Немногие регионы отличались таким обилием внутренних связей, как Большая Центральная Азия. Кочевники переезжали каждый сезон, а экономика крупных городских портов основывалась на континентальной торговле. Длинные маршруты на Ближний Восток, в Индию, Китай и Европу были прочно налажены еще за тысячу лет до того времени, когда халиф аль-Мамун начал привлекать ученых для работы в своей библиотеке. Любой путник мог просто примкнуть к одному из караванов, которые передвигались, как медленно движущиеся поезда, по широким просторам между оазисами. В V веке до нашей эры выходцы из Центральной Азии (из таких мест, как Согдиана или Хорезм) оказались в далекой персидской столице Персеполисе, в Мемфисе (Древний Египет) и даже на отдаленном острове Элефантина в верхнем течении Нила на границе с Нубией1.

Поэтам, астрологам, ученым, музыкантам и танцорам путешествия были не в новинку. Астрологи с удовольствием переезжали во дворец, где требовался кто-нибудь, кто мог бы предвидеть будущее, а десятки лютнистов и танцоров из Центральной Азии были приняты при китайском королевском дворе. Намерением странствующего ученого в Европе было где-нибудь прижиться2, так как нормальным считалось оставаться на месте: в родной долине, городе или монастыре. Но только не в Центральной Азии! Прибытие туда греческих мыслителей, индийских ученых (после 300 года до нашей эры), а затем путешествия еврейских астрологов, манихейских мудрецов и несторианских монахов — все вело к ответным визитам жителей Центральной Азии. За несколько веков до того, как аль-Мамун основал свою библиотеку и центр исследований, передвижение, а также смесь идеализма и гибкости, которые лежали в основе такого передвижения, определили мышление людей по всей Центральной Азии.

Что заставляло странствующих мыслителей путешествовать? Политические страсти и массовые волнения вынудили многих покинуть свои дома. Хорезм, родной регион математика и астронома аль-Хорезми, пытался восстановиться после арабского вторжения, когда молодой исследователь покинул дом. Саманидское государство было в упадке, когда молодой врач Ибн Сина уехал из Бухары, а когда суфийский поэт Руми позже покидал Хорасан, этот регион переживал монгольское завоевание.

Перспективы исследований и простое любопытство также толкали жителей Центральной Азии уезжать из дома. Абу Зайд аль-Балхи ездил, чтобы собирать информацию для своих карт, в то время как аль-Бухари, составитель сборника хадисов, много путешествовал, проводя устные опросы для своего знаменитого собрания. И даже эрудит Бируни, несмотря на отсутствие выбора, приветствовал возможность провести годы в разъездах ради исследований в Индии.

Несколько счастливчиков из числа великих мыслителей имели личное состояние, некоторые обеспечили себе прибыльные управленческие должности. Однако большинство зависело от покровительства дворов эмиров и халифов, хотя некоторые мусульманские правители и не занимались поддержкой науки, которую считали ненужной или даже враждебной вере. Хорошо, что в целом теплый климат региона уменьшал физические потребности ученых и исследователей. Но им нужны были поддержка и безопасность, а также общение с единомышленниками. Во времена Бармакидов, правления аль-Мамуна и в течение последующих двух поколений Багдад щедро удовлетворял эти нужды, вскоре став центром притяжения для выходцев из Центральной Азии.

Культурные факторы, специфичные для Центральной Азии, усилили этот процесс. Установление относительного мира при правлении Аббасидов после столетия хаоса способствовало интеллектуальной активности по всему региону. Тот факт, что центральноазиатские мыслители быстро освоили арабский язык, ускорил развитие региона, но они находились в хорошем положении и без этого благодаря знанию персидского языка. Не менее важно и то, что центральноазиатский ученый, направляясь в Багдад, не чувствовал себя там чужим. В конце концов, жители Центральной Азии сыграли ключевую роль в приведении Аббасидов к власти, и их наследники справедливо полагали, что у Багдада не было иного выбора, кроме как принять их. Более того, семья Бармакидов, а затем братья Бану Муса широко открыли свои двери и кошельки для ученых и исследователей с их родной земли, в то время как присущий им стиль покровительства убеждал любого, думающего о переезде, что в Багдаде для талантливых людей открыты все двери.

Неудивительно, что в то время столица халифата на реке Тигр была средоточием центральноазиатской интеллектуальной жизни. Не только ученые и исследователи из региона были среди светил города, но, как заметил арабский писатель Х века, «не было ни одного ученого или поэта в Багдаде, кто бы не имел ученика из Хорезма»3. Выходцы из Центральной Азии находили себе место, даже несмотря на одновременный приток в Багдад арабских ученых: по меньшей мере один арабский мудрец прошел весь путь от аль-Андалус (Испания), чтобы работать с учеными людьми столицы4. Все же, несмотря на большую численность и известность арабов, в большинстве областей науки и философии выходцы из Центральной Азии затмили их.

Выходцы из Центральной Азии в Багдаде

Благодаря новому исследованию, проведенному немецким ученым из Лейпцига, стало возможным говорить о количестве центральноазиатских ученых в Багдаде. Историк Генрих Зутер, работавший в начале ХХ века, составил список мест происхождения 515 математиков и астрономов, живших в исламском Средневековье, по большей части из ранней эпохи Аббасидов5. Поскольку ученые предпочитали писать на арабском, многие исследователи пришли к выводу, что они были арабами, а не выходцами из Центральной Азии.

Зутер обнаружил, что они в основном были иранского происхождения. Его метод был прост: проследить нисбу, или имена по родному городу, которые приставлялись к личным именам. Если принять во внимание даже малую часть полученных им данных, все равно их более чем достаточно, чтобы начать полный пересмотр интеллектуальной карты мира в Средние века.

Попытка Зутера была недавно дополнена ученым из Ташкента Бахромом Абдухалимовым. Его исследование Дома мудрости (он использует этот термин) основано на изучении трудов пятнадцати наиболее известных центральноазиатских ученых и исследователях, работавших в Багдаде. Оно показывает, что они были в самом центре интеллектуальной жизни города6. Таким образом, наличие такого большого количества центральноазиатских ученых в Багдаде было связано с высоким уровнем их образования.

Были ли центральноазиатские ученые одинаково одарены во всех областях и дисциплинах? Не многие выходцы из Центральной Азии получили признание своей поэзии, поскольку официальным языком двора был арабский, а стихи нужно было декламировать (а не читать). Большинство известных музыкантов также были арабами, хотя именно выходец из Центральной Азии аль-Фараби впервые приступил к теоретическому исследованию музыки, что определило развитие и восточной, и западной музыкальной теории на 500 лет вперед. Многие выходцы из Центральной Азии показали себя новаторами в архитектуре, были и выдающиеся художники-миниатюристы. Но большинство хороших художников находило покровителей дома, и у них не было необходимости ехать в Багдад за заработком. В результате оставались такие сферы, как математика, астрономия, естественные науки, а также все, что можно объединить понятием «философия». Это те области, в которых выходцы из Центральной Азии особенно выделялись. Стоит отметить, что в перечисленные категории также включались определенные области общественных наук вместе с культурной антропологией, а также создание приборов для научных измерений и разработка технических решений в целом. Не случайно эти области все вместе составили основу естественного и гуманитарного знания в том виде, в котором они и существовали в период между Античностью и становлением современного мира. В некоторых случаях выходцы из Центральной Азии внесли вклад в те технологии, которые обычно ассоциируются с арабскими изобретателями. Например, в течение тысячи лет считалось, что астролябия, изобретенная древними греками (отсюда и происхождение названия), была усовершенствована арабскими учеными и технологами. С помощью точно сконструированных и красиво украшенных медных инструментов в руках мастера можно было установить и даже предсказать расположение Солнца, Луны, планет и звезд, измерить время на определенных широтах, рассчитать высоту гор или глубину колодцев. Фазари, персидскому ученому из города Фарса, приписывают создание первой «арабской» астролябии, в то время как арабскому ученому из города близ Багдада аль-Баттани (латинское написание Albatenius) приписывают разработку математической стороны этого инструмента. Но на самом деле это ас-Сагани, уроженец Мерва (в современном Туркменистане), расширил область применения астролябии, открыв способ проецирования сферы на плоскость перпендикулярно ее оси. Так он стал зваться аль-Аструлаби7. Еще один выходец из Центральной Азии сделал многое, чтобы в дальнейшем усовершенствовать этот важный инструмент8. Они оба сыграли важную роль в развитии астрономии в тот период9.

Ас-Сагани из Мерва смело подытожил различия между древнегреческими учеными и учеными его эпохи: «Древние ученые стали выдающимися благодаря случайному открытию основных принципов и изобретению идей. Современные ученые, с другой стороны, становятся выдающимися благодаря изобретению множества научных деталей, упрощению сложных (проблем), сбору рассеянной (информации) и объяснению в последовательной форме (материала, который уже существует)… Как же много оставили первые сделать последним!»10

В области философии, естественных и гуманитарных наук труд выходцев из Центральной Азии в Багдаде был облегчен еженедельными семинарами, которые проводил Абу Сулейман ас-Сиджистани (932–1000). Ас-Сиджистани был одним из тех людей-«магнитов», без которых интеллектуальный прогресс невозможен. Каждую пятницу вечером он собирал у себя дома общество, в котором были и выходцы из Центральной Азии. Настолько интересно и увлекательно было то, что он говорил на этих вечерах, что один из гостей записал его слова и выпустил книгу в 500 страниц, название которой отлично отражает атмосферу этих собраний — «Книга удовольствий и пиршеств»11. Ас-Сиджистани прибыл из области Систан, находившегося возле современной границы между Афганистаном и Ираном. Именно там он впервые познакомился с манускриптами на греческом языке. С возрастом он проявлял все больше интереса к математике, медицине, логике, музыке и космологии. Ас-Сиджистани доставляли удовольствие исследования и поиски истины, он был поглощен теми вопросами, которые постоянно возникали во время дискуссий на его вечерах. В то же время он выказывал преувеличенное уважение к религии и откровениям, на которых она основана, и зашел так далеко, что объявил, будто звание пророка выше звания философов и ученых12.

Можно предположить, что это заявление во многом было лишь дипломатическим ходом. Поскольку, сделав его, ас-Сиджистани продолжил настаивать, что религия и философия принадлежат к абсолютно разным областям и фактически несовместимы. Религия, которую он приравнивал к религиозному праву (шариату), не имеет потребности в разуме и неудобных вопросах. Цель религии — подчинить человека Богу и распространить страх перед ним, а не аргументировать свои требования. Наоборот, мир знаний («философия») не имеет ни необходимости в религии, ни места для нее. В своей работе «Кладезь мудрости» ас-Сиджистани делает поразительный вывод, что философы и ученые должны полностью отделить себя от религии, как и приверженцы религии должны дистанцироваться от всей рациональной мысли.

Характер ас-Сиджистани был тверд. На одной из встреч молодой ученый из Бухары неосмотрительно пожаловался на недостаточную финансовую помощь, которую он получал, указывая, что человек, посвятивший себя науке, не должен беспокоиться о средствах к существованию. Сиджистани резко возразил, что такой человек должен меньше потреблять и сконцентрироваться на достижении мудрости и добродетели. О том молодом ученом из Бухары с того момента ничего не известно, возможно, потому, что его стипендия не была продлена13.

Арабские сподвижники

Признание роли выходцев из Центральной Азии в «арабском ренессансе» не означает уменьшения роли достижений арабских ученых в Багдаде. Они были там с самого начала и сыграли значительную роль. Несомненно, старейшиной среди арабских ученых и в науке, и в философии Багдада был аль-Кинди, которого мы уже встречали во время мутазилитского конфликта: его неприятности были связаны с братьями Бану Муса. Араб из города Куфа, аль-Кинди был одним из первых энциклопедистов, которых вскоре стало много на арабских землях и в Центральной Азии. Он оставил после себя труды по философии и естественным наукам. Труды аль-Кинди по географии вдохновили его же выдающегося ученика из Балха Абу Зайда аль-Балхи (850–934) основать новую школу географического картографирования. А два исследования аль-Кинди в области оптики все еще были актуальны 700 лет спустя, когда их изучил английский ученый Фрэнсис Бэкон (1561–1626).

Биографии некоторых багдадских ученых-арабов проливают свет на их тесные связи с Центральной Азией. Так, основателем философского движения в столице стал человек по имени Джабир (Абу Муса Джабир ибн Хайян (721–815), известный на Западе как Гебер. Несмотря на то, что Джабир был арабского происхождения, он вырос и получил образование в городе Тусе, древней столице Хорасана. Еще больше усложняет определение его идентичности датировка многих из его трудов, которые отражают проблемы ученых Хорасана. Джабир полагал, что философия охватывает все сферы жизни, но при этом делал прорывные исследования в области химии, астрономии, физики, металлургии, фармакологии и медицины. Его как жителя Хорасана призвал в Багдад род Бармакидов, которым он посвятил многие из своих трудов14.

Основной деятельностью Джабира была алхимия, которая вплоть до XVIII века считалась законной частью науки, а не лженаукой с магическим уклоном. Однако он любил напускать таинственность, часто использовал кодовый язык, от которого пошло английское слово gibberish (на русский можно перевести как «абракадабра»). Таким был метод Джабира. Он также преуспел в развитии новой мистической мусульманской космологии, наполненной античным пифагореизмом15.

По своей натуре Джабир был экспериментатором, изобретателем-практиком — он придумал водонепроницаемую бумагу и нержавеющую сталь16. Смешивая определенные компоненты, Джабир обнаружил, что кристаллизация — это эффективный способ очистки. Неудивительно, что его называют «отцом» химии и основателем лабораторно-экспериментального метода в науке17. Так велико было его влияние в Европе, что многие из 2500 трудов, приписываемых ему, оказались западными подделками, известными как работы псевдо-Гебера.

Центральноазиатское направление: медицина, математика и астрономия

Среди всех наук некоторые области знаний особенно привлекали внимание выходцев из Центральной Азии в Багдаде. В самом верху списка была медицина, которая со времен правления рода Бармакидов влекла к себе самые лучшие умы благодаря сочетанию в ней теоретического и практического знаний. Действительно, можно говорить об отдельной центральноазиатской школе в области медицины. Ее лучшим представителем был Ибн Сина со своим «Каноном». Новаторы этого направления приходили в основном из Мерва, в котором было большое и интеллектуально взыскательное сообщество несторианских христиан. Отец Али ибн Сахля аль-Табари был одним из многих выдающихся медиков Мерва, он проявлял глубокий интерес и к другим наукам. Работая, как и сирийские переводчики, в Гундешапуре, он выполнил один из первых переводов эпохального «Альмагеста» Птолемея на арабский язык. Али ибн Сахль ат-Табари после совместных с отцом исследований переехал в Багдад, где правящий халиф обратил его в ислам. Образование, полученное в Мерве, дало ат-Табари хорошее знание сирийского и греческого языков, благодаря чему у него был прямой доступ к обширным медицинским источникам на обоих языках без необходимости перевода. Пребывая в Багдаде, он приступил к составлению «Сада мудрости» — одной их первых медицинских энциклопедий на арабском языке18. Для привлечения более широкой аудитории он издал «Сад мудрости» и на сирийском языке.

Читая огромный труд ат-Табари19, вы будете поражены тем, как настойчиво он говорит, что физическое и душевное здоровье тесно взаимосвязаны. Его диагностический словарь богат психологическими наблюдениями, а предписания часто содержат что-то вроде прототипа психотерапии, включающей в себя психологическое консультирование пациентов. Та же озабоченность связью между духом и телом привела к тому, что ат-Табари обратил особое внимание на развитие детей и педиатрию. Учитывая, что эти направления интересовали и других ведущих медиков Центральной Азии (см. главу 7), справедливо будет отметить их региональную специфику, которая сформировалась еще при несторианских докторах Хорасана.

Помимо медицины выходцы из Центральной Азии добились успеха в математике (и связанных с ней дисциплинах) и астрономии. Тщательное исследование Зутера подтверждает это в количественном смысле, но не дает нам ответа на любопытный вопрос: почему это было так? Был ли успех связан с «закулисными манипуляциями» братьев Бану Муса, которые свободно черпали средства из казны халифа, чтобы взращивать и поддерживать своих собратьев — математиков и астрономов из Центральной Азии? Или культура Центральной Азии придавала особое значение числам, пространственным отношениям и небесным телам?

Но не будем размышлять об этом — полезнее будет взглянуть на нескольких известных центральноазиатских астрономов и математиков Багдада. И лучше всего начать с Хаббаша аль-Марвази из Мерва, известного как Хаббаш, признанного первопроходца «арабской» математики и астрономии. Он родился и получил образование в великом научном центре, находившемся на территории современного Туркменистана. Хаббаш был еще одним выходцем из Центральной Азии, который переехал в Багдад в свите халифа аль-Мамуна в 819 году. В 55 лет он пережил практически всех своих коллег, но продолжал работать до 100 лет. В Багдаде он незамедлительно присоединился к другим астрономам, служившим в обсерватории, которую аль-Мамун основал по образу обсерватории в Мерве.

Через 10 лет после прибытия в Багдад Хаббаш впервые использовал затмение, чтобы создать средства, показывающие точное время в зависимости от высоты солнца20. Уже через 10 лет он стал ключевой фигурой в группе ученых, которая разработала три набора астрономических таблиц для облегчения расчета положения планет, затмений, фаз Луны и точной календарной информации. Чтобы упростить ход исследования, он разработал совершенно новый инструмент, так называемую сферическую астролябию, которая использовала равноудаленное отображение азимута через систему, симулирующую ежедневное движение небесной сферы по отношению к статичному горизонту21. Начав с участия в группе исследователей, стремящихся измерить один градус по окружности Земли, Хаббаш затем рассчитал окружность Земли как равную 32 444 километрам (в реальности длина экватора составляет 40 075 километров), радиус — как 5152 километра (по сравнению с действительным радиусом 6371 километр), а диаметр — как 10 327 километров (по сравнению с действительным диаметром 12 742 километра). Бируни и другие центральноазиатские астрономы вскоре уточнили эти цифры, и их значения стали очень близки к современным. Он продолжил высчитывать подобные значения для Луны и Солнца, их расстояние от Земли, размер их орбит. Великий аль-Хорезми затем значительно улучшит все эти расчеты, но именно Хаббаш и его сподвижники начали впервые изучать их в Багдаде. Тем временем в сфере математики Хаббаш предложил концепцию, которая была подобна тангенсу в современной тригонометрии, а затем ввел понятие котангенса и создал первые таблицы для него. Хаббаш был также первым, кто рассчитал таблицы вспомогательных тригонометрических функций, принципиально значимые для науки, инженерной мысли и навигации22.

Другой центральноазиатский астроном — Ахмед аль-Фергани (797–860), родом из Ферганской долины к юго-востоку от Ташкента (в настоящее время территория Узбекистана), как и Хаббаш, был тесно связан с халифом аль-Мамуном, а также со своими покровителями и сподвижниками — братьями Бану Муса и, возможно, тоже прибыл в Багдад из Мерва с новым халифом. Фергани работал с Хаббашем и некоторыми другими выходцами из Центральной Азии над астрономическими проектами аль-Мамуна. Его наиболее известная работа «Начала астрономии» умело резюмировала греческий трактат Птолемея «Альмагест», написанный во II веке, о сложных движениях звезд и орбитах планет, обновив данные Птолемея на основе новейшего материала из Багдада. Работа аль-Фергани стала одной из первых по астрономии, написанных на арабском языке23. Ее величайшим преимуществом была ясность, и в результате книга вызвала огромный интерес на Западе, где аль-Фергани (известный там как Альфраганус) стал наиболее широко читаемым «арабским» астрономом. Среди его читателей был и Христофор Колумб. Книга «Начала астрономии», переведенная несколько раз за период с XII по XVI век, стала источником для многочисленных ссылок в произведениях Данте «Божественная комедия» и «Пир»24.

Как и Птолемей, аль-Фергани предложил рассмотреть астрономическую основу семи климатических зон Земли. В отличие от западных и арабских авторов он рассматривал зоны с востока на запад, выделив три зоны на территории Большой Центральной Азии. Позднее именно аль-Фергани был отправлен братьями Бану Муса в Каир для строительства нового канала. Проект чуть не закончился катастрофой, поскольку склон канала аль-Фергани был слишком плавным, чтобы обеспечить опору. В этом случае центральноазиатская наука оказалась менее практичной. Но аль-Фергани исправил эту оплошность, создав свой знаменитый нилометр, благодаря которому египтяне могли точно измерять глубину и течение реки.

Великий ученый аль-Хорезми

Профессиональные достижения Хаббаша и аль-Фергани свидетельствуют о судьбоносной роли выходцев из Центральной Азии в том, что часто называют арабской математикой и астрономией в эпоху Аббасидов. Но они оба, как и многие другие ученые из региона, их арабские коллеги, переехавшие в Багдад, были лишь «планетами», вращающимися вокруг «солнца» великого Абу Абдаллаха Мухаммеда аль-Хорезми, или просто Хорезми (780–850). Как и предполагает его имя, аль-Хорезми был выходцем из аль-Хорезма, протяженной пустынной и холмистой местности на северной границе Центральной Азии.

Трудясь в течение почти полувека в Багдаде, этот невероятно одаренный ученый систематизировал алгебру и дал ей название, в процессе предложив доступный метод для решения линейных и квадратных уравнений, который фактически и определял алгебру в течение следующих 500 лет. Он открыл область сферической тригонометрии, убедил арабов, а затем и европейцев принять индийскую (сейчас неверно называемую арабской) десятичную систему чисел, ввел в употребление ноль (который существовал у ольмеков в Мексике) и отрицательные величины. Метод, который он разработал для выполнения арифметических действий с использованием индийских (арабских) чисел, привел к тому, что его имя, полученное от искаженной латинской формы, стало названием концепции алгоритма, более известного сегодня как точные инструкции, позволяющие компьютеру проработать огромные объемы данных для достижения нужных результатов. Помимо многих других достижений, аль-Хорезми собрал данные о точных значениях широты и долготы для 2402 мест на Земле — значительно больше, чем кто-либо до него.

Бельгийский ученый Джордж Сартон, новатор в изучении истории науки, назвал аль-Хорезми «величайшим математиком своего времени и… одним из величайших математиков всех времен»25. Переписчики времен аль-Хорезми создавали копии с арабских оригиналов четырех его основных трудов по математике, астрономии и географии, которые нашли читателей от Индии до Испании. Но потом все копии оригинальных текстов аль-Хорезми по арифметике были утрачены, и лишь по одной копии каждого арабского оригинала его книг по алгебре и географии дошло до наших дней. Исчезновение остальных свидетельствует о хаосе, культурном застое и упадке в большей части арабского мира и Центральной Азии с конца эпохи Просвещения до современности. В самом деле, если бы не трое неравнодушных средневековых ученых (два англичанина и один итальянец), живших через 300 лет после правления аль-Мамуна в Багдаде, мы бы не увидели ни одного из этих шедевров сегодня.

Аделард Батский (английский философ-схоласт, около 1080–1152 годов) начинал свою карьеру как типичный средневековый ученый, который изучает старинные тексты. Но когда он понял, что у ученых, пишущих на арабском языке, можно почерпнуть новые идеи, он стал путешествовать. Путь сначала привел его во Францию и Италию, а затем в Антиохию и другие города Восточного Средиземноморья. Он вернулся с копией книги аль-Хорезми по арифметике и укороченной версией его астрономических таблиц, которые были сделаны одним арабом в Испании. Незамедлительно он перевел их на латинский язык. Они стали классикой в Англии и на континенте. За книгой аль-Хорезми по математике закрепилось звание основного учебника в этой области вплоть до XVI века. В процессе работы Аделард стал страстным защитником своих арабских наставников, заявляя своим читателям, что будет «защищать дело арабов, как свое собственное»26.

Через 10 лет после Аделарда другой английский энтузиаст «нового» знания (знанию тогда было уже 300 лет) — Роберт Честерский отправился в Испанию в поисках манускриптов. Там он ознакомился с арабским оригиналом «Алгебры» аль-Хорезми. Роберт плохо владел арабским языком: при переводе на латинский он неверно транслитерировал арабскую версию индийского слова для функции угла, оставив нам тригонометрический термин «синус». Тем не менее перевод Роберта Честерского пробудил интерес европейцев к геометрии и тригонометрии как к практическим и теоретическим дисциплинам27. Примерно в то же время один итальянец из Кремоны отправился в Испанию, чтобы выучить арабский язык и впитать те самые «новые» знания с Востока. В центре арабистики в Толедо, находящемся под христианским правлением, Герард Кремонский выполнил свой собственный перевод «Алгебры» и астрономических таблиц аль-Хорезми, а также перевел 85 других работ с арабского языка28.

Благодаря этим трем великим переводчикам основные работы аль-Хорезми сохранились на латинском языке, в то время как почти все арабские оригиналы исчезли. Эти копии наряду с двумя оригиналами дают нам возможность изучить достижения аль-Хорезми наиболее тщательно.

Обратившись впервые к «Книге о восстановлении и противопоставлении», больше известной как «Алгебра», вы будете поражены тем, как аль-Хорезми определял свою читательскую аудиторию. Он писал эту книгу не для ученых, а для практиков, поэтому старался включить в нее «то, что является самым легким и наиболее полезным в арифметике, то, что людям постоянно необходимо в случаях с наследованием имущества, разделом, судебными исками и торговлей, а также во всех их сделках друг с другом или при измерении земель, создании каналов, других объектов разного вида и геометрических вычислениях»29.

Он знал, что невозможно завладеть вниманием читателей с помощью страниц, заполненных техническими манипуляциями с символами и числами, если они не понимают смысла, лежащего в их основе. Шестьюстами годами ранее греческий математик Диофант сделал прорыв, изобретя математические символы30, и либо аль-Хорезми не знал об этом, либо, что более вероятно, он не счел их полезными для своих более практических целей. Вместо этого он предпочел говорить о дирхемах, денежной единице Аббасидов. Что более важно, практическая и педагогическая задачи привели аль-Хорезми к тому, что он написал «Алгебру» без единой цифры числа или уравнения. Его текст получился таким простым, что он с первых страниц поглощает читателей из любой области.

Как, например, вы поделите наследство, когда после умершего остались вдова и трое сыновей и он хотел бы, чтобы все сыновья вместе получили две трети суммы для вдовы, а старший сын получил в два раза больше той суммы, которая предназначалась каждому из братьев? Возьмем другой пример, включающий рабов (он описал более десятка проблем такого рода): предположим, что больной человек освобождает рабыню, а та заплатила за свое освобождение. Но затем рабыня умирает прежде своего хозяина, оставив двоих детей, один из которых должен получить треть суммы, причитающейся другому. Кто кому и что должен?31 На всем понятном языке аль-Хорезми объяснил процесс, с помощью которого простые уравнения могут быть составлены и решены, а затем перешел к описанию другой проблемы, для решения которой требовалось квадратное уравнение.

«Алгебра» аль-Хорезми обращается к двум основным процессам, которые он назвал «восстановление» и «противопоставление». Восстановление — это процедура, известная сегодня каждому школьнику, с помощью которой отрицательные члены вычитаются из обеих частей уравнения. Противопоставление — это процесс уменьшения положительных членов, которые находятся в обеих частях уравнения. Например, х2 = 40х – 4x2 уменьшается и приводится к 5x2 = 40х. Переходя от простого к сложному, аль-Хорезми пошел дальше — к шести различным типам линейных и квадратных уравнений (квадраты равны корням, квадраты равны числам и т.д.), предложив простые, но эффективные процессы для решения каждого из них.

В некотором отношении аль-Хорезми не был новатором. Древние китайцы обнаружили метод решения линейных уравнений, а древние вавилоняне понимали квадратные уравнения. Аль-Хорезми сам преклонялся перед греческими мыслителями и индийским математиком Брахмагуптой (598–668), который решил несколько категорий линейных уравнений почти на два века раньше. Но метод Брахмагупты не прижился, как и методы других древних математиков. Причина этого в том, что все они заслоняли алгебру другими областями математики — геометрией в случае с греками или теорией чисел в случае с Брахмагуптой32. Великим достижением аль-Хорезми было выделение алгебры как отдельной науки, объяснение ее с поразительной ясностью и предложение оригинальных решений для ряда важных проблем. В целом он трансформировал алгебру в то, что два шотландских историка математики Джон О'Коннор и Эдмунд Робертсон описывают так: «…единая теория, которая позволила рассматривать рациональные числа, иррациональные числа, геометрические величины и т.д. как "алгебраические объекты". Она давала математике абсолютно новый путь развития… намного шире того, что существовал ранее»33. И хотя начальные уравнения аль-Хорезми могут поразить нас своей элементарностью, они были «первой попыткой алгебраических вычислений как таковых» и непосредственно привели к появлению теории квадратных уравнений, алгебраическим вычислениям, неопределенному анализу и применению алгебры для решения многих практических задач34. Это поразительное новшество открыло перспективы для будущего35. Оно стало крепкой основой, на которой строилась дальнейшая наука.

В отдельной неназванной работе по математике аль-Хорезми изложил доводы для принятия десятичной системы индийских чисел и представил правила по использованию ее в математике. Перевод этой работы на латинский язык, выполненный Аделардом Батским, начинается с фразы «Dixit Algoritmi», или «Так говорил аль-Хорезми». Из-за этого средневековые мудрецы, которые наталкивались на эту «новую математику», в противоположность использованию старых римских чисел, которые были бесполезны для вычислений, называли себя «алгоритмистами»36. То, что аль-Хорезми использовал индийские числа, рассматривается как апология для математики как таковой, и именно в этой роли его имя стало навсегда связано с алгоритмами37.

Аль-Хорезми был центральной фигурой наряду с Хаббашем, аль-Фергани и другими в группе, которую аль-Мамун собрал для измерения градуса земной долготы. Это связало его имя с расчетами размеров небесных тел и их удаленности от Земли, которые были заметно усовершенствованы по сравнению с любыми предыдущими подсчетами, включая расчеты Хаббаша.

Несомненно, аль-Хорезми был практическим астрономом. Великий проект аль-Мамуна требовал от него и его команды выполнения точных полевых измерений расстояний на земле и углов на небе. Воодушевление от этой задачи выразилось в двух его книгах (обе утрачены) об астролябиях и в попытках улучшить квадрант — еще один измерительный прибор, использовавший астрономические данные для установления времени и места нахождения. Когда все данные были собраны, пришло время для геометрии и тригонометрии. Почти наверняка именно этот проект аль-Мамуна побудил аль-Хорезми развивать область сферической тригонометрии, которая решает вопросы треугольников с изогнутыми поверхностями, как у Земли38.

Надо признать, что вклад аль-Хорезми в астрономию скорее связан не с полевыми наблюдениями, а с изучением и анализом работ, выполненных индийским астрономом VII века Брахмагуптой. В таких связанных областях, как алгебра, тригонометрия и отрицательные числа, он также мог бы почерпнуть знания из работ китайских ученых, но они были еще не известны за пределами Китая39. Брахмагупта и другие индийцы уже давно были знакомы с астрономией древних греков, а в астрономических таблицах, созданных по их собственным вычислениям, даже превзошли их. Мы думаем об эпохе аль-Хорезми как о времени, когда ученые и исследователи, писавшие на арабском языке, заново открывали знания греков. Кроме того, это был период, когда переводчики и ученые в Багдаде и в других восточных центрах наталкивались на обширные, но ранее игнорируемые труды индийцев по алгебре, тригонометрии, геометрии и астрономии, переводили и анализировали их, распространяли их среди своих коллег. Аль-Хорезми и другие центральноазиатские ученые были основной движущей силой этого важного межкультурного обмена.

Название астрономической работы аль-Хорезми — «Астрономические таблицы из Синда и Индии». Это самая ранняя работа по астрономии на арабском языке, которая сохранилась полностью40. Ее масштаб впечатляет, она содержит более сотни таблиц, охватывающих все — от движения небесных тел и времени восхода Луны до значений синусов, тангенсов, а также астрологии. Имея под рукой «Астрономические таблицы», человек мог вычислить затмения или угол склонения Солнца, точно определить расположение Солнца, Луны и пяти известных планет, решить задачу по сферической тригонометрии. Любопытно, что аль-Хорезми в этой работе стремился передать достижения других астрономов, это в некоторых случаях привело к тому, что он не стал исправлять индийские вычисления на более точные, которые сделал сам41.

Иногда оспаривается тот факт, что большая часть мусульманской астрономии зародилась благодаря необходимости определять точный час для молитв и точное расположение Мекки для молящихся42. Верно, что несколько астрономов, работающих позднее, подробно изучали эти вопросы и, несомненно, получили финансовую поддержку и читателей. Они относились к этим задачам как к полезным областям применения своих знаний, изучение которых было оправданно, поскольку представляло интерес для их покровителей. Как таковые эти вопросы не были ни более, ни менее важны, чем другие практические проблемы, которые аль-Хорезми использовал в качестве примеров в своей «Алгебре». Несмотря на заявления, что некоторые фрагменты манускриптов по этим темам ведут к аль-Хорезми, их подлинность кажется сомнительной.

Координаты 2402 мест по всей Евразии являются вкладом аль-Хорезми в еще одну область знаний — географию. Снова он выступил в качестве редактора «Географии» Птолемея, жившего в III веке. Но в этот раз он решился улучшить оригинал. Основываясь на большом количестве данных недавних исследований, проведенных им самим и другими учеными, он исправил измерения Птолемея касательно Средиземноморья, дал более точное расположение Канарских островов, впервые представил Индийский и Атлантический океаны как массу открытой воды, а не в виде континентальных морей, впервые на карте мира показал то, что сейчас называется Тихим океаном, добавил сотни мест в Центральной Азии и на Ближнем Востоке, значительно расширив таким образом известный его современникам мир43.

Он также описал семь климатических зон и опередил аль-Фергани, написав о Центральной Азии44. Благодаря ясному и всеобъемлющему обобщению прошлых и настоящих географических знаний «Книга картины мира» аль-Хорезми стала основой всех последующих географических исследований на арабском и западных языках.

Был ли аль-Хорезми действительно выходцем из Центральной Азии?

После такого короткого рассказа о жизни аль-Хорезми вы можете задуматься о пути, пройдя который, он стал самым передовым мыслителем своего времени. Возникают вопросы, был ли он связан с Центральной Азией и ее культурой каким-либо значительным образом или он просто родился в государстве Хорезм на северной границе Центральной Азии, а во всем остальном его характер был сформирован багдадской средой? Ранние годы его воспитания и образования особенно важны для ответа на этот вопрос. Но, учитывая известность аль-Хорезми, удивительно, что о его жизни известно меньше, чем о судьбе любого из ведущих средневековых, восточных или западных мыслителей. Помимо дат его рождения и смерти, его связи с кругом ученых и исследователей при аль-Мамуне в Багдаде и поездки, которую он совершил в Хазарский каганат (841 год), о его жизни больше ничего не известно.

Но есть некоторые сведения и обрывочные доказательства, из которых можно сложить картину его образования и формирования в ранние годы. Мы знаем, что аль-Хорезми родился в 780 году, что делает его современником мусульманского правоведа ибн Ханбаля, уроженца Мерва, которого халиф аль-Мамун безжалостно высмеивал, а потом изгнал. Местом рождения ученого был аль-Хорезм, обширная область вдоль нижнего течения Сырдарьи, где сейчас находится граница между Узбекистаном и Туркменистаном. Люди в городах аль-Хорезма все еще говорили на местном хорезмийском языке — одном из персидских диалектов с элементами древнего языка, на котором зороастрийцы написали Авесту. Этот язык был родным для аль-Хорезми, хотя достоверно известно, что с ранних лет он учил арабский и, возможно, среднеперсидский языки.

Арабский военачальник Кутейба разорил хорезмийскую столицу в 712 году, и местные власти перебрались в город Дехистан вдоль великого караванного пути, простиравшегося от северных степей до южных берегов Каспийского моря. С расцветом династии Аббасидов в 750-х годах аль-Хорезм был включен в большую часть Хорасана со столицей в Мерве, а затем в Нишапуре45. Однако затем Хорезм снова стал обособленным, и его торговля с Ближним Востоком, Индией, Китаем и Хазарским каганатом к северу от Каспийского моря тоже возродилась.

Когда аль-Хорезми переехал из Хорасана в Багдад? Этот вопрос важен для определения аль-Хорезми как мыслителя. Нет никаких доказательств того, что он прибыл в Ирак до 819 года, когда аль-Мамун окончательно решил перебраться вместе со своим двором из Мерва в столицу халифата. Тот факт, что аль-Хорезми посвятил обе свои самые знаменитые работы аль-Мамуну, указывает на тесную связь между халифом и великим математиком-астрономом. Аль-Хорезми было 29 лет в тот год, когда караван управленцев, ученых аль-Мамуна отправился из Мерва в Багдад.

Для талантливого молодого ученого в 802–819 годы Мерв был вероятно самым лучшим местом на земле. Харун ар-Рашид назначил своего интеллектуально одаренного сына аль-Мамуна правителем Хорасана, и молодой халиф незамедлительно занялся обустройством своего великолепного двора. Тем временем Багдад сотрясала гражданская война, которая переросла в кровавую бойню в 812–813 годы, в итоге брат и одновременно соперник аль-Мамуна Амин был обезглавлен. В течение нескольких последующих лет Багдад лежал в руинах. Едва ли это было то место, куда талантливый ученый направился бы в поисках покровительства. Главное, неофициально с даты смерти халифа Харуна ар-Рашида 24 марта 809 года и официально после смерти Амина в 813 году Мерв, а не Багдад был столицей халифата и, следовательно, большей части мусульманского мира. Этот статус принадлежал городу до того времени, пока аль-Мамун не переместился к реке Тигр в 819 году.

Исходя из этих фактов мы можем с уверенностью сказать, что молодой аль-Хорезми прибыл в Мерв между 802 и 810 годами, познакомился с аль-Мамуном и ведущими учеными, а покинул Мерв вместе с халифом и его двором в 819 году46.

Мы отметили практическую и прикладную ориентацию, которую аль-Хорезми продемонстрировал, посвятив свою «Алгебру» не ученым, а практикам в таких разнообразных дисциплинах, как право, торговля и даже гидротехника. Это говорит о том, что он был человеком, который к определенному моменту своей жизни накопил достаточные знания в этих практических областях. Такого не могло произойти в Багдаде в годы бесконечных потрясений, но все это было бы естественным в развивающейся столице аль-Хорезма Дехистане или в крупном торговом центре Мерве. Вспомните его упоминание о мастерах, занятых «на строительстве каналов». Исторический аль-Хорезм, где был рожден аль-Хорезми, в течение многих веков поддерживал то, что один эксперт назвал «самой высокоразвитой из всех древних оросительных систем»47. Как мы видели, в Мерве трудились тысячи людей для поддержания сложных оросительных систем. Это требовало высокого уровня технического мастерства не только в расчете объемов воды, глубины и уровня снижения каналов, но и в постройке дамб, отводных каналов и так далее. Практический опыт, полученный в аль-Хорезме и Мерве, дал аль-Хорезми возможность создать свой шедевр.

Помимо получения практического опыта происходило ли формирование аль-Хорезми как математика и астронома в Мерве? Ответ очевиден. Старая обсерватория процветала там под покровительством аль-Мамуна, и астрономы Хаббаш, Муса ибн Шакир, близкий друг молодого халифа, а также, возможно, и аль-Фергани — все работали в ней в то время. Никакой город на земле не мог сравниться с Мервом в достижениях в астрономии и различных областях математики в те годы. И, похоже, что глубокий интерес аль-Хорезми к индийской науке и математике зародился в Мерве. Буддизм не был распространен в Хорезме48, но другие аспекты индийской культуры и искусства оказали мощное воздействие, даже, возможно, повлияв на ключевые моменты создания хорезмийского календаря49. Великий преемник аль-Хорезми из Хорезма Бируни будет так погружен в индийскую науку, что ухватится за первую возможность продолжить свои исследования в Индии. Точно известно, что великий индийский труд по математике «Астрономические таблицы Синда и Индии», который так вдохновил аль-Хорезми, был впервые переведен на арабский язык в Багдаде, это могло произойти благодаря более раннему персидскому переводу, сделанному в Хорасане50. Принимая во внимание, что Яхья ибн Бармак достиг могущества в Мерве в те годы, когда Бармакиды были неизменными сторонниками индийского знания, нельзя исключать, что аль-Хорезми также начал свое исследование индийской математики и науки находясь в Мерве.

Еще один важный факт из жизни аль-Хорезми достоин внимания. В 841 году халиф Фатих отправил его в Хазарский каганат — к тюркскому народу, который обратился в иудаизм и основал степной каганат там, где сейчас находится южная Украина. Арабы участвовали в двух войнах против Хазарского каганата и теперь ожидали третьей. Почти никаких сведений о целях или результатах этой поездки не дошло до наших дней51. Но тот факт, что халиф считал уроженца аль-Хорезма знатоком культуры народа, с которым хорезмийцы поддерживали тесные торговые отношения52, дает нам еще одно ценное свидетельство того, что великий математик и ученый оставался на своей родине достаточно долго — он не только получил там образование, но и приобрел жизненный опыт взрослого человека.

За несколько десятков лет до смерти аль-Хорезми в 850 году он был признан старейшиной научного Багдада. Там, где только талантливые астрономы и математики могли читать на арабском языке, аль-Хорезми считался эталоном образованного человека. Он вдохновил множество последователей среди арабов и многих астрономов из своей родной Центральной Азии. Из числа последних никто не стал более знаменит, чем Абу Махмуд аль-Ходжанди, уроженец Ходжента, древнего и независимого города виноградников, находящегося на севере сегодняшнего Таджикистана (откуда родом была невеста Александра Великого Роксана). Абсолютная заслуга аль-Ходжанди заключается в том, что он был тюрком, которого стали считать классиком астрономии. Ничего не известно о том, как он начал свой путь в качестве разработчика первых астролябий и армиллярных сфер, а затем и самого большого в мире астрономического инструмента. Вполне вероятно, что он обучался вместе с астрономами в Бухаре, потом переехал ко двору Буидов, — шиитской династии, чей дворец находился в городе Рее, в пригородах современного Тегерана. Аль-Ходжанди также был странствующим ученым.

Возле Рея он соорудил свой новый тип секстанта для определения угла между плоскостью земной орбиты и плоскостью земного экватора (так называемое «наклонение эклиптики»). Измерив высоту меридиана Солнца во время двух солнцестояний, Худжанди смог прийти к заключениям относительно наклона оси, результаты которых были намного точнее, чем у кого-либо ранее. Но другой центральноазиатский ученый Бируни позже пришел к выводу, что это был расчет угла здания, в котором расположен секстант53. Помимо вклада в астрономию аль-Ходжанди также приписывают доказательство теоремы синусов для сферических треугольников — уравнения, связывающего длину сторон треугольника с синусами его углов.

Философские вопросы

Повторное открытие и перевод на арабский язык древнегреческих текстов привели к появлению еще большего количества вопросов, чем ответов, поскольку древние писатели заново поднимали многие философские проблемы, решение которых, как казалось, содержалось в откровениях пророка Мухаммеда. Как был создан мир? Бессмертна ли душа? Каково идеальное человеческое общество и как им руководить? И самое главное — каковы, если они вообще существуют, пределы человеческого разума? Любопытно, что эти вопросы не возникали, когда багдадские ученые читали переведенные работы индийских писателей. Возможно, потому, что культурная пропасть между индийским и арабским миром была слишком велика. Но они возникали у тех, кто читал новые переводы с греческого языка. Читатели этих переводов не могли обойти философские вопросы, так как они тесно переплетались с научными и практическими. Две стороны греческой мысли были нераздельно взаимосвязаны.

Так возник многовековой спор по поводу того, что в арабском языке известно как фальсафа, или философия. Само это название отражает всепоглощающее воздействие Древней Греции на мусульманский Багдад. Подход к жизни древних греков был гуманистическим и космополитичным, а также подразумевал твердую веру в идею прогресса54. Что касается метода, то сторонники фальсафы горячо благоволили разуму. Разум, а не обычай, традиция или вера, был самым лучшим инструментом человечества для понимания космоса и его места в нем. Большинство из тех, кто следовал фальсафе, также принимали принципы религии и даже предполагали, что с помощью разума можно раскрыть их. Но с самого начала было неясно, должен ли этот спорный вопрос пересмотреть классическое наследие так, чтобы подвести его под откровения ислама, или он должен изменить мусульманское мышление так, чтобы оно более точно соответствовало идеям греков. В любом случае принятие греческой мысли исламским миром было далеко не пассивным. Каждый шаг пути сопровождался жаркими спорами, которые вызывали еще большую полемику по поводу значения фальсафы.

То, что эти вопросы являются спорными, стало ясно уже во время попытки халифа аль-Мамуна устранить всех, кто не был согласен со строгим рационализмом мутазилитов. Битва велась в таких разнообразных областях, как философия, эпистемология, метафизика, нравственная философия, физика и теология. Своей наивысшей точки эта борьба достигла в трудах величайшего философа мусульманского мира аль-Фараби (территория современного Казахстана). В апогее она была и через 300 лет, когда еще один блестящий и воинственный выходец из Центральной Азии — аль-Газали — стремился разрушить аргументы рационалистов.

Аль-Кинди и «его банка с червями»

Ирония заключается в том, что точкой отсчета этой великой битвы умов были труды аль-Кинди, гордости арабской науки и философии55. Аль-Кинди одобрительно отметил аргумент Аристотеля о единстве и вечности Бога, но задумался над утверждением своего греческого наставника о том, что материя тоже вечна. Это, в конце концов, противоречит догме, общей для иудаизма, христианства и ислама, что Бог создал Вселенную из ничего. Однако даже это представляло собой проблему, поскольку подразумевалось, что Бог до свершения этого действия был в какой-то степени неполным. Мутазилиты, аль-Кинди и его последователи — все они обдумывали эту загадку и пришли к смелому решению, которое зависело от тонкого различия между сущностью и существованием, где только один лишь Бог является сущностью, а весь физический мир представляет собой более низкий порядок существования. Кроме того, аль-Кинди, как и Аристотель, признавал существование души, но как мусульманин он не мог принять греческую точку зрения о том, что душа не может существовать независимо от тела. Наконец, он обратился к фундаментальному вопросу истин, полученных посредством прямого откровения, важного для ислама, но отсутствующего в греческой традиции мысли.

К этим и другим ключевым пунктам явного противоречия между греческой мыслью и исламом аль-Кинди применил двойные стандарты разума и веры. В том, что касается разума, он удобно лавировал между фундаментальными различиями Аристотеля и Платона, а также между Платоном и более поздними неоплатониками из Египта. Снова и снова он подтверждал в своем трактате «О первой философии»56 и в других работах, что разум — это одно из двух верных средств установления истины, а второе средство — это откровения пророков. В его работе не была упомянута интуиция, которую некоторые преемники аль-Кинди предлагали в качестве третьего способа познания. Тем временем аль-Кинди утверждал, что разум и вера полностью совместимы друг с другом, это и стало его самым важным заявлением.

Разум, говорил он, может раскрыть истины природы так же, как это могут сделать теология и откровения. Использование разума является сутью того, что свойственно человеку, элементом души, которая бессмертна. При сравнении мира мысли до аль-Кинди и после аль-Кинди становится очевидным, что он преуспел в распространении той точки зрения, в которой разум мог работать57. Его критики и все те, кто позднее нападал на фальсафу, не преминули отметить, что это произошло через откровение. Иронично, что этот арабский философ, ценивший свой покой превыше всего остального, дал импульс ожесточенным спорам, длившимся на протяжении нескольких веков.

Прошло несколько лет после смерти аль-Кинди, когда вспыхнули эти интеллектуальные споры. Все три его ведущих последователя были выходцами из Центральной Азии, они все работали в рамках тех стандартов, которые соблюдал сам философ. Поскольку мы прочитаем о них в следующей главе, здесь будет достаточно резюмировать их отношение к наследию Кинди. Абу Машар аль-Балхи, уроженец Балха, работал в области астрологии, но случился неожиданный поворот. Вместо того чтобы предложить свои ключи к разгадке тайны, Абу Машар обратился к твердому рационализму Аристотеля и включил длинные отрывки и пересказы работ учителя в свои собственные объемные труды. Благодаря этому работы Альбумасара (латинский вариант имени) стали первичным источником информации о греческом учителе на всем средневековом Западе за 100 лет до того, как оригинальные тексты Аристотеля были переведены с арабского языка (примерно в 1100 году)58.

Второй подопечный аль-Кинди был родом из Сарахса, древнего торгового города к югу от Мерва, где сейчас проходит граница между Туркестаном и Ираном. Манускрипт, обнаруженный во Флоренции, описывает Ахмеда аль-Сарахси (833/37–899) как человека, вовлекшего багдадского христианского епископа в спор о теологии, в котором он аргументировал свою точку зрения не на основе догм, а на основе корректных рассуждений и логики59. Сарахси был настолько хорошим педагогом, что его назначили учителем сына халифа. Позже, уже будучи другом халифа Аль-Мутадида, Сарахси был обвинен в расположении к мутазилитам и шиитам, а также в накоплении небольшого состояния нечестным путем. За эти правонарушения, реальные или вымышленные, его казнили60. Третьим учеником аль-Кинди был Абу Зайд аль-Балхи, еще один странствующий ученый, который пешком пришел от места своего рождения на афгано-иранской границе в Ирак. Вдохновленный примером выдающегося ученого аль-Кинди, Абу Зайд получил признание и как географ, и как новатор в области душевного здоровья61.

Вопросы относительно наследия аль-Кинди возникли не благодаря его серьезным и верным последователям, а благодаря тем, кто был вдохновлен расширением области разума, которое ученый помог реализовать. Если, как говорил аль-Кинди, разум и пророческое откровение являются равноценными путями к знанию, почему разум не должен быть применен к истинам религии? Было неизбежно, что кто-нибудь разовьет это предположение. И многие мыслящие люди сделали это. Большинство, как и аль-Кинди, были «кабинетными» философами, которые распространяли свои взгляды через серьезные трактаты, написанные для других ученых. Но другие отстаивали свои взгляды публично и с невероятным рвением. Как мы увидим в следующей главе, регион Хорасана (там, где сейчас находятся северо-запад Афганистана, северо-восток Ирана и юго-запад Туркменистана) стал очагом такого радикального свободомыслия.

Мухаммед бен Закария ар-Рази (865–925) показал наибольшую смелость в применении инструментов логики и разума к религии. Именуемый на Западе Разесом, ар-Рази в наибольшей степени известен и справедливо уважаем как первый истинный экспериментатор в медицине и наиболее образованный практик медицины до Ибн Сины. Поскольку он провел большую часть жизни в родном городе Рее, возле современного Тегерана, ар-Рази как будто находился вне географического охвата нашего исследования. Но он обучался в Мерве, его учителями были выходцы из Центральной Азии, наместник, отправленный Саманидами в Бухару, начал писать его великий сборник медицины. И, наконец, был еще один выходец из Центральной Азии, Ибн Сина, который широко развил и распространил наследие ар-Рази в сфере медицины. Итак, ар-Рази всю жизнь находился в интеллектуальной орбите Центральной Азии.

Энциклопедия медицины ар-Рази в восьми томах не была первым сборником такого рода. Первенство принадлежит его второму учителю, еще одному выходцу из Центральной Азии (из Хорасана) Али ибн Сахлю Раббану ат-Табари (838–870), который также был первопроходцем в области педиатрии. С одной стороны, Табари, из известной еврейской семьи из Мерва, превзошел своего ученика: он изучал непосредственно душевное здоровье, психологические источники некоторых болезней и возможность лечения определенных состояний посредством терапевтического разговора между доктором и пациентом — в общем, психотерапию62. Ар-Рази был «отцом» иммунологии, первым, кто описал отличия оспы от кори, первым, кто написал об аллергии и о педиатрии (в работе «Болезни детей»). Ар-Рази полностью посвятил себя работе с пациентами, и им глубоко восхищались за его преданность обществу, которому он служил. В настоящее время в Иране есть университет, названный в честь него, и иранские фармацевты ежегодно отмечают День ар-Рази.

В отличие от медицинских исследований ар-Рази его изыскания в области религии не принесли ученому ничего, кроме оскорблений63. И названия трех трактатов ар-Рази о религии говорят сами за себя: «Обманы пророков», «Об уловках претендентов на пророчества» и «Опровержение религий». ар-Рази не выбирал выражений: «Когда людей этой религии (ислама) спрашивают о доказательствах правильности их религии, они вспыхивают, сердятся и проливают кровь тех, кто задает эти вопросы. Они запрещают рациональное исследование и стремятся убить своих противников. Поэтому истина у них тщательно замалчивается и скрывается»64.

Относительно Корана он негодовал: «Вы утверждаете, что чудо существует и это Коран. Вы говорите: "Пусть тот, кто отрицает это, создаст нечто подобное". В мире созданы тысячи подобных трудов в работах ученых, ораторов и поэтов, в которых в более ясной и краткой форме выражены государственные вопросы. Они лучше передают смысл, их рифма красивее и имеет лучший метр. Вы указываете на работу, которая повествует о древних мифах, полна противоречий и не содержит никакой полезной информации или объяснений, и после этого вы требуете создать нечто подобное?»65

Такие высказывания ар-Рази (а их было множество) разгневали благочестивых мусульман. Не важно, что он позже изменил свое мнение о некоторых вещах и в целом стал более сдержанным. Но он уже навсегда был заклеймен как безбожник. Ибн Сина позже будет негодовать по поводу двух длинных трактатов, в которых ар-Рази нападал на философию и отбросил свободу воли как иллюзию. ар-Рази, заявил он, должен был ограничить себя изучением фурункулов, мочи и экскрементов «и воздержаться от углубления в вопросы, находящиеся за пределами его возможностей»66.

Двое из самых первых критиков ар-Рази были из Балха67. Их нападки заставили его написать беспристрастную, но аргументированную «Философскую биографию», чтобы защитить себя. Но выступить с осуждением не значит опровергнуть. Ар-Рази, в конце концов, применил к религии тот же рациональный и аналитический подход, который он применял к медицине. Его вера в роль разума было абсолютно бескомпромиссной. Разум, писал он, «является единственной властью, которая должна управлять, а не быть управляемой; должна контролировать, а не быть контролируемой; должна вести, а не быть ведомой»68. Не получив ответа, ар-Рази спровоцировал споры, в которых рационализм и вера находились в прямой конфронтации.

Аль-Фараби ищет квадратуру круга

Абу Наср Мухаммед аль-Фараби (около 870–950) озадачил своими исследованиями ар-Рази и сбил с толку всех тех, кто разделял его абсолютную и бескомпромиссную приверженность разуму. Аль-Фараби имел широкий круг интересов, что позволило ему стать «первым человеком в исламе, который полностью классифицировал науки, обрисовал границы каждой и создал твердую основу для всех областей знания»69. Его величайшим достижением стало точное определение духовного мира, в то же время он сохранил и даже расширил область, в которой может продвигаться рациональное исследование. За это в мусульманском мире его называли «вторым учителем» (первым считали Аристотеля), а современные философы определяют его как первого логика и «отца» исламского неоплатонизма. Продвигая представление о Боге как о «перводвигателе», аль-Фараби оказал существенное влияние, прямое и косвенное, на работы Фомы Аквинского, Данте и даже на Канта, а также на средневекового еврейского мыслителя Маймонида70. Аль-Фараби стал одним из классиков средневековой мысли — восточной и западной, писателем, чьи труды распространялись по всему миру71.

Аль-Фараби также был по-настоящему странствующим ученым. Рожденный в Центральной Азии, он в юношестве отправился в Аскалон (сейчас Ашкелон, в Израиле), Харран в верхней Месопотамии (сейчас Турция) и в Египет. Он провел 40 лет в Багдаде, а затем переехал в Алеппо, потом в Дамаск, где и умер72. Он был талантливым человеком, но ему не хватало честолюбия и желания преуспеть в жизни. Нет данных, указывающих на его связь с двором халифа в Багдаде или с кругом ученых и мыслителей, приближенных ко двору. Аль-Фараби не имел какого-либо известного нам покровителя в Багдаде, а в Дамаске он был вынужден работать садовником, хотя к тому времени его труды были уже весьма популярны. Нам немногое о нем известно, но одно мы знаем точно: он любил музыку и играл на лютне. Об этом сказано в его «Большой книге о музыке», признанной в качестве первой работы на арабском языке о математике тональных систем и о теории музыки в общем. Труд аль-Фараби стал основополагающим для западного музыковедения73.

Музыкальные увлечения философа проливают свет на один из наиболее жарко оспариваемых, но ненаучных моментов жизни аль-Фараби: был ли он персом или тюрком? Такой вопрос о глубококосмополитичном гуманисте никогда бы не возник, если бы не труды тюркского биографа Ибн Халликана (1211–1282), писавшего через 200 лет после смерти аль-Фараби. Он утверждал, что аль-Фараби — тюрок74. Такое мнение было широко распространено в XII веке, когда тюркские династии правили большей частью Центральной Азии и Персией.

При отсутствии каких-либо очевидных доказательств «тюркской гипотезы» можно отметить, что музыкальным инструментом, на котором играл аль-Фараби, с системой настройки, которую он так тщательно проанализировал, несомненно, была иранская лютня, распространенная в то время в Центральной Азии и Иране и ставшая образцом для струнных щипковых инструментов от Гибралтара до Китая. Его музыкальный анализ включает в себя много терминов, употребляемых в согдийском и других иранских языках, но ни одного слова тюркского происхождения. Выдающийся исследователь греческой и арабской философии Димитри Гутас отметил, что и в других своих работах аль-Фараби использует ряд согдийских слов, но ни одного слова из тюркских языков75.

Как и в случае с аль-Хорезми, стоит спросить: какое отношение аль-Фараби имел к Центральной Азии, кроме того, что он там родился? Как и с аль-Хорезми, ответ зависит от его образования и возраста, в котором он переехал в Багдад. Нехватка убедительных доказательств привела к утверждениям о том, что он был воспитан в городе на Тигре и там же получил образование. Но определенные факты опровергают это утверждение. Сам аль-Фараби писал, что учился вместе с несторианским христианским логиком и ученым Юханной ибн Хайланом76. Ибн Хайлан был из Мерва, он обучался там до 908 года, в это время аль-Фараби было более 30 лет — едва ли это тот возраст, когда начинаешь обучение с новым учителем. Очевидный вывод, разделяемый большинством ученых, состоит в том, что аль-Фараби начал свое обучение с ибн Хайланом в Мерве, а закончил вместе с ним же в Багдаде, возможно, после перерыва на несколько лет, проведенных в поездках77. Согласно таким расчетам, аль-Фараби провел четверть века в Центральной Азии, получил почти все образование там и там же начал профессиональную деятельность. Этим объясняется его знание согдийского языка, который, как мы видели, долгое время являлся языком межнационального общения в Центральной Азии, но был почти неизвестен в Багдаде.

Об этом свидетельствует и рождение аль-Фараби в городе возле крупного центра континентальной торговли. Фараб (сейчас Отрар) с населением 75 000 человек располагался на берегу древней реки Яксарт (сейчас Сырдарья) в Южном Казахстане78. Город стоял посреди солончака, около важной переправы, главенствующей над центральной частью караванного пути между Китаем и Европой79. Пройдя на запад от Фараба, человек попадал в аль-Хорезм, на востоке проходил через тюркскую столицу (город Баласагун), а затем попадал в Кашгар, на территории современного Китая. В годы жизни аль-Фараби Отрар по этническому составу являлся в основном согдийским, то есть иранским, но в последующие века его население стало преимущественно тюркским, чем объясняется более позднее предположение о том, что и аль-Фараби был тюрком.

Еще одна деталь касательно образования аль-Фараби достойна внимания. Некоторые писатели утверждают, что он изначально обучался в Бухаре, куда легко можно было попасть по главной дороге, ведущей на юг из Отрара. Это было бы логичным решением, поскольку Бухара на рубеже IX века являлась преуспевающей столицей персоязычной державы Саманидов и ее интеллектуальным центром. Она также была известна как место, где к шиитскому исламу, пока еще не являвшемуся официальной верой, относились спокойно и где он оказывал значительное влияние на культурную жизнь. Не может быть случайным совпадением то, что путешествия аль-Фараби привели его в Египет как раз тогда, когда он начал процветать под властью шиитов-исмаилитов Фатимидов, что его часто обвиняли в «прошиитских симпатиях» и что он провел свои последние годы в Дамаске, когда тот находился под управлением тех же Фатимидов80.

Тонкий новатор

Усердный, спокойный и скромный аль-Фараби был полной противоположностью динамичному, импульсивному и властному ар-Рази. Его стиль письма, отточенный знанием шести языков, точно подходил тому, кто предпочитал высказывать свои самые смелые идеи логично и без эмоций. Типичный файласуф, или приверженец фальсафы, он написал объемные трактаты сначала об Аристотеле, затем о Платоне и, наконец, о неоплатониках, мистически настроенных древних наследниках Платона81. В то время еще не пользовались ссылками, и аль-Фараби переписывал целиком или перефразировал целые разделы из источников82. Но при всем своем спокойном тоне и явном уважении к древним учителям аль-Фараби проработал античную классику и резюмировал ее, в результате чего один из ученых заявил, что он «порвал с Афинами»83. Было ли это так на самом деле, не ясно, но несомненно то, что аль-Фараби отказался в своих трудах от важных элементов господствующей в то время мусульманской мысли.

То, что аль-Фараби был правоверным мусульманином, не подлежит сомнению, но суннит может спросить — «Какого типа?». Его определение божества как «перводвигателя» идет прямиком от Аристотеля. От такого бога «эманирует» (происходит посредством истечения) вся Вселенная. «Эманация» — это термин неоплатоников, который некоторые исламские мыслители приписывали себе, таким образом избегая спора, касающегося создания. Там, где аль-Фараби прорывал границы мусульманской догмы, он делал это в целях защиты первенства разума. Он утверждал, что наивысшей добродетелью человечества является разум, который он ставил выше чувств и воображения (или интуиции). Бог всеведущ, но люди имеют свободу: действовать или не действовать, думать или не думать. Цель души — подняться над пределами, которые накладывают восприятие и воображение, и достичь своего совершенства в «разуме и дисциплинированном мышлении»84.

В своем определении границ разума, человеческой свободы и ответственности за собственные действия аль-Фараби разошелся во мнении с тем, что религиозные ученые того времени считали основными мусульманскими доктринами о всемогуществе Всевышнего. В этих и других важных вопросах великий мыслитель был в опасной близости от яростно критикуемых мусульманским обществом мутазилитов.

А что же аль-Фараби думал об истинах откровения (сообщенных пророками)? В блестящем отрывке немецкий ученый Рихард Вальцер, современный исследователь аль-Фараби, отметил сдержанную смелость его ответа:

«Человек, что наяву достиг величайшего совершенства своих сил воображения, может быть назван человеком, наделенным даром пророчества (нубувва), поскольку он знает о частностях, настоящих и будущих, и претворяет божественные вещи в символы невероятной красоты и совершенства. "Это (говорит аль-Фараби) величайшее совершенство, которого «воображение» может достичь, и высочайший уровень, доступный человеку на основании этого дара". Таким образом, пророчество понимается в рамках рационального, и более того, как "дополнительное к рациональным способностям". Философия находится выше, чем различные религии, и обладает всюду одной и той же истиной, в то время как религиозные символы, созданные силой воображения отдельных пророков, различаются на разных землях»85.

Божество-первопричина управляет Вселенной, но именно разум определяет жизнь человека. Религия в лучшем случае представляет символическое толкование истин разума.

Мы не будем углубляться в возможность того, что эта удивительная точка зрения прослеживается до сильной шиитской деформации в мысли аль-Фараби86. Значение имеет то, что он определил жизнь разума, а не веры, в качестве вершины человеческого опыта. Но на этом он не остановился. В длинном тексте о «благонравных религиях» аль-Фараби отметил взаимное противоречие между религиями откровения87. Будучи распространенными по всему миру, они не могут все отражать истину. Но затем философ отступил, предположив существование определенного вида иерархии религиозных откровений, которые он исследовал при анализе человеческих способностей. Ислам оказался на вершине списка, поскольку его истины полностью совпадали с истинами философии. Вера была спасена.

Аль-Фараби внес вклад во множество научных областей: метафизику, эпистемологию, эсхатологию, этику, физику, астрологию, психологию, музыку. И это неполный список. Каждая из работ становилась темой десятков исследований, написанных с Х века по наши дни. Еще труднее было бы коротко сформулировать методику, которую он создал для каждой области. Достаточно сказать, что его основным инструментом, ключом от всех замков, которым он открывал мир знаний, была логика. Логика и для аль-Фараби, и для его великого преемника Ибн Сины (Авиценны) обеспечила точный метод рассуждений, который мог быть применен равно ко всем наукам и теологии, чтобы добраться до истины. Основываясь на своем обучении с Юханной ибн Хайланом, аль-Фараби не только применил логику наиболее эффективно, чем кто-либо до него, но и оставил нам то, что долгое время являлось на Ближнем Востоке и в Европе окончательной интерпретацией этого предмета88. С помощью силы логики аль-Фараби вкупе с приглушенным и умеренным тоном, которым он выражал свои мысли, смог завоевать глубокое уважение повсюду, где придерживались фальсафы.

Обманчивая аполитичность аль-Фараби

Незадолго до смерти в 950 году аль-Фараби завершил работу над толстым томом под названием «Трактат о взглядах жителей добродетельного города»89. Он уже неоднократно затрагивал политику до этой работы, особенно в собрании афоризмов90. Но в этом трактате он систематически исследовал политику, начиная с соответствующих понятий из области метафизики и естественных наук и заканчивая четырьмя главами, посвященными гражданской сфере как таковой. Даже его наиболее восхищенный современный поклонник признавал, что трактат «Об идеальном государстве» предлагает «абсолютно книжную философию»91. Это можно объяснить обычной скрупулезностью аль-Фараби, а также тем фактом, что он писал под сильным влиянием Платона, особенно «Законов» и «Государства» — сложных диалогов о целях общества. Еще более «книжным» и чрезвычайно аполитичным этот труд аль-Фараби делает тот факт, что он достиг своего понимания «Государства», изучив тома писателей-неоплатоников VI века, в основном христиан из Восточного Средиземноморья. «Трактат о взглядах жителей добродетельного города» — это старательная попытка аль-Фараби «натурализовать» «Государство» и другие политические труды Платона в контексте ислама92. Заявление о том, что целью общества является счастье его граждан, современному читателю может напомнить Томаса Джефферсона. Но счастье, по аль-Фараби, — это совсем не удовольствие, а полное использование разума. Он старался отметить, что такое счастье может быть достигнуто лишь несколькими избранными. Он классифицировал граждан во многом так же, как и возможности человека, и различные религиозные откровения. Как и Платон, аль-Фараби не был демократом, поскольку демократия тянет общество вниз, к наименьшему общему знаменателю. Ему была свойственна гражданственность, он восхвалял добровольное сотрудничество между гражданами и придерживался той точки зрения, что все люди достигают своего наивысшего потенциала только через участие в общественной жизни. Цель общества — сделать это возможным. По крайней мере некоторые смогут дотянуться до звезд при условии, что они находятся под постоянным и строгим надзором мудрого и всезнающего руководителя. Как и Платон, аль-Фараби положил в основу своей философии иерархически организованный мир. Его идеальный глава получает рекомендации от «совета», но, в конце концов, только он один определяет, направляет и поддерживает жизнь во всех тех, кем он правит.

Некоторые из наиболее захватывающих отрывков трактата посвящены личности такого правителя93. Платон считал, что справедливость в обществе может быть достигнута только при наличии нравственного и мудрого правителя-философа. Аль-Фараби видел правителя-философа как человеческое воплощение божественного порядка вещей. Он безгрешен, его суждения безошибочны. Он учит через «строгие доказательства», а не через «символы» (религиозные догмы), поскольку последние способствуют появлению бесконечных возражений и споров и, в конце концов, приводят к ложному убеждению, что не существует конечных истин. При отсутствии такого мудрого главы «невежественный город» кинется в погоню за почестями и богатствами, а его граждане опустятся до уровня бессловесных животных. Хуже того, такой город будет вовлечен в бесконечные войны с соседними городами, введет себя в заблуждение, тот, кто победит своих врагов, будет самым счастливым94. Справедливость в этом случае сводится к «борьбе… Она заключается в том, чтобы определенная группа покоряла все группы, какие ей только ни попадутся»95.

В своем невежестве жители «невежественных и заблудших городов» объединяются по происхождению от общего предка, договору или общему месту жительства. Некоторые даже привлекают религию в попытке создать узы между собою. Такие «хитрости и козни» являются средством для тех, «кто не способен бороться за… блага открыто и честно… кто не имеет силы захватить эти блага собственными руками и силой своего оружия»96.

Такова судьба города, который не управляется истинно мудрым правителем. Кто может быть таким руководителем? По мнению аль-Фараби, правитель-философ — это не кто иной, как предводитель верных, политический и духовный глава исламского общества, имам97. Под имамом он не подразумевал имама шиитов, как можно предположить. Он имел в виду просто идеального правителя. Понятый таким образом трактат «Об идеальном государстве» может быть прочитан как резкое обличение разлагающегося халифата середины IX века. Это также была нападка на принцип джихада, который Багдад практиковал в то время98. Аль-Фараби спрашивал: действительно ли возможно, чтобы халиф (как «предводитель правоверных») распространял религиозный и политический порядок на другие страны, когда его собственный дом находится в очевидном упадке? В трактате «Об идеальном государстве» также содержится предложение того, что необходимо для исправления и возрождения ислама и исламского халифата. Мы никогда не узнаем, считал ли осторожный аль-Фараби эти реформы реальными или он подразумевал, что они невозможны. Но мы знаем, что он откладывал написание трактата «Об идеальном государстве» до тех пор, пока не покинул Багдад и не переехал в безопасный для него Дамаск, который тогда находился под контролем Фатимидов.

Упущенный шанс аль-Фараби

Давайте теперь вкратце обратимся к работе многих ученых, которые выполняли переводы с греческого языка. Исследуя список их переводов, можно увидеть, что в нем отсутствует «Политика» Аристотеля. Если аль-Фараби и изучал этот труд, в трактате «Об идеальном государстве» нет никаких тому доказательств, что неудивительно, поскольку этот труд не был переведен на арабский язык до недавнего времени100. На самом деле, будучи поклонником Аристотеля, он даже не упомянул его имени в своей книге о политике. Верно то, что существует много схожего между взглядами на политику Аристотеля и Платона, наставника аль-Фараби в этой области. Но по сути они сильно отличались.

Где Платон рассуждал абстрактно, Аристотель — практически101. Если Платон был теоретиком, то Аристотель — эмпириком, опиравшимся на свои знания афинской демократии, полученные из первых рук, и на свои полевые исследования десятка или более городов-государств греческого мира. Если Платон относился к своей теме как философ, то Аристотель подходил к ней как врач, определявший патологии и прописывающий действенные средства лечения. Аристотель не разделял религию (философию) и политику, но он и не объединял их, как это делали Платон и, еще более явно, аль-Фараби. Аристотель выступал против таких «ложных утопий», какие были у Платона. Помимо всего Аристотель, в отличие от Платона (и аль-Фараби), сконцентрировался на неписаных соглашениях (на греческом politeia, или «конституция»), которые регулировали взаимодействие граждан и которые законодатели должны были защищать. Что касается Платона, то (как и аль-Фараби) правителя он видел в образе квазибожественного мыслителя, а у Аристотеля он был скорее тружеником, использующим практические навыки составления законов и статус главы. Однако он не занимался этим в одиночку, поскольку должны были быть совещательные органы, в которых состояли образованные люди из числа свободных граждан, и из них же выбирались сами правители.

Многое в «Политике» Аристотеля практически невыполнимо. И будет неверным рассматривать аристократическое государство Аристотеля как апологию представительного управления, не говоря уже о демократии, которую он жестоко критикует. Но явное отсутствие в великом трактате аль-Фараби того вида эмпиризма и практического подхода, которые присутствуют на каждой странице «Политики» Аристотеля, весьма печально. В тексте аль-Фараби нет какой-либо оценки практических навыков, необходимых для управления, для шагов в сторону достижения улучшения, и конституционных принципов, определяющих государственное устройство, то есть всех тех аспектов, в которых государство, управляемое исламом, или любое другое государство должно преуспеть. Всему виной тот факт, что, несмотря на все свои достижения, переводчики в Гундешапуре, Багдаде, Мерве и других центрах не смогли перевести «Политику» Аристотеля на арабский язык. Однако в любом случае трактат аль-Фараби «Об идеальном государстве» являлся крупным достижением. Но все же «неперевод» Аристотеля — важная упущенная возможность.

Потеряла ли Центральная Азия от оттока из нее ученых?

Аль-Хорезми и аль-Фараби — самые выдающиеся странствующие ученые из Центральной Азии, но мы знаем, что они были не первыми и не последними. Еще два ведущих ученых того времени, Бируни и Ибн Сина, провели свою жизнь в странствиях (первый — на восток, в сторону Индии, а второй — на запад, до городов современного Ирана). Десятки других могут составить им конкуренцию в количестве дней, проведенных вдали от родины, и в количестве ночей, проведенных в шумных караван-сараях или на земле под открытым небом.

Отъезд такого большого количества ученых из своих родных городов (и даже из региона в целом) наводит на вопрос — повредило ли процветание Багдада интеллектуальной жизни Центральной Азии? Поездки центральноазиатских мудрецов свидетельствуют о стремлении их к определенным центрам знаний, и Багдада в первую очередь. Однако Багдад был не только привлекательным — многим город на Тигре не нравился. Ибн Сина не мог сказать ничего хорошего о жизни в Багдаде и покинул его так скоро, как только смог. Аль-Фараби уехал из Багдада, не имея даже представления о дальнейшей жизни. После того как молодой аль-Бухари закончил опрос местных мудрецов о хадисах Мухаммеда, он совершил лишь одну краткую остановку в Багдаде, чтобы представить черновой вариант своего труда Ахмеду ибн Ханбалю. Махмуд Кашгари также устал от столицы, где он наблюдал повсеместное притеснение тюрков, и вернулся к себе на родину (в Кашгар, на территории современного Китая), чтобы написать фундаментальный труд о тюркских народах. До своего вынужденного переезда в Афганистан великий Бируни работал в других странах в течение нескольких лет, но никогда не работал в Багдаде и, как только смог, вернулся домой, в Хорезм. Во всех крупных городских центрах Центральной Азии было много местных, которые, подобно аль-Бухари, вернулись обратно.

За одним или двумя исключениями ни у одного из этих ученых (или любых других выходцев из региона), вернувшихся на родину, романтическая тоска по дому и домашнему очагу не стала веской причиной для возвращения. Все они были «гражданами мира». Их отъезд из Центральной Азии, временный или постоянный, был продиктован амбициями, желанием путешествовать и иногда необходимостью. По этой же причине они потом возвращались или оставались там либо переезжали в другое место внутри региона. И это явление стало повсеместным. Расцвет Багдада способствовал тому, что в него стали прибывать ученые, которые придали салонам новой столицы явный «центральноазиатский колорит». В течение небольшого периода это привело к исчезновению выдающихся талантов с центральноазиатской сцены. Но, в конце концов, это стечение обстоятельств обогатило регион и стало еще одним фактором интеллектуального процветания этой древней земли. Поэтому не имеет смысла воспринимать этот процесс как «утечку мозгов».

Через десять лет после смерти халифа аль-Мамуна центральноазиатские города снова стали крупными образовательными центрами, создав такую силу интеллектуального притяжения, которая превзошла даже Багдад. В течение следующих двухсот лет Нишапур, Бухара, Баласагун, Гургандж, Мерв и Газни пережили свои славные дни, какие позднее были у Самарканда и Герата. И в каждом случае расцвета появлялись новые покровители и новые центры для проведения исследований и написания работ, великолепные библиотеки, сверкающие остроумием салоны, группы переписчиков и хорошо оснащенные книжные лавки. Арабы и другие народы присоединились к рядам тех, кто направлялся на восток, чтобы быть в курсе событий, обогащая эти центральноазиатские города, подобно тому, как выходцы из Центральной Азии обогатили Багдад.

Давайте же обратимся к первому великому центральноазиатскому научному центру, проявившему себя после того, как Багдад достиг своего апогея: это Нишапур — столица Хорасана, древней земли, которая с IX века стала фактически независимым государством.