказал он с досадой. – Как бы представители духовной иерархии, сотрудничающие со Смотрителем. Вполне в духе Павла. Эдакий небесный плац, духовная субординация, казарма в облаках… Знаете ли вы, что сперва это были Ангелы четырех сторон света? И даже четырех мастей? Карточных, если вы не поняли. Из колоды Таро. А после знакомства Павла с Востоком они превратились в Ангелов Четырех Элементов. Не так, кстати, давно…

Я мог бы возразить, что масти Таро, стороны света и Четыре Великих Элемента являлись разной символической репрезентацией одной и той же великой тетрады, а Ангелов принято было по-разному именовать в разные исторические эпохи, что нисколько не искажало их сущности. Но пришлось бы слишком долго тыкать в фольгу.

– Ангелы – это не Бог, – продолжал Алексей Николаевич. – Небесные помощники и адские враги, окружающие Смотрителя, – это проявления психических напряжений Павла, подводные течения его подсознания, которые он прихватил с собой в дивный новый мир. Бог – нечто иное. То, о чем я говорю, должно быть самым главным элементом мира. Оно должно быть так же очевидно, как солнце в небе. Вы знали бы… Хотя, наверно, может быть и так, что вся эта хитрая подтасовка нужна как раз с целью заслониться от сияния Творца, ибо оно кажется непереносимым. Сведенборг упоминает такую возможность. Может быть, вы видите, но не понимаете. Или понимаете, но лишь на миг, а потом уходите в забытье опять…

Алексей Николаевич опять замолчал – и молчание его продолжалось так долго, что я решился задать ему вопрос.

«П» – «о» – «ч»…

– Почему? – догадался он.

«В» – «а»…

– Вам?

«И» – «н» – «т»…

– Интересно?

«Да».

– Ну как почему… Как вы думаете, что заставляет людей вроде меня искать контакта с духами? Живое религиозное чувство, не удовлетворенное суррогатами сегодняшних организованных вероучений. Согласитесь, Ваше Величество – ведь для задумывающегося о своей природе существа это центральнейший из вопросов. Страшен ли наш Источник? Есть ли в нем любовь? Безличная ли он сила? Вы, существо духовной природы, можете, если захотите, поглядеть в эту сторону – и увидеть ответ так же ясно, как видите меня. Но вы не хотите. Есть основания считать, что вы временами подходите очень близко к такой возможности – но каждый раз выбираете новый сладкий сон в качестве Смотрителя… Быть может, именно поэтому вы и сохраняетесь столько веков в своем лимбо.

Он говорил обо мне как о призраке с такой жуткой уверенностью, что она передавалась мне. Я уже сомневался, что сумею проснуться когда-нибудь от этого кошмара. Но от отчаяния меня все же спасала одна простая мысль: место, где я находился, называлось «Комната Бесконечного Ужаса». Вот это, значит, он и был. Просто бесконечный ужас. Теперь я знал, каков он. И, судя по названию комнаты, знали это и другие Смотрители.

– Возможно, когда-нибудь вы ответите на мои вопросы, – сказал Алексей Николаевич, – если захотите, разумеется, продолжить наше общение. Кстати, вы ведь говорите и с другими заклинателями вашего духа? Ходят разные слухи. Правда ли, что это вы навеяли маленькому Набокову идею его Solus Rex?

«Нет».

Я с ужасом сообразил, что только что ответил за призрака.

– А другие спириты? Я ведь в Инженерном замке не один такой. Что они от вас хотят, если не секрет?

«О» – «ч» – «е» – «м» – «в»…

– О чем я? Да у нас же здесь целый музей Мальтийского ордена. Набрали туда, между нами говоря, каких-то весьма подозрительных лиц – они про свой собственный орден ничего толком не знают. Я пробовал поговорить с двумя-тремя – ну совершенно точно не мальтийские рыцари. Официально у них тут музей в музее, но я подозреваю, что это просто прикрытие, и на самом деле они спириты вроде меня. Я практически уверен. Они там запираются и сеансы устраивают. Не то чтобы часто, но бывает… Да вот, погодите…

Он полез в ящик стола, потом в другой, третий, выудил оттуда мятый прямоугольник белой бумаги и положил его на коробку с гипсовыми слепками.

– Вот.

Это была визитка с планом здания в разрезе, вернее, с фрагментом такого плана – чтобы легче найти дорогу. Две комнаты были обведены красной чертой.

– Простите, – сказал Алексей Николаевич и перевернул карточку. Я увидел павловский крест – и прочел:

– Им было не просто тут прописаться, – сказал Алексей Николаевич. – Таких взяток, по-моему, даже Эксон Мобил не платил. Дали им после реставрации две комнаты – потому только, что вы у них когда-то были гроссмейстером. Они ведь вас вызывают?

«Нет».

Я понял, что опять ответил за призрака – без всякого умысла, как и в прошлый раз.

– Хм, странно… Кого же тогда? Впрочем, может, они вызывают, а вы не слышите?

«Н» – «е» – «з»…

– Ну и не берите в голову, – Алексей Николаевич махнул рукой. – А сейчас вам нужно идти, скоро сюда придут люди. Надеюсь увидеть вас вновь. Каждый вечер теперь буду ждать, что услышу вашу флейту.

Он встал.

– Я провожу, пойдемте… Хочу заодно предупредить вас о типической реакции на мой рассказ, возникающей у призрака после очередного перевоплощения. Даже если он мне сперва не верит, в нем просыпается своего рода инстинкт разрушения. Он инициирует различные перемены и трансформации в своем мире. И сам потом жалуется на них как на удары судьбы. Поэтому старайтесь вести себя сдержанней. Если, конечно, это зависит от вашей воли… И заходите в любое время, заходите, Ваше Величество. Теперь я всегда буду вас ждать.

Когда мы вышли в ротунду, я увидел, что в ней появилась выходная дверь – высокая, двойная, изукрашенная золотом. Именно там, где ей полагалось быть с самого начала.

– Рад возобновлению нашего знакомства, – продолжал Алексей Николаевич. – Если я нечаянно напугал вас, не берите в голову. Вы весьма хитроумны и даже после окончательного доказательства – я имею в виду мою коробку со слепками – сумеете убедить себя, что все совсем не так… Я знаю… Помню.

Он едко засмеялся.

– Я уверен, Ваше Величество – вы вывернетесь и на этот раз…