Глава 4
Безмолвие колледжа

Нужно было готовиться к похоронам, но я с трудом могла об этом говорить. Журналисты ломились в двери, желая знать, что же произошло. Мэр города приказал всем хранить молчание, но слухи все равно ходили. Она из соседок хвасталась тем, что располагает особой информацией. «Нет, – утверждала она, – здесь дело вовсе не в травле. То, что произошло, не имеет никакого отношения к колледжу!»

Говорили, что у ее мужа по работе есть доступ к твоему делу. Я зашла с ней поговорить: «Послушайте, если у вас есть важная информация, сообщите о ней в полицию. Если вы ничего не знаете – замолчите!» Позже я узнала, что некоторые шептались за моей спиной: «Нора не в себе». Думаю, как раз из-за этого случая. Да, Марион, я и впрямь была не в себе. Из-за журналистов мы должны были устраивать твои похороны тайно. Я ходила в траурный зал по вечерам, чтобы не привлекать внимания. Там все время играла тихая нежная музыка. Ты была так прекрасна. Меня попросили выбрать одежду. Я надела на тебя твои любимые серьги и браслет с надписью «Мир и любовь» (Peace and Love). Ты говорила: «Со мной всегда мир и любовь!»

В один из дней, когда я была там, кто-то предупредил меня, что возле дома нас сторожат журналисты. Нужно было выбрать день и час похорон, это просто ужасно! Нужно было уладить столько вещей: выбрать гроб, решить что-то с цветами… К счастью, твой отец был рядом, потому что мне было плевать на цветы. В моей голове вертелось лишь два вопроса: «Марион, почему ты это сделала? Почему ты ничего нам не сказала?» Я разговаривала с тобой, словно безумная. Я повторяла без остановки: «Марион, у тебя ведь было все, у тебя было все, почему ты это сделала?»

Я искала улики, копалась в делах, прошерстила всю Сеть, заходила к твоим друзьям, чтобы посмотреть, не написали ли они ничего на странице, посвященной тебе. Мы с твоим отцом обнаружили форум, созданный для тебя: «RIP Марион Фрез». Покойся с миром. Там было полно сообщений. Некоторые говорили: «Да, теперь люди приходят поплакать, но все ведь относились к ней как к шлюхе». Мы видели обе стороны медали. Одна из твоих одноклассниц написала: «У меня нет слов, чтобы выразить, как по-идиотски мы вели себя с тобой». Все сообщения были подписаны, поскольку их отправили с профилей «Фейсбука». Учеников, которых ты указала в своем письме, там не было.

По сути дела, все все знали. Форум был уничтожен, но я сделала копии экрана и принесла их в полицию 17 февраля.

До 21 февраля, дня похорон, приходили только друзья и члены семьи. Никто больше. Никто не обращался ко мне с какой-либо информацией. Ни один из родителей учеников, ни один преподаватель, ни один работник администрации не позвонил мне, чтобы узнать дату или час церемонии.

Она проходила в церкви Вогреньеза. Мы зашли в храм под музыку Верди. Затем мы услышали Селин Дион: «У меня есть лишь ты в целом мире, чтобы говорить со мной о любви, лишь ты мне отвечаешь, когда я зову на помощь… У меня есть лишь ты в целом мире, и, если бы я тебя потеряла, думаю, я бы умерла, ты же знаешь». (*Que toi au monde.)

Во время церемонии показывали твои фото. Твое маленькое личико – умное, улыбающееся, открытое – дрожало и расплывалось от слез в моих глазах. Я прочитала текст, который написала для тебя: «Ты – плоть от моей плоти». Вот отрывок из него: «Моя дорогая девочка, поскольку ты – наша старшая, возьми нас за руку, чтобы у нас были силы идти дальше. Дай нам смелости, чтобы дождаться того светлого радостного момента, когда мы снова встретимся с тобой, опередившей нас». Я закончила словами надежды: «Моя дорогая, нам так не хватает твоего физического присутствия, твоей улыбки. Но мы верим, что наша любовь к тебе бессмертна».

Затем мы послушали песню Таль: «Ведь мы имеем право мечтать. Когда это захватывает меня, я не могу остановиться. Я представляю тебя так живо, что сама начинаю верить, что это правда». (Из альбома Le droit de rе^{^}ver.) Твоя сестра Кларисса прочла два трудных текста из Евангелия. Она закончила фразой: «Ибо, если мы веруем, что Иисус умер и воскрес, то и умерших в Иисусе Бог приведет с Ним… Потом мы, оставшиеся в живых, вместе с ними восхищены будем на облаках в сретение Господу на воздухе, и так всегда с Господом будем. Итак, утешайте друг друга сими словами».

Моя лучшая подруга Коко зачитала отрывок из «Маленького принца» Экзюпери. Мой брат Салем произнес замечательную фразу: «Ты ушла, с крыльями из ветра за спиной, чтобы совершить свое последнее путешествие в то место, куда лишь душа знает дорогу».

Мы шли за твоим гробом. Адель, которую ты очень любила, пела снова и снова: «Иногда любовь длится, но иногда ее сменяет боль». Песня называлась «Никто, кроме тебя (Someone like you)». Для меня это значило: «Нет никого, кроме тебя». Мы направились к кладбищу. Каждый нес по белому цветку.

Твои бабушки и дедушки, все наши друзья, наши близкие пришли тебя проводить. Но не было ни одного твоего одноклассника, ни одного преподавателя, ни одного сотрудника колледжа. Они не пришли либо потому, что не хотели, либо потому, что их отговорили…

От них не было ни звонка, ни строчки. На следующий же день после твоей смерти у них появилось ощущение, что они докучают нам? Но ведь можно было проявить хоть немного человечности, благожелательности, не так ли.

А в чем причина молчания преподавателей? До сегодняшнего дня я задаюсь вопросом: нет ли в этом никакой связи с их служебным положением?

В четверг, 14 февраля, когда стала известно о твоей смерти, в колледже открылся психологический кабинет. Некоторые дети рассказывали, что в ответ на их пожелание поговорить с семьей директор возразил: «Не контактируйте с ними, они не готовы к этому». Одна из родительниц хотела послать цветы и передать соболезнования через колледж, но ее сын лишь пожал плечами: «Это бесполезно. Директор выбрасывает все цветы».

Конечно же, в то утро я сухо вела себя с ним. Я хотела стереть мысли, я хотела вычеркнуть из моей жизни то, что произошло. Конечно же, мы подали жалобу в пятницу. За это время никто не обращался к нам. Сам директор объяснил это тем, что не хотел обращаться «к семье» по нашей же просьбе. Но несколько месяцев спустя я узнала, что он разослал электронные письма всему педагогическому составу, сообщая им о том, что произошло, а также призывая «не вступать ни в какие контакты с семьей погибшей». Он сделал это до того, как позвонил мне, до какой-либо общественной реакции. Вот почему я не чувствовала никакой поддержки от колледжа. Сострадание не входило в программу.

19 февраля, за два дня до твоих похорон, я написала письмо президенту республики, а также министру образования, которым на тот момент был Винсент Пейлон. В этом письме я упомянула об интервью, в котором заместитель директора не только назвала без нашего согласия твое имя, но и уточнила, что ты была робкой, необщительной, сдержанной хорошей ученицей. Как она посмела говорить такое о тринадцатилетней девочке, которую совсем не знала? Как она посмела давать комментарии, не спросив у нас разрешения и не предупредив нас о том, что именно собирается говорить? Кроме того, я чувствовала, что школьная администрация не желает контактировать со мной. Вот почему я обратилась к президенту республики и к министру образования. Сомнений нет: в деле были виновные, ты указала их имена в своем прощальном письме, но взрослые не хотели обращать на это внимания.

«Когда ваши уполномоченные, месье Пейлон, наблюдали за тем, как Марион подвергалась издевательствам и оскорблениям прямо во время уроков, и при этом никак не вмешивались, а также не оповещали об этом нас, они не выполняли своих обязанностей и более того – сами становились соучастниками. Пустив ситуацию на самотек, они позволяли мучителям действовать безнаказанно, что в итоге привело к суициду. Понимаете, месье, речь идет о серьезных нарушениях, которые допустили Ваши подчиненные, не обеспечив безопасность нашей дочери – замечательной, умной, улыбчивой, полной жизни. К нам обращались семьи, дети которых также подвергались травле одноклассниками».

В этом письме я сообщила властям о своих неоднократных обращениях к директору и его заместителю с просьбой о твоем переводе в другой класс. Они уверили меня в том, что примут «необходимые меры, чтобы урегулировать проблемы», уточнив, что не могут перевести тебя в другой класс из-за переполненности. «Вот грустная реальность, – добавила я. – Марион мертва, а ее палачи продолжают свою жизнь в колледже, будто ничего не произошло».

Я также уточнила, что в декабре 2013-го, узнавая твои оценки за триместр, я попросила классного руководителя «сообщать мне по смс обо всех изменениях в поведении Марион, которая страдает от проблем в классе». Я также рассказала о втором дневнике, найденом в твоей комнате.

«Оказалось, что Марион часто опаздывала, могла явиться на урок через двадцать пять минут после начала, хотя находилась в колледже. Но нам никто не сообщал об этом. Что происходило в течение всего того времени? Что происходит в этом колледже, где никого не смутило столь резкое изменение в поведении лучшей ученицы?»

Несколько абзацев я посвятила тем вопросам, которые мы неустанно задавали самим себе.

«Когда взрослые, которым вы доверяете, позволяют, чтобы вас оскорбляли, и не вмешиваются, когда ваши собственные друзья травят вас и угрожают вам смертью – в колледже или после уроков, в сообщениях на «Фейсбуке», – что остается делать? В своем письме Марион написала, что ее жизнь оборвалась, но никто этого не заметил».

К счастью, ты написала прощальное письмо. Если бы не те слова, что ты оставила на бумаге, мы бы думали, что ты покончила с собой из-за детской влюбленности. Мы бы никогда ничего не поняли, но ты пояснила свой жест. Ты придала ему смысл. Нашим долгом было его почтить, обращая всеобщее внимание на последствия школьной травли, которую общество взрослых привыкло недооценивать, не замечать, отстраняться.

Вот почему в этом письме я настаивала:

«Мы просим Вас взять на себя ответственность за эту трагедию и сделать все возможное, чтобы одноклассники Марион, которые отпускали угрозы устно, на уроках в присутствии преподавателей или в «Фейсбуке», были наказаны и привлечены к ответственности во имя защиты детей».

Да, нам важно было знать, что школа разделяет нашу боль, берет на себя ответственность, поддерживает нас и даже помогает нам в поисках правды. Вместо этого она заняла оборонительную позицию, словно это мы, родители Марион, были врагами и виновниками. Нам не послали даже букета цветов. Словно ты не имела к ним никакого отношения, дорогая моя.

За следующие недели я убедилась в том, насколько школьная администрация замкнулась после твоей смерти. Это напоминало некую одержимость: защищаться, отрицать проблему, делать вид, будто ничего не произошло… Я не могу также сказать, что дети осознали всю опасность школьной травли, что они научились взвешивать свои слова, задумались о том, что слова могут убить.

Однако многие родители рассказали мне, что, когда они пытались расспрашивать директора, обеспокоившись климатом в колледже, и упоминали имя Марион, он тут же сухо затыкал им рты: «Вы ничего не знаете. Молчите о том, чего вы не знаете». В пятницу, через два дня после твоей смерти, одну из мам вызвали в колледж. Директор заставил ее подписать бумаги со словами: «Ваша дочь предрасположена к суициду, Вы должны обратить на это внимание».

Дама удивилась: «Это как-то связано с тем, что произошло с Марион?» Директор возразил: «Нет-нет, причина того, что случилось с Марион, в ее семье». Им срочно сказали искать другой колледж, сегодня или завтра, и в одно мгновение девочку доверили ее отцу, но разлучили с матерью.

Ты понимаешь, Марион? Все ученики колледжа – кроме тех, кто наверняка знал, в чем дело, – через несколько дней ушли на каникулы с такой мыслью в головах: «Она покончила с собой из-за проблем в семье, не стоит с ними контактировать и вообще об это говорить».

В один из вечеров я не выдержала. Я не могла больше выдерживать молчание колледжа и позвонила твоему классному руководителю, преподавателю физкультуры. Это было спустя пару недель после похорон, в марте. Примерно в 9:30–10 часов вечера, после ужина. Его жена подняла трубку и передала ее ему. «Добрый вечер, это мама Марион», – представилась я. Он ответил резким вопросом: «Почему вы мне звоните?»

Он не сказал: «Добрый вечер, мадам». Он не спросил меня о моем состоянии. Он не выразил соболезнования. Нет, только этот протест: «Почему вы мне звоните?»

Я начала снова, как будто бы исправляя ошибку: «Но я мама Марион. Марион Фрез – той, которая покончила с собой…» Он повторил: «Да, мадам. Почему вы мне звоните?»

Я почти плакала от переизбытка эмоций: «Вы помните, в декабре вы отдавали мне ее оценки. Она была лучшей ученицей. А теперь я плачу, потому что ее больше нет». Он ответил: «Да, мадам. Но вам не следовало мне звонить». Я продолжала: «Что-то произошло накануне ее смерти. Вы же были там. Ее последний урок был у вас. Что произошло?»

Я не могла ручаться, но, судя по сообщениям на «Фейсбуке», что-то стряслось именно во время того урока. Тебя донимали в раздевалке по поводу твоей груди и твоей одежды. Я хотела знать наверняка. Он уклонялся от ответа, повторяя, что не стоило ему звонить, а затем сказал ужасную вещь: «Мадам, жизнь продолжается».

Не для тебя, Марион, не для тебя. И для нас она тоже никогда не будет прежней. Я принялась плакать: «Но я не понимаю. Марион говорила мне, что вы очень добрый… Может быть, вы хоть что-то знаете?» Он повторил: «Нет, мадам. Не стоило мне звонить».

Я упрямилась: «Неужели вас не смущает то, что вы даете уроки тем, кто убил Марион?» Он ответил: «У меня не было выбора. Меня попросили продолжать – я продолжаю». Я даже не помню, попрощался ли он.