V. Бессонница

Отец видел, как с запада, со стороны Мексиканского залива, пришел ураган «Карла». Папа потом рассказывал, что в тот момент он находился в «вороньем гнезде» высоко над землей за толстым стеклом. Это кабина со стеклянной стеной, расположенная на высокой башне перед нефтеперерабатывающим заводом. За башней расположены нефтехранилища, а за ними – канал, который прорыли для того, чтобы подгонять танкеры с нефтью, добытой на платформах в океане.

В тот день башня от ветра так и качалась. Отец и Бен Бедерман клялись, что им пришлось ухватиться за столешницы, а кресла на колесиках разъехались по всему помещению. По каналу к ним приближается волна высотой восемь метров. Я представляю себе, как отец наклонил голову набок и прищурился, наблюдая за ней. Рассказывая эту историю, он даже показал худой рукой вдаль, словно волна двигалась на него в эту секунду.

– Это был словно целый дом из воды, – сказал отец.

Позднее я задумалась о том, как он мог все это рассмотреть среди дождя и урагана. Но когда папа рассказывал, я ни в чем не сомневалась.

Ураган не разрушил Личфилд, несмотря на то что волна шла прямо на город и должна была раздавить всех жителей, как тараканов. Торнадо неожиданно повернул прямо перед берегом и со всей силой обрушился на городок Камерон в Луизиане.

Потом люди сравнивали поведение урагана с маневром несущего мяч футболиста, который резким поворотом уходит от защиты. Шансы на такой расклад были сорок к одному. Торнадо поднял массу воды из Мексиканского залива и обрушил ее на расположенный в низине город. Я видела фотографии жителей, которые забрались на деревья, чтобы спастись от наводнения. По телевизору показывали людей, которые ходят по затопленным квартирам в болотных сапогах и на ощупь пытаются найти под водой уцелевшие вещи.

Ураган затопил болота и многочисленная морская и пресноводная живность оказалась в городских домах. Я в газете прочитала о том, как после ухода воды один человек нашел у себя на кухонном полу двухметровую акулу. Многие обнаружили в ящиках комодов змей среди носков. Малышей, игравших во дворах, покусали нутрии. Это водяные крысы размером со среднего енота с острейшими зубами, страшные на вид. Соседи возвращались в город и рассказывали, как покусанным друзьям или дальним родственникам пришлось делать в живот болезненные уколы от бешенства. Я обожала такие истории.

Вскоре умерла бабушка. Мне рассказали, что до смерти она на несколько дней впала в кому. Я ничего этого не помню – просто выбросила это из головы. Бабушка умерла, и я ее нисколько не жалела.

Помню день, когда я узнала о ее смерти. Вечером директор школы Фрэнк Доулман пришел в мой класс вместе с Лишей. Миссис Гесс сказала, чтобы я собирала вещи и не забыла калоши. В коридоре стояла Лиша, уткнувшись в коричневое бумажное полотенце так, что я не видела ее лица и не могла понять, действительно она плачет или делает вид. Дядя Фрэнк присел передо мной на колени и сказал, что моя бабушка «ушла». Это выражение показалось мне тогда очень расплывчатым и слишком вежливым. В тот момент я перебирала в уме другие выражения, которые используют как синонимы слова «умер». Таких выражений предостаточно: «откинуть коньки» (хотя в наших краях никто коньков в глаза не видел), «прикупить ферму», «обналичить все фишки», «выйти на финишную прямую» и т. д. Мое любимое – «открыть ферму по выращиванию червей».

Дядя Фрэнк отвез нас домой. Я сидела сзади, а Лиша спереди. Фрэнк Доулман периодически клал большую руку ей на плечо и повторял, что все будет хорошо и она может плакать. В моей голове крутилась песня, которую жевуны поют, когда дом Дороти приземляется и убивает злую волшебницу в полосатых носках: «Динь-дон, ведьма умерла!» Тем не менее я держала мысли при себе, потому что Лиша устроила такое отменное шоу. Но именно так я тогда думала.

Когда мы подъехали к дому, отец сидел на веранде и курил. На нем был рабочий комбинезон, поскольку его только что отпустили с работы. Он был грязным и пах нефтью. Отец обнял нас с Лишей. Фрэнк Доулман пожал ему руку и даже не вынул носового платка, чтобы ее потом вытереть. Он очень любил белые накрахмаленные рубашки, но знал, когда не стоит быть слишком щепетильным.

Дядя Фрэнк отъехал от дома, и мы втроем стояли и махали ему вслед. Я сказала Лише, что она устроила хорошее шоу со всем этим плачем. Она убрала от лица полотенце, и передо мной будто приподняли занавес – я увидела отнюдь не улыбку. Ее глаза и нос были красными, а лицо – мокрым от слез. Лиша вовсе не изображала горе. Она глубоко страдала, а я была так далека от подобных состояний, что нас будто разделили.

Сестра расстроилась оттого, что я испытывала чувство облегчения, а она – горя. Позднее, вечером, когда отец жарил курицу, Лиша погналась за мной: ей показалось, что я плохо отозвалась о бабушке. Уже в школе Лиша очень быстро бегала, поэтому я преодолела лишь половину круга по двору, когда она схватила меня сзади за воротник и сильно дернула. Я упала, и она со всей силы прыгнула на меня, придавив к земле.

Она села мне на грудь, положив колени на плечи, и сказала, чтобы я отказалась от своих слов. Я попыталась обхватить ее ногами, чтобы сбросить с себя, но не хотела брать свои слова обратно. В чем я преуспела, так это в упрямстве (другими словами, я постоянно платила за свой распущенный язык тем, что получала тумаки). Ни Лишу, ни кого-либо другого мне не удавалось победить в честном бою, поэтому я всегда мстила за обиду в удобный момент, иногда даже через несколько недель после проигранной драки. Я умела людей провоцировать, а потом долго не сдаваться более сильному противнику. И очень этим гордилась, хотя сейчас, оглядываясь назад, понимаю, что вела себя глупо, из-за чего постоянно ходила побитая.

Не знаю, как долго Лиша продержала меня на земле. Раздеваясь перед сном, я обнаружила на плечах два синяка от ее коленей.

Небо розовело. Я слышала, как отец переворачивает лопаточкой на сковороде кусочки курицы. Лиша устала от моего упорства и решила плюнуть мне в глаз. Она долго и громко откашливалась, собирая слюну, которая зависла над моим лицом, как огромная покачивающаяся слеза. В конце концов отец вышел на улицу и оттащил сестру от меня.

В ту ночь я слышала, как она плачет в подушку, а когда я положила ей на плечо руку, она отдернулась от меня.

Мать везла тело бабушки на похороны. И слава богу, потому что когда мы с сестрой дрались, мама непременно начинала плакать. Ей всегда хотелось иметь сестру, поэтому она не понимала, почему мы ссоримся.

Когда Лиша собирала слюну, чтобы плюнуть мне в глаз, мама мчалась по техасской пустыне в бабушкиной старой «Импале» из больницы в Хьюстоне на похороны. Мама рассказывала, что на ней был черный костюм от «Шанель» и камея цвета слоновой кости, которую прапрабабушка привезла из Ирландии, серьги с жемчугом и маленькая белая шляпка без полей, наподобие той, что была на Джеки Кеннеди, когда убили ее мужа. Женщины в нашей семье могут долго и подробно описывать, во что они были одеты даже в самой тривиальной ситуации, но совершенно забывают все остальное. Более того, чем важнее мероприятие, например свадьба, похороны, развод, тем лучше мы помним детали нашего гардероба, но совершенно забываем, ради чего мы так красиво оделись. Мать отправилась одна, потому что не хотела нас расстраивать. По крайней мере, так она объяснила по телефону:

– Не надо со мной ехать – вы только расстроитесь.

Я не понимала, с чего это она вдруг стала такой щепетильной. Мы уже многое видели, например, обрубок бабушкиной ноги после ампутации в Онкологическом центре имени М. Д. Андерсона. Мы с Лишей были свидетельницами, как рак разъедал бабушкин мозг и она становилась все более нервной.

Тогда сестра убедила меня в том, что мать не взяла нас с собой, потому что везла бабушкино тело на заднем сиденье автомобиля. Лиша напела мне это после того, как мы поговорили с мамой по телефону, и я полностью в это поверила. Я не могла взять в толк, что мы раздражали мать, которая была на пределе.

Однажды утром я спросила Лишу, почему мама не положила тело бабушки в багажник. Приподнявшись на кровати, сестра ответила: это было бы неуважительно по отношению к умершей. Я решила, что, по этой логике, было бы также неуместно привязывать тело бабушки к крыше, как перевозят, например, убитых оленей. Поэтому в течение долгих лет я представляла себе, как мать мчится по пустыне с телом бабушки на заднем сиденье. (Так я думала, пока уже в зрелом возрасте не прочитала роман Уильяма Фолкнера «Когда я умирала», в котором дети везут свою покойную мать через штат Миссисипи. Фолкнер описывает ужасные запахи и тучи мух. После этого я пришла к выводу о том, что мать наняла катафалк – она не переносила дурных запахов.)

В любом случае для мамы это было малоприятное путешествие. Мы много думаем о недавно умершем человеке. Я представляю себе ее сидящей в автомобиле с призраком бабушки на заднем сиденье. Мать ехала ночью, потому что ночью прохладнее и машин на дороге меньше. Небо над тобой черное, словно тебя сверху накрыли одеялом. Глядя на освещенную фарами дорогу с прерывистой разметкой, впадаешь в транс.

Иногда мне хочется оказаться в автомобиле рядом с мамой, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Я была бы ей очень полезна: могла бы наливать кофе из термоса, нашла бы радиостанцию с классической музыкой. Я бы не жаловалась, не канючила и не просила остановить машину, чтобы сходить в туалет. Может быть, открыла бы окна, чтобы выпустить призрак бабушки из салона.

Мать оставила нас с Лишей дома, потому что ей было больно. Страдать она предпочитала наедине с собой.

Оставим маму. Пусть она едет по темному шоссе с возникающими и пропадающими в свете фар кактусами по обеим сторонам.

После смерти бабушки у меня впервые в жизни началась бессонница. Лиша крепко спала, а я, лежа с закрытыми глазами, представляла бабушкину руку, по которой ползают муравьи. В ушах стоял назойливый гул, словно сумасшедший виолончелист играет одну и ту же ноту или поднимается гигантский рой пчел. Этот звук – дребезжание моста под шинами автомобиля, когда мы мчались по Орандж-Бридж и когда мать не удержала машину или хотела протаранить ограждение, чтобы все мы погибли в реке. Если я открывала глаза, звуки исчезали. Когда снова закрывала, монотонный треск вытеснял из головы все мысли. Наверное, я сама становилась нервной.

В моем случае небольшой психологический кризис повлек за собой метафизические вопросы. Почему мы так подвержены силам природы, и есть ли в этом Божий замысел? Ребята в классе, сгорбившиеся над альбомами для рисования, казалось, забыли о том, что океан без какой-либо причины решил уничтожить городок в Луизиане недалеко от нашего. Вместо его жителей могли погибнуть мы.

После школы я смотрела телерепортажи о том, как родственники опознают тела погибших. Семьи ходили от одного закрытого мешка к другому. Эти небольшие, детского размера мешочки были разложены аккуратными рядами на парковке перед кинотеатром. Шериф расстегивал молнию и показывал родственникам голову покойника. Отец семейства смотрел на лицо ребенка и отрицательно качал головой. Потом мужчина делал шаг назад, а шериф застегивал молнию и переходил к следующему мешку. Эта процедура повторялась до тех пор, пока семья не находила своего ребенка – маленького Билли или малыша Джекки с синим лицом и черным вывалившимся языком.

Конечно, в кадре не показывали лиц погибших детей. Наш отец на войне насмотрелся достаточно мертвецов. Он потер рукав полинявшей рубашки и отметил, что лицо человека становится голубым, и что пугает даже не цвет лица покойника, а то, что кожа и все тело коченеют. Когда ты к нему прикасаешься, кажется, что дотронулся до дерева или тротуара.

Этот разговор произошел, когда мы обедали на родительской кровати. После смерти бабушки мы тут же возобновили нашу традицию. Только теперь во время еды мы еще и включали телевизор – бело-голубой экран стал нашим семейным очагом.

– Истинную правду говорю, – заявил отец и отломил здоровенный кусок бисквита. – Когда трогаешь труп, он твердый, как стол, – он сделал глоток пахты. – Ничего человеческого не остается.

Впрочем, описание отца испугало меня гораздо меньше, чем кадры репортажей. Меня поражало, как изменялось лицо главы семьи, когда он узнавал своего ребенка. Женщины, конечно, тоже плакали, и очень горько. Но казалось, что они лучше подготовлены к неизбежному – падали на колени и кричали, обращаясь к небесам. По рыданиям мужчин было понятно, что их горе не утихало – они не могли его выплакать.

Я смотрела репортаж, сидя на родительской кровати с тарелкой горячих бобов и печеньем. Рослый мужчина согнулся пополам, словно все внутри его стало мягким, и я точно знала: он никогда не забудет лицо своего мертвого ребенка. Отчасти я потеряла веру при виде того, что делает горе с крупными, толстолицыми мужчинами в бейсболках и ковбойских шляпах.

Остальные второклассники решили, что, избежав урагана и наводнения, доказали свое моральное превосходство – Господь услышал их молитвы.

На перемене я спросила Кэрол Шарп, молились ли люди в пострадавшем от урагана Камеруне. Она ответила: Господь решил, что баптисты Личфилда, наверное, лучшие христиане, чем жители Луизианы. Да и вообще, кто знает, они могли быть католиками. Мы катались на карусели во дворе школы. Это была обычная стальная карусель, выкрашенная в ярко-красный. Мы сидели на металлических сиденьях и держались изо всех сил, а стоящие на земле дети раскручивали нас. Как только карусель набрала скорость, я стала отдирать пальцы Кэрол от сиденья, но та позвала на помощь Ширли Картер. Вдвоем они стали меня щекотать и я сама разжала ладони и слетела, приземлившись коленями на асфальт. Моя юбка в клеточку задралась выше пояса. Я прокричала Кэрол, что ее Иисус – последний козел (это выражение я позаимствовала у матери, которая часто его использовала в дискуссиях на темы, никак не связанные с теологией). Потом миссис Гесс помогла мне подняться и, брыкающуюся и вопящую, отнесла в учительскую.

В учительской она дала мне карандаши и попросила нарисовать что-нибудь красивое до конца переменки. На стенде висели рисунки, один из них сделал мое настроение еще хуже: пестрая бабочка, сидящая на ромашке, синие волны океана и желтое улыбающееся солнышко.

Я схватила черный карандаш и до конца перемены весь его изрисовала. Большая часть листа была испещрена черными воронками. По небу неслись черные облака. Я затачивала черный карандаш – он снова тупился. Потом на заднем плане нарисовала зеленый пригорок с коричневыми могилами, на которых стояли белые кресты. На каждом из них я вывела надпись «Покойся с миром».

На самом деле осознание смерти меня сильно изменило. Оно меняло меня постепенно, но с увеличивающейся силой, словно приближающийся ураган. Понимание смерти отдаляло меня от сверстников, считавших мир детской площадкой, на которую милостиво взирает Бог. Эта наивность раздражала меня до бешенства.

Когда девочки рядом со мной в хоре с поволокой на глазах радостно пели о горах, озаренных пурпурным светом, я от злости больно пихала их локтем. Они в изумлении поворачивались ко мне, а я извинялась, будто это вышло случайно. Просто не могла сдержаться.

По выходным Кэрол Шарп возвращалась домой из воскресной школы: черные блестящие волосы разделены пробором и закреплены двумя пластиковыми заколками-пряжками, из-под розового платья местами торчит край комбинации, а я перекапывала клумбу в поисках червей. Кэрол объявляла: Господь сотворил людей из глины, на что я твердо отвечала: я точно не из глины. И спрашивала:

– Если Бог так любит людей, почему он разрешил Смерти нас уничтожать? Но Кэрол была готова к такому вопросу.

– В мире есть тайны, которые Господь не хочет нам раскрывать, – отвечала она.

После этого я направляла на нее садовый шланг и включала максимальный напор воды. Что-то умерло во мне со смертью бабушки. Я по ней нисколько не скучала, но остро ощущала утрату веры в мировой порядок.

Сам Личфилд располагает к таким мыслям. Природа тут такая, что не забалуешь. Надо защищаться. Однажды утром с семьей друзей я переходила поляну рядом с плантацией сахарного тростника, как неожиданно собаки задержались у ног маленькой девочки. Рядом шли мужчины с ружьями. Чей-то отец сказал, чтобы все замерли, и навел винчестер на место рядом с испуганной четырехлеткой в красных кедах. Мужчина выстрелил, змея отлетела на десять метров и со шлепком упала в траву, где на нее накинулись собаки.

В этих местах стоит носить оружие по причинам, совсем не связанным с другими людьми. Сама природа Личфилда делает прекрасную рекламу огнестрельному оружию. Здесь в лесах достаточно ядовитых змей, пауков и всякой кусающейся гадости.

На пляже стоят таблички с предупреждением не заходить в заросли взморника морского – там водятся аллигаторы. Вода Мексиканского залива теплая, как в тазу после мытья посуды, и коричневого цвета. В воде встречаются змеи и скаты. Иногда на людей нападают и акулы, хотя за последние пару десятков лет они никого не убили. Течение здесь настолько сильное, что не успеешь оглянуться, как тебя вынесет на Кубу.

После возвращения матери мы всей семьей поехали на пляж Макфадден-бич.

Мы даже не знали, что именно в этот день она приедет.

Однажды утром мама вошла в дверь, даже не поздоровавшись.

– Привет, Джо, – сказал отец. – Кофе будешь?

Она механически покачала головой, как игрушки на панели автомобиля. Мы с Лишей бросились к ее ногам.

Мама сидела на табурете на кухне, а мы – на линолеуме у ее ног. Она была в чулках без туфель, что неудивительно: ничто не убьет пару хороших туфель на каблуках быстрее вождения автомобиля – так она говорила. На чулках были затяжки. Я начала играть с ниткой, потянула так, что стрелка поползла дальше, до колена. Я спросила мать, щекотно ли ей. Но она лишь похлопала меня по руке. Со времени прибытия она не сказала ни слова. Закрыв глаза, мама массировала себе виски.

Лиша начала разминать мамины уставшие ступни, покрытые мозолями от многолетнего хождения на высоких каблуках. Глядя на это, я вспомнила библейские истории о мытье ног странникам. Потом отец подошел к маме сзади и начал большими пальцами рук разминать ей шею и плечи, и она блаженно откинулась назад. Наверное, она чувствовала себя, как Гулливер среди лилипутов. Глядя на нее с пола, я подумала о том, что на самом деле она гораздо выше, чем мне казалось. Я заметила морщинки под глазами, на которые раньше не обращала внимания, и на румянах были дорожки от слез. Но помада выглядела свежей, видимо, мать подкрасила губы, когда подъезжала к дому.

На следующий день мы поехали на пляж, чтобы немного подбодрить маму. По крайней мере, у нас был такой план. Она ничего не рассказывала про похороны и Лаббок, только сообщила нам, что было мало людей, а дорога туда и обратно показалась очень длинной. Нашей семье не удавались пикники и совместные поездки. Если нас собрать в ограниченном пространстве, скажем, в «Форде», и посадить в купальных костюмах на сиденья, оббитые искусственной кожей, долго мы не выдержим. К концу поездки мы с Лишей на заднем сиденье тараторили без умолку «Мама-папа, мама-папа». Отцу надоело, и он махнул огромной рукой на уровне наших шей, отчего мы быстро присели. В этот момент машина въехала на песчаную дюну пляжа и понеслась вниз к заливу и Макфадден-бич.

Солнце садилось. Мы всегда приезжали на пляж, когда на нем не было людей, несмотря на то что в это время суток состояние воды и берега не располагало к купанию. Океаном принесло на пляж мусор от урагана и остатки нефти.

Мы припарковались на песке с видом на прибой. Как только мы вышли из машины, почувствовали вонь выброшенных на берег косяков рыб. Отец начал выгружать вещи из багажника.

Мы с Лишей бросились к воде в расчете на то, что мама последует за нами. Она выросла в пустыне, поэтому могла весь день провести на пляже, сидя по-турецки у кромки воды, пропуская мокрый песок сквозь пальцы и возводя крепости с витиеватыми башенками. Она совсем не умела плавать, но очень любила лежать в надутой камере шины и часами качаться на волнах. Но в тот день она даже не намочила ноги до колен. Мы прыгали в волнах прибоя. Я заметила, что мама идет от машины к дюнам. Солнце было уже низко над горизонтом справа от меня, и я прикрыла глаза рукой, чтобы лучше ее видеть. Она вошла в диск заходящего солнца, потом вышла из него и превратилась в тень.

Потом ее тень поднялась по истертым ступенькам пивной под названием «Бриз Инн» – маленькая хижина с террасой на высоких тонких сваях. Сильные штормы периодически ее сносили, после чего она непременно восстанавливалась. Клиентами пивной были ловцы креветок и отцы семейств, не выдерживавшие семейный пикник без выпивки. Я внимательно следила, как мать в черном купальнике поднималась по ступенькам пивной. Она накинула на себя отцовскую белую рубашку. У матери были красивые, стройные и длинные ноги, она шла по невидимой линии, соблазнительно покачивая бедрами, и меня это почему-то расстроило. В руках у мамы был большой альбом, словно она хотела сделать пару портретов местных рыбаков. Но, стоя по щиколотку в чуть теплой воде, я с холодной уверенностью осознавала: она идет туда, только чтобы напиться.

Я очень расстроилась и, неожиданно развернувшись, зачерпнула ладонями воду и облила Лишу. Сестра закрыла лицо руками, чтобы вода не намочила ее залаченную челку, и показала мне средний палец. Как раз в этот момент из-за машины появился отец.

Лиша увидела папу, но не перестала показывать «фак», а спрятала руку за спину и какое-то время так стояла.

Я отлично помню, как отец шел к нам по пляжу. На нем были синие плавки и черные кеды. На ходу он надевал бейсболку с «Одинокой звездой» и синюю рабочую рубашку. У него была легкая, расслабленная и неторопливая походка человека, который отказывается торопиться. Его мускулистая грудь и ноги были незагорелыми. По икре проходил длинный красный шрам. В свое время на ранчо его дяди Ли Глисона отца выбросила из седла и протащила по загону лошадь, которую он объезжал. Рана была такая, что виднелось чуть ли не пятнадцать сантиметров кости. На той же ноге чуть выше колена проходил еще один рваный шрам от шрапнели со времен войны. Шрапнель так и осталась в папиной ноге, ее не вынули. Несмотря на эти раны, отец не хромал. Он смотрел на нас весело и лукаво. Вполне вероятно, он заметил, что Лиша показывает за спиной средний палец, и это его развеселило.

– Эй, идите сюда, – сказал он. – Хочу вам что-то показать, – и повел нас по пляжу.

Мы прошли мимо лежащей в песке крыши сарая, вокруг которой тух косяк кефали. Рыбы лежали с открытыми глазами, и их головы были направлены в сторону суши. Казалось, что весь косяк одновременно вынесло на берег волной, которая испарилась до того, как разбилась о песок. Отец носком кеда перевернул небольшого ската, чтобы показать нам его голову с широко расставленными глазами и тонким ртом, словно вылепленными из теста.

На некотором расстоянии от нас на берегу стояло около десяти мужчин. Они только вышли из моря, в котором ловили рыбу неводом. Ловля неводом – это рыбалка для бедных. Этот способ не требует ни наживки, ни лодки, ни даже терпения. Нужны лишь восемь-десять человек и длинная сеть шириной до полутора метров. Если смотреть издалека и не видеть сеть, то это похоже на массовое самоубийство или какое-то странное крещение: люди группой заходят в воду, они обуты в кеды, чтобы не поранить ноги, и одеты в джинсы, чтобы за ноги не ужалила никакая морская тварь. Больше всего можно поймать, если зайти глубоко, лучше всего за небольшие отмели. Папа объяснял: надо отойти, как можно дальше от берега, но не настолько далеко, чтобы тебя унесло сильным течением во Флориду. Рыбаки невысокого роста входят в воду по горло. Многие берут с собой пиво, а потом бросают пустые банки в волны, не задумываясь об окружающей среде. Рыбаки заходят в воду и, дойдя до нужной глубины, расходятся. Потом раскручивают сеть, передавая ее друг другу, пока она полностью не выпрямляется. Сеть может доходить до пятнадцати метров в длину. Затем все очень медленно идут к берегу, процеживая воду. Сеть кладут на песок и вынимают из нее все съедобное.

Группа рыбаков, к которой мы шли, в тот день уже завершила улов. Они поставили на огонь корыто с морской водой. В воздухе пахло специями для приготовления крабов: чесноком, луком и целыми связками острого мексиканского перца. Двое мужчин принесли пару белых пластиковых ведер и принялись выпутывать из сетей креветок и крабов. Один из них, коротко стриженный, в камуфляжных штанах, поднялся с корточек. Он держал небольшую акулу около метра длиной. Мужчина крикнул какому-то Баки сбегать и принести поляроид, и кто-то, видимо, тот самый Баки, ринулся к машинам. На руках мужчины, державшего акулу, были розовые резиновые перчатки. Мужчина спросил отца, хочет ли он показать девочкам акулу-молот. Папа ответил: «Конечно».

Раньше я никогда не видела акулу так близко, и меня поразило, что у нее совсем не было подбородка, а рот располагался на месте шеи. Поэтому казалось, что рыба ухмыляется кривыми, острыми зубами. Все ее тело было одним сплошным мускулом. Я думаю, что рыба весила не больше десяти килограммов, но она яростно извивалась, и мужчина крикнул Баки, чтобы он поторопился. Рыбак положил акулу на песок, и отец помог держать ее, прижав ногой, чтобы мы могли убедиться, какая плотная у нее кожа. Я погладила ее не в ту сторону, как говорил нам отец, и почувствовала, что она жесткая, как наждачка. На черно-белой фотографии, сделанной поляроидом Баки, Лиша мрачно смотрит на рыбу. Сама акула в руках мужчины, защищенных перчатками, получилась размазанной, похожей на вращающуюся дубинку. Папа выглядит, может быть, чересчур зловеще, я а смотрю на свои окровавленные пальцы так серьезно, словно разгадываю ребус или решаю задачу. В те секунды я думала об ушедшей в бар маме. Фотографии моих мыслей, конечно, нет, но мой лоб задумчиво наморщен.

Пройдя дальше по пляжу, мы наткнулись на целое кладбище португальских корабликов. Особенно много запуталось в обрывках бурых водорослей. Я никогда раньше в одном месте не видела столько португальских корабликов. Их выбросил на берег шторм, и папа хотел, чтобы мы с Лишей на них посмотрели. Если раньше вы их не видели, то покажется, что вы попали в научно-фантастический фильм. Наполненная воздухом голова португальского кораблика представляет собой прозрачный шар или овал размером приблизительно с мяч для американского футбола. Он плавает на поверхности воды. Частично кораблик бесцветен, а местами переливается разными цветами: от ярко-синего до фиолетово-красного. Группа корабликов на поверхности воды похожа на водные растения, например лотосы или лилии. Если потрогать пальцем голову, можно почувствовать, что она мягкая, как жвачка. Но щупальцы, находящиеся под водой, очень ядовиты и могут достигать пары метров в длину. Кораблики сложно заметить, но они только и ждут, чтобы обвить чью-нибудь ногу. Так нам тогда рассказывал папа.

Мы были больше знакомы с обычными медузами, у которых короткие и твердые щупальца – нас с Лишей они уже обжигали. Ожог медузы похож на укус пчелы. Если медуза подплыла слишком близко, можно ее взять и забросить куда-нибудь подальше. Папа сказал, что, в отличие от медузы, португальский кораблик может обхватить ногу, как осьминог, и присосаться так, что отодрать его можно будет только с большим трудом. Он сказал: если мы увидим его в воде на расстоянии нескольких метров, то лучше всего выходить на берег. У них длинные щупальца, в каждом из которых есть маленькие ядовитые присоски, и поэтому не стоит рисковать. Папа слов на ветер не бросал, поэтому мы на всякий случай отступили подальше от свалки мертвых португальских корабликов.

К тому времени, когда папа ушел в «Бриз Инн», чтобы составить маме компанию, Лиша начисто забыла обо всех предостережениях и барахталась в воде. Если в тот день мы и проявили предусмотрительность, то только в том, чтобы не удаляться сильно от машины. Лиша стояла в воде по пояс. Она поднырнула под накатывающуюся волну, блеснув белыми пятками.

«Прямо как русалка», – подумала я тогда.

После того как гребень волны упал, Лиша вынырнула за каймой белой пены. Волосы сестры были мокрыми и прилипли к голове, что делало ее слегка похожей на тюленя. Я не входила в воду – поддевала ногой песок и размышляла о том, что пьет мать и сколько она выпьет. Потом крикнула Лише:

– В «Бриз Инн» подают только пиво?

Это был совершенно обоснованный вопрос, потому что мама никогда, даже со страшного похмелья, не пила пива. Лиша ничего не ответила, а нырнула под следующую волну. Когда сестра вынырнула, и я еще раз прокричала свой вопрос, ожесточенно жестикулировала руками, чтобы дать понять, насколько меня волнует ее ответ. Я не припоминала, чтобы в баре подавали коктейли, и задумалась: была ли у мамы с собой сумочка, в которой можно было пронести небольшую бутылку водки? Я помнила большой альбом для рисования в ее руках, но не заметила сумки. Может, я ошибаюсь? Лиша начала меня передразнивать и махать руками, как курица крыльями. Потом она отвернулась и снова нырнула в воду. В этот момент я начала искать глазами на песке, чем бы в нее кинуть. Нужно было что-нибудь не очень тяжелое: камешек или выброшенная на берег деревяшка.

Я увидела огромную медузу, похожую на капусту. Медуза была матово-белого цвета, похожая на мозги, которые вышибли из чьей-то головы. Я нашла палку и воткнула ее в тельце медузы. Ее щупальца болтались в воздухе – идеально, чтобы испугать сестру. Затем вошла в кромку прибоя и размахивала медузой, держа палку подальше от себя, чтобы меня не коснулись щупальца. В этот момент волна захлестнула Лишу, а потом схлынула. Волосы сестры с остатками лака слиплись в однородную массу. Она начала яростно тереть глаза и завизжала.

Сначала я решила, что сестра кричит в шутку, чтобы поддержать игру. Она визжала как поросенок, потом она начала подпрыгивать в воде, высоко поднимая колени. Я была рада ее испугать и подошла к ней еще на несколько шагов. Я хотела, чтобы она ответила мне, какие именно напитки подают в баре. Но Лиша продолжала кричать. Мокрая челка закрывала ее глаза и лицо. Потом сестра принялась бить себя руками по ногам, закрытым водой, и я быстро попятилась от нее. Может быть, более храбрый ребенок на моем месте бросился бы ей на помощь. Но я не была такой смелой. Я медленно пятилась, не спуская с сестры глаз, словно боялась, что если отведу взгляд, она исчезнет в пасти какого-нибудь морского чудовища. Потом я бросила палку и изо всех сил побежала в сторону бара.

Мои ноги вязли в глубоком песке, и я бежала, словно в кошмарном сне.

Мама с папой бросились к Лише. Но когда они добежали, их поведение мне показалось неестественно спокойным. Никто не закурил и ничего не сказал. Прошло довольно много времени до того, как родители начали действовать.

Пока я искала родителей, мужчина в камуфляжных штанах вытащил Лишу из воды. Когда мы подошли, он наклонился над ней. Сестра сидела на песке, ее ноги были выпрямлены и вытянуты вперед, как у куклы. Она уже не визжала. Ее взгляд остекленел, и вид был отсутствующий, словно нога, которую обвили щупальца португальского кораблика, принадлежала не ей. Она даже не плакала, хотя время от времени шумно втягивала воздух, словно испытывала сильную боль.

Парень в камуфляже и в розовых перчатках безрезультатно пытался отодрать щупальца. Мать смотрела на отца и без конца спрашивала: что делать? Но он, казалось, ее не слышал.

Я села на песок рядом с сестрой. Внутри у меня все сжалось, как во время урагана. Я обняла руками колени, наклонила голову и молилась богу, в которого не верила:

– Пожалуйста, не дай Лише умереть. Пусть папа поскорее что-нибудь придумает. Не дай отрезать Лише ногу… – так звучала эта молитва.

Потом неожиданно я снова услышала гул, словно сквозь мою голову пропускали электрический ток. Я быстро открыла глаза, и звук исчез.

Папа нашел на песке ракушку с острыми краями и отрезал голову португальскому кораблику. Но тут же понял: этого явно было недостаточно. От бедра до ступни вся нога была опутана щупальцами и уже начала распухать. В некоторых местах парню в перчатках удалось отодрать щупальца, и на коже остались небольшие круглые следы присосок. Там появлялись волдыри.

– Ничего подобного не должно происходить, когда папа рядом, – подумала я и вспомнила историю, однажды рассказанную отцом. Некогда он, в стельку пьяный, стоял на берегу океана вместе с Джимми Бентом, самым безбашенным каджуном во всей округе. Они закончили ловить рыбу сетью и напились виски. Рядом на бревне, как на скамейке, сидели девушки в брюках «капри» и ели моллюсков из котелка. Джимми начал стрелять в песок у ног отца из своего кольта сорок пятого калибра, приговаривая: «Нужно быть мужиком, чтобы плясать на песке». На что отец отвечал:

– Я – мужик, Джимми.

И плясал. Так продолжалось до тех пор, пока один из рыбаков не подошел сзади к Джимми и не огрел его палкой по голове. Эту историю я воспринимала как доказательство неуязвимости отца. Казалось, когда он рядом, все будет хорошо.

Щупальца отодрали от ноги Лише, которая уже была покрыта волдырями. Мать обложила ногу сестры мокрым песком в надежде на то, что опухоль спадет, словно песок – чудодейственное средство. Нога уже не была похожа на ногу – кожа воспалилась, натянулась и приобрела сероватый оттенок. Вокруг собрались рыбаки и члены их семей. Стремительно темнело. В уходящем свете одежда и лица людей стали темными, словно их обсыпали золой. Кто-то дал Лише глотнуть кока-колы, но сестра выплюнула ее на песок. Ее лицо посерело, как нога.

В следующей запомнившейся мне сцене уже совсем темно. Отец отводит в сторону полицейского и советуется, в какую больницу лучше отвезти сестру, какая ближе и лучше. Фары нескольких машин освещают нас с разных сторон и под разным углом, как прожектора. Я сижу рядом с Лишей и держу ее за руку, но не хочу вглядываться ей в лицо. Когда в прошлый раз я на нее посмотрела, оно было бледным, как луна в небе. Мама вытирает лицо сестры влажной салфеткой, ее запах смешивается с запахом коктейля из водки и кока-колы, который Лише дали в качестве обезболивающего. Я упорно не смотрю на лицо сестры и пристально вглядываюсь в океан. Сейчас отлив, и кромка воды с белыми бурунами волн отодвинулась от нас. На поверхности я замечаю белое свечение, словно в океане горят маленькие лампочки.

Мама объясняет нам с Лишей, что причина этого свечения – фосфор, но я не думаю, что сестра слушает маму. Она говорит шепотом, и от этого мне хочется спать. Рассказывает, что в воде живут мельчайшие микроорганизмы, которые начинают светиться в волнах прибоя. Я вспоминаю, как однажды мы с Лишей и мамой пошли купаться голыми в светящихся волнах. Отец поднял нашу брошенную на песке одежду.

– Ну женщины, вы с ума сошли! – расхохотался он. Я нырнула под волну и увидела, как все мое тело засветилось.

Скорее всего, я заснула, положив голову на чьи-то колени. Мне снился сон, как мы с матерью плывем под водой и светимся зеленым светом, как духи. Картинка из моего сна напоминает репродукцию картины Матисса, которую мама вырезала из одной книги об искусстве и приклеила над ванной. На этом полотне обнаженные женщины танцуют в круге, взявшись за руки. Мы с матерью, словно огромные женщины на той картине, – струящиеся и бледные. Перед нами зеленая вода. Впереди я вижу бледные ноги Лиши, словно хвост уплывающей от нас русалки.

Я крепко спала и во сне была уверена, что Лиша умрет. Я сотню раз желала ей смерти, даже молилась об этом, примерно с такой силой, как молилась о смерти бабушки. Бог проявил ко мне милосердие и забрал бабушку, но теперь за это собирался взять и Лишу. Он отравил ее ядом португальского кораблика только потому, что я дразнила ее медузой на палке! Я была совсем ребенком, но на моей совести уже лежали две смерти.

Я совершенно не помню больницу, в которую Лишу с мамой привезли на полицейской машине. Мы с папой приехали следом. По дороге домой я заснула. Когда машину подбросило на обочине шоссе, я проснулась и увидела черное небо и звезды. Отец сказал мне, что Лиша на заднем сиденье. Он соврал, что все будет хорошо и надо только снова заснуть. И я погрузилась в сон.

Наутро я насчитала на ноге Лиши более сотни волдырей. Врачи посоветовали ей не вставать с кровати, что она с радостью и делала. Под распухшую ногу подложили подушку. Я была так рада тому, что сестра не умерла, что целый день ей прислуживала. На обед принесла ей пирог с курицей на тарелке из лучшего маминого сервиза. Купила мятные леденцы на свои деньги. Читала ей вслух истории о нападениях акул на моряков, потерпевших кораблекрушение во время Второй мировой войны, и гигантских кальмарах с щупальцами длиной с эсминец из энциклопедии «Британника».

На следующий день Лиша брала с соседских детишек пять центов за то, чтобы посмотреть на волдыри, десять за то, чтобы потрогать их, и двадцать пять за то, чтобы проткнуть один из волдырей продезинфицированной спиртом иглой.

Потом она на меня разозлилась, встала с кровати и засунула меня в ящик для грязного белья, встроенный в стену ванной. Я попыталась выбраться, но только прищемила пальцы тяжелой крышкой. Сидя в темноте на мокрых и покрытых песком полотенцах и купальниках, я снова искренне пожелала ей смерти. Отец ушел на работу, а мать лежала в кровати и не собиралась в ближайшее время вставать. Помощи было ждать неоткуда.